изготавливали их в любом количестве сами), по сравнению с самим фактом
строительства ТЫСЯЧ бетонных коробок на берегу пограничной реки, занятие их
во тьме ночной гарнизонами никого и ни на что не могло
„спровоцировать". Поэтому их и занимали. Каждую ночь.
„...В конце мая участились боевые тревоги, во время которых мы
занимали свои доты... Ночь проводили в дотах, а утром, после отбоя,
возвращались в свои землянки. В июне такие тревоги стали чуть ли не
ежедневными. В ночь на 21 июня - тоже. В субботу 21 июня, как обычно, после
ужина смотрели кино. Бросилось в глаза то, что, в отличие от прошлых суббот,
на скамейках не было видно гражданских жителей из ближайших деревень. После
фильма прозвучал отбой, но спать долго не пришлось: в 2 часа ночи мы были
подняты по боевой тревоге и через полчаса были уже в своих дотах, куда
вскоре прибыли повозки с боеприпасами..."
Это строки из воспоминаний Л. В. Ирина, встретившего войну курсантом
учебной роты 9-го артпульбата Гродненского УР [83]. Нет никаких оснований
сомневаться в том, что и Брестский УР жил весной 1941 г. по тем же самым
уставам и наставлениям.
Все познается в сравнении. „Линия Маннергейма", о которой
историки Второй мировой вспоминали тысячу и один раз, имела всего 160
бетонных сооружений на фронте в 135 км, причем большая часть дотов были
пулеметными, и лишь несколько десятков так называемых
„дотов-миллионников" были вооружены пушками.
Как же все это было использовано? Красная Армия с огромными потерями
прогрызала „линию Маннергейма" весь февраль 1940 г. Немцы же
практически не заметили существования Брестского укрепрайона. В донесении
штаба группы армий „Центр" (22 июня 1941 г., 20 ч. 30 мин.) находим
только краткую констатацию: „Пограничные укрепления прорваны на
участках всех корпусов 4-й армии" (т. е. как раз в полосе обороны Брестского
УР) [61]. И в мемуарах Гудериана мы не найдем ни единого упоминания о
каких-то боях при прорыве линии обороны Брестского укрепрайона.
Но некоторые ДОТы сражались до конца июня 1941 г. Немцы уже заняли
Белосток и Минск, вышли к Бобруйску, начали форсирование Березины, а в это
время 3-я рота 17-го пульбата Брестского УРа удерживала 4 ДОТа на берегу
Буга у польского местечка Семятыче до 30 июня! [44]. Бетонные перекрытия
выдержали все артобстрелы, и только получив возможность окружить ДОТы и
проломить их стены тяжелыми фугасами, немцы смогли подавить сопротивление
горстки героев.
А что же делали все остальные? „Большая часть личного состава
17-го пульбата отходила в направлении Высокое, где находился штаб 62-го
укрепрайона... В этом же направлении отходила группа личного состава 18-го
пульбата из района Бреста..." [79]. Вот так спокойно и меланхолично
описывает Сандалов факт массового дезертирства, имевший место в первые часы
войны.
Бывает. На войне как на войне. В любой армии мира бывают и
растерянность, и паника, и бегство.
Для того и существуют в армии командиры, чтобы в подобной ситуации
одних приободрить, других пристрелить, но добиться выполнения боевой задачи.
Что же сделал командир 62-го УРа, когда к его штабу в Высокое прибежали
толпы бросивших свои огневые позиции красноармейцев?
„Командир Брестского укрепрайона генерал-майор Пузырев с частью
подразделений, отошедших к нему в Высокое, в первый же день отошел на Бельск
(40 км от границы), а затем далее на восток..." [79]. Как это -
„отошел"? Авиаполки, как нам говорят, „перебазировались" в
глубокий тыл для того, чтобы получить там новые самолеты. Взамен ранее
брошенных на аэродромах. Допустим. Но что же собирался получить в тылу
товарищ Пузырев? Новый передвижной ДОТ на колесиках?
Возможно, эти вопросы и были ему кем-то заданы. Ответы же по сей день
неизвестны.
„1890 г. р. Комендант 62-го укрепрайона. Умер 18 ноября 1941
года. Данных о месте захоронения нет" - вот и все, что сообщил своим
читателям „Военно-исторический журнал". Как, где, при каких
обстоятельствах умер генерал Пузырев, почему осенью 1941 г. он продолжал
числиться „комендантом" несуществующего укрепрайона - все это укрыто
густым мраком государственной тайны.
Старший начальник генерала Пузырева, помощник командующего Западным
фронтом по укрепрайонам генерал-майор И. П. Михайлин погиб от шального
осколка ранним утром 23 июня 1941 г.
В мемуарах Болдина обнаруживаются и некоторые подробности этого
несчастного случая:
„...отступая вместе с войсками, генерал-майор Михайлин случайно
узнал, где я, и приехал на мой командный пункт..."
Генерал Михайлин не отступал „вместе с войсками". Он их явно
обогнал.
Командный пункт Болдина, как помнит внимательный читатель, находился в
15 км северо-восточнее Белостока, т. е. более чем в 100 км от границы.
Солдат за сутки столько ногами не протопает...
Жанр документального детектива требует сведения воедино всех сюжетных
линий и четкого указания на главных злодеев. Увы, ничего, кроме множества
вопросительных знаков, автор предложить читателям не в состоянии. Увы,
выяснение подлинных причин величайшей и беспримерной в истории России
трагедии так и не стало за истекшие шестьдесят лет предметом авторитетного
судебного или, по крайней мере, парламентского расследования. Эта ситуация,
совершенно немыслимая ни в одном цивилизованном государстве, стала привычной
для нашего общества и уже давно не вызывает ни протеста, ни даже удивления.
Имеющаяся же в нашем распоряжении источниковая база не позволяет
продвинуться дальше непроверенных гипотез и наводящих вопросов. Один из
таких вопросов возник при чтении следующего отрывка из мемуаров Болдина.
Итак, первый день войны. В полдень Болдин прилетает из Минска на военный
аэродром в 35 км восточнее Белостока.
„...на счету каждая минута. Нужно спешить в 10-ю армию. Легковой
машины на аэродроме нет. Беру полуторку, сажусь в кабину и даю указание
шоферу ехать в Белосток...
...наша полуторка мчится по оживленной автостраде. Но это не обычное
оживление. То, что мы видим на ней, больше походит на сутолоку совершенно
растерянных людей, не знающих, куда и зачем они идут или едут...
...показалось несколько легковых машин. Впереди „ЗИС-101". Из его
открытых окон торчат широкие листья фикуса. Оказалось, что это машина
какого-то областного начальника. В ней две женщины и двое ребят.
- Неужели в такое время вам нечего больше возить, кроме цветов? Лучше
бы взяли стариков или детей,- обращаюсь к женщинам. Опустив головы, они
молчат. Шофер отвернулся,- видно, и ему стало совестно. Наши машины
разъехались...
...на шоссе показалась „эмка". В ней инженер одной из строек
укрепрайона. Предлагаю инженеру привести в порядок мою полуторку, а сам беру
его машину и продолжаю путь в 10-ю армию. Нужно попасть туда как можно
быстрее. Восемнадцать часов. Яркое солнце освещает дорогу..." [80].
Перечитайте этот отрывок, уважаемый читатель. Два, три раза. Он того
стоит. Перед нами ключ к разгадке того, что принято называть „тайной
1941 года".
Прежде всего определимся с обстоятельствами времени и места действия.
Встреча с дамой и фикусом происходит восточнее Белостока, т. е. за 100
км от границы во второй половине дня 22 июня 1941 г., т. е. примерно через
12 часов после начала боевых действий, через 4-5 часов после выступления
Молотова по всесоюзному радио. Война началась, и это уже знают все.
Одним из множества последствий этого трагического факта является то,
что все без исключения легковые автомобили теперь подлежат мобилизации и
передаче в распоряжение военных властей. Командующий округом, а в его
отсутствие - первый заместитель командующего Западным Особым военным округом
товарищ Болдин теперь является высшей властью для всех военных и гражданских
лиц на территории Белоруссии.
Болдин спешит не на рыбалку. Он должен срочно прибыть в штаб 10-й
армии, создать и руководить действиями главной ударной группировки фронта.
От того, как быстро и в каком физическом состоянии он прибудет к месту
назначения, зависят, безо всякого преувеличения, жизни сотен тысяч людей.
Вывод: Болдин не только имел право, но и просто обязан был пересесть из
фанерной кабинки грохочущей, очень ненадежной „полуторки" в кожаное
кресло комфортабельного скоростного лимузина. Он, Болдин, уже воюет, его
время и его самочувствие уже перестали быть его личным делом, в котором
можно проявлять личную скромность.
Понимает ли это сам Болдин? Безусловно. Он несколько раз повторяет
фразы о том, что „нужно спешить", и немедленно забирает себе первую
встречную „эмку".
А мощный и надежный „правительственный" ЗИС-101 отпускает,
ограничившись только едким замечанием, от которого (замечания) стало стыдно
одному только водителю - но не пассажирам ЗИСа. Молчание было их ответом.
После чего „наши машины разъехались".
В принципе, этой информации уже достаточно для того, чтобы определить,
какому именно „областному начальнику" принадлежала и эта машина и,
этот фикус, и почему ЗИС ехал не один, а первым в составе „группы
машин".
Белосток того времени - это захолустный город со стотысячным населением
и несколькими заводами текстильной промышленности. В Польше он был
заброшенной восточной окраиной, в составе СССР стал далеким западным
приграничьем. „Какие-то начальники" в таких городах ездили на
трамвайчике, большие (по местным меркам) начальники - на „эмках". С
легковыми автомобилями в СССР всегда была большая напряженка.
Представительский ЗИС-101 в Белостоке мог оказаться только в
распоряжении трех человек: первого секретаря обкома Партии Любителей Общего
Имущества и начальников областных управлений НКВД и НКГБ. Четвертого, как
говорится, не дано. И только вбитым в кость страхом перед „органами"
можно объяснить то, что генерал-лейтенант, за спиной которого было уже два
„освободительных похода" - в Польшу и в Румынию, не решился вытряхнуть
фикус на обочину.
Определившись таким образом с принадлежностью машины и женщины, обратим
теперь наше внимание на горшок с фикусом.
Освободительные походы всегда сопровождались резким скачком
благосостояния военного, партийного и, прежде всего, гэбэшного начальства.
После того, как кровью десятков миллионов была завоевана Победа, это явление
расцвело пышным махровым цветом. Тащили машинами, вагонами, эшелонами.
Демонтировали и перевезли в Подмосковье роскошную виллу Геринга, переплавили
на набалдашник трости золотую корону Гогенцолнеров, специально для маршала
Жукова искали по всему разрушенному Берлину каких-то невиданных
„собачек английской породы с бородками"...
При обыске у арестованного 24 января 1948 г. К. Ф. Телегина,
генерал-лейтенанта, члена Военного Совета Группы Советских войск в Германии,
а проще говоря, ближайшего сподвижника Г. К. Жукова было изъято:
„...свыше 16 кг изделий из серебра, 218 отрезов шерстяных и
шелковых тканей, 21 охотничье ружье, много антикварных изделий из фарфора и
фаянса, меха, гобелены работы французских и фламандских мастеров 17 и 18
веков и другие дорогостоящие вещи..." [ВИЖ.- 1989.- No 6].
В 1939 году эти „цветочки" еще только-только распускались, но уже
и в ходе освободительного похода в Польшу в зоне советской оккупации подо
Львовом пропало имущество жены американского посла в Польше Биддла (дамы из
очень богатой семьи), в том числе огромная коллекция антиквариата. Без
малого два года американцы приставали к советскому внешнеполитическому
ведомству с просьбой разобраться в этом вопросе. Их очень удивляло, как в
стране с „отмененной" частной собственностью могли бесследно пропасть
200 (двести) ящиков с картинами, мехами, коврами, столовым серебром и т. д.
В конце концов, терпение у наших дипломатов лопнуло, и 5 июня 1941 г.
замнаркома иностранных дел товарищ Лозовский заявил послу США Штейнгардту
дословно следующее:
„...в Западной Украине и в Западной Белоруссии в то время
происходила революция. Г-н посол, очевидно, думает, что когда люди делают
революцию, они только и думают о том, как бы сохранить чье-либо имущество.
Советское правительство не является сторожем имущества г-на Биддла..." [69,
с. 724].
Излив таким образом душу, советские власти вернули 47 ящиков и
пообещали вернуть остальное, „если будет найдено еще что-нибудь".
Вся эта длинная история рассказана к тому, что дурацкий фикус едва ли
был единственным ценным предметом в доме главного белостокского Начальника.
Осенью 1939 г. там также „происходила революция", и в родовых замках
Радзивиллов тоже пропадали премиленькие вещицы.
То, что „первая леди Белостока" потащила с собой фикус, говорит о
том, что сборы происходили в крайней спешке, в страшной панике, в состоянии,
близком к умопомешательству.
Что, собственно, так напугало даму с фикусом и ее мужа?
Ответить на этот вопрос совсем не так просто, как может показаться на
первый взгляд. Это мы сегодня знаем, началом чего стали выстрелы на границе
ранним утром 22 июня 1941 года. Но кто же мог это знать вечером первого дня?
Изо всех репродукторов грохотало: „А если к нам нагрянет враг
матерый, он будет бит повсюду и везде". В Москве готовили к отправке в
войска Директиву No 3, в соответствии с которой к 24 июня боевые действия
должны были быть перенесены на территорию противника.
И какие могли быть сомнения в реальности этих планов - исходя из
фактического соотношения сил сторон? Если даже и могли быть сомнения, то
откуда же взялась такая нерассуждающая уверенность в том, что надо бежать
куда глаза глядят?
Муж дамы в силу своего служебного положения знал истинное положение
дел? Но в таком случае оснований для паники было еще меньше. В полосе
обороны 10-й армии, на фронте в 200 км, наступало десять пехотных дивизий
вермахта. С артиллерией на конной тяге, без единого танка. По нашим уставам,
для наступления на таком фронте требовалось втрое больше сил.
К тому моменту, когда горшок с фикусом засовывали в салон дорогого
автомобиля, передовые отряды вермахта еще только заканчивали переправу через
пограничный Буг. Даже если предположить, что Большой Начальник не верил в
способность Красной Армии оказать хоть какое-то сопротивление, то и в этом
случае разумных оснований для спешки не было. От границы до Белостока 75-100
километров. На пути две реки: если двигаться с юго-запада, то Нарев, если с
севера - то Бебжа. Пусть и не Бог весть какие реки, не Днепр и не Висла, но
без моста через них пехотную дивизию со всем ее разнообразным хозяйством не
переправить. А мост надо еще навести, а сколько времени уйдет просто на то,
чтобы по нему прошла дивизия вермахта, т. е. 15 тысяч человек и 5 тысяч
лошадей?
Так что раньше четверга-пятницы немцев в Белостоке можно было и не
ждать. Времени на сборы предостаточно. Незачем было метаться и хватать в
ужасе первый попавшийся под руку фикус.
Так какая же сила уже через несколько часов после того, как Молотов
прочитал по радио написанные для него Сталиным слова „враг будет
разбит, победа будет за нами", заполнила все дороги толпами
„совершенно растерянных людей, не знающих, куда и зачем они идут или
едут" ?
Пока автор писал и переписывал заново дальнейшие главы этого печального
повествования, издательство „Олма-пресс" в 2002 году выпустило книгу
под названием „15 встреч с генералом КГБ Бельченко" [62].
Сей доблестный чекист, руководивший подавлением народных восстаний в
Средней Азии, Будапеште и Тбилиси, накануне войны трудился начальником
Управления НКГБ Белостока. На странице 129 генерал уверяет, что свою жену он
отправил в Минск на „полуторке". Если это правда, то фикус был из дома
первого секретаря обкома Кудряева или начальника Управления НКВД Фукина.
Как бы то ни было, воспоминания Бельченко дополняют картину событий
июня 1941 г. чрезвычайно колоритными мазками.
„...На бюро обкома партии мы рассматривали решения некоторых
приграничных райкомов партии об исключении из ВКП(б) тех, кто начал
отправлять свои семьи в наши тыловые объекты..."
Остановимся. Оценим. Постараемся вспомнить, что это такое - быть
исключенным из партии в эпоху „неуклонного обострения классовой
борьбы". А за что, дорогие товарищи? Разве в Уставе есть хоть одна строчка о
том, где должно быть местонахождение жены коммуниста? И уж тем более, кто и
когда запрещал члену партии отправить ребенка летом, в каникулы, к бабушке в
Тамбов?
И тем не менее, подобные желания решительно пресекались. И не только в
Белостоке. Открываем еще раз книгу Сандалова:
„...19 июня 1941 г. состоялся расширенный пленум областного
комитета партии... На пленуме первый секретарь обкома тов. Тупицын обратил
внимание на напряженность международной обстановки и возросшую угрозу войны.
Он призывал к повышению бдительности... На вопросы участников пленума, можно
ли отправить семьи из Бреста на восток, секретарь обкома ответил, что этого
не следует делать, чтобы не вызвать нежелательных настроений..." [79].
Вот так вот. Война - на пороге, но „на первый же удар врага
несокрушимая Красная Армия ответит тройным уничтожающим ударом". А тот, кто
хоть на секунду усомнился в этом, тот трус, паникер и враг. Таких не берут в
коммунисты.
И вот - грянуло. В 4 часа утра раздалась артиллерийская канонада.
„В период с 5 до 6 часов утра,- пишет Сандалов,- войска 2-й немецкой
танковой группы и 4-й армии начали форсировать р. Западный Буг". Начали
форсировать. А надо еще и закончить. На войне это не всегда и не всем
удается.
В 5 часов 45 минут в кремлевском кабинете Сталина началось совещание
высшего руководства страны. Началось с того, что наркома иностранных дел
Молотова отправили на встречу с послом Германии графом Шуленбургом - узнать,
что это такое происходит на границе?
А в это время...
„...Около 6 часов утра собралось бюро Белостокского обкома
партии, на котором наряду с решением других неотложных вопросов было принято
постановление о создании чрезвычайной комиссии". Ну это само собой. Это у
нас любят. Как же без ЧК? Вот только для решения какого „неотложного
вопроса" создавалась белостокская „чрезвычайка"? А вот для какого:
„...для немедленной эвакуации семей военнослужащих, а также
ценного имущества и секретных документов".
Но и это еще не все. На третьем ЧАСУ войны белостокские товарищи уже
сомневались в том, что им удастся эвакуировать все ценное имущество. Генерал
Бельченко продолжает:
„...на том же заседании бюро обкома предложило создать боевые
чекистские группы для взрыва и уничтожения оборонных объектов, военных баз и
складов в момент ВСТУПЛЕНИЯ ВРАГА В ГОРОД..."
Никакого сослагательного наклонения. Разумеется, враг вступит в город.
Даже быстрее, чем удастся вывезти содержимое военных складов.
И, наконец, немного о фикусе:
„...свою семью в первый день войны я отправил на полуторке в
сторону Минска. Вместе с ней ехали семьи моих заместителей... Сборы
происходили в суматохе. Как всегда бывает (?) в таких случаях, самое главное
было забыто. Так, моя жена не взяла ни одного документа, удостоверяющего ее
личность..."
Подробность интереснейшая. Забыла взять или муж тщательно проверил,
чтобы никаких документов, удостоверяющих личность, при его жене не было?
Вот именно так „всегда бывает", когда чекист (или его жена)
отправляются во вражеский тыл. Или на встречу с трудящимися Страны Советов,
у которых (в первый раз за много лет) появилась возможность выразить
действием свою любовь к славным чекистам и их женам...
строительства ТЫСЯЧ бетонных коробок на берегу пограничной реки, занятие их
во тьме ночной гарнизонами никого и ни на что не могло
„спровоцировать". Поэтому их и занимали. Каждую ночь.
„...В конце мая участились боевые тревоги, во время которых мы
занимали свои доты... Ночь проводили в дотах, а утром, после отбоя,
возвращались в свои землянки. В июне такие тревоги стали чуть ли не
ежедневными. В ночь на 21 июня - тоже. В субботу 21 июня, как обычно, после
ужина смотрели кино. Бросилось в глаза то, что, в отличие от прошлых суббот,
на скамейках не было видно гражданских жителей из ближайших деревень. После
фильма прозвучал отбой, но спать долго не пришлось: в 2 часа ночи мы были
подняты по боевой тревоге и через полчаса были уже в своих дотах, куда
вскоре прибыли повозки с боеприпасами..."
Это строки из воспоминаний Л. В. Ирина, встретившего войну курсантом
учебной роты 9-го артпульбата Гродненского УР [83]. Нет никаких оснований
сомневаться в том, что и Брестский УР жил весной 1941 г. по тем же самым
уставам и наставлениям.
Все познается в сравнении. „Линия Маннергейма", о которой
историки Второй мировой вспоминали тысячу и один раз, имела всего 160
бетонных сооружений на фронте в 135 км, причем большая часть дотов были
пулеметными, и лишь несколько десятков так называемых
„дотов-миллионников" были вооружены пушками.
Как же все это было использовано? Красная Армия с огромными потерями
прогрызала „линию Маннергейма" весь февраль 1940 г. Немцы же
практически не заметили существования Брестского укрепрайона. В донесении
штаба группы армий „Центр" (22 июня 1941 г., 20 ч. 30 мин.) находим
только краткую констатацию: „Пограничные укрепления прорваны на
участках всех корпусов 4-й армии" (т. е. как раз в полосе обороны Брестского
УР) [61]. И в мемуарах Гудериана мы не найдем ни единого упоминания о
каких-то боях при прорыве линии обороны Брестского укрепрайона.
Но некоторые ДОТы сражались до конца июня 1941 г. Немцы уже заняли
Белосток и Минск, вышли к Бобруйску, начали форсирование Березины, а в это
время 3-я рота 17-го пульбата Брестского УРа удерживала 4 ДОТа на берегу
Буга у польского местечка Семятыче до 30 июня! [44]. Бетонные перекрытия
выдержали все артобстрелы, и только получив возможность окружить ДОТы и
проломить их стены тяжелыми фугасами, немцы смогли подавить сопротивление
горстки героев.
А что же делали все остальные? „Большая часть личного состава
17-го пульбата отходила в направлении Высокое, где находился штаб 62-го
укрепрайона... В этом же направлении отходила группа личного состава 18-го
пульбата из района Бреста..." [79]. Вот так спокойно и меланхолично
описывает Сандалов факт массового дезертирства, имевший место в первые часы
войны.
Бывает. На войне как на войне. В любой армии мира бывают и
растерянность, и паника, и бегство.
Для того и существуют в армии командиры, чтобы в подобной ситуации
одних приободрить, других пристрелить, но добиться выполнения боевой задачи.
Что же сделал командир 62-го УРа, когда к его штабу в Высокое прибежали
толпы бросивших свои огневые позиции красноармейцев?
„Командир Брестского укрепрайона генерал-майор Пузырев с частью
подразделений, отошедших к нему в Высокое, в первый же день отошел на Бельск
(40 км от границы), а затем далее на восток..." [79]. Как это -
„отошел"? Авиаполки, как нам говорят, „перебазировались" в
глубокий тыл для того, чтобы получить там новые самолеты. Взамен ранее
брошенных на аэродромах. Допустим. Но что же собирался получить в тылу
товарищ Пузырев? Новый передвижной ДОТ на колесиках?
Возможно, эти вопросы и были ему кем-то заданы. Ответы же по сей день
неизвестны.
„1890 г. р. Комендант 62-го укрепрайона. Умер 18 ноября 1941
года. Данных о месте захоронения нет" - вот и все, что сообщил своим
читателям „Военно-исторический журнал". Как, где, при каких
обстоятельствах умер генерал Пузырев, почему осенью 1941 г. он продолжал
числиться „комендантом" несуществующего укрепрайона - все это укрыто
густым мраком государственной тайны.
Старший начальник генерала Пузырева, помощник командующего Западным
фронтом по укрепрайонам генерал-майор И. П. Михайлин погиб от шального
осколка ранним утром 23 июня 1941 г.
В мемуарах Болдина обнаруживаются и некоторые подробности этого
несчастного случая:
„...отступая вместе с войсками, генерал-майор Михайлин случайно
узнал, где я, и приехал на мой командный пункт..."
Генерал Михайлин не отступал „вместе с войсками". Он их явно
обогнал.
Командный пункт Болдина, как помнит внимательный читатель, находился в
15 км северо-восточнее Белостока, т. е. более чем в 100 км от границы.
Солдат за сутки столько ногами не протопает...
Жанр документального детектива требует сведения воедино всех сюжетных
линий и четкого указания на главных злодеев. Увы, ничего, кроме множества
вопросительных знаков, автор предложить читателям не в состоянии. Увы,
выяснение подлинных причин величайшей и беспримерной в истории России
трагедии так и не стало за истекшие шестьдесят лет предметом авторитетного
судебного или, по крайней мере, парламентского расследования. Эта ситуация,
совершенно немыслимая ни в одном цивилизованном государстве, стала привычной
для нашего общества и уже давно не вызывает ни протеста, ни даже удивления.
Имеющаяся же в нашем распоряжении источниковая база не позволяет
продвинуться дальше непроверенных гипотез и наводящих вопросов. Один из
таких вопросов возник при чтении следующего отрывка из мемуаров Болдина.
Итак, первый день войны. В полдень Болдин прилетает из Минска на военный
аэродром в 35 км восточнее Белостока.
„...на счету каждая минута. Нужно спешить в 10-ю армию. Легковой
машины на аэродроме нет. Беру полуторку, сажусь в кабину и даю указание
шоферу ехать в Белосток...
...наша полуторка мчится по оживленной автостраде. Но это не обычное
оживление. То, что мы видим на ней, больше походит на сутолоку совершенно
растерянных людей, не знающих, куда и зачем они идут или едут...
...показалось несколько легковых машин. Впереди „ЗИС-101". Из его
открытых окон торчат широкие листья фикуса. Оказалось, что это машина
какого-то областного начальника. В ней две женщины и двое ребят.
- Неужели в такое время вам нечего больше возить, кроме цветов? Лучше
бы взяли стариков или детей,- обращаюсь к женщинам. Опустив головы, они
молчат. Шофер отвернулся,- видно, и ему стало совестно. Наши машины
разъехались...
...на шоссе показалась „эмка". В ней инженер одной из строек
укрепрайона. Предлагаю инженеру привести в порядок мою полуторку, а сам беру
его машину и продолжаю путь в 10-ю армию. Нужно попасть туда как можно
быстрее. Восемнадцать часов. Яркое солнце освещает дорогу..." [80].
Перечитайте этот отрывок, уважаемый читатель. Два, три раза. Он того
стоит. Перед нами ключ к разгадке того, что принято называть „тайной
1941 года".
Прежде всего определимся с обстоятельствами времени и места действия.
Встреча с дамой и фикусом происходит восточнее Белостока, т. е. за 100
км от границы во второй половине дня 22 июня 1941 г., т. е. примерно через
12 часов после начала боевых действий, через 4-5 часов после выступления
Молотова по всесоюзному радио. Война началась, и это уже знают все.
Одним из множества последствий этого трагического факта является то,
что все без исключения легковые автомобили теперь подлежат мобилизации и
передаче в распоряжение военных властей. Командующий округом, а в его
отсутствие - первый заместитель командующего Западным Особым военным округом
товарищ Болдин теперь является высшей властью для всех военных и гражданских
лиц на территории Белоруссии.
Болдин спешит не на рыбалку. Он должен срочно прибыть в штаб 10-й
армии, создать и руководить действиями главной ударной группировки фронта.
От того, как быстро и в каком физическом состоянии он прибудет к месту
назначения, зависят, безо всякого преувеличения, жизни сотен тысяч людей.
Вывод: Болдин не только имел право, но и просто обязан был пересесть из
фанерной кабинки грохочущей, очень ненадежной „полуторки" в кожаное
кресло комфортабельного скоростного лимузина. Он, Болдин, уже воюет, его
время и его самочувствие уже перестали быть его личным делом, в котором
можно проявлять личную скромность.
Понимает ли это сам Болдин? Безусловно. Он несколько раз повторяет
фразы о том, что „нужно спешить", и немедленно забирает себе первую
встречную „эмку".
А мощный и надежный „правительственный" ЗИС-101 отпускает,
ограничившись только едким замечанием, от которого (замечания) стало стыдно
одному только водителю - но не пассажирам ЗИСа. Молчание было их ответом.
После чего „наши машины разъехались".
В принципе, этой информации уже достаточно для того, чтобы определить,
какому именно „областному начальнику" принадлежала и эта машина и,
этот фикус, и почему ЗИС ехал не один, а первым в составе „группы
машин".
Белосток того времени - это захолустный город со стотысячным населением
и несколькими заводами текстильной промышленности. В Польше он был
заброшенной восточной окраиной, в составе СССР стал далеким западным
приграничьем. „Какие-то начальники" в таких городах ездили на
трамвайчике, большие (по местным меркам) начальники - на „эмках". С
легковыми автомобилями в СССР всегда была большая напряженка.
Представительский ЗИС-101 в Белостоке мог оказаться только в
распоряжении трех человек: первого секретаря обкома Партии Любителей Общего
Имущества и начальников областных управлений НКВД и НКГБ. Четвертого, как
говорится, не дано. И только вбитым в кость страхом перед „органами"
можно объяснить то, что генерал-лейтенант, за спиной которого было уже два
„освободительных похода" - в Польшу и в Румынию, не решился вытряхнуть
фикус на обочину.
Определившись таким образом с принадлежностью машины и женщины, обратим
теперь наше внимание на горшок с фикусом.
Освободительные походы всегда сопровождались резким скачком
благосостояния военного, партийного и, прежде всего, гэбэшного начальства.
После того, как кровью десятков миллионов была завоевана Победа, это явление
расцвело пышным махровым цветом. Тащили машинами, вагонами, эшелонами.
Демонтировали и перевезли в Подмосковье роскошную виллу Геринга, переплавили
на набалдашник трости золотую корону Гогенцолнеров, специально для маршала
Жукова искали по всему разрушенному Берлину каких-то невиданных
„собачек английской породы с бородками"...
При обыске у арестованного 24 января 1948 г. К. Ф. Телегина,
генерал-лейтенанта, члена Военного Совета Группы Советских войск в Германии,
а проще говоря, ближайшего сподвижника Г. К. Жукова было изъято:
„...свыше 16 кг изделий из серебра, 218 отрезов шерстяных и
шелковых тканей, 21 охотничье ружье, много антикварных изделий из фарфора и
фаянса, меха, гобелены работы французских и фламандских мастеров 17 и 18
веков и другие дорогостоящие вещи..." [ВИЖ.- 1989.- No 6].
В 1939 году эти „цветочки" еще только-только распускались, но уже
и в ходе освободительного похода в Польшу в зоне советской оккупации подо
Львовом пропало имущество жены американского посла в Польше Биддла (дамы из
очень богатой семьи), в том числе огромная коллекция антиквариата. Без
малого два года американцы приставали к советскому внешнеполитическому
ведомству с просьбой разобраться в этом вопросе. Их очень удивляло, как в
стране с „отмененной" частной собственностью могли бесследно пропасть
200 (двести) ящиков с картинами, мехами, коврами, столовым серебром и т. д.
В конце концов, терпение у наших дипломатов лопнуло, и 5 июня 1941 г.
замнаркома иностранных дел товарищ Лозовский заявил послу США Штейнгардту
дословно следующее:
„...в Западной Украине и в Западной Белоруссии в то время
происходила революция. Г-н посол, очевидно, думает, что когда люди делают
революцию, они только и думают о том, как бы сохранить чье-либо имущество.
Советское правительство не является сторожем имущества г-на Биддла..." [69,
с. 724].
Излив таким образом душу, советские власти вернули 47 ящиков и
пообещали вернуть остальное, „если будет найдено еще что-нибудь".
Вся эта длинная история рассказана к тому, что дурацкий фикус едва ли
был единственным ценным предметом в доме главного белостокского Начальника.
Осенью 1939 г. там также „происходила революция", и в родовых замках
Радзивиллов тоже пропадали премиленькие вещицы.
То, что „первая леди Белостока" потащила с собой фикус, говорит о
том, что сборы происходили в крайней спешке, в страшной панике, в состоянии,
близком к умопомешательству.
Что, собственно, так напугало даму с фикусом и ее мужа?
Ответить на этот вопрос совсем не так просто, как может показаться на
первый взгляд. Это мы сегодня знаем, началом чего стали выстрелы на границе
ранним утром 22 июня 1941 года. Но кто же мог это знать вечером первого дня?
Изо всех репродукторов грохотало: „А если к нам нагрянет враг
матерый, он будет бит повсюду и везде". В Москве готовили к отправке в
войска Директиву No 3, в соответствии с которой к 24 июня боевые действия
должны были быть перенесены на территорию противника.
И какие могли быть сомнения в реальности этих планов - исходя из
фактического соотношения сил сторон? Если даже и могли быть сомнения, то
откуда же взялась такая нерассуждающая уверенность в том, что надо бежать
куда глаза глядят?
Муж дамы в силу своего служебного положения знал истинное положение
дел? Но в таком случае оснований для паники было еще меньше. В полосе
обороны 10-й армии, на фронте в 200 км, наступало десять пехотных дивизий
вермахта. С артиллерией на конной тяге, без единого танка. По нашим уставам,
для наступления на таком фронте требовалось втрое больше сил.
К тому моменту, когда горшок с фикусом засовывали в салон дорогого
автомобиля, передовые отряды вермахта еще только заканчивали переправу через
пограничный Буг. Даже если предположить, что Большой Начальник не верил в
способность Красной Армии оказать хоть какое-то сопротивление, то и в этом
случае разумных оснований для спешки не было. От границы до Белостока 75-100
километров. На пути две реки: если двигаться с юго-запада, то Нарев, если с
севера - то Бебжа. Пусть и не Бог весть какие реки, не Днепр и не Висла, но
без моста через них пехотную дивизию со всем ее разнообразным хозяйством не
переправить. А мост надо еще навести, а сколько времени уйдет просто на то,
чтобы по нему прошла дивизия вермахта, т. е. 15 тысяч человек и 5 тысяч
лошадей?
Так что раньше четверга-пятницы немцев в Белостоке можно было и не
ждать. Времени на сборы предостаточно. Незачем было метаться и хватать в
ужасе первый попавшийся под руку фикус.
Так какая же сила уже через несколько часов после того, как Молотов
прочитал по радио написанные для него Сталиным слова „враг будет
разбит, победа будет за нами", заполнила все дороги толпами
„совершенно растерянных людей, не знающих, куда и зачем они идут или
едут" ?
Пока автор писал и переписывал заново дальнейшие главы этого печального
повествования, издательство „Олма-пресс" в 2002 году выпустило книгу
под названием „15 встреч с генералом КГБ Бельченко" [62].
Сей доблестный чекист, руководивший подавлением народных восстаний в
Средней Азии, Будапеште и Тбилиси, накануне войны трудился начальником
Управления НКГБ Белостока. На странице 129 генерал уверяет, что свою жену он
отправил в Минск на „полуторке". Если это правда, то фикус был из дома
первого секретаря обкома Кудряева или начальника Управления НКВД Фукина.
Как бы то ни было, воспоминания Бельченко дополняют картину событий
июня 1941 г. чрезвычайно колоритными мазками.
„...На бюро обкома партии мы рассматривали решения некоторых
приграничных райкомов партии об исключении из ВКП(б) тех, кто начал
отправлять свои семьи в наши тыловые объекты..."
Остановимся. Оценим. Постараемся вспомнить, что это такое - быть
исключенным из партии в эпоху „неуклонного обострения классовой
борьбы". А за что, дорогие товарищи? Разве в Уставе есть хоть одна строчка о
том, где должно быть местонахождение жены коммуниста? И уж тем более, кто и
когда запрещал члену партии отправить ребенка летом, в каникулы, к бабушке в
Тамбов?
И тем не менее, подобные желания решительно пресекались. И не только в
Белостоке. Открываем еще раз книгу Сандалова:
„...19 июня 1941 г. состоялся расширенный пленум областного
комитета партии... На пленуме первый секретарь обкома тов. Тупицын обратил
внимание на напряженность международной обстановки и возросшую угрозу войны.
Он призывал к повышению бдительности... На вопросы участников пленума, можно
ли отправить семьи из Бреста на восток, секретарь обкома ответил, что этого
не следует делать, чтобы не вызвать нежелательных настроений..." [79].
Вот так вот. Война - на пороге, но „на первый же удар врага
несокрушимая Красная Армия ответит тройным уничтожающим ударом". А тот, кто
хоть на секунду усомнился в этом, тот трус, паникер и враг. Таких не берут в
коммунисты.
И вот - грянуло. В 4 часа утра раздалась артиллерийская канонада.
„В период с 5 до 6 часов утра,- пишет Сандалов,- войска 2-й немецкой
танковой группы и 4-й армии начали форсировать р. Западный Буг". Начали
форсировать. А надо еще и закончить. На войне это не всегда и не всем
удается.
В 5 часов 45 минут в кремлевском кабинете Сталина началось совещание
высшего руководства страны. Началось с того, что наркома иностранных дел
Молотова отправили на встречу с послом Германии графом Шуленбургом - узнать,
что это такое происходит на границе?
А в это время...
„...Около 6 часов утра собралось бюро Белостокского обкома
партии, на котором наряду с решением других неотложных вопросов было принято
постановление о создании чрезвычайной комиссии". Ну это само собой. Это у
нас любят. Как же без ЧК? Вот только для решения какого „неотложного
вопроса" создавалась белостокская „чрезвычайка"? А вот для какого:
„...для немедленной эвакуации семей военнослужащих, а также
ценного имущества и секретных документов".
Но и это еще не все. На третьем ЧАСУ войны белостокские товарищи уже
сомневались в том, что им удастся эвакуировать все ценное имущество. Генерал
Бельченко продолжает:
„...на том же заседании бюро обкома предложило создать боевые
чекистские группы для взрыва и уничтожения оборонных объектов, военных баз и
складов в момент ВСТУПЛЕНИЯ ВРАГА В ГОРОД..."
Никакого сослагательного наклонения. Разумеется, враг вступит в город.
Даже быстрее, чем удастся вывезти содержимое военных складов.
И, наконец, немного о фикусе:
„...свою семью в первый день войны я отправил на полуторке в
сторону Минска. Вместе с ней ехали семьи моих заместителей... Сборы
происходили в суматохе. Как всегда бывает (?) в таких случаях, самое главное
было забыто. Так, моя жена не взяла ни одного документа, удостоверяющего ее
личность..."
Подробность интереснейшая. Забыла взять или муж тщательно проверил,
чтобы никаких документов, удостоверяющих личность, при его жене не было?
Вот именно так „всегда бывает", когда чекист (или его жена)
отправляются во вражеский тыл. Или на встречу с трудящимися Страны Советов,
у которых (в первый раз за много лет) появилась возможность выразить
действием свою любовь к славным чекистам и их женам...