метров. Для борьбы с легкими советскими танками БТ или Т-26 этого было
вполне достаточно. Но после первых же встреч с нашими новыми танками
немецкие солдаты дали своей противотанковой пушке прозвище „дверная
колотушка" (смысл этого черного юмора в том, что она могла только постучать
по броне советской „тридцатьчетверки"). Наклонный 45-мм броневой лист
нашего Т-34 немецкая 37-мм пушка не пробивала даже при стрельбе с предельно
малой дистанции в 200 метров. Ну а про возможность борьбы с тяжелым танком
КВ (лобовая броня 90 мм, бортовая - 75 мм) не приходится и говорить. Это
50-тонное стальное чудовище могло утюжить боевые порядки немецкой пехоты
практически беспрепятственно, как на учебном полигоне.
Только летом 1940 г. немцы запустили в производство 50-мм
противотанковую пушку, которая и поступила на вооружение вермахта в
количестве 2 (две) штуки на пехотный полк, да и то еще не в каждой дивизии
эти пушки были! Странно как-то на этом фоне смотрятся бесконечные причитания
партийных пропагандистов о том, как „на Германию работала
промышленность всей покоренной Европы", а Сталин очень верил Гитлеру и
занимался сугубо „мирным созидательным трудом"...
Мало того, что военно-политическое руководство фашистской Германии не
предоставило своей армии никаких средств борьбы с новыми советскими танками.
Оно еще и ухитрилось не заметить сам факт их появления на вооружении РККА!
Только после начала боевых действий, 25 июня 1941 г. в дневнике Ф. Гальдера
(начальника штаба сухопутных войск) появляется следующая запись:
„...получены некоторые данные о новом типе русского тяжелого
танка: вес - 52 тонны, бортовая броня - 8 см... 88-мм зенитная пушка,
видимо, пробивает его бортовую броню (точно еще неизвестно)... получены
сведения о появлении еще одного танка, вооруженного 75-мм пушкой и тремя
пулеметами..." [12].
В мемуарах Гота и Гудериана первые сообщения о „сверхтяжелом
русском танке" (т. е. КВ) относятся только к концу июня - началу июля 1941
г.
Обсуждение вопроса о том, как военная разведка крайне агрессивного
государства могла на протяжении полутора лет не замечать появления новых
типов танков в серийном производстве у главного потенциального противника
Германии, выходит за пределы нашей книги. Это тема для отдельного разговора.
Постарались все: и Гитлер, категорически запретивший после подписания
Договора о дружбе и границе (28 сентября 1939 г.) ведение разведовательной
деятельности против СССР [19], и загадочный руководитель абвера адмирал
Канарис (агент английской разведки по совместительству) и многие другие.
Для нашего же расследования достаточно отметить тот факт, что немецкие
пехотные дивизии не только не получили средств борьбы с новыми советскими
танками, но и само появление из чащи белорусских лесов огромных 50-тонных
бронированных монстров должно было стать для них страшной неожиданностью.
Все познается в сравнении.
Каждый добросовестный школьник должен знать, что добиться успеха в
Курской битве немцы надеялись, в частности, и за счет внезапного
массированного применения новых тяжелых танков „Тигр" и
„Пантера". Этот тезис неизменно присутствует в любом тексте,
посвященном битве на Курской дуге, которую советские историки называли (и по
сей день еще называют) „крупнейшим танковым сражением Второй мировой
войны". Более того, из мемуаров немецких генералов выясняется, что и
германское командование возлагало на применение новых танков огромные
надежды.
Правда, вопрос о „внезапности" к лету 1943 г. был уже практически
снят. Гитлер сам „наступил на горло собственной песне", приказав,
несмотря на все возражения Гудериана, отправить роту первых серийных
„Тигров" под Ленинград. В сентябре 1942 г., в заболоченных лесах,
„Тигры" были введены в бой и понесли большие потери, частью увязнув в
трясине [65]. Таким образом новая техника была необратимо рассекречена.
Что же касается „массовости", то в составе всей танковой
группировки немецких войск на Курской дуге (16 танковых и 6 моторизованных
дивизий, три отдельных танковых батальона и отдельная танковая бригада)
насчитывалось всего 147 „Тигров" и 200 „Пантер".
Итого 347 танков „новых типов" из общего количества в 2 361 танк.
Такими-то силами немецкое командование планировало окружить и
уничтожить советские войска в составе пятнадцати общевойсковых и трех
танковых армий (а также четырнадцати отдельных корпусов) на фронте в 550 км
[ВИЖ.- 1993.- No 7].
Перед КМГ Болдина, в составе которой было полторы тысячи танков и
бронемашин, в том числе 383 танка „новых типов" (Т-34 и КВ), стояла
задача совсем другого, гораздо более скромного масштаба: нанести короткий
(два-три дня во времени и 80-90 км в пространстве) удар по пехоте
противника, а затем отойти в резерв командующего фронтом.
Эффект внезапности - важнейшее на войне условие успеха - усиливался еще
и тем, что своевременно выявить факт сосредоточения в районе Белостока
мощной ударной группировки немецкая разведка также не смогла. Только вечером
23 июня в донесении отдела разведки и контрразведки штаба 9-й армии вермахта
отмечено „появление в районе южнее Гродно 1-й и 2-й мотомехбригад"
[61].
Что сие означает? Никаких „мехбригад" в составе Западного фронта
не было, среди шести танковых и моторизованных дивизий КМГ Болдина не было
ни одной с номерами 1 или 2. Ясно только то, что в конце концов немцы не
могли не увидеть движения огромных танковых колонн, но произошло это уже
буквально за считанные часы до начала контрнаступления советских войск.
Но „разгром немецко-фашистских войск под Гродно и Вильнюсом" так
и не состоялся.
По большому счету, вообще ничего не состоялось.
„...вследствие разбросанности соединений, неустойчивости
управления, мощного воздействия авиации противника сосредоточить
контрударную группировку в назначенное время не удалось. Конечные цели
контрудара (уничтожить сувалкинскую группировку противника и овладеть
Сувалками) не были достигнуты, имелись большие потери..."
Вот дословно все, что сказано о ходе и результате контрудара КМГ
Болдина в самом солидном историческом исследовании последнего десятилетия -
в многократно упомянутой выше монографии „1941 год - уроки и выводы".
За фразой о „больших потерях" скрывается тот факт, что все три
соединения, принявшие участие в контрударе КМГ Болдина (6-ой и 11-ый МК,
6-ой КК) были полностью разгромлены, вся боевая техника брошена в лесах и на
дорогах, большая часть личного состава оказалась в плену или погибла,
немногие уцелевшие в течение несколько недель и месяцев выбирались мелкими
группами из окружения и вышли к своим уже тогда, когда линия фронта
откатилась ко Ржеву и Вязьме.
В предыдущих основополагающих трудах советских историков [12-томной
„Истории Второй мировой войны" и 6-томной „Истории Великой
Отечественной войны"] и вовсе не было ничего, кроме невнятной констатации
того факта, что контрудары советских войск, предусмотренные Директивой No 3,
оказались безрезультатными.
В опубликованных в последние годы документах начала войны невозможно
найти ничего более внятного, чем тексты таких вот приказов, которые летели
из штаба Западного фронта:
„...почему мехкорпус (имеется в виду 6 МК) не наступает, кто
виноват? Немедля активизируйте действия, не паникуйте, а управляйте. Надо
бить врага организованно, а не бежать без управления... Почему вы не даете
задачу на атаку мехкорпусов..." [40].
В широко известных, ставших уже классикой, военно-исторических трудах
немецких генералов (Типпельскирх, Бутлар, Блюментрит) о контрударе советских
войск в районе Гродно - ни слова.
В мемуарах Г. Гота [„Танковые операции"] мы не находим никаких
упоминаний о наступлении Красной Армии в районе Гродно. Похоже, командующий
3-й танковой группы вермахта так никогда и не узнал о том, что во фланг и
тыл его войск нацеливалась огромная танковая группировка противника.
В хрестоматийно известном „Военном дневнике" Ф. Гальдера некое
упоминание о действиях группы Болдина появляется только в записях от 25 июня
1941 г.:
„...русские, окруженные в районе Белостока, ведут атаки, пытаясь
прорваться из окружения на север в направлении Гродно..., довольно серьезные
осложнения на фронте 8-го армейского корпуса, где крупные массы русской
кавалерии атакуют западный фланг корпуса..."
Но уже вечером того же дня (запись от 18-00) Гальдер с удовлетворением
констатирует:
„...Положение южнее Гродно стабилизировалось. Атаки противника
отбиты..."
В дальнейшем к описанию этих событий Гальдер нигде не возвращается, да
и описание это выглядит достаточно странно - все же главной ударной силой
КМГ были отнюдь не „крупные массы кавалерии", а два мехкорпуса. А вот
о „серьезных осложнениях" на фронте 20-го армейского корпуса, который
должен был первым встретиться с наступающими советскими танками, Гальдер
вообще ничего не говорит...
Если бы мы писали фантастический роман, то сейчас самое время было бы
рассказать о том, как из мрачной бездны белорусских болот поднялось НЕЧТО и
поглотило без следа огромную бронированную армаду. Но жанр этой книги -
документальное историческое расследование, и списать разгром на
„нечистую силу" нам никак не удастся.
Да и пропала КМГ Болдина отнюдь не бесследно.
По рассказам местных жителей, собранным энтузиастами из Минского
поискового объединения „Бацька шчына", „в конце июня 1941 район
шоссе Волковыск-Слоним было завалено брошенными танками, сгоревшими
автомашинами, разбитыми пушками так, что прямое и объездное движение на
транспорте было невозможно... Колонны пленных достигали 10 км в длину..."
[8].
Фраза о многокилометровых колоннах пленных может показаться кому-то
обычным преувеличением людей, ставших очевидцами гигантской катастрофы. Увы.
Даже по данным вполне консервативного (в хорошем смысле этого слова)
исследования современных российских военных историков „Гриф
секретности снят", безвозвратные потери Западного фронта за первые 17 дней
войны составили 341 тысячу человек, из которых не менее 60%, т. е. порядка
200 тысяч человек, оказалось в плену. Стоит отметить, что эти цифры вполне
совпадают с давно известными немецкими сводками, в соответствии с которыми в
ходе сражения в районе Минск-Белосток вермахт захватил 288 тысяч пленных
[ВИЖ.- 1989.- No 9].
Пролить свет на причины разгрома КМГ могли бы мемуары советских
генералов - да только мало кому удалось их написать.
Командир 6-го кавкорпуса генерал-майор И. С. Никитин попал в плен и был
расстрелян немцами в концлагере в апреле 1942 года [20, 124].
Командир 36-й кавдивизии 6-го кавкорпуса генерал-майор Е. С. Зыбин
попал в плен, где активно сотрудничал с фашистами. По приговору Военной
коллегии Верховного суда СССР расстрелян 25 августа 1946 года. Он не
реабилитирован и по сей день [20, 124].
Командир 6-го мехкорпуса Хацкилевич погиб 25 июня. Обстоятельства его
гибели по сей день неизвестны. Несколько дней спустя у местечка Клепачи
Слонимского района была подбита бронемашина, на которой офицеры штаба 6-го
мехкорпуса пытались вывезти тело погибшего командира. При этом был
смертельно ранен начальник артиллерии корпуса генерал-майор А. С. Митрофанов
[8].
Командир 4-й танковой дивизии 6-го мехкорпуса генерал-майор А. Г.
Потатурчев попал в плен, после освобождения из концлагеря в Дахау был
арестован органами НКВД и умер в тюрьме в июле 1947 года. Посмертно
реабилитирован в 1953 году [20, 124].
Командир 29-й моторизованной дивизии 6-го мехкорпуса генерал-майор И.
П. Бикжанов попал в плен, после освобождения до декабря 1945 г.
„проходил спецпроверку в органах НКВД". В апреле 1950 года уволен в
отставку „по болезни". Дожил до 93 лет, но мемуаров не печатал [20,
124].
Смогли выйти из окружения после разгрома КМГ, но вскоре погибли в боях
командир 7-й танковой дивизии 6-го мехкорпуса генерал-майор С. В. Борзилов и
командир 29-й танковой дивизии 11-го мехкорпуса полковник Н. П. Студнев [8].
Попали в плен и погибли в гитлеровских концлагерях заместитель
командира 11-го мехкорпуса и начальник артиллерии 11-го мехкорпуса
генерал-майоры П. Г. Макаров и Н. М. Старостин [20, 124].
Командир 204 моторизованной дивизии 11-го мехкорпуса, полковник А. М.
Пиров пропал без вести [8].
Ну а судьба высшего командования Западного фронта была еще более
трагична.
Командующий Западным фронтом, герой обороны Мадрида и прорыва
„линии Маннергейма" генерал армии Павлов 4 июля был арестован и 22
июля 41 г., ровно через месяц после начала войны (любил, любил товарищ
Сталин театральные эффекты) приговорен к расстрелу.
По тому же „делу", за „трусость, бездействие и паникерство,
создавшие возможность прорыва фронта противником" [67, 81] были расстреляны:
- начальник штаба фронта В. Е. Климовских;
- начальник связи фронта А. Т. Григорьев;
- начальник артиллерии фронта Н. А. Клич;
- командующий 4-й армией Западного фронта А. А. Коробков;
- заместитель командующего ВВС фронта Таюрский.
Командующий ВВС Западного фронта, Герой Советского Союза, ветеран боев
в Испании генерал-майор И. И. Копец застрелился сам в первый день войны, 22
июня 1941 г.
Внимательный читатель, наверняка, уже заметил отсутствие в этом
скорбном списке расстрелянных генералов одной фамилии.
А ведь это действительно очень странно. И по воинскому званию
(генерал-лейтенант) и по занимаемой должности (зам. командующего фронтом) И.
В. Болдин стоял выше всех репрессированных, за исключением самого Павлова,
конечно. И если все командование фронта было повинно в „преступном
бездействии и развале управления войсками", то как же смог остаться
безнаказанным руководитель главной ударной группировки Западного фронта?
Оправдаться неопытностью Болдин никак не мог. В его послужном списке
было уже два „освободительных похода" - в Польшу (сентябрь 1939 г.) и
в Бессарабию (июнь 1940 г.)
Во время вторжения в Польшу в сентябре 1939 г. комкор Болдин командовал
конно-механизированной группой Белорусского фронта, которая вела наступление
по линии Слоним-Волковыск и после ожесточенного боя 20-21 сентября штурмом
взяла г. Гродно. Так что для Болдина начало войны складывалось как в песне:
„По дорогам знакомым за любимым наркомом мы коней боевых поведем..."
Скорее всего, разгадка счастливой судьбы Болдина очень проста.
Своевременно вызвать его на расстрел чекисты просто не смогли: с конца июня
по начало августа он находился в окружении и был для них недоступен. Ну а в
августе 41 г., после разгрома большей части кадровой армии, после пленения
десятков генералов (всего за шесть месяцев 41 г. в немецком плену оказалось
63 генерала), Сталин стал более сдержан в расстрелах оставшихся в строю
командиров. Более того, после выхода из окружения Болдин был отмечен добрым
словом в приказе Верховного, повышен в звании и назначен командующим 50-й
армией (вскоре разгромленной под Брянском).
Тяжелейший психологический стресс не прошел бесследно. Главный мотив
мемуаров Болдина - тупой и бездушный солдафон Павлов все испортил:
„...Отойдя от аппарата, я подумал: как далек Павлов от
действительности! У нас было мало сил, чтобы контратаковать противника... Но
что делать? Приказ есть приказ! [80].
Много лет спустя, уже после войны, мне стало известно, что Павлов давал
моей несуществующей (по чьей вине „несуществующей"?) ударной группе
одно боевое распоряжение за другим.
Зачем понадобилось Павлову издавать эти распоряжения? Кому он направлял
их? (Похоже, Болдин так и не понял, что задача, которую он с позором
провалил, была поставлена именно перед ним.) Возможно, они служили только
для того, чтобы создавать перед Москвой видимость, будто на Западном фронте
предпринимаются какие-то меры для противодействия наступающему врагу..."
Но и это еще „цветочки". В очень серьезном документе, в докладной
записке, поданной в ходе реабилитации Павлова и его „подельников" в
июле 1957 года, Болдин (к тому времени уже генерал-полковник) написал
дословно следующее:
„...Павлов виноват в том, что просил Сталина о назначении на
должность командующего войсками округа, зная о том, что с начала войны он
будет командующим войсками фронта. Павлов, имея слабую оперативную
подготовку, не мог быть командующим войсками фронта... Начальник штаба
фронта Климовских виноват в том, что попал под влияние Павлова и превратился
в порученца Павлова..." [81, с. 194].
О том, кто же обладал „неслабой оперативной подготовкой", Болдин
скромно промолчал.
Многое становится понятней, если вспомнить о том, что до назначения на
должность заместителя командующего Западным особым военным округом Болдин
был командующим войсками Одесского военного округа. Согласитесь, быть первым
руководителем в Одессе и стать замом в Минске - это две большие разницы...
Тем не менее, за отсутствием лучшего, обратимся к мемуарам Болдина. Чем
(кроме изначальной „невыполнимости" поставленной перед ним задачи)
объясняет он разгром вверенных ему войск?
Болдин - незаурядный мемуарист. У него прекрасная, цепкая память,
сохраняющая даже самые малозначимые подробности. Вот, описывая свой первый
день на войне, он вспоминает и удушливую жару, и то, что вода во фляжке была
теплой и не освежала пересохшее горло. Самым подробным образом, на десятках
страниц, описывает Болдин историю своих блужданий по лесам в окружении.
А вот о главном - о подготовке, проведении и результатах контрудара -
говорится очень кратко и скупо.
Итак, первый день войны, вечер 22 июня.
„...Командующий 10-й армии склоняется над картой, тяжко вздыхает,
потом говорит:
- С чем воевать? Почти вся наша авиация и зенитная артиллерия разбиты.
Боеприпасов мало.
На исходе горючее для танков... Уже в первые часы нападения авиация
противника произвела налеты на наши склады с горючим. Они и до сих пор
горят. На железнодорожных магистралях цистерны с горючим тоже уничтожены...
...на КП прибыл командир 6-го кавалерийского корпуса генерал-майор И.
С. Никитин. Вид у него озабоченный.
- Как дела? - спрашиваю кавалериста.
- Плохи, товарищ генерал. Шестая дивизия разгромлена...
- Остатки дивизии где?
- Приказал сосредоточить в лесу северо-восточнее Белостока".
Без лишних комментариев сравним этот абзац с отрывком из воспоминаний
начальника штаба 94-го кавполка той самой „разгромленной" 6-ой
кавдивизии В. А. Гречаниченко [83]:
„...примерно в 10 часов 22 июня мы вошли в соприкосновение с
противником. Завязалась перестрелка. Попытка немцев с ходу прорваться к
Ломже была отбита. Правее оборону держал 48 кавалерийский полк. В 23 часа 30
минут 22 июня по приказу командира корпуса генерал-майора И. С. Никитина
части дивизии двумя колоннами форсированным маршем направились к
Белостоку... К 17 часам 23 июня дивизия сконцентрировалась в лесном массиве
в 2 километрах севернее Белостока..."
Второй день войны, 23 июня 1941 г.
„...к рассвету штабы 6-го механизированного и 6-го кавалерийского
корпусов обосновались на новом месте в лесу в пятнадцати километрах
северо-восточнее Белостока. Этот живописный лесной уголок стал и моим
командным пунктом..."
Так точно. И в протоколе допроса Павлова есть подтверждение того, что
все штабы, и без того уже находившиеся далеко от места боев (расстояние от
Белостока до тогдашней границы составляет 100 км), ушли еще дальше:
„...во второй день части 10-й армии, кроме штаба армии. остались
на своих местах. Штаб армии сменил командный пункт, отойдя восточнее
Белостока в район Валпы..." [67].
Чем же занимались наши генералы, собравшиеся в живописном лесном
уголке?
„Время уходит, а мне так и не удается выполнить приказ Павлова о
создании ударной конно-механизированной группы. Самое неприятное (так в
тексте) в том, что я не знаю, где находится 11-й мехкорпус генерала Д. К.
Мостовенко. У нас нет связи ни с ним, ни с 3-й армией, в которую он
входит..."
Потрясающее признание. Как заместитель командующего округом мог не
знать района дислокации мехкорпуса? Мехкорпус - это не иголка в стоге сена.
Их во всем округе было всего лишь шесть, а если не брать в расчет 17-й и
20-й мк, формирование которых только начиналось, то реально боеспособных
мехкорпусов было ровно четыре.
Придется напомнить, что штаб 11-го мехкорпуса и 204-я мотодивизия
дислоцировались в Волковыске (85 км восточнее Белостока), 29-я танковая
дивизия - в Гродно (75 км северо-восточнее Белостока), а 33-я танковая
дивизия - в районе местечка Индура (18 км южнее Гродно).
Другими словами, от „живописного лесного уголка в 15 км
северо-восточнее Белостока", в котором затаились Болдин с Никитиным, до
дивизий 11-го мехкорпуса было примерно 60-70 километров. Но преодолеть это
расстояние так и не удалось.
Вплоть до окончательного разгрома, произошедшего 26-27 июня, Болдин не
только ни разу не был в расположении вверенных ему войск, но даже не смог
установить какую-либо связь с 11-м мехкорпусом. На всякий случай напомним
внимательному читателю, что в составе КМГ Болдина было два эскадрона связи,
конный дивизион связи, три корпусные авиаэскадрильи и восемь (!) отдельных
батальонов связи (обс).
Для самых дотошных можно указать и их номера: 4, 7, 124, 185 обс в
составе 6-го мехкорпуса и 29, 33, 583 и 456 обс в составе 11-го мехкорпуса
[8].
„...в довершение бед на рассвете вражеские бомбардировщики
застигли на марше 36-ю кавалерийскую дивизию (ту самую, командир которой
перешел на службу к немцам) и растрепали ее.
Так что о контрударе теперь не может быть и речи... я сидел в палатке,
обуреваемый мрачными мыслями..." [80].
Разумеется, Болдин нигде ни словом не обмолвился о том, какие конкретно
силы и средства были включены в состав конно-механизированной группы, в
какой группировке и какими силами наступал противник, так что фраза о том,
что „растрепанность" одной кавдивизии сделала контрудар советских
войск „совершенно невозможным", не казалась читателям такой абсурдной,
какой она является на самом деле.
А внимательный читатель наверняка уже заметил очень странную хронологию
событий: по версии Болдина, 22 июня была „разгромлена" 6-я кавдивизия,
на рассвете 23 июня „расстрепана" 36-я, других кавалерийских частей в
составе КМГ просто не было, и вдруг после этого, 25 июня, начальник штаба
сухопутных войск вермахта отмечает в своем дневнике, что в районе Гродно
„крупные массы русской кавалерии атакуют западный фланг 8-го корпуса"
?!?
Да, трудно полководцу водить войска, если он сидит в живописном лесу,
за десятки километров от поля боя, заменив разведку слухами и мрачными
мыслями...
„...позвонил Хацкилевич, находившийся в частях.
- Товарищ генерал,- донесся его взволнованный голос,- кончаются горючее
и боеприпасы.
- Слышишь меня, товарищ Хацкилевич,- надрывал я голос, стараясь
перекричать страшный гул летавших над нами вражеских самолетов.- Держись!
Немедленно приму все меры для оказания помощи.
Никакой связи со штабом фронта у нас нет. Поэтому я тут же после
разговора с Хацкилевичем послал в Минск самолетом письмо, в котором просил
срочно организовать переброску горючего и боеприпасов по воздуху..." [80].
Многоточие не должно смущать читателя. Мы ничего не упустили. Именно
этим - посылкой письма в Минск - и ограничились „все меры", принятые
первым заместителем командующего фронта.
Третий день войны.
...фактически находимся в тылу у противника. Со многими частями 10-й
армии потеряна связь, мало боеприпасов и полностью отсутствует горючее... из
Минска по-прежнему никаких сведений... Противник все наседает. Мы ведем бой
в окружении. А сил у нас все меньше. Танкисты заняли оборону в
десятикилометровой полосе. В трех километрах за ними наш командный пункт..."
И, наконец, пятый день войны.
„На пятые сутки войны, не имея боеприпасов, войска вынуждены были
отступить и разрозненными группами разбрелись по лесам" [80].
„Разрозненными группами разбрелись по лесам" - признаться, не
каждый советский генерал в своих мемуарах оказался способен на такую
откровенность.
Вот, собственно, и все, что можно узнать об обстоятельствах разгрома из
воспоминаний Болдина.
Перед нами стандартный набор предписанных советской исторической науке
„обстоятельств непреодолимой силы": не было связи, не было горючего,
кончились боеприпасы.
Почему нет связи - вражеские диверсанты все провода перерезали.
Куда делось горючее - немецкая авиация все склады разбомбила.
Почему снаряды не подвезли - так письмо же до Минска не долетело...
Ненужные, мешающие усвоению единственно верной истины подробности:
сколько было проводов, сколько было диверсантов, какой запас хода на одной
заправке был у советских танков, сколько снарядов входит в один возимый
боекомплект, какими силами немецкая авиация могла разбомбить „все
склады" и сколько этих самых складов было в одном только ЗапОВО - отброшены
за ненадобностью. Отброшена за ненадобностью и та простая и бесспорная
истина, что Вооруженные Силы как раз и создаются для того, чтобы действовать
вполне достаточно. Но после первых же встреч с нашими новыми танками
немецкие солдаты дали своей противотанковой пушке прозвище „дверная
колотушка" (смысл этого черного юмора в том, что она могла только постучать
по броне советской „тридцатьчетверки"). Наклонный 45-мм броневой лист
нашего Т-34 немецкая 37-мм пушка не пробивала даже при стрельбе с предельно
малой дистанции в 200 метров. Ну а про возможность борьбы с тяжелым танком
КВ (лобовая броня 90 мм, бортовая - 75 мм) не приходится и говорить. Это
50-тонное стальное чудовище могло утюжить боевые порядки немецкой пехоты
практически беспрепятственно, как на учебном полигоне.
Только летом 1940 г. немцы запустили в производство 50-мм
противотанковую пушку, которая и поступила на вооружение вермахта в
количестве 2 (две) штуки на пехотный полк, да и то еще не в каждой дивизии
эти пушки были! Странно как-то на этом фоне смотрятся бесконечные причитания
партийных пропагандистов о том, как „на Германию работала
промышленность всей покоренной Европы", а Сталин очень верил Гитлеру и
занимался сугубо „мирным созидательным трудом"...
Мало того, что военно-политическое руководство фашистской Германии не
предоставило своей армии никаких средств борьбы с новыми советскими танками.
Оно еще и ухитрилось не заметить сам факт их появления на вооружении РККА!
Только после начала боевых действий, 25 июня 1941 г. в дневнике Ф. Гальдера
(начальника штаба сухопутных войск) появляется следующая запись:
„...получены некоторые данные о новом типе русского тяжелого
танка: вес - 52 тонны, бортовая броня - 8 см... 88-мм зенитная пушка,
видимо, пробивает его бортовую броню (точно еще неизвестно)... получены
сведения о появлении еще одного танка, вооруженного 75-мм пушкой и тремя
пулеметами..." [12].
В мемуарах Гота и Гудериана первые сообщения о „сверхтяжелом
русском танке" (т. е. КВ) относятся только к концу июня - началу июля 1941
г.
Обсуждение вопроса о том, как военная разведка крайне агрессивного
государства могла на протяжении полутора лет не замечать появления новых
типов танков в серийном производстве у главного потенциального противника
Германии, выходит за пределы нашей книги. Это тема для отдельного разговора.
Постарались все: и Гитлер, категорически запретивший после подписания
Договора о дружбе и границе (28 сентября 1939 г.) ведение разведовательной
деятельности против СССР [19], и загадочный руководитель абвера адмирал
Канарис (агент английской разведки по совместительству) и многие другие.
Для нашего же расследования достаточно отметить тот факт, что немецкие
пехотные дивизии не только не получили средств борьбы с новыми советскими
танками, но и само появление из чащи белорусских лесов огромных 50-тонных
бронированных монстров должно было стать для них страшной неожиданностью.
Все познается в сравнении.
Каждый добросовестный школьник должен знать, что добиться успеха в
Курской битве немцы надеялись, в частности, и за счет внезапного
массированного применения новых тяжелых танков „Тигр" и
„Пантера". Этот тезис неизменно присутствует в любом тексте,
посвященном битве на Курской дуге, которую советские историки называли (и по
сей день еще называют) „крупнейшим танковым сражением Второй мировой
войны". Более того, из мемуаров немецких генералов выясняется, что и
германское командование возлагало на применение новых танков огромные
надежды.
Правда, вопрос о „внезапности" к лету 1943 г. был уже практически
снят. Гитлер сам „наступил на горло собственной песне", приказав,
несмотря на все возражения Гудериана, отправить роту первых серийных
„Тигров" под Ленинград. В сентябре 1942 г., в заболоченных лесах,
„Тигры" были введены в бой и понесли большие потери, частью увязнув в
трясине [65]. Таким образом новая техника была необратимо рассекречена.
Что же касается „массовости", то в составе всей танковой
группировки немецких войск на Курской дуге (16 танковых и 6 моторизованных
дивизий, три отдельных танковых батальона и отдельная танковая бригада)
насчитывалось всего 147 „Тигров" и 200 „Пантер".
Итого 347 танков „новых типов" из общего количества в 2 361 танк.
Такими-то силами немецкое командование планировало окружить и
уничтожить советские войска в составе пятнадцати общевойсковых и трех
танковых армий (а также четырнадцати отдельных корпусов) на фронте в 550 км
[ВИЖ.- 1993.- No 7].
Перед КМГ Болдина, в составе которой было полторы тысячи танков и
бронемашин, в том числе 383 танка „новых типов" (Т-34 и КВ), стояла
задача совсем другого, гораздо более скромного масштаба: нанести короткий
(два-три дня во времени и 80-90 км в пространстве) удар по пехоте
противника, а затем отойти в резерв командующего фронтом.
Эффект внезапности - важнейшее на войне условие успеха - усиливался еще
и тем, что своевременно выявить факт сосредоточения в районе Белостока
мощной ударной группировки немецкая разведка также не смогла. Только вечером
23 июня в донесении отдела разведки и контрразведки штаба 9-й армии вермахта
отмечено „появление в районе южнее Гродно 1-й и 2-й мотомехбригад"
[61].
Что сие означает? Никаких „мехбригад" в составе Западного фронта
не было, среди шести танковых и моторизованных дивизий КМГ Болдина не было
ни одной с номерами 1 или 2. Ясно только то, что в конце концов немцы не
могли не увидеть движения огромных танковых колонн, но произошло это уже
буквально за считанные часы до начала контрнаступления советских войск.
Но „разгром немецко-фашистских войск под Гродно и Вильнюсом" так
и не состоялся.
По большому счету, вообще ничего не состоялось.
„...вследствие разбросанности соединений, неустойчивости
управления, мощного воздействия авиации противника сосредоточить
контрударную группировку в назначенное время не удалось. Конечные цели
контрудара (уничтожить сувалкинскую группировку противника и овладеть
Сувалками) не были достигнуты, имелись большие потери..."
Вот дословно все, что сказано о ходе и результате контрудара КМГ
Болдина в самом солидном историческом исследовании последнего десятилетия -
в многократно упомянутой выше монографии „1941 год - уроки и выводы".
За фразой о „больших потерях" скрывается тот факт, что все три
соединения, принявшие участие в контрударе КМГ Болдина (6-ой и 11-ый МК,
6-ой КК) были полностью разгромлены, вся боевая техника брошена в лесах и на
дорогах, большая часть личного состава оказалась в плену или погибла,
немногие уцелевшие в течение несколько недель и месяцев выбирались мелкими
группами из окружения и вышли к своим уже тогда, когда линия фронта
откатилась ко Ржеву и Вязьме.
В предыдущих основополагающих трудах советских историков [12-томной
„Истории Второй мировой войны" и 6-томной „Истории Великой
Отечественной войны"] и вовсе не было ничего, кроме невнятной констатации
того факта, что контрудары советских войск, предусмотренные Директивой No 3,
оказались безрезультатными.
В опубликованных в последние годы документах начала войны невозможно
найти ничего более внятного, чем тексты таких вот приказов, которые летели
из штаба Западного фронта:
„...почему мехкорпус (имеется в виду 6 МК) не наступает, кто
виноват? Немедля активизируйте действия, не паникуйте, а управляйте. Надо
бить врага организованно, а не бежать без управления... Почему вы не даете
задачу на атаку мехкорпусов..." [40].
В широко известных, ставших уже классикой, военно-исторических трудах
немецких генералов (Типпельскирх, Бутлар, Блюментрит) о контрударе советских
войск в районе Гродно - ни слова.
В мемуарах Г. Гота [„Танковые операции"] мы не находим никаких
упоминаний о наступлении Красной Армии в районе Гродно. Похоже, командующий
3-й танковой группы вермахта так никогда и не узнал о том, что во фланг и
тыл его войск нацеливалась огромная танковая группировка противника.
В хрестоматийно известном „Военном дневнике" Ф. Гальдера некое
упоминание о действиях группы Болдина появляется только в записях от 25 июня
1941 г.:
„...русские, окруженные в районе Белостока, ведут атаки, пытаясь
прорваться из окружения на север в направлении Гродно..., довольно серьезные
осложнения на фронте 8-го армейского корпуса, где крупные массы русской
кавалерии атакуют западный фланг корпуса..."
Но уже вечером того же дня (запись от 18-00) Гальдер с удовлетворением
констатирует:
„...Положение южнее Гродно стабилизировалось. Атаки противника
отбиты..."
В дальнейшем к описанию этих событий Гальдер нигде не возвращается, да
и описание это выглядит достаточно странно - все же главной ударной силой
КМГ были отнюдь не „крупные массы кавалерии", а два мехкорпуса. А вот
о „серьезных осложнениях" на фронте 20-го армейского корпуса, который
должен был первым встретиться с наступающими советскими танками, Гальдер
вообще ничего не говорит...
Если бы мы писали фантастический роман, то сейчас самое время было бы
рассказать о том, как из мрачной бездны белорусских болот поднялось НЕЧТО и
поглотило без следа огромную бронированную армаду. Но жанр этой книги -
документальное историческое расследование, и списать разгром на
„нечистую силу" нам никак не удастся.
Да и пропала КМГ Болдина отнюдь не бесследно.
По рассказам местных жителей, собранным энтузиастами из Минского
поискового объединения „Бацька шчына", „в конце июня 1941 район
шоссе Волковыск-Слоним было завалено брошенными танками, сгоревшими
автомашинами, разбитыми пушками так, что прямое и объездное движение на
транспорте было невозможно... Колонны пленных достигали 10 км в длину..."
[8].
Фраза о многокилометровых колоннах пленных может показаться кому-то
обычным преувеличением людей, ставших очевидцами гигантской катастрофы. Увы.
Даже по данным вполне консервативного (в хорошем смысле этого слова)
исследования современных российских военных историков „Гриф
секретности снят", безвозвратные потери Западного фронта за первые 17 дней
войны составили 341 тысячу человек, из которых не менее 60%, т. е. порядка
200 тысяч человек, оказалось в плену. Стоит отметить, что эти цифры вполне
совпадают с давно известными немецкими сводками, в соответствии с которыми в
ходе сражения в районе Минск-Белосток вермахт захватил 288 тысяч пленных
[ВИЖ.- 1989.- No 9].
Пролить свет на причины разгрома КМГ могли бы мемуары советских
генералов - да только мало кому удалось их написать.
Командир 6-го кавкорпуса генерал-майор И. С. Никитин попал в плен и был
расстрелян немцами в концлагере в апреле 1942 года [20, 124].
Командир 36-й кавдивизии 6-го кавкорпуса генерал-майор Е. С. Зыбин
попал в плен, где активно сотрудничал с фашистами. По приговору Военной
коллегии Верховного суда СССР расстрелян 25 августа 1946 года. Он не
реабилитирован и по сей день [20, 124].
Командир 6-го мехкорпуса Хацкилевич погиб 25 июня. Обстоятельства его
гибели по сей день неизвестны. Несколько дней спустя у местечка Клепачи
Слонимского района была подбита бронемашина, на которой офицеры штаба 6-го
мехкорпуса пытались вывезти тело погибшего командира. При этом был
смертельно ранен начальник артиллерии корпуса генерал-майор А. С. Митрофанов
[8].
Командир 4-й танковой дивизии 6-го мехкорпуса генерал-майор А. Г.
Потатурчев попал в плен, после освобождения из концлагеря в Дахау был
арестован органами НКВД и умер в тюрьме в июле 1947 года. Посмертно
реабилитирован в 1953 году [20, 124].
Командир 29-й моторизованной дивизии 6-го мехкорпуса генерал-майор И.
П. Бикжанов попал в плен, после освобождения до декабря 1945 г.
„проходил спецпроверку в органах НКВД". В апреле 1950 года уволен в
отставку „по болезни". Дожил до 93 лет, но мемуаров не печатал [20,
124].
Смогли выйти из окружения после разгрома КМГ, но вскоре погибли в боях
командир 7-й танковой дивизии 6-го мехкорпуса генерал-майор С. В. Борзилов и
командир 29-й танковой дивизии 11-го мехкорпуса полковник Н. П. Студнев [8].
Попали в плен и погибли в гитлеровских концлагерях заместитель
командира 11-го мехкорпуса и начальник артиллерии 11-го мехкорпуса
генерал-майоры П. Г. Макаров и Н. М. Старостин [20, 124].
Командир 204 моторизованной дивизии 11-го мехкорпуса, полковник А. М.
Пиров пропал без вести [8].
Ну а судьба высшего командования Западного фронта была еще более
трагична.
Командующий Западным фронтом, герой обороны Мадрида и прорыва
„линии Маннергейма" генерал армии Павлов 4 июля был арестован и 22
июля 41 г., ровно через месяц после начала войны (любил, любил товарищ
Сталин театральные эффекты) приговорен к расстрелу.
По тому же „делу", за „трусость, бездействие и паникерство,
создавшие возможность прорыва фронта противником" [67, 81] были расстреляны:
- начальник штаба фронта В. Е. Климовских;
- начальник связи фронта А. Т. Григорьев;
- начальник артиллерии фронта Н. А. Клич;
- командующий 4-й армией Западного фронта А. А. Коробков;
- заместитель командующего ВВС фронта Таюрский.
Командующий ВВС Западного фронта, Герой Советского Союза, ветеран боев
в Испании генерал-майор И. И. Копец застрелился сам в первый день войны, 22
июня 1941 г.
Внимательный читатель, наверняка, уже заметил отсутствие в этом
скорбном списке расстрелянных генералов одной фамилии.
А ведь это действительно очень странно. И по воинскому званию
(генерал-лейтенант) и по занимаемой должности (зам. командующего фронтом) И.
В. Болдин стоял выше всех репрессированных, за исключением самого Павлова,
конечно. И если все командование фронта было повинно в „преступном
бездействии и развале управления войсками", то как же смог остаться
безнаказанным руководитель главной ударной группировки Западного фронта?
Оправдаться неопытностью Болдин никак не мог. В его послужном списке
было уже два „освободительных похода" - в Польшу (сентябрь 1939 г.) и
в Бессарабию (июнь 1940 г.)
Во время вторжения в Польшу в сентябре 1939 г. комкор Болдин командовал
конно-механизированной группой Белорусского фронта, которая вела наступление
по линии Слоним-Волковыск и после ожесточенного боя 20-21 сентября штурмом
взяла г. Гродно. Так что для Болдина начало войны складывалось как в песне:
„По дорогам знакомым за любимым наркомом мы коней боевых поведем..."
Скорее всего, разгадка счастливой судьбы Болдина очень проста.
Своевременно вызвать его на расстрел чекисты просто не смогли: с конца июня
по начало августа он находился в окружении и был для них недоступен. Ну а в
августе 41 г., после разгрома большей части кадровой армии, после пленения
десятков генералов (всего за шесть месяцев 41 г. в немецком плену оказалось
63 генерала), Сталин стал более сдержан в расстрелах оставшихся в строю
командиров. Более того, после выхода из окружения Болдин был отмечен добрым
словом в приказе Верховного, повышен в звании и назначен командующим 50-й
армией (вскоре разгромленной под Брянском).
Тяжелейший психологический стресс не прошел бесследно. Главный мотив
мемуаров Болдина - тупой и бездушный солдафон Павлов все испортил:
„...Отойдя от аппарата, я подумал: как далек Павлов от
действительности! У нас было мало сил, чтобы контратаковать противника... Но
что делать? Приказ есть приказ! [80].
Много лет спустя, уже после войны, мне стало известно, что Павлов давал
моей несуществующей (по чьей вине „несуществующей"?) ударной группе
одно боевое распоряжение за другим.
Зачем понадобилось Павлову издавать эти распоряжения? Кому он направлял
их? (Похоже, Болдин так и не понял, что задача, которую он с позором
провалил, была поставлена именно перед ним.) Возможно, они служили только
для того, чтобы создавать перед Москвой видимость, будто на Западном фронте
предпринимаются какие-то меры для противодействия наступающему врагу..."
Но и это еще „цветочки". В очень серьезном документе, в докладной
записке, поданной в ходе реабилитации Павлова и его „подельников" в
июле 1957 года, Болдин (к тому времени уже генерал-полковник) написал
дословно следующее:
„...Павлов виноват в том, что просил Сталина о назначении на
должность командующего войсками округа, зная о том, что с начала войны он
будет командующим войсками фронта. Павлов, имея слабую оперативную
подготовку, не мог быть командующим войсками фронта... Начальник штаба
фронта Климовских виноват в том, что попал под влияние Павлова и превратился
в порученца Павлова..." [81, с. 194].
О том, кто же обладал „неслабой оперативной подготовкой", Болдин
скромно промолчал.
Многое становится понятней, если вспомнить о том, что до назначения на
должность заместителя командующего Западным особым военным округом Болдин
был командующим войсками Одесского военного округа. Согласитесь, быть первым
руководителем в Одессе и стать замом в Минске - это две большие разницы...
Тем не менее, за отсутствием лучшего, обратимся к мемуарам Болдина. Чем
(кроме изначальной „невыполнимости" поставленной перед ним задачи)
объясняет он разгром вверенных ему войск?
Болдин - незаурядный мемуарист. У него прекрасная, цепкая память,
сохраняющая даже самые малозначимые подробности. Вот, описывая свой первый
день на войне, он вспоминает и удушливую жару, и то, что вода во фляжке была
теплой и не освежала пересохшее горло. Самым подробным образом, на десятках
страниц, описывает Болдин историю своих блужданий по лесам в окружении.
А вот о главном - о подготовке, проведении и результатах контрудара -
говорится очень кратко и скупо.
Итак, первый день войны, вечер 22 июня.
„...Командующий 10-й армии склоняется над картой, тяжко вздыхает,
потом говорит:
- С чем воевать? Почти вся наша авиация и зенитная артиллерия разбиты.
Боеприпасов мало.
На исходе горючее для танков... Уже в первые часы нападения авиация
противника произвела налеты на наши склады с горючим. Они и до сих пор
горят. На железнодорожных магистралях цистерны с горючим тоже уничтожены...
...на КП прибыл командир 6-го кавалерийского корпуса генерал-майор И.
С. Никитин. Вид у него озабоченный.
- Как дела? - спрашиваю кавалериста.
- Плохи, товарищ генерал. Шестая дивизия разгромлена...
- Остатки дивизии где?
- Приказал сосредоточить в лесу северо-восточнее Белостока".
Без лишних комментариев сравним этот абзац с отрывком из воспоминаний
начальника штаба 94-го кавполка той самой „разгромленной" 6-ой
кавдивизии В. А. Гречаниченко [83]:
„...примерно в 10 часов 22 июня мы вошли в соприкосновение с
противником. Завязалась перестрелка. Попытка немцев с ходу прорваться к
Ломже была отбита. Правее оборону держал 48 кавалерийский полк. В 23 часа 30
минут 22 июня по приказу командира корпуса генерал-майора И. С. Никитина
части дивизии двумя колоннами форсированным маршем направились к
Белостоку... К 17 часам 23 июня дивизия сконцентрировалась в лесном массиве
в 2 километрах севернее Белостока..."
Второй день войны, 23 июня 1941 г.
„...к рассвету штабы 6-го механизированного и 6-го кавалерийского
корпусов обосновались на новом месте в лесу в пятнадцати километрах
северо-восточнее Белостока. Этот живописный лесной уголок стал и моим
командным пунктом..."
Так точно. И в протоколе допроса Павлова есть подтверждение того, что
все штабы, и без того уже находившиеся далеко от места боев (расстояние от
Белостока до тогдашней границы составляет 100 км), ушли еще дальше:
„...во второй день части 10-й армии, кроме штаба армии. остались
на своих местах. Штаб армии сменил командный пункт, отойдя восточнее
Белостока в район Валпы..." [67].
Чем же занимались наши генералы, собравшиеся в живописном лесном
уголке?
„Время уходит, а мне так и не удается выполнить приказ Павлова о
создании ударной конно-механизированной группы. Самое неприятное (так в
тексте) в том, что я не знаю, где находится 11-й мехкорпус генерала Д. К.
Мостовенко. У нас нет связи ни с ним, ни с 3-й армией, в которую он
входит..."
Потрясающее признание. Как заместитель командующего округом мог не
знать района дислокации мехкорпуса? Мехкорпус - это не иголка в стоге сена.
Их во всем округе было всего лишь шесть, а если не брать в расчет 17-й и
20-й мк, формирование которых только начиналось, то реально боеспособных
мехкорпусов было ровно четыре.
Придется напомнить, что штаб 11-го мехкорпуса и 204-я мотодивизия
дислоцировались в Волковыске (85 км восточнее Белостока), 29-я танковая
дивизия - в Гродно (75 км северо-восточнее Белостока), а 33-я танковая
дивизия - в районе местечка Индура (18 км южнее Гродно).
Другими словами, от „живописного лесного уголка в 15 км
северо-восточнее Белостока", в котором затаились Болдин с Никитиным, до
дивизий 11-го мехкорпуса было примерно 60-70 километров. Но преодолеть это
расстояние так и не удалось.
Вплоть до окончательного разгрома, произошедшего 26-27 июня, Болдин не
только ни разу не был в расположении вверенных ему войск, но даже не смог
установить какую-либо связь с 11-м мехкорпусом. На всякий случай напомним
внимательному читателю, что в составе КМГ Болдина было два эскадрона связи,
конный дивизион связи, три корпусные авиаэскадрильи и восемь (!) отдельных
батальонов связи (обс).
Для самых дотошных можно указать и их номера: 4, 7, 124, 185 обс в
составе 6-го мехкорпуса и 29, 33, 583 и 456 обс в составе 11-го мехкорпуса
[8].
„...в довершение бед на рассвете вражеские бомбардировщики
застигли на марше 36-ю кавалерийскую дивизию (ту самую, командир которой
перешел на службу к немцам) и растрепали ее.
Так что о контрударе теперь не может быть и речи... я сидел в палатке,
обуреваемый мрачными мыслями..." [80].
Разумеется, Болдин нигде ни словом не обмолвился о том, какие конкретно
силы и средства были включены в состав конно-механизированной группы, в
какой группировке и какими силами наступал противник, так что фраза о том,
что „растрепанность" одной кавдивизии сделала контрудар советских
войск „совершенно невозможным", не казалась читателям такой абсурдной,
какой она является на самом деле.
А внимательный читатель наверняка уже заметил очень странную хронологию
событий: по версии Болдина, 22 июня была „разгромлена" 6-я кавдивизия,
на рассвете 23 июня „расстрепана" 36-я, других кавалерийских частей в
составе КМГ просто не было, и вдруг после этого, 25 июня, начальник штаба
сухопутных войск вермахта отмечает в своем дневнике, что в районе Гродно
„крупные массы русской кавалерии атакуют западный фланг 8-го корпуса"
?!?
Да, трудно полководцу водить войска, если он сидит в живописном лесу,
за десятки километров от поля боя, заменив разведку слухами и мрачными
мыслями...
„...позвонил Хацкилевич, находившийся в частях.
- Товарищ генерал,- донесся его взволнованный голос,- кончаются горючее
и боеприпасы.
- Слышишь меня, товарищ Хацкилевич,- надрывал я голос, стараясь
перекричать страшный гул летавших над нами вражеских самолетов.- Держись!
Немедленно приму все меры для оказания помощи.
Никакой связи со штабом фронта у нас нет. Поэтому я тут же после
разговора с Хацкилевичем послал в Минск самолетом письмо, в котором просил
срочно организовать переброску горючего и боеприпасов по воздуху..." [80].
Многоточие не должно смущать читателя. Мы ничего не упустили. Именно
этим - посылкой письма в Минск - и ограничились „все меры", принятые
первым заместителем командующего фронта.
Третий день войны.
...фактически находимся в тылу у противника. Со многими частями 10-й
армии потеряна связь, мало боеприпасов и полностью отсутствует горючее... из
Минска по-прежнему никаких сведений... Противник все наседает. Мы ведем бой
в окружении. А сил у нас все меньше. Танкисты заняли оборону в
десятикилометровой полосе. В трех километрах за ними наш командный пункт..."
И, наконец, пятый день войны.
„На пятые сутки войны, не имея боеприпасов, войска вынуждены были
отступить и разрозненными группами разбрелись по лесам" [80].
„Разрозненными группами разбрелись по лесам" - признаться, не
каждый советский генерал в своих мемуарах оказался способен на такую
откровенность.
Вот, собственно, и все, что можно узнать об обстоятельствах разгрома из
воспоминаний Болдина.
Перед нами стандартный набор предписанных советской исторической науке
„обстоятельств непреодолимой силы": не было связи, не было горючего,
кончились боеприпасы.
Почему нет связи - вражеские диверсанты все провода перерезали.
Куда делось горючее - немецкая авиация все склады разбомбила.
Почему снаряды не подвезли - так письмо же до Минска не долетело...
Ненужные, мешающие усвоению единственно верной истины подробности:
сколько было проводов, сколько было диверсантов, какой запас хода на одной
заправке был у советских танков, сколько снарядов входит в один возимый
боекомплект, какими силами немецкая авиация могла разбомбить „все
склады" и сколько этих самых складов было в одном только ЗапОВО - отброшены
за ненадобностью. Отброшена за ненадобностью и та простая и бесспорная
истина, что Вооруженные Силы как раз и создаются для того, чтобы действовать