— Не помню.
Антон взял Библию с полки, полистал и прочел:
— И случилось в ту ночь: пошел Ангел Господень и поразил в стане Ассирийском 185 тысяч. И встали поутру, и вот все тела мертвые.
Антон закрыл Библию.
— Вот так. Не двоих-троих. А 185 тысяч живых людей в одну ночь. Он был добрый или злой?
— Наверное, добрый. Раз Господень. Но вообще — круто.
— Бог дал жизнь. Имеет право отнять?
— Имеет.
— Ну, вот. Ангел смерти — не обязательно злой. Просто он послан, чтобы убить.
— И что, Мишка послан, чтобы убить?
— Не знаю, — ответил Антон, подумав. — Может быть, и нет. Но пока — очень похоже. Знаешь ли, с ним все время случаются такие истории.
— А может, он забияка? — предположил Митька.
— Да нет, какой забияка. Ему все время приходится иметь дело с теми, кто его старше, сильнее, как правило враг не один, а сразу двое-трое. Он словно притягивает к себе опасность.
— И — убивает?!
— Слава Богу, никого еще не убил. Вот чему я его и учу — осторожности. Жестокость должна быть умеренной. Соответствовать обстановке.
— Жестокость?… — переспросил Митька. — А Вы считаете, вообще без жестокости нельзя?…
— Если противник превосходит тебя силой, числом, оружием или уменьем — как правило, нельзя, — отрезал Антон.
Митька заболел. Заболел дядей Антоном. Волшебник, молитва — все как-то отодвинулось на задний план.
Дядя Антон оказался на редкость интересным человеком. В детстве он занимался единоборствами, несколько раз становился чемпионом чего-то там. Потом стал военным, не то десантником, не то разведчиком, и долго воевал в горах. Потом был тяжело ранен, чудом остался жив и стал жить при храме.
Детей своих он воспитывал сам. В школу они не ходили, точнее, ходили только чтобы сдавать экзамены.
Кроме того, он писал книги. Воспоминания о войне, потом рассказы о детстве, потом какую-то историческую повесть о Манчжурии. Митька почитал его книжку о войне и ужаснулся — такая она была несказочная. Странными, тревожными были и рассказы о детстве. Зато стали понятнее слова насчет жестокости. И Мишкины странности стали понятнее — он, похоже, пошел в папочку.
А вот Сашка совсем был не в папочку. Он оказался человеком общительным и мягким, и никакие истории с ним никогда не происходили. Иногда Митьке казалось, что он завидует Мишке, жизнь которго была щедрой на нешуточные приключения. А дядя Антон будто нарочно подогревал эту зависть, подшучивая над старшим сыном.
— Мишка у нас — воин, а ты — артист.
Артистом он называл Сашку за зрелищную манеру боя.
— Стоит ему почувствовать у противника слабинку, и он тут же начинает затягивать дело, играть. Издеваться.
— А в настоящем бою это ведь нехорошо?
— Естественно! К настоящему бою это отношения не имеет. Потому и говорю — артист.
Митьку взволновала идея настоящего боя. Он пытался понять, что это такое, и чем это отличается от знакомых ему школьных потасовок, уличных драк и восточных боевиков.
Одним словом, Митька увлекся дядей Антоном как раньше Волшебником. Он хотел научиться драться. Теперь это казалось важнее, чем волшебство. Молитва тоже как-то отшла на второй план. Митька не бросил повторять слова молитвы, но как-то внутренне охладел к этому делу. Молиться ни о чем не думая он совсем забросил.
— А чему именно ты хочешь научиться? — спросил дядя Антон.
— Драться.
— А тебе еще кто-то угрожает, кроме этих… Анбала и Веллера? — спросил Антон деловито, очевидно, намереваясь ликвидировать заодно и всех остальных Митькиных недругов.
— Да нет. Пока — нет. Но в жизни всякое бывает, — сказал Митька, вспомнив Папу.
— То есть, тебя заботят будущие враги. Которых пока нет, но — появятся.
— Ну, да.
— Хорошо. А что значит для тебя — драться?
Митька подумал.
— Чтобы меня не могли побить.
— Значит, для тебя бой — это самооборона, так?
Митька пожал плечами.
— Естественно. А как еще? Нападать что ли на кого-то?
— Нет, зачем. Оборона, так оборона.
Антон мгновение поразмыслил и предложил:
— Научись быстро бегать.
Митька скривился.
— Куда я побегу, — сказал он кисло.
— Некуда бежать? Тогда вооружись.
— Чем?!
— А возьми в руки что попало. Что-нибудь твердое. Или хлещущее. Или даже острое.
Митька помотал головой.
— Не поймут.
— Вот оно что, — пробормотал Антон. — Ты хочешь, чтобы твои враги тебя еще и понимали.
— Не враги, — возразил Митька. — Приятели.
— А они считают, нельзя вооружаться? Ну, тогда заведи себе союзников. Сколоти команду. Один за всех и все за одного. Или присоединись к кому-то.
— Я про это уже думал.
— И что?
— Не хочется. Яљ — кошка, которая гуляет сама по себе. А так — придется соблюдать какие-то правила.
— Э-э, брат! Да ты и так опутан всякими правилами. Убежать тебе нельзя, вооружиться нельзя; кстати, что надо быть независимым — это тоже правило. Тогда пожалуйся родителям, что для тебя в школе небезопасно. Они же тебя в школу отдали.
Митька удивился.
— Да родители и так, наверное, понимают. И что я им скажу?
— Скажи все, как есть.
— А как же омерта?
— Ах, омерта! — Антон клоунски вскинул руки кверху. — Ты тоже поклоняешься этой богине?!.
Митька слегка обиделся.
— Лично я — не поклоняюсь, — отрезал он. — Но соблюдать лояльность — приходится.
— А ты знаешь, откуда пошло это слово?
— Не знаю.
— С Сицилии. «Омерта» значит «молчание». Это заговор молчания, установленный мафией. Если тебя обидели — ты должен обращаться за защитой к мафии. Обратиться в полицию — это преступление. В глазах мафии.
Митька поморщился. Неприятно, когда человек притворяется, будто не понимает.
— Ну, и что? — сказал он проникновенно. — Что это меняет? Какая разница — мафия, не мафия? Жить-то надо.
Дядя Антон помолчал. Подумал.
— Прости, брат, — сказал он, вздохнув. — Я уже немолодой, тяжело больной человек. Я понял, что ты хочешь. Ты хочешь научиться поражать воображение ребят. Именно воображение, а здоровье ихнее чтобы не поражать. Правильно?
— Желательно, — сказал Митька, поразмыслив.
— Прости, — повторил Антон твердо. — Тут я тебе ничем помочь не могу. Чтобы этому научить, надо самому иметь такой огонек… как вот у Сашки. А я уже старый. У меня все это перегорело… перебродило. Будь я на твоем месте, я бы либо стал нарушать правила, либо смирился бы. И подчинился. Тебе же реально ничего не грозит… серьезного. Опускать тебя не будут. Поиграют — и отпустят.
Митька поморщился. Нежелание дяди Антона выдавать тайны своего мастерства удручало.
— А вот Саню же вы научили.
— Научил. Но основы… все, что главное… были заложены лет восемь назад. Когда я был помоложе. Сейчас я так уже не смогу. А главное — не хочу.
— Почему?!
— Потому что я в этом разочаровался. Я варился в этой каше тридцать лет. Всю ее ел-переел по десять раз. Переваривал, и снова ел. Помнишь? Как пес возвращается на свою блевотину. И вот мой вывод: это все — не то. Это — самообман. И я зря научил Сашку играть в эту игру.
— Зря? — недоверчиво сказал Митька.
— Зря. Боюсь, я испортил ему биографию. Но тогда — десять лет назад — я не мог удержаться. Сам болел и его заразил.
— Не знаю, — сказал Митька. — Может быть, это и болезнь. Но меня вы исцелили.
— Ничуть не исцелил, — сказал Антон категорично. — Болезнь у тебя — внутри. Разбойники лишь законно воспользовались этой болезнью.
— Законно?
— Законно — по бандитскому закону.
Митька подумал.
— Ну, хорошо. Тогда — исцелите меня. Вы же сами исцелели. Вот — и меня исцелите.
Дядя Антон чуть удивился и посмотрел на Митьку новыми глазами. Вот тут он начал понимать моего Митьку. Моего возлюбленного героя. И полюбил его (как и Волшебник — полюбил).
— Исцели-ить? Так это, брат, только Бог может исцелить. Вот меня только Бог исцелил.
— Помогите! Вы же что-то там поняли — и меня научите. Вот — меня тоже Бог исцеляет. Это же Бог меня к Вам привел.
Антон глядел на Митьку ласково.
— Хорошо, брат! Давай начнем.
— Давайте!
— Начнем с того, что каждый день ты выделяешь не менее 20 минут, и стоя перед иконами, повторяешь: "Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй наших врагов."
Митька почему-то покачнулся. Почему-то все поплыло у него перед глазами на короткое мгновение, и Митька услышал голос Волшебника:
— Меч-кладенец нельзя давать тому, кто не любит своих врагов.
Вот так вот! Молитва обложила Митьку со всех сторон. И, честно говоря, ему это нравилось. Хорошо, когда все сводится к чему-то одному. Просто и эффективно. Не то, что там три правила.
И Митька с новыми силами взялся за дело.
По собственной инициативе он попробовал соединить вместе советы дяди Антона и Волшебника: стоял по 20 минут, стараясь ни о чем не думать, просто повторяя Имя Господне, прося помиловать наших врагов.
Позже Митька стал во время молитвы размышлять про реальный бой.
љМама отвела Митьку к известному батюшке.
— Расскажи, как ты молишься? — спросил известный батюшка.
— Просто весь день повторяю молитву.
— И все?
— И все.
— Ну, брат, это не то. Молитва же — не заклинание.
— А как надо?
— Надо с умом, с чувством, с верой. Это же тебе не колдовство какое-то: нажал на кнопку, получил результат.
Митька сильно смутился. И Антон, и Волшебник ничего такого не говорили. Они просто говорили: повторяй. Еще было сказано: ни о чем не думай. А чтобы с верой… с чувством?…
— А что же, — сказал Волшебник, — батюшка, пожалуй, прав. Ты же к Богу обращаешься, так и надо бы с умом, с чувством, а главное, с верой. Как подобает.
— А как? Как мне добиться этого, чтобы с чувством… с верой.
— Ну, тебе-то это должно быть понятно. Ты же ходишь в храм.
— Ну?
— Проси Господа, чтобы Он дал тебе веру.
Митька попробовал.
— Попросил.
— Веришь, что даст?
— Не знаю.
— Надо поверить, что Бог даст, и Он непременно даст. Попробуй еще.
Митька попробовал.
— Так замкнутый круг получается, — сказал он. — Чтобы попросить веру, надо иметь веру.
— Вот то-то и оно, — сказал Волшебник. — Не имеешь веры, грешник, молись как можешь. А тот батюшка, может, святой уже.
Митька успокоился. И спросил про дядю Антона.
— Вон оно что! — Волшебник засмеялся, — значит, учит тебя любить врагов? Дельно!
— Да нет, не любить. Просто повторять и повторять. Как и Вы.
— Ну, вот и повторяй. Видишь ли, молясь за кого-то, ты оказываешь этому человеку благодеяние.
— Да?…
— Несомненно. И это постепенно приучает тебя к любви. Это с одной стороны. А с другой — немалый грех ведь ударить того, кто за тебя молится. Молясь за врагов, ты собираешь им возмездие на голову, если они не перестанут враждовать с тобой.
— Возмездие? Какая же это любовь?
— Так ты же и просишь Бога: помилуй, не наказывай. Это значит: не дай им вредить мне. Не допусти, чтобы они заслужили еще большего наказания. Смягчи их, чтобы они раскаялись, чтобы не враждовали. А если все-таки враждуют — чтобы у них ничего не выходило, чтобы их удары шли мимо цели. Чтобы им не было наказания за меня, за них же и молящегося. Понял?
Волшебник покачал головой и повторил:
— Дельно. Это — дельно.
Когда Митька передал слова известного батюшки Монаху, тот покачал головой:
— Всему свое время. Ты молишься как умеешь.
Это было почти то же самое, что сказал Волшебник.
— Важно только одно. Надо, чтобы ты понимал, что твое упражнение в молитве — это только первая ступень.
— А потом? — заинтересовался Митька. Волшебник ничего не говорил ему про другие ступени молитвы.
— Просто без конца повторять и повторять слова молитвы — это называется словесная молитва.
— А бывает бессловесная?
— Не в этом дело. Потом бывает молитва умственная, потом сердечная.
— Умственная? Когда я молюсь тайно, про себя, это умственная?
— Нет. Ты пока что молишься почти только словесно. Ум просто прислушивается к словам, уделяет им внимание. Слово нужно как точка приложения внимания. Имя Бога.
— А как это — умственная?
— Когда ты просишь Бога, не используя готовые слова, но и не выдумывая свои слова, а просто… непосредственно… он же слышит все твои мысли… это — умственная. Бывает ведь?
Митька кивнул.
— Но у тебя это какие-то секунды… верно? Ум не может долго молиться, отвлекается на что-нибудь. Потому для тебя сейчас важны слова. Они постепенно привлекут ум… со временем. Когда-нибудь сможешь молиться умом подолгу… непрестанно. Это станет самой важной, постоянной мыслью…
Монах замолчал. Митька на всякий случай кивнул.
— Важно понимать, — сказал Монах. — Если ты своей молитвой будешь и горы переставлять — это только первая ступень. Простая общедоступная словесная молитва. Общедоступная и общеобязательная.
— Обязательная?
— По идее — да. Обязательная. Для всех, кто принял крещение в Православии.
— Интересно, — сказал Митька. — А про то, что горы переставлять — это Вы пошутили, или всерьез?
— Почему «пошутил»? Всерьез.
— Так я ж не святой. Это святые горы могут переставлять.
— Ну и что. Ты же Богу молишься. Бог же святой.
— Не понял.
— Что — не понял? Сила молитвы не в твоем достоинстве. Сила молитвы в Имени Всесильного Бога. Ты же Его Имя призываешь. Тут дело не в том, святой ты или не святой.
— А в чем?
— Угодно или неугодно Богу то, что ты просишь. И грешник может горы переставлять… если это угодно Богу.
— А-а… — сказал Митька.
Вот тебе раз. А если тебе нужно, а Богу неугодно — тогда что?… Ложись и помирай? У Волшебника как-то проще выходило.
Выяснилось, что Митькины родители знакомы с семейством дяди Антона.
— А-а, — сказала Мама с неприязнью, — это тот офицер, который мечтает перебить всех неверных.
Митька удивился такой интерпретации. Что-то он не замечал в Антоне таких намерений.
Папе тоже крайне не понравилось мамино заявление, и они заспорили прямо при Митьке, что случалось не так часто.
Из обрывков информации Митька уяснил для себя, что некогда дядя Антон проводил при храме занятия рукопашного боя, которые могли посещать только те, кто исповедался и причащался. Это привело к какому-то конфликту, и усилиями отца Глеба, маминого духовника, благочинного, занятия при храме были запрещены. Похоже, Папа то ли занимался у Антона, то ли собирался начать, но не успел. Может быть, отсюда пошла папина нелюбовь к маминому наставнику.
Так или иначе, единогласия в начальстве по поводу дяди Антона не было, так что не было и неодолимых препятствий к общению.
Серый подошел к Митьке на улице и мрачно предупредил:
— Скажи своему Волшебнику, что у него могут быть проблемы.
Митька удивился.
— Веллер угодил в больницу, — объяснил Серый. — Его родители написали заявление.
Митька знал насчет Веллера. Вроде ничего серьезного там не было.
Но вот нарушение омерты действительно было новостью. Митька встревожился и еще больше удивился. Мама Веллера была знаменитостью.
— Вот уж не ожидал от вас!
— Чего — от нас! — огрызнулся Серый. — Я говорю тебе — родители.
— А откуда родители узнали про Волшебника?
— От верблюда. Веллер раскололся.
— Я боюсь, что у Вас из-за меня могут быть неприятности, — сказал Митька Волшебнику.
— Не бойся. Неприятностей у меня быть не может — я же совершенно не при чем. Но ты, конечно, зря солгал. Ссылаться на меня было совершенно лишним! Они и так были напуганы. Ты только запутал дело.
Митька сокрушенно покрутил головой.
— Сам не знаю, что меня дернуло.
— Не что, а кто. Совершенно ясно, кто тебя дернул. Даже и не сомневайся. Ты впал в азарт войны и забыл о белой магии.
Монах пощелкал языком и покачал головой.
— Это был грех, Митька. Ну, как же так? Вместо того, чтобы прославить Имя Господне, ты прославил своего Волшебника.
Митька сокрушенно кивал головой.
— Ты ведь не можешь не видеть связи между молитвой и тем, что с тобой произошло?
— Вижу, — сказал Митька. — Все вижу. Я круглый дурак.
— Не дрожи, — сказал дядя Антон. — Ничего Сашке не грозит. Я уверен, что тот парень пока скрывает, что их там было — четверо против одного. Когда это выяснится, все будет выглядеть совсем по-другому. В конце концов, рассуждая по-человечески, правда на нашей стороне.
— По-человечески, на нашей. А по закону?
— А неважно, что там по закону. Мы же живем в царстве-государстве. Тут у нас Правда всегда будет выше закона. Мой жизненный опыт подсказывает, что ни до чего серьезного дело не дойдет, но… в случае чего мы возьмем, и подадим прошение Царю. Государь выше закона. И рассудит по правде. Так что — не бойся.
Митька успокоился, но решил со своей стороны блюсти омерту изо всех сил, рассудив, что с его стороны было бы крайней неблагодарностью выдавать братьев.
В утешение дядя Антон дал Митьке почитать рукопись.
— Это — главный труд моей жизни, — сказал он то ли шутя, то ли всерьез. — Только уговор: никому не давать. Совершенно секретно.
Митька отнесся к его словам как к заповеди. Придя домой, он заперся в своей комнате, помолился положенных 20 минут, и только тогда развязал толстенную папку.
"Миссия мастера Ли" — так гласил титульный лист.
Повторяя молитву, Митька стал читать все подряд, но скоро завяз. Это была серьезная монография о жизни какого-то мученика, манчжура по национальности, который принял Православие и был растерзан какими-то повстанцами. Митька вспомнил странную икону, которую видел у дяди Антона над столом. Узкоглазый человек в длинных китайских одеждах в простирает к небу руки, в которых держит мученический крест. Написана икона, видно, каким-то китайцем — поза и складки одежды заставляют вспомнить каких-нибудь полулегендарных китайских единоборцев или полководцев, вроде Сунь Цзы. Теперь Митьке стало казаться, что мастер Ли изображен не коленопреклоненным, а в какой-то низкой боевой стойке.
Много места дядя Антон посвятил обсуждению факта, представлявшего трудность при обсуждении вопроса о канонизации мученика: уже после принятия крещения Ли несколько раз проявил себя как выдающийся боец. В частности, что во время "боксерского восстания", мастер Ли оказал погромщикам решительное и кровопролитное сопротивление, спасая членов своего клана и прихожан местного храма, искавших защиты в доме маститого единоборца. Антон подробно разбирал различные жизнеописания мученика, в которых этот факт либо замалчивался, либо подавался в упрощенном виде.
"Между тем, известный Фу Гуань Вэнь, обратившися к христианству после (или, точнее сказать, в результате) боксерского восстания, свидетельствовал, что его душу не столь глубоко глубоко поразило терпение и изумительное самоотвержение тех, кто ради Имени Христа подвергался мучительным пыткам, распарыванию живота и сжиганию заживо, сколько необъяснимое, таинственное «искусство» мастера Ли. По словам Вэня, если бы ему случилось когда-либо лично перенести подобные муки, он, конечно, смог бы увидеть сверхъестественное действие благодати в подвиге страдальцев. Но, будучи мастером рукопашного боя, он ясно увидел, что эффективность приемов мастера Ли невозможно было объяснить иначе как тем, что Сама Судьба была на его стороне. В глазах прочих боксеров, не достигших уровня Вэня, победы мастера Ли выглядили как цепочка случайностей, не свидетельствовавших об особенном мастерстве. Притом Ли не гнушался применять приемы "грязного ушу". Самого же Вэня именно краткое «общение» с Ли во время схватки поразило настолько, что он из ярого поклонника своих национальных традиций постепенно стал ревнителем Православия. Потом Вэнь не раз высказывал убеждение, что Ли сохранил ему жизнь лишь по милосердию, особым изволением Божиим, потому что менее всего можно было ожидать милосердия во время кровавой схватки не на жизнь, а на смерть. Это яркий пример той "миссии мастера Ли", о которой и заговорил Хэ, первый жизнеописатель мученика, лично хорошо знавший Вэня."
Тут Митька сразу бросился в конец рукописи, где, судя по оглавлению, содержалось описание приемов борьбы, открытых мастером Ли.
"После сказанного, нужно признать в известном смысле таинственным и удивительным тот факт, что исусство мастера Ли не вошло в оборот китайской культуры, обычно бережно хранящей всяческие сведения об «открытиях» этого рода. Единственное, что осталось от мастера Ли в памяти китайцев — это "пальцы Ли", и сам мастер Ли воспринимается специалистами по единоборствам как создатель особого направления ушу, якобы полностью отвергшего обычный кулак как ударную форму. Сам Ли ничего никогда не отвергал, считая эффективность того или другого метода борьбы полностью зависящей от случайных обстоятельств конкретной схватки. Но правда то, что Ли оставил после себя впечатляющий арсенал разнообразных методов как боевого использования раскрытых пальцев, так и специфических приемов тренировки."
"Действовать будет Александр, — вспомнил Митька слова дяди Антона. — Смотри, будь аккуратнее. Никакой пальцовки. Честная мужская драка."
Затаив дыхание, Митька стал учиться "пальцовке".
"Согласно принципу естественности, мастер Ли настаивал на том, что пальцы приспособлены в первую очередьљ для удержания и метания различных предметов. Человек, лишенный пальцев, почти лишен возможности использовать оружие. Сообразно этому, более половины наставлений Ли касательно техники пальцев касались владения оружием и искусства превращения безобидных с первого взгляда предметов в грозное оружие.
Меткая стрельба, между прочим, также относится к технике пальцев. В отличие от многих восточных мастеров, Ли ставил огнестрельное оружие в один ряд с холодным.
Использование же невооруженных пальцев у Ли основано на естественных для китайца представлениях: удары наносятся, собственно, не пальцами, а «ци». Сама по себе эта «технология» заимствована Ли из арсенала мастера Фу. Но, будучи ревнителем чистоты Православия, не мог Ли не понимать духовной опасности, сопряженной с использованием медитативных приемов. Ли сознает, что все методы этого рода вызывают повышенный интерес темных сил. Исходя из того, что всякое бесовское воздействие направлено против молитвы, Ли разрабатывает специальное таолу, выполнять которое необходимо рецитируя слова известной молитвы: "Чжу Есу Цзыду Шанди цзы…" ("Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий…")."
— Ага! — сказал вслух Митька, сразу вспомнив Мишку. Вот что это были за «заклинанья»! И продолжал читать далее, одновременно твердя молитву за врагов.
"…это-то таолу и вошло в арсенал боевых искусств под названием "пальцев Ли". Важно отметить, что сравнительно с традиционными техниками "пальцы Ли" не представляют ничего принципиально нового с чисто идейной стороны. Если принять, что это действительно техника мастера Ли, то мы видим те же мысли, только они получают у Ли только детальную проработку. Это-то и вызывает недоумение. Ведь главное достижение Ли — сопряжение "боевой медитации" с Иисусовой молитвой — оказалось в культуре Китая совершенно невостребованным. Это кажется почти невероятным, но одно и то же таолу дало жизнь двум совершенно разным таолу: "пальцы Ли" выполняют, не вспоминая о молитве, как обычную боевую медитацию, позволяющую наносить противнику тяжелые травмы без использования материального оружия; в то же время "нэй дао цуань" (как уже говорилось, см. главу "Кулак умного делания") выполняют как простой оздоровительный комплекс, сопряженный со чтением Иисусовой молитвы. Молитва и бой, соединенные мастером Ли, вновь разошлись спустя всего поколение после его мученической кончины. Только в узком кругу кровных потомков Ли таолу мастера сохранилось в первоначальном виде, позволяющем сравнить результаты эволюции школ "пальцев Ли" и "Нэй дао цуань" с исходным образцом. Автору этих строк посчастливилось долгое время общаться с живым носителем этой семейной традиции — Иоанном Ли."
Далее следовало подробное сравнение «пальцовки» всех трех школ или кланов с многочисленными непонятными иллюстрациями, изображавшими «пальцовку». Иллюстрации были снабженны красивыми иероглифами. Все это вызвало у Митьки странное ощущение, будто он рассматривает комиксы про разборки каких-то китайских уголовников. Вначале было интересно, хотя и непонятно, но скоро Митька почувствовал, что осоловел; тут он осознал, что еще и позабыл молитву. Перевернув сразу много страниц, он снова начал повторять Имя и смотреть дальше.
"Итак, не может вызывать сомнений, что именно школа нэйдаоцуань (кулак умного делания), а вовсе не "пальцы Ли" должна считаться подлинной наследницей великого мастера. Утратив всякое понятие о духовном смысле движений, боевые «пальцовщики» значительно (порой, до неузнаваемости!) исказили первоначальные движения. Верующий читатель без труда поймет, почему это произошло! Пальцы — после языка — это главный знаковый орган человеческого тела. (Вспомним язык глухонемых.) Движения Ли действительно невозможно отделить от Иисусовой молитвы ("Чжу Есу Цзыду…"); каждый иероглиф этой молитвы оказывается прообразом соответствующей "формы Ли", что особенно заметно, если рассматривать работу искусного каллиграфа; каждое движение формы, в свою очередь, превращает движение кисти с тушью в манипуляцию воображаемой "ладонной палочки". Нэйдаоцуань — это молитва глухонемого. Отделив внешнюю сторону техники Ли от мистического, внутреннего смысла, неразрывно сопряженного с Православием, «пальцовщики» вместе с тем утратили то искусство боя, которое позволяло мастеру выходить победителем из безвыходных положений. Ведь главный секрет Ли заключался в том, чтобы сделать своим союзником Самого Бога. Упростив главное и усложнив несущественное, они получили на выходе лишь что-то вроде "Ищущих рук" или "Бьющих пальцев", только без ударов кулаком. (А в первоначальном комплексе, как мы видели, присутствовали едва ли не ВСЕ возможные ударные формы!)љ Естественно, в этом виде искусство Ли не вызывало и не вызывает широкого интереса!"
Антон взял Библию с полки, полистал и прочел:
— И случилось в ту ночь: пошел Ангел Господень и поразил в стане Ассирийском 185 тысяч. И встали поутру, и вот все тела мертвые.
Антон закрыл Библию.
— Вот так. Не двоих-троих. А 185 тысяч живых людей в одну ночь. Он был добрый или злой?
— Наверное, добрый. Раз Господень. Но вообще — круто.
— Бог дал жизнь. Имеет право отнять?
— Имеет.
— Ну, вот. Ангел смерти — не обязательно злой. Просто он послан, чтобы убить.
— И что, Мишка послан, чтобы убить?
— Не знаю, — ответил Антон, подумав. — Может быть, и нет. Но пока — очень похоже. Знаешь ли, с ним все время случаются такие истории.
— А может, он забияка? — предположил Митька.
— Да нет, какой забияка. Ему все время приходится иметь дело с теми, кто его старше, сильнее, как правило враг не один, а сразу двое-трое. Он словно притягивает к себе опасность.
— И — убивает?!
— Слава Богу, никого еще не убил. Вот чему я его и учу — осторожности. Жестокость должна быть умеренной. Соответствовать обстановке.
— Жестокость?… — переспросил Митька. — А Вы считаете, вообще без жестокости нельзя?…
— Если противник превосходит тебя силой, числом, оружием или уменьем — как правило, нельзя, — отрезал Антон.
Митька заболел. Заболел дядей Антоном. Волшебник, молитва — все как-то отодвинулось на задний план.
Дядя Антон оказался на редкость интересным человеком. В детстве он занимался единоборствами, несколько раз становился чемпионом чего-то там. Потом стал военным, не то десантником, не то разведчиком, и долго воевал в горах. Потом был тяжело ранен, чудом остался жив и стал жить при храме.
Детей своих он воспитывал сам. В школу они не ходили, точнее, ходили только чтобы сдавать экзамены.
Кроме того, он писал книги. Воспоминания о войне, потом рассказы о детстве, потом какую-то историческую повесть о Манчжурии. Митька почитал его книжку о войне и ужаснулся — такая она была несказочная. Странными, тревожными были и рассказы о детстве. Зато стали понятнее слова насчет жестокости. И Мишкины странности стали понятнее — он, похоже, пошел в папочку.
А вот Сашка совсем был не в папочку. Он оказался человеком общительным и мягким, и никакие истории с ним никогда не происходили. Иногда Митьке казалось, что он завидует Мишке, жизнь которго была щедрой на нешуточные приключения. А дядя Антон будто нарочно подогревал эту зависть, подшучивая над старшим сыном.
— Мишка у нас — воин, а ты — артист.
Артистом он называл Сашку за зрелищную манеру боя.
— Стоит ему почувствовать у противника слабинку, и он тут же начинает затягивать дело, играть. Издеваться.
— А в настоящем бою это ведь нехорошо?
— Естественно! К настоящему бою это отношения не имеет. Потому и говорю — артист.
Митьку взволновала идея настоящего боя. Он пытался понять, что это такое, и чем это отличается от знакомых ему школьных потасовок, уличных драк и восточных боевиков.
Одним словом, Митька увлекся дядей Антоном как раньше Волшебником. Он хотел научиться драться. Теперь это казалось важнее, чем волшебство. Молитва тоже как-то отшла на второй план. Митька не бросил повторять слова молитвы, но как-то внутренне охладел к этому делу. Молиться ни о чем не думая он совсем забросил.
— А чему именно ты хочешь научиться? — спросил дядя Антон.
— Драться.
— А тебе еще кто-то угрожает, кроме этих… Анбала и Веллера? — спросил Антон деловито, очевидно, намереваясь ликвидировать заодно и всех остальных Митькиных недругов.
— Да нет. Пока — нет. Но в жизни всякое бывает, — сказал Митька, вспомнив Папу.
— То есть, тебя заботят будущие враги. Которых пока нет, но — появятся.
— Ну, да.
— Хорошо. А что значит для тебя — драться?
Митька подумал.
— Чтобы меня не могли побить.
— Значит, для тебя бой — это самооборона, так?
Митька пожал плечами.
— Естественно. А как еще? Нападать что ли на кого-то?
— Нет, зачем. Оборона, так оборона.
Антон мгновение поразмыслил и предложил:
— Научись быстро бегать.
Митька скривился.
— Куда я побегу, — сказал он кисло.
— Некуда бежать? Тогда вооружись.
— Чем?!
— А возьми в руки что попало. Что-нибудь твердое. Или хлещущее. Или даже острое.
Митька помотал головой.
— Не поймут.
— Вот оно что, — пробормотал Антон. — Ты хочешь, чтобы твои враги тебя еще и понимали.
— Не враги, — возразил Митька. — Приятели.
— А они считают, нельзя вооружаться? Ну, тогда заведи себе союзников. Сколоти команду. Один за всех и все за одного. Или присоединись к кому-то.
— Я про это уже думал.
— И что?
— Не хочется. Яљ — кошка, которая гуляет сама по себе. А так — придется соблюдать какие-то правила.
— Э-э, брат! Да ты и так опутан всякими правилами. Убежать тебе нельзя, вооружиться нельзя; кстати, что надо быть независимым — это тоже правило. Тогда пожалуйся родителям, что для тебя в школе небезопасно. Они же тебя в школу отдали.
Митька удивился.
— Да родители и так, наверное, понимают. И что я им скажу?
— Скажи все, как есть.
— А как же омерта?
— Ах, омерта! — Антон клоунски вскинул руки кверху. — Ты тоже поклоняешься этой богине?!.
Митька слегка обиделся.
— Лично я — не поклоняюсь, — отрезал он. — Но соблюдать лояльность — приходится.
— А ты знаешь, откуда пошло это слово?
— Не знаю.
— С Сицилии. «Омерта» значит «молчание». Это заговор молчания, установленный мафией. Если тебя обидели — ты должен обращаться за защитой к мафии. Обратиться в полицию — это преступление. В глазах мафии.
Митька поморщился. Неприятно, когда человек притворяется, будто не понимает.
— Ну, и что? — сказал он проникновенно. — Что это меняет? Какая разница — мафия, не мафия? Жить-то надо.
Дядя Антон помолчал. Подумал.
— Прости, брат, — сказал он, вздохнув. — Я уже немолодой, тяжело больной человек. Я понял, что ты хочешь. Ты хочешь научиться поражать воображение ребят. Именно воображение, а здоровье ихнее чтобы не поражать. Правильно?
— Желательно, — сказал Митька, поразмыслив.
— Прости, — повторил Антон твердо. — Тут я тебе ничем помочь не могу. Чтобы этому научить, надо самому иметь такой огонек… как вот у Сашки. А я уже старый. У меня все это перегорело… перебродило. Будь я на твоем месте, я бы либо стал нарушать правила, либо смирился бы. И подчинился. Тебе же реально ничего не грозит… серьезного. Опускать тебя не будут. Поиграют — и отпустят.
Митька поморщился. Нежелание дяди Антона выдавать тайны своего мастерства удручало.
— А вот Саню же вы научили.
— Научил. Но основы… все, что главное… были заложены лет восемь назад. Когда я был помоложе. Сейчас я так уже не смогу. А главное — не хочу.
— Почему?!
— Потому что я в этом разочаровался. Я варился в этой каше тридцать лет. Всю ее ел-переел по десять раз. Переваривал, и снова ел. Помнишь? Как пес возвращается на свою блевотину. И вот мой вывод: это все — не то. Это — самообман. И я зря научил Сашку играть в эту игру.
— Зря? — недоверчиво сказал Митька.
— Зря. Боюсь, я испортил ему биографию. Но тогда — десять лет назад — я не мог удержаться. Сам болел и его заразил.
— Не знаю, — сказал Митька. — Может быть, это и болезнь. Но меня вы исцелили.
— Ничуть не исцелил, — сказал Антон категорично. — Болезнь у тебя — внутри. Разбойники лишь законно воспользовались этой болезнью.
— Законно?
— Законно — по бандитскому закону.
Митька подумал.
— Ну, хорошо. Тогда — исцелите меня. Вы же сами исцелели. Вот — и меня исцелите.
Дядя Антон чуть удивился и посмотрел на Митьку новыми глазами. Вот тут он начал понимать моего Митьку. Моего возлюбленного героя. И полюбил его (как и Волшебник — полюбил).
— Исцели-ить? Так это, брат, только Бог может исцелить. Вот меня только Бог исцелил.
— Помогите! Вы же что-то там поняли — и меня научите. Вот — меня тоже Бог исцеляет. Это же Бог меня к Вам привел.
Антон глядел на Митьку ласково.
— Хорошо, брат! Давай начнем.
— Давайте!
— Начнем с того, что каждый день ты выделяешь не менее 20 минут, и стоя перед иконами, повторяешь: "Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй наших врагов."
Митька почему-то покачнулся. Почему-то все поплыло у него перед глазами на короткое мгновение, и Митька услышал голос Волшебника:
— Меч-кладенец нельзя давать тому, кто не любит своих врагов.
Вот так вот! Молитва обложила Митьку со всех сторон. И, честно говоря, ему это нравилось. Хорошо, когда все сводится к чему-то одному. Просто и эффективно. Не то, что там три правила.
И Митька с новыми силами взялся за дело.
По собственной инициативе он попробовал соединить вместе советы дяди Антона и Волшебника: стоял по 20 минут, стараясь ни о чем не думать, просто повторяя Имя Господне, прося помиловать наших врагов.
Позже Митька стал во время молитвы размышлять про реальный бой.
љМама отвела Митьку к известному батюшке.
— Расскажи, как ты молишься? — спросил известный батюшка.
— Просто весь день повторяю молитву.
— И все?
— И все.
— Ну, брат, это не то. Молитва же — не заклинание.
— А как надо?
— Надо с умом, с чувством, с верой. Это же тебе не колдовство какое-то: нажал на кнопку, получил результат.
Митька сильно смутился. И Антон, и Волшебник ничего такого не говорили. Они просто говорили: повторяй. Еще было сказано: ни о чем не думай. А чтобы с верой… с чувством?…
— А что же, — сказал Волшебник, — батюшка, пожалуй, прав. Ты же к Богу обращаешься, так и надо бы с умом, с чувством, а главное, с верой. Как подобает.
— А как? Как мне добиться этого, чтобы с чувством… с верой.
— Ну, тебе-то это должно быть понятно. Ты же ходишь в храм.
— Ну?
— Проси Господа, чтобы Он дал тебе веру.
Митька попробовал.
— Попросил.
— Веришь, что даст?
— Не знаю.
— Надо поверить, что Бог даст, и Он непременно даст. Попробуй еще.
Митька попробовал.
— Так замкнутый круг получается, — сказал он. — Чтобы попросить веру, надо иметь веру.
— Вот то-то и оно, — сказал Волшебник. — Не имеешь веры, грешник, молись как можешь. А тот батюшка, может, святой уже.
Митька успокоился. И спросил про дядю Антона.
— Вон оно что! — Волшебник засмеялся, — значит, учит тебя любить врагов? Дельно!
— Да нет, не любить. Просто повторять и повторять. Как и Вы.
— Ну, вот и повторяй. Видишь ли, молясь за кого-то, ты оказываешь этому человеку благодеяние.
— Да?…
— Несомненно. И это постепенно приучает тебя к любви. Это с одной стороны. А с другой — немалый грех ведь ударить того, кто за тебя молится. Молясь за врагов, ты собираешь им возмездие на голову, если они не перестанут враждовать с тобой.
— Возмездие? Какая же это любовь?
— Так ты же и просишь Бога: помилуй, не наказывай. Это значит: не дай им вредить мне. Не допусти, чтобы они заслужили еще большего наказания. Смягчи их, чтобы они раскаялись, чтобы не враждовали. А если все-таки враждуют — чтобы у них ничего не выходило, чтобы их удары шли мимо цели. Чтобы им не было наказания за меня, за них же и молящегося. Понял?
Волшебник покачал головой и повторил:
— Дельно. Это — дельно.
Когда Митька передал слова известного батюшки Монаху, тот покачал головой:
— Всему свое время. Ты молишься как умеешь.
Это было почти то же самое, что сказал Волшебник.
— Важно только одно. Надо, чтобы ты понимал, что твое упражнение в молитве — это только первая ступень.
— А потом? — заинтересовался Митька. Волшебник ничего не говорил ему про другие ступени молитвы.
— Просто без конца повторять и повторять слова молитвы — это называется словесная молитва.
— А бывает бессловесная?
— Не в этом дело. Потом бывает молитва умственная, потом сердечная.
— Умственная? Когда я молюсь тайно, про себя, это умственная?
— Нет. Ты пока что молишься почти только словесно. Ум просто прислушивается к словам, уделяет им внимание. Слово нужно как точка приложения внимания. Имя Бога.
— А как это — умственная?
— Когда ты просишь Бога, не используя готовые слова, но и не выдумывая свои слова, а просто… непосредственно… он же слышит все твои мысли… это — умственная. Бывает ведь?
Митька кивнул.
— Но у тебя это какие-то секунды… верно? Ум не может долго молиться, отвлекается на что-нибудь. Потому для тебя сейчас важны слова. Они постепенно привлекут ум… со временем. Когда-нибудь сможешь молиться умом подолгу… непрестанно. Это станет самой важной, постоянной мыслью…
Монах замолчал. Митька на всякий случай кивнул.
— Важно понимать, — сказал Монах. — Если ты своей молитвой будешь и горы переставлять — это только первая ступень. Простая общедоступная словесная молитва. Общедоступная и общеобязательная.
— Обязательная?
— По идее — да. Обязательная. Для всех, кто принял крещение в Православии.
— Интересно, — сказал Митька. — А про то, что горы переставлять — это Вы пошутили, или всерьез?
— Почему «пошутил»? Всерьез.
— Так я ж не святой. Это святые горы могут переставлять.
— Ну и что. Ты же Богу молишься. Бог же святой.
— Не понял.
— Что — не понял? Сила молитвы не в твоем достоинстве. Сила молитвы в Имени Всесильного Бога. Ты же Его Имя призываешь. Тут дело не в том, святой ты или не святой.
— А в чем?
— Угодно или неугодно Богу то, что ты просишь. И грешник может горы переставлять… если это угодно Богу.
— А-а… — сказал Митька.
Вот тебе раз. А если тебе нужно, а Богу неугодно — тогда что?… Ложись и помирай? У Волшебника как-то проще выходило.
Выяснилось, что Митькины родители знакомы с семейством дяди Антона.
— А-а, — сказала Мама с неприязнью, — это тот офицер, который мечтает перебить всех неверных.
Митька удивился такой интерпретации. Что-то он не замечал в Антоне таких намерений.
Папе тоже крайне не понравилось мамино заявление, и они заспорили прямо при Митьке, что случалось не так часто.
Из обрывков информации Митька уяснил для себя, что некогда дядя Антон проводил при храме занятия рукопашного боя, которые могли посещать только те, кто исповедался и причащался. Это привело к какому-то конфликту, и усилиями отца Глеба, маминого духовника, благочинного, занятия при храме были запрещены. Похоже, Папа то ли занимался у Антона, то ли собирался начать, но не успел. Может быть, отсюда пошла папина нелюбовь к маминому наставнику.
Так или иначе, единогласия в начальстве по поводу дяди Антона не было, так что не было и неодолимых препятствий к общению.
Серый подошел к Митьке на улице и мрачно предупредил:
— Скажи своему Волшебнику, что у него могут быть проблемы.
Митька удивился.
— Веллер угодил в больницу, — объяснил Серый. — Его родители написали заявление.
Митька знал насчет Веллера. Вроде ничего серьезного там не было.
Но вот нарушение омерты действительно было новостью. Митька встревожился и еще больше удивился. Мама Веллера была знаменитостью.
— Вот уж не ожидал от вас!
— Чего — от нас! — огрызнулся Серый. — Я говорю тебе — родители.
— А откуда родители узнали про Волшебника?
— От верблюда. Веллер раскололся.
— Я боюсь, что у Вас из-за меня могут быть неприятности, — сказал Митька Волшебнику.
— Не бойся. Неприятностей у меня быть не может — я же совершенно не при чем. Но ты, конечно, зря солгал. Ссылаться на меня было совершенно лишним! Они и так были напуганы. Ты только запутал дело.
Митька сокрушенно покрутил головой.
— Сам не знаю, что меня дернуло.
— Не что, а кто. Совершенно ясно, кто тебя дернул. Даже и не сомневайся. Ты впал в азарт войны и забыл о белой магии.
Монах пощелкал языком и покачал головой.
— Это был грех, Митька. Ну, как же так? Вместо того, чтобы прославить Имя Господне, ты прославил своего Волшебника.
Митька сокрушенно кивал головой.
— Ты ведь не можешь не видеть связи между молитвой и тем, что с тобой произошло?
— Вижу, — сказал Митька. — Все вижу. Я круглый дурак.
— Не дрожи, — сказал дядя Антон. — Ничего Сашке не грозит. Я уверен, что тот парень пока скрывает, что их там было — четверо против одного. Когда это выяснится, все будет выглядеть совсем по-другому. В конце концов, рассуждая по-человечески, правда на нашей стороне.
— По-человечески, на нашей. А по закону?
— А неважно, что там по закону. Мы же живем в царстве-государстве. Тут у нас Правда всегда будет выше закона. Мой жизненный опыт подсказывает, что ни до чего серьезного дело не дойдет, но… в случае чего мы возьмем, и подадим прошение Царю. Государь выше закона. И рассудит по правде. Так что — не бойся.
Митька успокоился, но решил со своей стороны блюсти омерту изо всех сил, рассудив, что с его стороны было бы крайней неблагодарностью выдавать братьев.
В утешение дядя Антон дал Митьке почитать рукопись.
— Это — главный труд моей жизни, — сказал он то ли шутя, то ли всерьез. — Только уговор: никому не давать. Совершенно секретно.
Митька отнесся к его словам как к заповеди. Придя домой, он заперся в своей комнате, помолился положенных 20 минут, и только тогда развязал толстенную папку.
"Миссия мастера Ли" — так гласил титульный лист.
Повторяя молитву, Митька стал читать все подряд, но скоро завяз. Это была серьезная монография о жизни какого-то мученика, манчжура по национальности, который принял Православие и был растерзан какими-то повстанцами. Митька вспомнил странную икону, которую видел у дяди Антона над столом. Узкоглазый человек в длинных китайских одеждах в простирает к небу руки, в которых держит мученический крест. Написана икона, видно, каким-то китайцем — поза и складки одежды заставляют вспомнить каких-нибудь полулегендарных китайских единоборцев или полководцев, вроде Сунь Цзы. Теперь Митьке стало казаться, что мастер Ли изображен не коленопреклоненным, а в какой-то низкой боевой стойке.
Много места дядя Антон посвятил обсуждению факта, представлявшего трудность при обсуждении вопроса о канонизации мученика: уже после принятия крещения Ли несколько раз проявил себя как выдающийся боец. В частности, что во время "боксерского восстания", мастер Ли оказал погромщикам решительное и кровопролитное сопротивление, спасая членов своего клана и прихожан местного храма, искавших защиты в доме маститого единоборца. Антон подробно разбирал различные жизнеописания мученика, в которых этот факт либо замалчивался, либо подавался в упрощенном виде.
"Между тем, известный Фу Гуань Вэнь, обратившися к христианству после (или, точнее сказать, в результате) боксерского восстания, свидетельствовал, что его душу не столь глубоко глубоко поразило терпение и изумительное самоотвержение тех, кто ради Имени Христа подвергался мучительным пыткам, распарыванию живота и сжиганию заживо, сколько необъяснимое, таинственное «искусство» мастера Ли. По словам Вэня, если бы ему случилось когда-либо лично перенести подобные муки, он, конечно, смог бы увидеть сверхъестественное действие благодати в подвиге страдальцев. Но, будучи мастером рукопашного боя, он ясно увидел, что эффективность приемов мастера Ли невозможно было объяснить иначе как тем, что Сама Судьба была на его стороне. В глазах прочих боксеров, не достигших уровня Вэня, победы мастера Ли выглядили как цепочка случайностей, не свидетельствовавших об особенном мастерстве. Притом Ли не гнушался применять приемы "грязного ушу". Самого же Вэня именно краткое «общение» с Ли во время схватки поразило настолько, что он из ярого поклонника своих национальных традиций постепенно стал ревнителем Православия. Потом Вэнь не раз высказывал убеждение, что Ли сохранил ему жизнь лишь по милосердию, особым изволением Божиим, потому что менее всего можно было ожидать милосердия во время кровавой схватки не на жизнь, а на смерть. Это яркий пример той "миссии мастера Ли", о которой и заговорил Хэ, первый жизнеописатель мученика, лично хорошо знавший Вэня."
Тут Митька сразу бросился в конец рукописи, где, судя по оглавлению, содержалось описание приемов борьбы, открытых мастером Ли.
"После сказанного, нужно признать в известном смысле таинственным и удивительным тот факт, что исусство мастера Ли не вошло в оборот китайской культуры, обычно бережно хранящей всяческие сведения об «открытиях» этого рода. Единственное, что осталось от мастера Ли в памяти китайцев — это "пальцы Ли", и сам мастер Ли воспринимается специалистами по единоборствам как создатель особого направления ушу, якобы полностью отвергшего обычный кулак как ударную форму. Сам Ли ничего никогда не отвергал, считая эффективность того или другого метода борьбы полностью зависящей от случайных обстоятельств конкретной схватки. Но правда то, что Ли оставил после себя впечатляющий арсенал разнообразных методов как боевого использования раскрытых пальцев, так и специфических приемов тренировки."
"Действовать будет Александр, — вспомнил Митька слова дяди Антона. — Смотри, будь аккуратнее. Никакой пальцовки. Честная мужская драка."
Затаив дыхание, Митька стал учиться "пальцовке".
"Согласно принципу естественности, мастер Ли настаивал на том, что пальцы приспособлены в первую очередьљ для удержания и метания различных предметов. Человек, лишенный пальцев, почти лишен возможности использовать оружие. Сообразно этому, более половины наставлений Ли касательно техники пальцев касались владения оружием и искусства превращения безобидных с первого взгляда предметов в грозное оружие.
Меткая стрельба, между прочим, также относится к технике пальцев. В отличие от многих восточных мастеров, Ли ставил огнестрельное оружие в один ряд с холодным.
Использование же невооруженных пальцев у Ли основано на естественных для китайца представлениях: удары наносятся, собственно, не пальцами, а «ци». Сама по себе эта «технология» заимствована Ли из арсенала мастера Фу. Но, будучи ревнителем чистоты Православия, не мог Ли не понимать духовной опасности, сопряженной с использованием медитативных приемов. Ли сознает, что все методы этого рода вызывают повышенный интерес темных сил. Исходя из того, что всякое бесовское воздействие направлено против молитвы, Ли разрабатывает специальное таолу, выполнять которое необходимо рецитируя слова известной молитвы: "Чжу Есу Цзыду Шанди цзы…" ("Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий…")."
— Ага! — сказал вслух Митька, сразу вспомнив Мишку. Вот что это были за «заклинанья»! И продолжал читать далее, одновременно твердя молитву за врагов.
"…это-то таолу и вошло в арсенал боевых искусств под названием "пальцев Ли". Важно отметить, что сравнительно с традиционными техниками "пальцы Ли" не представляют ничего принципиально нового с чисто идейной стороны. Если принять, что это действительно техника мастера Ли, то мы видим те же мысли, только они получают у Ли только детальную проработку. Это-то и вызывает недоумение. Ведь главное достижение Ли — сопряжение "боевой медитации" с Иисусовой молитвой — оказалось в культуре Китая совершенно невостребованным. Это кажется почти невероятным, но одно и то же таолу дало жизнь двум совершенно разным таолу: "пальцы Ли" выполняют, не вспоминая о молитве, как обычную боевую медитацию, позволяющую наносить противнику тяжелые травмы без использования материального оружия; в то же время "нэй дао цуань" (как уже говорилось, см. главу "Кулак умного делания") выполняют как простой оздоровительный комплекс, сопряженный со чтением Иисусовой молитвы. Молитва и бой, соединенные мастером Ли, вновь разошлись спустя всего поколение после его мученической кончины. Только в узком кругу кровных потомков Ли таолу мастера сохранилось в первоначальном виде, позволяющем сравнить результаты эволюции школ "пальцев Ли" и "Нэй дао цуань" с исходным образцом. Автору этих строк посчастливилось долгое время общаться с живым носителем этой семейной традиции — Иоанном Ли."
Далее следовало подробное сравнение «пальцовки» всех трех школ или кланов с многочисленными непонятными иллюстрациями, изображавшими «пальцовку». Иллюстрации были снабженны красивыми иероглифами. Все это вызвало у Митьки странное ощущение, будто он рассматривает комиксы про разборки каких-то китайских уголовников. Вначале было интересно, хотя и непонятно, но скоро Митька почувствовал, что осоловел; тут он осознал, что еще и позабыл молитву. Перевернув сразу много страниц, он снова начал повторять Имя и смотреть дальше.
"Итак, не может вызывать сомнений, что именно школа нэйдаоцуань (кулак умного делания), а вовсе не "пальцы Ли" должна считаться подлинной наследницей великого мастера. Утратив всякое понятие о духовном смысле движений, боевые «пальцовщики» значительно (порой, до неузнаваемости!) исказили первоначальные движения. Верующий читатель без труда поймет, почему это произошло! Пальцы — после языка — это главный знаковый орган человеческого тела. (Вспомним язык глухонемых.) Движения Ли действительно невозможно отделить от Иисусовой молитвы ("Чжу Есу Цзыду…"); каждый иероглиф этой молитвы оказывается прообразом соответствующей "формы Ли", что особенно заметно, если рассматривать работу искусного каллиграфа; каждое движение формы, в свою очередь, превращает движение кисти с тушью в манипуляцию воображаемой "ладонной палочки". Нэйдаоцуань — это молитва глухонемого. Отделив внешнюю сторону техники Ли от мистического, внутреннего смысла, неразрывно сопряженного с Православием, «пальцовщики» вместе с тем утратили то искусство боя, которое позволяло мастеру выходить победителем из безвыходных положений. Ведь главный секрет Ли заключался в том, чтобы сделать своим союзником Самого Бога. Упростив главное и усложнив несущественное, они получили на выходе лишь что-то вроде "Ищущих рук" или "Бьющих пальцев", только без ударов кулаком. (А в первоначальном комплексе, как мы видели, присутствовали едва ли не ВСЕ возможные ударные формы!)љ Естественно, в этом виде искусство Ли не вызывало и не вызывает широкого интереса!"