Страница:
– Вон, – Варганов кивнул на нижний угол ворот, – двадцать лет мимо ходил, а потом думаю: «Дай отчищу». Отчистил углышек, а там Самсон, львиную пасть раздирающий. Чистая Византия! Стены собора расписаны религиозной живописью. Верхняя живопись неинтересная, – пояснил Алексей Дмитриевич. – Под живописью, если ее очистить, – фрески семнадцатого века, а если и фрески убрать, откроется орнамент Мономаховых времен.
Фреска, она ведь кладется на сырую штукатурку. Писать ее можно только четыре часа, потом штукатурка высыхает. Иные мастера рисунок прочерчивали гвоздем. – И Варганов показал нам прочерченные круги на штукатурке, причем гвоздь нацарапал в одном месте без толку несколько окружностей. Мастер никак не мог найти центра.
– От неопытности, что ли? – поинтересовались мы.
– Скорее всего выпивши был, вот и портил штукатурку. Рублев фрески писал сразу, без гвоздей. Это был виртуоз.
– Что за гробница там, в углу?
– А, – равнодушно бросил Варганов, – здесь лежит князь Кислый, дружкой на свадьбе у царя Василия гулял.
Мы заметили, что о разных князьях, княгинях и их родственниках Варганов говорит так просто и легко, как будто они родственники его приятелей или приятели ему самому. Когда шли от собора до Покровского монастыря, произошел случай еще характернее. Подвыпивший мужчина тридцати с лишнем лет отвел Варганова в сторону и минут пять что-то ему доказывал.
– Кто это? – спросили мы, когда Варганов догнал нас.
– Это потомок одного новгородского купца. Князь Ярослав захватил тогда новгородских людишек, как раз перед липецкой битвой, семьсот лет назад дело было, может, слышали?
– Теперь-то он кто?
– Теперь он шофер на здешней автобазе. Все пристает ко мне, чтобы я у него кое-какую купеческую утварь для музея купил. Просит за все пол-литра водки.
– Что у него за утварь?
– Посуда медная: ендовы, ковши, подносы.
Незаметно дошли до Покровского монастыря. Первым делом Варганов повел в склеп. Мы спускались все ниже и ниже по кирпичным ступеням, а Варганов говорил:
– Иван Грозный любил здесь ходить. Покровский монастырь был у него в большом фаворе. На Казань пошел, здесь молебен служил. С Казани шел – опять молебен служил. Даже обет давал, что если возьмет Казань, то одарит монастырь царскими дарами.
Между тем каменные гробницы окружали нас.
– Екатерина Шуйская, дочка Малюты Скуратова, – небрежно бросал Варганов, показывая на камень. – Как Скопин, разбив поляков, вошел в Москву, Шуйские от зависти решили его отравить. Вот эта мадам ему яд на пиру подавала.
– Царица Александра, – сообщал Алексей Дмитриевич, останавливаясь у следующего камня. – Сына своего Иван Грозный убил, а после убиенного вдова осталась. Это она. А то вон царица Анна, пятая жена самого Ивана Грозного. Ядом ее, бедную, опоили. Здесь лежала дочка Бориса Годунова Ксения. Неудачливо сложилась у нее жизнь. Сначала вроде улыбнулась, а потом все и пропало. Ее ведь за датского королевича просватали, а Лжедимитрий захватил и принудил к сожительству. Тут Марина Мнишек вмешалась, приказала сослать.
По мере того как рассказывал Варганов, прямоугольные камни, проглядывающие из полумрака монастырского склепа, мрачные сами по себе, приобретали еще большую мрачность. Эту опоили ядом, другая сама опоила ядом, у третьей убили мужа, четвертую сослали…
– Здесь же, – остановился Алексей Дмитриевич у крайнего к входу камня, – пожалуй, самая интересная могила. Хотите расскажу? Соборный храм в этом монастыре основал отец Ивана Грозного – царь Василий. С ним была и царица – молодая красавица Соломония Сабурова. Она, конечно, не могла знать наперед, что через десять лет муж сошлет ее в этот монастырь. Сослал же он ее за бездетность. Царю наследник нужен, а Соломония не рожала и не рожала.
Не хотелось ей, бедной, постригаться. Билась, говорят, ножницы из рук вырывала, плакала.
Царь Василий между тем женился на Елене Глинской, вскоре родившей мальчика, не кого иного, как будущего Ивана Грозного.
Однако что же Соломония? Постригли ее за бездетность в монахини, и вдруг вскорости она забеременела и даже ребеночка родила. Этот ребенок с рождения был обречен на смерть. Его бы, конечно, убили, дабы, когда вырастет, не претендовал на престол, не заводил в царстве смуту. Как-никак родной брат Ивану Грозному!
Но прошел слух, что он помер и похоронен в этом склепе. Похоронен и похоронен, как говорят, концы в воду.
Недавно пришла мне мысль: дай-ка раскопаю, погляжу, что там в могиле. Раскопал, вижу, гробик крохотный, а в гробике… кукла, обыкновенная кукла, в тряпки одетая, словно сейчас положили. Я ее послал в Москву реставратору Видоновой, та прислала мне шелковую мальчиковую рубашку, остальные тряпки не стоили внимания.
Значит, захоронение было ложное. Его устроили, чтобы спасти жизнь настоящему младенцу. Значит, настоящий-то младенец остался жив.
– И что же, какая его судьба?
Варганов помолчал, может быть, для большего впечатления.
– Разбойника Кудеяра слышали? Он. У меня нет в руках точных данных, но окольные исторические наблюдения, и опыт, и интуиция подсказывают мне, что он и есть разбойник Кудеяр.
– Как, разбойник Кудеяр, о котором сложено столько песен и легенд?!
В самом деле, может быть, недаром такое внимание привлекла к себе личность Кудеяра. Даже историк Костомаров написал о нем книжку. Еще и сегодня в Воронежской области вам покажут остатки Кудеярова городища, укрепленного становища разбойников.
А может, и правда: одному брату – царство русское, а другому – вольная воля по всей русской земле. Лежи кукла в земле, лежи, а настоящий сын, вон он, на горячей лошади в окружении верных друзей, в окружении вольного люда рыщет по темным лесам под именем Кудеяра. Не завидует доле царя, которому мерещится в каждом углу измена да крамола. А и помирать – так на вольном воздухе, а не в душном терему, под небесными звездами, а не под тусклой лампадой!
– Итак, что же мы видим, – попробовали подытожить мы. – Василий свою жену сослал в Покровский монастырь, сын его свою жену сослал сюда же, вдова после внука тоже попала сюда. Дочь Бориса Годунова здесь…
– Не все еще. Первая жена Петра Первого Авдотья Лопухина, мать царевича Алексея, здесь сидела. Она, Авдотья-то, вела в монастыре мирскую жизнь. Посещали ее мирские люди. В те времена в Суздаль набирать рекрутов приехал майор Степан Глебов. Этот особенно понравился Авдотье, за что, между прочим, и был посажен на кол. Саму Авдотью упекли в Шлиссельбургскую крепость. Подозревали ее в измене Петру на пользу царевичу Алексею. Вот какой это монастырь. Теперь восстанавливаем помаленьку.
Здесь же в Покровском монастыре Варганов показал нам некоторые примеры реставрационных работ. Реставраторы как раз трудились над трапезной монастыря. Задача Варганова в реставрации Суздаля сводились к тому, чтобы сквозь слепую кирпичную кладку позднейшего времени увидеть ранние формы.
– Иной раз по одному кирпичному клинышку приходится восстанавливать все окно.
– Разве это возможно?
– Сначала и я думал, нельзя. Но точно так же зоолог по одной-двум костям, найденным в земле, восстанавливает целый скелет летающего ящера. Интересно искали мы лестницу в архиерейских палатах.
– Как же?
– Стали считать слои побелок на стене. Насчитали их одиннадцать. По всей стене одиннадцать, а в иных местах только две. Значит, там, где две, что-то раньше было, что мешало белить стену. Когда прочертили границу между одиннадцатью побелками и двумя, получились очертания лестницы. Так вот, шажок за шажком, восстанавливаем все.
Мы попросили показать еще что-нибудь интересное.
– Да вот. – Варганов вскинул голову и показал на три окна, расположенные подряд в кирпичной стене монастырского здания. – Разве не интересно?
– Окна… конечно… это очень занятно…
– Слепые вы люди, разве не видите, что каждое окно по-разному отделано?
Тут мы тоже увидели, что каменная резьба вокруг каждого окна разная и что это в какой-то степени нарушает архитектурный ансамбль, как если бы хозяин деревенского дома приколотил к окнам разные наличники.
– Значит, поняли! А почему так получилось?
– Наверно, был неграмотный архитектор.
Варганов усмехнулся.
– Виноват не архитектор, а характер русского человека. У каждого окна в люльках висело по мастеру. Мастера старались один перед другим, каждый хотел отличиться, сделать лучше, чем сосед, по-своему, вот и натворили…
– Вы эти камни читаете, как книгу.
– Да, – без ложной скромности согласился Варганов. – Здесь целые каменные фолианты. А вообще Суздаль, как он есть, – это фольклор, только выраженный архитектурными формами. Весь Суздаль – это одна каменная песня. Между прочим, такое убеждение помогло мне спасти Суздаль от разрушения. Решили было ломать все церкви, а оставить несколько самых древних построек. Что тут делать! Если церковь построена в XVIII веке, попробуй доказать ее историческую ценность. Сама по себе она, может быть, действительно ничего не стоит, но сломай – и нарушится ансамбль города, появится в ансамбле черная прореха. Только тем и убедил, что Суздаль, мол, надо брать не по отдельным церквам, а в целом. Он весь есть одна каменная песня, а из песни слова не выкинешь.
Варганов задумался, как бы вспомнив что-то светлое и хорошее. Усмехнулся:
– Была у меня на практике девушка из Архангельского института, Лиза Караева. Долго была. Теперь она мне как дочь, потому что к тому же лучшая моя ученица. Это положение, что Суздаль единый ансамбль, одна песня, она взяла темой для диссертации. Научно решила показать.
– Показала?
– Получилась диссертация – гимн во славу Суздаля. Я ей пишу: «Милая Лиза, ты воображаешь, что суздальские мужики уходили на Горку и, скребя в затылке, прикидывали: „А где бы еще для красоты поставить церковку?“ А помнишь, милая Лиза, я показывал тебе изумительное древнее шитье. Мастерица как бы взяла в горсть разноцветных самоцветов да драгоценных камней и небрежно рассыпала их по черному бархату. Вот так и Суздаль!»
– Алексей Дмитриевич, здесь где-то в Суздале Пожарский похоронен. Нельзя ли сходить на его могилу? Все же герой, патриот, так сказать, спаситель Руси!
Варганов куда-то позвонил, и мы прошли в ворота, за высокие розовые стены Спасо-Ефимовского монастыря.
Могила Пожарского была очень ухожена. Трава вокруг подстрижена и поливается.
Вообще же история могилы Пожарского такова. Сначала не знали, где он похоронен. Граф Уваров раскопал и нашел усыпальницу, в которой в три ряда стояли гробы. Это была фамильная усыпальница Пожарских и Хованских. В третьем ряду нашли гробницу со следами особого внимания. Дело дошло до царя. Направили комиссию. В 1852 году после долгих колебаний гробница была вскрыта. Там нашли остов престарелого человека в шелковом саване, с остатками боярских украшений (золотое шитье по кафтану и поясу), каких никто не мог иметь из рода Пожарских, не имевших боярского достоинства, кроме Дмитрия.
Перед входом в монастырь разбит скверик и поставлен в нем бюст Дмитрия Пожарского.
– А теперь я вам покажу самое страшное и мрачное, – посулил Варганов и повел нас в глубину монастырского двора. – Вы слышали когда-нибудь про суздальский политический изолятор? Его учредила Екатерина Вторая.
Показалось, что кончился монастырский двор и идти дальше некуда – стена. Полное впечатление, что за стеной поле: монастырь ведь стоит на краю города. Но мы прошли в неширокие ворота и очутились в пристройке к монастырю – в своеобразном каменном кармане. У этого кармана оказался еще один карман, с самым невинным входом, как будто войдешь сейчас в квартиру с примусами, детишками, бельишком на веревке. На самом деле попадаешь в узкий коридор. Направо и налево двери, двери и двери. Это и были камеры. Каждая камера представляла собой квадратную или чуть продолговатую комнату с деревянным полом и небольшим окошком. В него видна часть какого-то двора. Но что за двор, где? Говорят, что арестованные за всю жизнь так и не могли узнать, в каком городе они сидят.
Недалеко до конца коридора мы заметили следы разрушенной стены и спросили объяснения.
– Да, была стена, а за ней еще несколько камер. Это уж особые из всех особых. Называлась секретным отделением. Даже тюремщики передней части коридора не знали, кто сидит в задних камерах. И вообще не знали имен. Сидящие значились под номерами. Здесь, просидев долгие годы, сошел с ума декабрист Шаховский. Одну из этих камер подготовили для Льва Толстого, но царь вовремя понял, что Лев Толстой в тюремную камеру не поместился бы.
Мы с облегчением покинули это мрачное место, казалось бы, невинную маленькую пристройку Спаса-Ефимовского монастыря, в которой без вести на всю жизнь исчезали люди.
На другой день, утром, мы пришли прощаться к Алексею Дмитриевичу Варганову. Он пожалел, что мы рано уходим, не покопались еще в богатейшей музейной библиотеке, не успели посмотреть его фонды, где есть старинное шитье, редчайшие иконы, не прочитал он нам и своей последней статьи о Евдокии Лопухиной.
Нам тоже было жалко расставаться с этим человеком. Каждая минута разговора с ним приносила новые, интересные знания. Уже и теперь, в последние минуты, разговор был совсем не прощальный. Алексей Дмитриевич говорил что-то о скифской культуре.
– Думают, что они были варвары – и все. Я советую вам проникнуть в бетонную кладовую ленинградского Эрмитажа, там хранится такое скифское золото, что ахнули бы сами византийские мастера.
Крестьянский сын из-под Ростова Великого, Варганов окончил институт истории искусств, а также Академию художеств по фреске и мозаике. Как только окончил, так и приехал в Суздаль. Это было в 1930 году. В Суздале Варганов нашел жалкий музей, где хранились одни церковные ризы. Прошло двадцать шесть лет неустанного кропотливого труда по реставрации древних памятников, по созданию богатейшего музея. За двадцать пять лет Алексей Дмитриевич только трижды пользовался отпуском. Все было как-то некогда.
Суздальцы первые оценили труд Алексея Дмитриевича. В городе все от мала до велика знают его и здороваются с ним на улице.
День тридцать первый
Фреска, она ведь кладется на сырую штукатурку. Писать ее можно только четыре часа, потом штукатурка высыхает. Иные мастера рисунок прочерчивали гвоздем. – И Варганов показал нам прочерченные круги на штукатурке, причем гвоздь нацарапал в одном месте без толку несколько окружностей. Мастер никак не мог найти центра.
– От неопытности, что ли? – поинтересовались мы.
– Скорее всего выпивши был, вот и портил штукатурку. Рублев фрески писал сразу, без гвоздей. Это был виртуоз.
– Что за гробница там, в углу?
– А, – равнодушно бросил Варганов, – здесь лежит князь Кислый, дружкой на свадьбе у царя Василия гулял.
Мы заметили, что о разных князьях, княгинях и их родственниках Варганов говорит так просто и легко, как будто они родственники его приятелей или приятели ему самому. Когда шли от собора до Покровского монастыря, произошел случай еще характернее. Подвыпивший мужчина тридцати с лишнем лет отвел Варганова в сторону и минут пять что-то ему доказывал.
– Кто это? – спросили мы, когда Варганов догнал нас.
– Это потомок одного новгородского купца. Князь Ярослав захватил тогда новгородских людишек, как раз перед липецкой битвой, семьсот лет назад дело было, может, слышали?
– Теперь-то он кто?
– Теперь он шофер на здешней автобазе. Все пристает ко мне, чтобы я у него кое-какую купеческую утварь для музея купил. Просит за все пол-литра водки.
– Что у него за утварь?
– Посуда медная: ендовы, ковши, подносы.
Незаметно дошли до Покровского монастыря. Первым делом Варганов повел в склеп. Мы спускались все ниже и ниже по кирпичным ступеням, а Варганов говорил:
– Иван Грозный любил здесь ходить. Покровский монастырь был у него в большом фаворе. На Казань пошел, здесь молебен служил. С Казани шел – опять молебен служил. Даже обет давал, что если возьмет Казань, то одарит монастырь царскими дарами.
Между тем каменные гробницы окружали нас.
– Екатерина Шуйская, дочка Малюты Скуратова, – небрежно бросал Варганов, показывая на камень. – Как Скопин, разбив поляков, вошел в Москву, Шуйские от зависти решили его отравить. Вот эта мадам ему яд на пиру подавала.
– Царица Александра, – сообщал Алексей Дмитриевич, останавливаясь у следующего камня. – Сына своего Иван Грозный убил, а после убиенного вдова осталась. Это она. А то вон царица Анна, пятая жена самого Ивана Грозного. Ядом ее, бедную, опоили. Здесь лежала дочка Бориса Годунова Ксения. Неудачливо сложилась у нее жизнь. Сначала вроде улыбнулась, а потом все и пропало. Ее ведь за датского королевича просватали, а Лжедимитрий захватил и принудил к сожительству. Тут Марина Мнишек вмешалась, приказала сослать.
По мере того как рассказывал Варганов, прямоугольные камни, проглядывающие из полумрака монастырского склепа, мрачные сами по себе, приобретали еще большую мрачность. Эту опоили ядом, другая сама опоила ядом, у третьей убили мужа, четвертую сослали…
– Здесь же, – остановился Алексей Дмитриевич у крайнего к входу камня, – пожалуй, самая интересная могила. Хотите расскажу? Соборный храм в этом монастыре основал отец Ивана Грозного – царь Василий. С ним была и царица – молодая красавица Соломония Сабурова. Она, конечно, не могла знать наперед, что через десять лет муж сошлет ее в этот монастырь. Сослал же он ее за бездетность. Царю наследник нужен, а Соломония не рожала и не рожала.
Не хотелось ей, бедной, постригаться. Билась, говорят, ножницы из рук вырывала, плакала.
Царь Василий между тем женился на Елене Глинской, вскоре родившей мальчика, не кого иного, как будущего Ивана Грозного.
Однако что же Соломония? Постригли ее за бездетность в монахини, и вдруг вскорости она забеременела и даже ребеночка родила. Этот ребенок с рождения был обречен на смерть. Его бы, конечно, убили, дабы, когда вырастет, не претендовал на престол, не заводил в царстве смуту. Как-никак родной брат Ивану Грозному!
Но прошел слух, что он помер и похоронен в этом склепе. Похоронен и похоронен, как говорят, концы в воду.
Недавно пришла мне мысль: дай-ка раскопаю, погляжу, что там в могиле. Раскопал, вижу, гробик крохотный, а в гробике… кукла, обыкновенная кукла, в тряпки одетая, словно сейчас положили. Я ее послал в Москву реставратору Видоновой, та прислала мне шелковую мальчиковую рубашку, остальные тряпки не стоили внимания.
Значит, захоронение было ложное. Его устроили, чтобы спасти жизнь настоящему младенцу. Значит, настоящий-то младенец остался жив.
– И что же, какая его судьба?
Варганов помолчал, может быть, для большего впечатления.
– Разбойника Кудеяра слышали? Он. У меня нет в руках точных данных, но окольные исторические наблюдения, и опыт, и интуиция подсказывают мне, что он и есть разбойник Кудеяр.
– Как, разбойник Кудеяр, о котором сложено столько песен и легенд?!
В самом деле, может быть, недаром такое внимание привлекла к себе личность Кудеяра. Даже историк Костомаров написал о нем книжку. Еще и сегодня в Воронежской области вам покажут остатки Кудеярова городища, укрепленного становища разбойников.
А может, и правда: одному брату – царство русское, а другому – вольная воля по всей русской земле. Лежи кукла в земле, лежи, а настоящий сын, вон он, на горячей лошади в окружении верных друзей, в окружении вольного люда рыщет по темным лесам под именем Кудеяра. Не завидует доле царя, которому мерещится в каждом углу измена да крамола. А и помирать – так на вольном воздухе, а не в душном терему, под небесными звездами, а не под тусклой лампадой!
– Итак, что же мы видим, – попробовали подытожить мы. – Василий свою жену сослал в Покровский монастырь, сын его свою жену сослал сюда же, вдова после внука тоже попала сюда. Дочь Бориса Годунова здесь…
– Не все еще. Первая жена Петра Первого Авдотья Лопухина, мать царевича Алексея, здесь сидела. Она, Авдотья-то, вела в монастыре мирскую жизнь. Посещали ее мирские люди. В те времена в Суздаль набирать рекрутов приехал майор Степан Глебов. Этот особенно понравился Авдотье, за что, между прочим, и был посажен на кол. Саму Авдотью упекли в Шлиссельбургскую крепость. Подозревали ее в измене Петру на пользу царевичу Алексею. Вот какой это монастырь. Теперь восстанавливаем помаленьку.
Здесь же в Покровском монастыре Варганов показал нам некоторые примеры реставрационных работ. Реставраторы как раз трудились над трапезной монастыря. Задача Варганова в реставрации Суздаля сводились к тому, чтобы сквозь слепую кирпичную кладку позднейшего времени увидеть ранние формы.
– Иной раз по одному кирпичному клинышку приходится восстанавливать все окно.
– Разве это возможно?
– Сначала и я думал, нельзя. Но точно так же зоолог по одной-двум костям, найденным в земле, восстанавливает целый скелет летающего ящера. Интересно искали мы лестницу в архиерейских палатах.
– Как же?
– Стали считать слои побелок на стене. Насчитали их одиннадцать. По всей стене одиннадцать, а в иных местах только две. Значит, там, где две, что-то раньше было, что мешало белить стену. Когда прочертили границу между одиннадцатью побелками и двумя, получились очертания лестницы. Так вот, шажок за шажком, восстанавливаем все.
Мы попросили показать еще что-нибудь интересное.
– Да вот. – Варганов вскинул голову и показал на три окна, расположенные подряд в кирпичной стене монастырского здания. – Разве не интересно?
– Окна… конечно… это очень занятно…
– Слепые вы люди, разве не видите, что каждое окно по-разному отделано?
Тут мы тоже увидели, что каменная резьба вокруг каждого окна разная и что это в какой-то степени нарушает архитектурный ансамбль, как если бы хозяин деревенского дома приколотил к окнам разные наличники.
– Значит, поняли! А почему так получилось?
– Наверно, был неграмотный архитектор.
Варганов усмехнулся.
– Виноват не архитектор, а характер русского человека. У каждого окна в люльках висело по мастеру. Мастера старались один перед другим, каждый хотел отличиться, сделать лучше, чем сосед, по-своему, вот и натворили…
– Вы эти камни читаете, как книгу.
– Да, – без ложной скромности согласился Варганов. – Здесь целые каменные фолианты. А вообще Суздаль, как он есть, – это фольклор, только выраженный архитектурными формами. Весь Суздаль – это одна каменная песня. Между прочим, такое убеждение помогло мне спасти Суздаль от разрушения. Решили было ломать все церкви, а оставить несколько самых древних построек. Что тут делать! Если церковь построена в XVIII веке, попробуй доказать ее историческую ценность. Сама по себе она, может быть, действительно ничего не стоит, но сломай – и нарушится ансамбль города, появится в ансамбле черная прореха. Только тем и убедил, что Суздаль, мол, надо брать не по отдельным церквам, а в целом. Он весь есть одна каменная песня, а из песни слова не выкинешь.
Варганов задумался, как бы вспомнив что-то светлое и хорошее. Усмехнулся:
– Была у меня на практике девушка из Архангельского института, Лиза Караева. Долго была. Теперь она мне как дочь, потому что к тому же лучшая моя ученица. Это положение, что Суздаль единый ансамбль, одна песня, она взяла темой для диссертации. Научно решила показать.
– Показала?
– Получилась диссертация – гимн во славу Суздаля. Я ей пишу: «Милая Лиза, ты воображаешь, что суздальские мужики уходили на Горку и, скребя в затылке, прикидывали: „А где бы еще для красоты поставить церковку?“ А помнишь, милая Лиза, я показывал тебе изумительное древнее шитье. Мастерица как бы взяла в горсть разноцветных самоцветов да драгоценных камней и небрежно рассыпала их по черному бархату. Вот так и Суздаль!»
– Алексей Дмитриевич, здесь где-то в Суздале Пожарский похоронен. Нельзя ли сходить на его могилу? Все же герой, патриот, так сказать, спаситель Руси!
Варганов куда-то позвонил, и мы прошли в ворота, за высокие розовые стены Спасо-Ефимовского монастыря.
Могила Пожарского была очень ухожена. Трава вокруг подстрижена и поливается.
Вообще же история могилы Пожарского такова. Сначала не знали, где он похоронен. Граф Уваров раскопал и нашел усыпальницу, в которой в три ряда стояли гробы. Это была фамильная усыпальница Пожарских и Хованских. В третьем ряду нашли гробницу со следами особого внимания. Дело дошло до царя. Направили комиссию. В 1852 году после долгих колебаний гробница была вскрыта. Там нашли остов престарелого человека в шелковом саване, с остатками боярских украшений (золотое шитье по кафтану и поясу), каких никто не мог иметь из рода Пожарских, не имевших боярского достоинства, кроме Дмитрия.
Перед входом в монастырь разбит скверик и поставлен в нем бюст Дмитрия Пожарского.
– А теперь я вам покажу самое страшное и мрачное, – посулил Варганов и повел нас в глубину монастырского двора. – Вы слышали когда-нибудь про суздальский политический изолятор? Его учредила Екатерина Вторая.
Показалось, что кончился монастырский двор и идти дальше некуда – стена. Полное впечатление, что за стеной поле: монастырь ведь стоит на краю города. Но мы прошли в неширокие ворота и очутились в пристройке к монастырю – в своеобразном каменном кармане. У этого кармана оказался еще один карман, с самым невинным входом, как будто войдешь сейчас в квартиру с примусами, детишками, бельишком на веревке. На самом деле попадаешь в узкий коридор. Направо и налево двери, двери и двери. Это и были камеры. Каждая камера представляла собой квадратную или чуть продолговатую комнату с деревянным полом и небольшим окошком. В него видна часть какого-то двора. Но что за двор, где? Говорят, что арестованные за всю жизнь так и не могли узнать, в каком городе они сидят.
Недалеко до конца коридора мы заметили следы разрушенной стены и спросили объяснения.
– Да, была стена, а за ней еще несколько камер. Это уж особые из всех особых. Называлась секретным отделением. Даже тюремщики передней части коридора не знали, кто сидит в задних камерах. И вообще не знали имен. Сидящие значились под номерами. Здесь, просидев долгие годы, сошел с ума декабрист Шаховский. Одну из этих камер подготовили для Льва Толстого, но царь вовремя понял, что Лев Толстой в тюремную камеру не поместился бы.
Мы с облегчением покинули это мрачное место, казалось бы, невинную маленькую пристройку Спаса-Ефимовского монастыря, в которой без вести на всю жизнь исчезали люди.
На другой день, утром, мы пришли прощаться к Алексею Дмитриевичу Варганову. Он пожалел, что мы рано уходим, не покопались еще в богатейшей музейной библиотеке, не успели посмотреть его фонды, где есть старинное шитье, редчайшие иконы, не прочитал он нам и своей последней статьи о Евдокии Лопухиной.
Нам тоже было жалко расставаться с этим человеком. Каждая минута разговора с ним приносила новые, интересные знания. Уже и теперь, в последние минуты, разговор был совсем не прощальный. Алексей Дмитриевич говорил что-то о скифской культуре.
– Думают, что они были варвары – и все. Я советую вам проникнуть в бетонную кладовую ленинградского Эрмитажа, там хранится такое скифское золото, что ахнули бы сами византийские мастера.
Крестьянский сын из-под Ростова Великого, Варганов окончил институт истории искусств, а также Академию художеств по фреске и мозаике. Как только окончил, так и приехал в Суздаль. Это было в 1930 году. В Суздале Варганов нашел жалкий музей, где хранились одни церковные ризы. Прошло двадцать шесть лет неустанного кропотливого труда по реставрации древних памятников, по созданию богатейшего музея. За двадцать пять лет Алексей Дмитриевич только трижды пользовался отпуском. Все было как-то некогда.
Суздальцы первые оценили труд Алексея Дмитриевича. В городе все от мала до велика знают его и здороваются с ним на улице.
День тридцать первый
На суздальском базаре появилось много лесной ягоды: земляники, черники, малины, и снова нас потянуло из города, захотелось в лес, на его извилистые прохладные тропинки.
И точно, к вечеру этого дня мы углубились в зеленый массив знаменитого Дюкова бора со стороны Сергеихи. Но нужно хотя бы двумя словами рассказать, как мы попали в Сергеиху и что предшествовало этому.
Как я уже сказал, на суздальском базаре появилось много лесной ягоды, и, позавтракав пышными оладьями и гуляшом из ливера, мы устроили себе десерт – ассорти из земляники, черники и малины. Купив по кулечку того, другого и третьего, мы уселись на выходе с базара и дружно лакомились, создавая в горсти своеобразное ассорти путем одновременного высыпания туда сразу из трех кулечков.
Мы, конечно, заметили, что новый автомобиль ГАЗ-69 остановился, подъехав вплотную к нам, но не сразу заметили, что из автомобиля более чем пристально наблюдает за нами человек, главным образом за Серегой. Что ж, этому не нужно было удивляться. Серегина борода начала даже и кучерявиться, а так как она была очень черна, то в любую минуту и могла стать предметом бескорыстного созерцания прохожего или проезжего зеваки.
Человек смотрел, смотрел и вдруг робко, полувопросительно сказал:
– А я вас знаю, вы Куприянов.
Серега, глотавший в это время очередную пригоршню смешанных ягод, поперхнулся и даже закашлялся.
Не будем описывать в подробности, как один из них не мог вспомнить, а другой говорил: «А ну-ка, вспомни», и как наконец дело разобралось.
Серега, учась в институте живописи, приезжал на летнюю практику в село Омутское, неподалеку от Суздаля. Там он жил в избе одного колхозника, а человек, узнавший его теперь, был тому колхознику сосед.
– Так вас тогда председателем колхоза избрали, – окончательно вспомнил Серега. – И вы еще до сих пор никуда не сбежали?
– Почему?
– Колхоз-то, я помню, очень плох был.
Наш новый знакомый засмеялся.
– Садитесь в машину, так и быть, прокачу, покажу свое хозяйство.
– Нет, нам нужно на Мстеру пробираться, а Омутское – в другой стороне.
– Садитесь, не пожалеете. Докуда вы дошли бы сегодня за день?
– Ну… Судя по карте, дошли бы что-нибудь до Сергеихи.
– Будете к вечеру в Сергеихе. Сам на этой машине отвезу. Садитесь.
Мы сели. Александр Федорович – так звали председателя – и Серега всю дорогу вспоминали разные обстоятельства того лета, когда село наводнили московские практиканты-художники, вспоминали общих знакомых, жителей деревни и студентов.
Впрочем, дорога была не длинна. Вскоре остановились у нового дома колхозной конторы. Председатель захлопнул дверцу, отдал распоряжение насчет машины и повел нас по хозяйству. Чем дальше мы шли, тем более и более удивлялся Серега.
– Откуда у вас это все? Ведь ничего этого не было!
– Да, – соглашался Борисов. – Пять лет назад были одни у колхоза долги. Триста пятьдесят тысяч долгу! Мало того, на втором году моего хозяйствования цифра выросла до шестисот тысяч. Долгов этих давно нет, а доходишко наш за прошлый год оказался поболее миллиона.
– Но как вы добились?
Жалко, что Борисов не умел живо рассказывать. Жалко также, что он слишком рано узнал нашу принадлежность к людям печати. Казенные фразы уровня районной газеты так и сыпались из его уст. Впрочем, смысл был ясен: пришел к руководству хороший хозяин с твердой, честной рукой.
– Организация земельных площадей, – загибал Борисов один палец. – Агротехнические мероприятия, – загибал другой. – Наведение порядка с колхозниками, то есть установление дисциплины путем заинтересованности в труде. Почему вырос долг на первых порах? Потому что мы, несмотря на бедность, закупили гору удобрений. «Окупится», – говорил я колхозникам. И правда, окупилось. Теми удобрениями мы вели двухкратную подкормку и получили тяжелый урожай. Несмотря на бедность, мы купили также гору соломы и стали нарочно валить ее под ноги скоту в подстилку. Вся она превратилась в навоз, навоз превратился в хлеб, а хлеб вернул нам деньги сторицей.
Несмотря на бедность, мы купили две автоцистерны – возить барду. Барда – это отходы на водочных заводах, очень питательна для скотины. Ею мы стали поить коров, коровы прибавили молока, молоко прибавило денег.
Когда я пришел, средняя омутская корова давала тысячу четыреста литров. В этом году она дает три тысячи; Рост более чем в два раза…
Разговоры эти велись на ходу. Тем временем мы то осматривали строительство кирпичного четырехрядного коровника, механизированного, с автопоилками, то строительство водопровода к этому коровнику, то уже отстроенные силосные башни, то кукурузу, выросшую у Борисова до невиданной на Владимирщине почти метровой высоты.
– Может, лучше бы подсолнух или вику, – заикнулся я, чтобы услышать мнение Борисова о кукурузе.
– Вика как зеленый корм, силосовать ее бессмысленно, нам же нужен силос.
– Подсолнух тоже силосуется, а ухода за ним меньше.
Борисов ответил так, как не отвечал нам еще никто: вот что значит хозяин.
– Думаем только о том, что легче, а вкус ведь тоже у каждого растения свой. Кукуруза вкусна и питательна, а подсолнух – палки. Ну, конечно, хлопот с ней много. Впрочем, хорошему председателю никакая кукуруза не страшна!
– Скажите, положа руку на сердце: отменили бы сейчас кукурузу, сказали бы: хочешь – сей, хочешь – нет, ведь не стали бы небось сеять, а?
– Сеял бы и тогда, – убежденно ответил омутской председатель. – Но честно скажу – не столько. Понемногу освоение вел бы, а освоив, увеличивал. Но честно скажу, сеял бы и тогда.
Прошли мы и вдоль села. То и дело среди старых попадались новые, свежесрубленные избы.
– Строятся колхозники?
– Это городские. Ко мне ведь из города народ переселяется.
– Как из города? Что вы говорите?! До сих пор мы наблюдали обратное.
– А чего им не переселяться – выгодно. Возьмем шофера. Сколько он заработает в городе на автобазе? Восемьсот рублей. А у нас этот шофер получит семьдесят пять трудодней в месяц. Пятнадцать рублей стоимость трудодня. Выходит, больше тысячи[3].
У нас доярки по тысяче сто трудодней вырабатывают. Значит, пятнадцать тысяч рублей в год, да молока полторы тонны, да теленка – всего более двадцати тысяч. Через год закончим все капитальное строительство, и трудодень наш установится на уровне. Он будет стоить двадцать пять рублей. Смогут ли тогда горожане тягаться с нашими колхозниками! То-то и оно! Уже шестнадцать семейств переехало в Омутское из Суздаля. Колхоз наш как пшеница, что набрала силы от своевременных дождей, и никакая засуха ей не страшна. Не страшно ничего – никакие неожиданности, если сил набрали, как та пшеница…
Показав свое хозяйство, Борисов посадил нас в автомобиль, и часа через два мы оказались в Сергеихе.
Солнце было еще высоко, останавливаться на ночлег не имело смысла, и мы пошли вдоль деревни в ту сторону, где за околицей обозначался зубчатый лес.
Однако, прежде чем мы попали в него, пришлось пересечь несколько полей, в том числе одно гороховое. Ярко вспомнилось детство. Бывало, насмотревшись военных кинофильмов, да и побаиваясь сторожа, километр ползем на животе от леска до гороха, зато как заляжем на полдня – и наедимся досыта, и в рубашку накладем так, что вокруг живота образуется вроде спасательного круга. Особенно сладки и сочны не пузатые, зачерствевшие стручки, а тоненькие лопаточки. Лопаточки те можно жевать прямо с кожурой. Так они еще сочнее и слаже.
Начался лес. По извилистой лесной тропинке мы углубились в зеленый массив Дюкова бора.
Все же много прошло времени, как начали мы поход около деревянного моста через реку Киржач. Брусника тогда цвела крохотными душистыми колокольчиками, а теперь розовеют брусничные ягоды. Черника тоже была в. цвету, а теперь созрела. Когда идешь лесом, невольно хватаешься за древесные ветви, протянувшиеся к тропинке. В начале похода попадали под руку мягкие, нежные мутовки елей – словно сочная трава. Раздавишь сочную мутовку – ладонь остро и свежо пахнет хвоей. А теперь схватишься за еловую ветку и уколешь руку. Окрепли, возмужали мутовки, затвердели нежные весенние иголочки.
Хорошо утоптанная тропинка привела к живописному болоту, образовавшемуся из лесной заплывшей речки. Яркая зелень камыша перемежалась здесь с белыми облаками цветущего дягиля, распространяющего вокруг свой неповторимый, я бы сказал, речной аромат. Заросли кудрявого ивняка, сплотившегося по берегу болота, сдерживали напор елового леса. Над болотом – лава. Шириной в три доски, она убегает вдаль, суживаясь от расстояния и теряясь в кустарнике на противоположном берегу болота. С одной стороны к лаве приделаны перила, чтобы держаться при переходе. Длина лавы никак не меньше ста пятидесяти метров. Когда зайдешь на середину ее, направо и налево открываются живописные виды болота, окруженного лесом. Кое-где виднеются брошенные в яркую зелень черные зеркала воды. Там цветут желтые кувшинки и белые водяные лилии. Скорее всего – река еще сохраняет свою текучесть и пробирается сквозь плотную зелень незаметными струйками.
Как скоро кончилась лава, тропинка взбежала на безлесый пригорок и, устремившись по нему наискось влево, привела к крайнему дому неведомой нам деревни.
После Сергеихи, а особенно после Омутского, деревня эта произвела невыгодное впечатление. Дома старые, почерневшие, в большинстве покосились. Сквозь крыши домов местами проглядывает решетник. Стекла в окнах составлены из небольших кусков при помощи замазки.
Одиноко и звонко тюкал молоток, отбивающий косу.
Возле одного дома сидели на лавочке несколько женщин. Мы спросили их, почему так запущена деревня. Лесу вокруг полно, а новых срубов не видно.
– Село наше Гусево оченно обеднело мужиками, – несколько нараспев ответила одна женщина лет сорока. – Все мы, бабы, здесь вдовые. Где уж нам срубы рубить! Вот вырастим детей, поставим их на ноги, определим в города, тогда и дома обновлять возьмемся. На детей вся надежда.
На прогоне, когда мы выходили из Гусева, нас окликнула выбежавшая из избы молодая бойкая бабенка, невысокого росточка, полненькая:
– Эй, вы, карточки, что ли собираете?
– Разве они валяются?
– Не смейтесь, знаю, фотографы вы, карточки увеличиваете.
Три обстоятельства заставили ее принять нас за бродячих фотографов. Во-первых, таковые здесь, должно быть, иногда появляются. Во-вторых, кого же еще нелегкая принесет в их Гусево! В-третьих, вид Сереги с бородой и деревянным ящиком на боку.
– Нет, не снимаем мы и не увеличиваем.
– Не смейтесь, снимите меня с дочкой.
– Ну снимем, а потом что?
– Потом чай пить ко мне!
За время похода мы заметили, что лесные деревни вообще гораздо беднее полевых. Да оно и понятно: земля не та.
И точно, к вечеру этого дня мы углубились в зеленый массив знаменитого Дюкова бора со стороны Сергеихи. Но нужно хотя бы двумя словами рассказать, как мы попали в Сергеиху и что предшествовало этому.
Как я уже сказал, на суздальском базаре появилось много лесной ягоды, и, позавтракав пышными оладьями и гуляшом из ливера, мы устроили себе десерт – ассорти из земляники, черники и малины. Купив по кулечку того, другого и третьего, мы уселись на выходе с базара и дружно лакомились, создавая в горсти своеобразное ассорти путем одновременного высыпания туда сразу из трех кулечков.
Мы, конечно, заметили, что новый автомобиль ГАЗ-69 остановился, подъехав вплотную к нам, но не сразу заметили, что из автомобиля более чем пристально наблюдает за нами человек, главным образом за Серегой. Что ж, этому не нужно было удивляться. Серегина борода начала даже и кучерявиться, а так как она была очень черна, то в любую минуту и могла стать предметом бескорыстного созерцания прохожего или проезжего зеваки.
Человек смотрел, смотрел и вдруг робко, полувопросительно сказал:
– А я вас знаю, вы Куприянов.
Серега, глотавший в это время очередную пригоршню смешанных ягод, поперхнулся и даже закашлялся.
Не будем описывать в подробности, как один из них не мог вспомнить, а другой говорил: «А ну-ка, вспомни», и как наконец дело разобралось.
Серега, учась в институте живописи, приезжал на летнюю практику в село Омутское, неподалеку от Суздаля. Там он жил в избе одного колхозника, а человек, узнавший его теперь, был тому колхознику сосед.
– Так вас тогда председателем колхоза избрали, – окончательно вспомнил Серега. – И вы еще до сих пор никуда не сбежали?
– Почему?
– Колхоз-то, я помню, очень плох был.
Наш новый знакомый засмеялся.
– Садитесь в машину, так и быть, прокачу, покажу свое хозяйство.
– Нет, нам нужно на Мстеру пробираться, а Омутское – в другой стороне.
– Садитесь, не пожалеете. Докуда вы дошли бы сегодня за день?
– Ну… Судя по карте, дошли бы что-нибудь до Сергеихи.
– Будете к вечеру в Сергеихе. Сам на этой машине отвезу. Садитесь.
Мы сели. Александр Федорович – так звали председателя – и Серега всю дорогу вспоминали разные обстоятельства того лета, когда село наводнили московские практиканты-художники, вспоминали общих знакомых, жителей деревни и студентов.
Впрочем, дорога была не длинна. Вскоре остановились у нового дома колхозной конторы. Председатель захлопнул дверцу, отдал распоряжение насчет машины и повел нас по хозяйству. Чем дальше мы шли, тем более и более удивлялся Серега.
– Откуда у вас это все? Ведь ничего этого не было!
– Да, – соглашался Борисов. – Пять лет назад были одни у колхоза долги. Триста пятьдесят тысяч долгу! Мало того, на втором году моего хозяйствования цифра выросла до шестисот тысяч. Долгов этих давно нет, а доходишко наш за прошлый год оказался поболее миллиона.
– Но как вы добились?
Жалко, что Борисов не умел живо рассказывать. Жалко также, что он слишком рано узнал нашу принадлежность к людям печати. Казенные фразы уровня районной газеты так и сыпались из его уст. Впрочем, смысл был ясен: пришел к руководству хороший хозяин с твердой, честной рукой.
– Организация земельных площадей, – загибал Борисов один палец. – Агротехнические мероприятия, – загибал другой. – Наведение порядка с колхозниками, то есть установление дисциплины путем заинтересованности в труде. Почему вырос долг на первых порах? Потому что мы, несмотря на бедность, закупили гору удобрений. «Окупится», – говорил я колхозникам. И правда, окупилось. Теми удобрениями мы вели двухкратную подкормку и получили тяжелый урожай. Несмотря на бедность, мы купили также гору соломы и стали нарочно валить ее под ноги скоту в подстилку. Вся она превратилась в навоз, навоз превратился в хлеб, а хлеб вернул нам деньги сторицей.
Несмотря на бедность, мы купили две автоцистерны – возить барду. Барда – это отходы на водочных заводах, очень питательна для скотины. Ею мы стали поить коров, коровы прибавили молока, молоко прибавило денег.
Когда я пришел, средняя омутская корова давала тысячу четыреста литров. В этом году она дает три тысячи; Рост более чем в два раза…
Разговоры эти велись на ходу. Тем временем мы то осматривали строительство кирпичного четырехрядного коровника, механизированного, с автопоилками, то строительство водопровода к этому коровнику, то уже отстроенные силосные башни, то кукурузу, выросшую у Борисова до невиданной на Владимирщине почти метровой высоты.
– Может, лучше бы подсолнух или вику, – заикнулся я, чтобы услышать мнение Борисова о кукурузе.
– Вика как зеленый корм, силосовать ее бессмысленно, нам же нужен силос.
– Подсолнух тоже силосуется, а ухода за ним меньше.
Борисов ответил так, как не отвечал нам еще никто: вот что значит хозяин.
– Думаем только о том, что легче, а вкус ведь тоже у каждого растения свой. Кукуруза вкусна и питательна, а подсолнух – палки. Ну, конечно, хлопот с ней много. Впрочем, хорошему председателю никакая кукуруза не страшна!
– Скажите, положа руку на сердце: отменили бы сейчас кукурузу, сказали бы: хочешь – сей, хочешь – нет, ведь не стали бы небось сеять, а?
– Сеял бы и тогда, – убежденно ответил омутской председатель. – Но честно скажу – не столько. Понемногу освоение вел бы, а освоив, увеличивал. Но честно скажу, сеял бы и тогда.
Прошли мы и вдоль села. То и дело среди старых попадались новые, свежесрубленные избы.
– Строятся колхозники?
– Это городские. Ко мне ведь из города народ переселяется.
– Как из города? Что вы говорите?! До сих пор мы наблюдали обратное.
– А чего им не переселяться – выгодно. Возьмем шофера. Сколько он заработает в городе на автобазе? Восемьсот рублей. А у нас этот шофер получит семьдесят пять трудодней в месяц. Пятнадцать рублей стоимость трудодня. Выходит, больше тысячи[3].
У нас доярки по тысяче сто трудодней вырабатывают. Значит, пятнадцать тысяч рублей в год, да молока полторы тонны, да теленка – всего более двадцати тысяч. Через год закончим все капитальное строительство, и трудодень наш установится на уровне. Он будет стоить двадцать пять рублей. Смогут ли тогда горожане тягаться с нашими колхозниками! То-то и оно! Уже шестнадцать семейств переехало в Омутское из Суздаля. Колхоз наш как пшеница, что набрала силы от своевременных дождей, и никакая засуха ей не страшна. Не страшно ничего – никакие неожиданности, если сил набрали, как та пшеница…
Показав свое хозяйство, Борисов посадил нас в автомобиль, и часа через два мы оказались в Сергеихе.
Солнце было еще высоко, останавливаться на ночлег не имело смысла, и мы пошли вдоль деревни в ту сторону, где за околицей обозначался зубчатый лес.
Однако, прежде чем мы попали в него, пришлось пересечь несколько полей, в том числе одно гороховое. Ярко вспомнилось детство. Бывало, насмотревшись военных кинофильмов, да и побаиваясь сторожа, километр ползем на животе от леска до гороха, зато как заляжем на полдня – и наедимся досыта, и в рубашку накладем так, что вокруг живота образуется вроде спасательного круга. Особенно сладки и сочны не пузатые, зачерствевшие стручки, а тоненькие лопаточки. Лопаточки те можно жевать прямо с кожурой. Так они еще сочнее и слаже.
Начался лес. По извилистой лесной тропинке мы углубились в зеленый массив Дюкова бора.
Все же много прошло времени, как начали мы поход около деревянного моста через реку Киржач. Брусника тогда цвела крохотными душистыми колокольчиками, а теперь розовеют брусничные ягоды. Черника тоже была в. цвету, а теперь созрела. Когда идешь лесом, невольно хватаешься за древесные ветви, протянувшиеся к тропинке. В начале похода попадали под руку мягкие, нежные мутовки елей – словно сочная трава. Раздавишь сочную мутовку – ладонь остро и свежо пахнет хвоей. А теперь схватишься за еловую ветку и уколешь руку. Окрепли, возмужали мутовки, затвердели нежные весенние иголочки.
Хорошо утоптанная тропинка привела к живописному болоту, образовавшемуся из лесной заплывшей речки. Яркая зелень камыша перемежалась здесь с белыми облаками цветущего дягиля, распространяющего вокруг свой неповторимый, я бы сказал, речной аромат. Заросли кудрявого ивняка, сплотившегося по берегу болота, сдерживали напор елового леса. Над болотом – лава. Шириной в три доски, она убегает вдаль, суживаясь от расстояния и теряясь в кустарнике на противоположном берегу болота. С одной стороны к лаве приделаны перила, чтобы держаться при переходе. Длина лавы никак не меньше ста пятидесяти метров. Когда зайдешь на середину ее, направо и налево открываются живописные виды болота, окруженного лесом. Кое-где виднеются брошенные в яркую зелень черные зеркала воды. Там цветут желтые кувшинки и белые водяные лилии. Скорее всего – река еще сохраняет свою текучесть и пробирается сквозь плотную зелень незаметными струйками.
Как скоро кончилась лава, тропинка взбежала на безлесый пригорок и, устремившись по нему наискось влево, привела к крайнему дому неведомой нам деревни.
После Сергеихи, а особенно после Омутского, деревня эта произвела невыгодное впечатление. Дома старые, почерневшие, в большинстве покосились. Сквозь крыши домов местами проглядывает решетник. Стекла в окнах составлены из небольших кусков при помощи замазки.
Одиноко и звонко тюкал молоток, отбивающий косу.
Возле одного дома сидели на лавочке несколько женщин. Мы спросили их, почему так запущена деревня. Лесу вокруг полно, а новых срубов не видно.
– Село наше Гусево оченно обеднело мужиками, – несколько нараспев ответила одна женщина лет сорока. – Все мы, бабы, здесь вдовые. Где уж нам срубы рубить! Вот вырастим детей, поставим их на ноги, определим в города, тогда и дома обновлять возьмемся. На детей вся надежда.
На прогоне, когда мы выходили из Гусева, нас окликнула выбежавшая из избы молодая бойкая бабенка, невысокого росточка, полненькая:
– Эй, вы, карточки, что ли собираете?
– Разве они валяются?
– Не смейтесь, знаю, фотографы вы, карточки увеличиваете.
Три обстоятельства заставили ее принять нас за бродячих фотографов. Во-первых, таковые здесь, должно быть, иногда появляются. Во-вторых, кого же еще нелегкая принесет в их Гусево! В-третьих, вид Сереги с бородой и деревянным ящиком на боку.
– Нет, не снимаем мы и не увеличиваем.
– Не смейтесь, снимите меня с дочкой.
– Ну снимем, а потом что?
– Потом чай пить ко мне!
За время похода мы заметили, что лесные деревни вообще гораздо беднее полевых. Да оно и понятно: земля не та.