Страница:
И в самом Могилеве, где жил Рудаковский, католики не упускали случая оскорблять православных; так, в свой праздник тела господня потребовали, чтоб был звон у православных церквей, и когда епископ не дал своих людей для звона, то католики прислали своих и звонили. В других, более отдаленных местах католикам была своя воля, а какая была возможность, по словам Рудаковского, удержать людей, которые считали средством к спасению души нанести обиду православному или протестанту! Рудаковский предлагал своему правительству средство сдержать панов, отличавшихся особенною ревностию в гонении на православие, — конфисковать товары их в Риге. Значительнейшие из русского духовенства в Белоруссии предлагали Рудаковскому другое средство — поднять простой народ и перебить всех католиков и униатов, потому что, говорили они, простой народ весь пойдет за нами, не только те, которые еще остались в православии, но и те, которые силою совращены в унию. Рудаковский отвечал им, чтоб позабыли и думать об этом, а дожидались бы покровительства русского императора, который уже прислал его, Рудаковского, для защиты восточной церкви. Духовенство со слезами отвечало, что им в таком адском тиранстве жить невозможно, если не будет скорой помощи от императорского величества. Положение самого Рудаковского, как «проклятого москаля-схизматика», вовсе не было завидно: какой-то кармелитский монах уже ломился к нему в дом с угрозою убить его и потом объявил, что был подкуплен для убийства. Неприятность положения Рудаковского усиливалась еще нерасположением князя Долгорукого, который, по-видимому, рассердился на комиссара за то, что тот доносил своему двору и о делах, не касавшихся столкновений русских людей с католиками и униатами. В деле Кутеинского монастыря Долгорукий не заступился за Рудаковского и епископа, напротив, написал императору, что князь Четвертинский поступил неправильно, ибо Кутеинский монастырь находился под ведомством киевского архиерея, и Рудаковский получил из Петербурга приказание ограничиться наблюдением, чтоб католики и униаты не притесняли православных, и не вмешиваться в дела православного духовенства.
Долгорукий продолжал и в 1724 году неблагоприятно относиться о Рудаковском. «Здесь, — писал он Петру, — беспрестанные жалобы на переводчика Рудаковского; думаю, на сейме немалые неудовольствия и жалобы будут на его недискретные с ними поступки; притом мешается в дела, ему не порученные, извольте это ему высоким своим указом запретить и повелеть дискретно с тамошними жителями обходиться, потому что могут недискретно с ним поступить, что высокому гонору вашего величества противно, ибо его уже нечестно трактовали за его насильственные и неучтивые поступки». Вследствие этого донесения Рудаковскому прислан был новый выговор за недискретные поступки и, кроме того, выговор за дурной язык его донесений: «В реляциях твоих употребляешь ты зело многие польские и другие иностранные слова и термины, за которыми самого дела выразуметь невозможно: того ради впредь тебе реляции свои к нам писать все российским языком, не употребляя иностранных слов и терминов». Рудаковский отвечал: «Враги церкви усиливаются повредить мне и обнести меня, невинного, пред вашим величеством (а от князя Сергея Григорьевича Долгорукого ни я, ни епископ не получаем в обидах наших никакого ответа), потому что неусыпное мое старание о врученных мне интересах очень им неприятно, когда происходят небывалые в этих краях дела: так и теперь по просьбе жителей поветов Мозырского, Петриковского и Речицкого посланы два духовных лица, которые с пятьдесят церквей, находившихся под униатским игом, возвратили в недра восточной церкви и донесли мне, что весь народ воеводства Киевского и других склоняется к вере православной и от унии усердно отступить желает, только надобна помощь на будущем сейме. Очень мне горько, что обвинениям на меня, ни в чем не виноватого, дается вера; очень чувствительно мне и то, что министр вашего величества, пребывающий в Варшаве, зная сам очень хорошо о всех здешних притеснениях православным, изволит верить ложным донесениям, а истинным с нашей стороны не верит и дурно пишет обо мне. Получил я известия из Варшавы, что все римское духовенство и люди их закона (в котором и из наших некто обретается) хлопочут изо всех сил, чтоб меня и порученное мне дело ниспровергнуть».
В западнорусских областях пошел слух, что будущий сейм будет иметь важное влияние на судьбу православных жителей или судьба их улучшится, если русский государь решительно возьмет их под свое покровительство; в противном случае поляки примут решительные меры против восточной церкви. Петр счел нужным отправить на помощь к князю Сергею Долгорукому более опытного и искусного родственника его, князя Василья Лукича, вызванного из Парижа. Князю Василью было дано два кредитива: один — с характером полномочного министра, другой — чрезвычайного и полномочного посла, из которых первый он должен был вручить королю при приезде своем в Варшаву, а другой объявить только в случае крайней необходимости. Долгорукий должен был приехать в Польшу до начатия предварительных областных сеймиков и стараться, чтоб с этих сеймиков на генеральный сейм отправлены были послы, доброжелательные русскому императору и Речи Посполитой; стараться, чтоб маршалком (председателем) на генеральный сейм был выбран также доброжелательный к России человек; домогаться на сейме, чтоб жители греческого исповедания получили удовлетворение в обидах, также чтоб получили удовлетворение пограничные жители Российской империи, пострадавдпие от поляков; стараться об отнятии команды над войсками у Флеминга и возвращении ее гетманам; побуждать под рукою к тому же и прусского министра; если поляки не будут соглашаться давать государю титула императора всероссийского из опасения, что под этим титулом будут заключаться русские земли, находящиеся под владычеством Польши, то согласиться, чтоб дан был такой титул: император и самодержец всея Великия и Малыя и Белыя России — титул старый, признанный Польшею, в котором только слово «царь» заменено словом «император». Домогаться выдачи изменника — малороссийского козака Нахимовского, который бежал с Мазепою, был потом при Орлике, употреблявшем его в сношениях с Портою и Крымом, и теперь выслан турками в Польшу. Никак не допускать, чтоб наследство польской короны было упрочено в доме саксонском. Сделать представления в пользу диссидентов.
Князь Василий Лукич начал свои донесения из Варшавы печально: у короля сильная партия, в которой Потоцкие, Чарторыйские, все гетманы; эти люди склонили к королевской стороне и множество шляхетства, вследствие чего маршалком сеймовым единогласно выбран Потоцкий, брат примаса, который находится совершенно в воле королевской. Дела, которыми должен заняться сейм, очень важны: 1) увеличение числа войск, к чему многие показывают склонность; это дело самое трудное, потому что наши внушения здесь подозрительны по причине соседства; 2) дело курляндское: рассуждают, что Курляндия принадлежит Речи Посполитой и другие державы не имеют права в нее вмешиваться; говорят, что по смерти князя Фердинанда Курляндию надо разделить на воеводства. Это дело хотя и опасное, но все же не так опасно, как первое; 3) подтверждение прежних договоров с цесарем. «Видя все эти опасности, — писал Долгорукий, — ожидая и других и не видя ничего надежного, чтобы можно на этом сейме к пользе вашего величества сделать, намерен я, в случае если все будет делаться по желанию королевскому, разорвать сейм, ибо это наилучший способ к пользе вашего императорского величества».
С этой целью Долгорукие начали приискивать между послами людей отважных, посредством которых можно было бы при нужде разорвать сейм; согласились насчет этого и с прусским министром. Примас Потоцкий с своей стороны грозил послам конным сеймом или конфедерациею, если они позволят разорвать сейм, и, чтоб уничтожить всякую причину к неудовольствию, Флеминг сдал команду над войсками гетманам. Долгорукие не отчаивались и продолжали искать отважных людей для разорвания сейма; знатные и богатые послы не брались за это опасное дело; один знатный посол обещал сыскать из небогатых послов двоих, которые согласятся разорвать сейм, но требовал, чтоб Долгорукие сказали заранее, что за это дадут. Один посол обещал разорвать сейм, отыскивали другого, прусский министр объявил, что и он надеется приискать смельчаков. Но эти труды и издержки оказались ненужными, ибо скоро явился повод к несогласию: король и его партия требовали, что так как Флеминг сдал команду, то по крайней мере гвардия должна остаться под командою королевскою; но другие послы на это не соглашались; в этих спорах подошло 2 ноября — срок, назначенный для окончания сейма, и послы разъехались, ничего не сделавши; король при самых благоприятных для себя, по-видимому, условиях не выиграл ничего, ничем не вознаградил себя за то, что его саксонский фельдмаршал потерял начальство над польским войском.
После сейма Долгорукий имел конференцию с польскими министрами и сенаторами и представил им требования своего двора. как они были обозначены в его инструкции. На эти требования он получил такой ответ: король хочет неотменно сохранять дружбу царского величества, дело же признания императорского титула откладывает до будущего сейма. Подданные короля и Речи Посполитой закона греческого всякий раз, когда прибегали под защиту королевскую, были выслушиваемы и получали удовлетворение; доказательство — церкви им возвращены, а после того никакой жалобы не было. Диссиденты в государствах королевских не должны ничего опасаться, пока сами живут спокойно. С своей стороны польские министры предъявили Долгорукому следующие пункты: о неотлагаемом возвращении Риги и Лифляндии в силу союзного трактата; об очищении Курляндии и Семигалии; о том, что Польша должна спокойно владеть городами Чигирином, Каневом, Терехтемировом, Черкассами и другими пограничными; об уплате польским и литовским войскам миллионов в силу союзного договора; о возвращении пушек в Польшу и Литву; о возвращении пленных. Упомянуто было и о том, что уже два года, как в Могилеве живет Рудаковский, неизвестно почему называющийся комиссаром царского величества; он мешается в дела духовные, нарушает мир между католическим духовенством и дизунитами, противными своими и лживыми реляциями может на гнев привести царское величество; «поэтому мы требуем, — писали польские министры, — чтоб этот резидент был отозван, ибо не помним, чтоб когда-либо прежде подобные комиссары жили в землях наших и вмешивались в дела духовные». Наконец, поляки требовали, чтоб епископ переяславский к попам польских областей комиссаров своих не присылал.
Православно-русское дело в польских областях, которым так усердно занялся Петр, естественно, вело к сношениям с главою католицизма, могшим по разным соображениям умерить ревность польских фанатиков. Еще до окончания Северной войны Петр поручил находившемуся в Венеции Савве Рагузинскому снестись с двором папы Климента XI и поставить ему на вид, что, кроме иезуитов, другие католические духовные могут быть допущены в Россию, только бы не мешались в не надлежащую им корреспонденцию и в дела политические, за что именно высланы иезуиты. Савва Владиславич исполнил поручение, и кардинал Отобони отвечал ему, что духовные разных орденов — капуцины, францисканцы, кармелиты — будут заниматься только религиозным учением и богослужением, что папа обяжет их под жестоким наказанием и мысленно не вмешиваться в государственные и гражданские дела; что если папа получит от русского государя желаемую грамоту для своего духовенства в России, то отблагодарит за это признанием титулов и, кроме того, пришлет дорогой подарок-статую или какую-нибудь другую античную вещь. Смерть Климента XI порвала сношеция. Весною 1722 года приехал в Россию иезуит Николай Джанприамо, возвращавшийся в Европу из Китая. Иезуиту дали свободный пропуск, и воспользовались случаем, чтоб через него переслать от имени канцлера Головкина письмо к кардиналу Спиноле с жалобою на гонения, претерпеваемые православными в Польше. «Повелел мне его величество, — говорилось в грамоте Головкина, — писать к вашему преимуществу, чтоб вы представили дело верховнейшему понтифексу и склонили бы его послать в Польшу крепкий указ не обижать людей греческого исповедания в противность трактатам, но дать совести их покой и свободу, ибо над совестию один бог имеет власть. И если католики, польские и литовские, не перестанут гнать христиан греческого закона и принуждать их с таким непристойным насилием к унии, то его императорское величество принужден будет против своего желания в возмездие запретить духовным латинского закона отправлять в России свое богослужение». Только в начале 1724 года иезуит отвечал русскому канцлеру, что кардинал Спинола писал к папскому нунцию в Польше Сантини с требованием подробного изложения дела. Сантини отвечал, что в Риме желают иметь подробнейшие сведения, тем более что из Польши извещают, что русский государь уже заявил свои требования польскому двору; но в этих требованиях многие пункты неверны, и в Риме ждут из Польши верных известий для окончания дела.
Вместе с вопросом православно-русским в отношениях России к Польше важен был вопрос курляндский. Мы видели, что этот вопрос был поднят преждевременною смертиею молодого герцога курляндского Фридриха-Вильгельма, мужа племянницы русского государя. Герцогиня-вдова Анна Иоанновна, которой содержание было обеспечено брачным договором, оставалась в Курляндии, и при ней для охранения ее и русских интересов находился генерал-комиссар Петр Бестужев, отец уже известных нам дипломатов Михайлы и Алексея Петровичей Бестужевых. Бестужеву было много дела, потому что с интересами Анны и ее дяди сталкивались интересы герцога Фердинанда, которому хотелось удалить из Курляндии опасную соперницу; интересы курляндского дворянства, которому не хотелось удовлетворять требованиям Анны относительно имений и доходов, выговоренных в брачном трактате; интересы польского короля, которому хотелось помирить герцога Фердинанда с его подданными и объявить брачный договор покойного герцога недействительным по причине несовершеннолетия Фридриха-Вильгельма и таким образом уничтожить претензии герцогини-вдовы или по крайней мере выдать ее за одного из своих; интересы Польши, которая не хотела, чтобы через Анну вступил на курляндский престол новый дом, а хотела, чтобы по смерти или устранении старого и бездетного Фердинанда Курляндия была присоединена к Польше и разделена на воеводства. Пруссия по своим инстинктам не спускала глаз с Курляндии, но, зная, что тут ничего нельзя сделать без сильной России, соединяла свои интересы с интересами последней и хлопотала о браке Анны с маркграфом бранденбургским, что, как мы видели, было противно королю польскому. При столкновении всех этих интересов курляндское дворянство, естественно, делилось на партии. В 1718 году Бестужев доносил Петру: «Здешние доброжелатели мне предлагали, чтобы государыня царевна до окончания дела о преемстве престола (о сукцессии) отсюда не отлучалась бы, потому что в ее отсутствие от противных людей многие факции происходить могут, и могут эти люди излишнюю в делах иметь бодрость, и доброжелательные нам не будут иметь надлежащей смелости; а в резиденции ее высочество наибольший свой авторитет, яко сущая здешней земли государыня, может одержать». Для усиления русской партии Бестужев пользовался высказавшимся намерением поляков разделить Курляндию на воеводства и представлял письменно высокоблагородным господам, оберратам и благородному рыцарству: «Можете рассудить, что тогда все вольности как в гражданском деле, так и в вере уничтожатся, ибо известно, что в Польше и Литве лютеране терпят великое гонение, никто из них ни до какой правительственной должности не допускается. Поэтому царское величество велел объявить королю и республике Польской, что он для соседства никак не допустит разделения Курляндии на воеводства и делает это не для одной племянницы своей, но для соседственного благородного рыцарства и земства курляндского и нарушения древних прав Курляндии допустить не хочет; не желает он приобресть себе ни целую Курляндию, ни какую-либо часть ее и другого сделать это допустить не может».
На сейме 1719 года была сильная борьба между русскою и польскою партиями: первая настаивала на решении просить короля и республику, чтобы Курляндия осталась по-прежнему под немецким и герцогским управлением; вторая, главами которой были Косцюшко и Эден, хотела просить только об удержании немецкого управления, не упоминая о герцоге. Наконец русская партия взяла верх, но в Польше не отказывались от своих притязаний, и в марте 1723 года Петр писал Бестужеву: «О кандидате с нашей стороны пришлется вскоре, а между тем чем возможно держите, и ежели не вредно, то хотя таких кандидатов выбирать несколько, которые сами не похотят (пока мы вам отпишем о подлинном), дабы поляков удержать тем или иным способом». Для увеличения претензий вдовствующей герцогини Бестужев предложил своему двору выкупить на имя Анны герцогские земли, находившиеся в закладе у дворянства, что было исполнено и, как легко понять, возбудило сильное неудовольствие в Польше и в польской партии в Курляндии. В 1724 году в Польше наряжен был суд над курляндским дворянством, которое взяло от вдовствующей герцогини выкупные деньги: суд решил, что дворяне должны возвратить взятые деньги, и, сверх того, наложил на них штраф за то, что они поступили вопреки комиссионным декретам, запрещавшим уступать закладные герцогские земли людям сильным и иностранцам. Дворяне явились к Бестужеву с представлениями, что они взяли выкупные деньги и передали земли герцогине, исполняя желание русского императора и вовсе не считая герцогиню иностранкою, но видя в ней свою государыню; дворяне просили, чтоб император заступился за них у короля и республики Польской и не допустил их до нищеты. Петр велел Бестужеву обнадежить дворянство, что русский посол в Варшаве получил указ требовать у польского правительства уничтожения декрета, как выданного в предосуждение племянницы императора, ибо выкуп земель сделан в силу брачного договора с покойным герцогом. Курляндские дворяне могли положиться на слово Петра, потому что слово это было всегда с силою: так, когда Бестужев жаловался, что курляндское правительство поступает вопреки русским интересам, то император немедленно написал к командующему в прибалтийских областях генералу: «Пишет к нам из Митавы Петр Бестужев, что курляндские ландраты чинят некоторые противности и племянницы нашей, царевны Анны Ивановны, ни в чем не слушают, а именно придворным ее служителям квартир не дают, також и на почту лошадей не ставят; сверх того, когда корабль наш, называемый „Фонделинг“, у Либавской пристани с пенькою и с канатами разбило, то людям нашим никакой помочи не учинили и провианту им не дали; того для пошлите от себя в Курляндию к правителям и объявите, чтоб они никакой противности племяннице нашей, царевне Анне Ивановне, отнюдь не чинили и во всем волю ее, яко государыни своей, исполняли, також и наших интересов не пренебрегали; в противном случае объявите им и то, что ежели впредь так будут делать, то вы имеете указ ввести в Курляндию полк драгун; и ежели они от той своей противности не отстанут и за тем вашим объявлением будут противны, то действительно исполняйте и полк в Курляндию введите и расставьте по квартирам».
Бестужев, заботясь об интересах вдовствующей герцогини, был не в ладах с ее матерью, царицею Прасковьею Федоровною, что видно из письма к ней царицы Екатерины Алексеевны: «Об отправлении в Курляндию дочери вашей, Анны Иоанновны, от его царского величества уже довольно писано к светлейшему князю Александру Даниловичу, и надеюсь я, что он для того пути деньгами и сервизом, конечно, снабдил, ибо его светлости о том указ послан; а когда, бог даст, ее высочество в Курляндию прибудет, тогда не надобно вашему величеству о том мыслить, чтобы на вашем коште ее высочеству дочери вашей там себя содержать, ибо уже заранее все то определено, чем ее дом содержать, для чего там Петр Бестужев оставлен, которому в лучших городах, а именно в Либаве, в Виндаве и в Митаве, всякие денежные поборы для того нарочно велено сбирать. Что же, ваше величество, упоминаете, чтобы для того всю определенную сумму на ваши комнаты на будущий на весь год взять и на расходы употребить в Курляндии для тамошнего житья, что я за благо не почитаю, ибо я надеюсь, что и без такого великого убытку ее высочество дочь ваша может там прожить. Что же о Бестужеве, дабы ему не быть, а понеже оный не для одного того дела в Курляндии определен, чтоб ему быть только при дворе вашей дочери, но для других многих его царского величества нужнейших дел, которые гораздо того нужнее, и ежели его из Курляндии отлучить для одного только вашего дела, то другие все дела станут, и то его величеству зело будет противно; и зело я тому удивляюсь, что ваше величество так долго гнев свой на него имеете, ибо он зело о том печалится и оправдание себе приносит, что он, конечно, учинил то не с умыслу, но остерегая честь детей ваших, в чем на него гнев имеете. Что же изволите упоминать, чтобы быть при царевне Анне Ивановне Андрею Артемоновичу (Матвееву) или Львову, и те оба обязаны его величества нужными и великими делами. А что изволите приказывать о пажах, чтоб взять из школьников русских, и я советую, лучше изволите приказать взять из курляндцев, ибо которые и при царевне Екатерине Ивановне русские, Чемисов и прочие, и те гораздо плохи».
Польша, занятая внутренними делами, больная страшною внутреннею болезнию, не могла обращать внимания надела восточные, которые в описываемое время так сильно занимали Петра. Иначе было в Австрии. В июне 1722 года Ланчинский писал из Вены, что там главное содержание разговоров составляют военные действия русских в Персии; рассматривали дело с разных сторон; особенно толковали, что Петр, занявши значительнейшие места на Каспийском море, станет хлопотать об установлении сообщений с Индиею вплоть до Персидского залива и это ему будет легко при смуте персидской. В Вене редко кто не имел у себя на столе карты Азии для наблюдения за ходом событий. Английская партия внушала, как неблагоразумно поступало австрийское правительство, не заключивши с Англиею союза против России до Ништадтского мира, а теперь царь своими завоеваниями в Персии может основать государство сильнее римского. Осенью внимание Ланчинского было отвлечено от восточных дел рескриптом, полученным от своего двора: «Король прусский объявил нам о несогласиях, происшедших у него с двором цесарским, и просил нашего содействия к их прекращению; поэтому мы повелеваем тебе объявить цесарскому министерству, что так как бывшие несогласия между прусским и цесарским дворами до сих пор не только не успокоены, но еще более усиливаются и так как мы имеем счартие с обоими дворами быть в дружбе, то, если цесарскому величеству угодно, мы готовы употребить свои добрые оффиции для прекращения этих несогласий. Это представление надобно тебе сделать искусным образом, отнюдь не подать цесарскому двору подозрения, будто мы намерены в этом деле сильно заступаться за короля прусского». Ланчинский, ведя разговор с графом Шёнборном о польских делах, сделал предложение и о прусском деле. Шёнборн, поблагодарив за предложение, отвечал, что прежде всего надобно знать, куда клонится мнение русского государя: если к делам имперским, то они должны быть предоставлены своему свободному течению. Источник несогласия между двумя дворами известен: прусскому резиденту отказано было от цесарского двора, и немедленно отправлен был курьер в Берлин с объяснением вины резидента; но прусский король, не дождавшись курьера, отказал от своего двора цесарскому резиденту, ни в чем не виноватому. Если бы король прусский не принадлежал к имперским владельцам, то, конечно, цесарь не пропустил бы такого тяжкого оскорбления; но цесарь поступил долготерпеливо, как отец с сыном, и требовал одного — чтобы король принял опять его министра к своему двору. Если русский двор захочет вразумить прусский относительно несправедливости его поступка, то цесарю это будет приятно.
В России по-прежнему беспокоились, не будет ли венский двор помогать наследному принцу саксонскому, женатому на цесарской племяннице, получить и польскую корону. Ланчинский успокаивал на этот счет, писал, что венский двор считает это противным государственному интересу Австрии и частному интересу дочерей цесаря: зачем усиливать дом, который в свое время будет оспаривать право цесарских дочерей на австрийские владения? Поэтому в Вене положили не отказывать саксонцам наотрез и уклоняться от решительного ответа. Относительно недружелюбных действий австрийского резидента в Константинополе Ланчинский также сообщал успокоительные уверения цесарских министров, что между Россиею и Австриею не может быть никаких столкновений: Австрия не может завидовать приобретениям России на Балтийском море, потому что Швеция была всегда враждебна австрийскому дому, следовательно, интерес Австрии требует бессилия Швеции. Относительно Востока Австрия имеет побуждения желать там распространения русской торговли, ибо нет причин к войне между Россиею и Австриею, тогда как другие государства, обогащаясь от торговли на Востоке, употребляют свое богатство в войнах против Австрии; одним словом, нет еще таких двух дворов на свете, которых интересы были бы так тесно связаны, как интересы дворов русского и австрийского. При этих уверениях у австрийских министров проглядывал страх, чтоб Россия не сблизилась с Франциею и Испаниею. Особенно сильно встревожила Вену поездка Ягужинского в Берлин, и принц Евгений обошелся холодно с Ланчинским. Холодность усилилась, когда пронесся слух, что Ягужинский отправился в Париж для переговоров об упрочении польского престола за герцогом шартрским, сыном регента герцога орлеанского, и о заключении брачного союза с бурбонским домом. Петр требовал от венского двора, чтоб он употребил свои добрые услуги в Константинополе для отстранения столкновений между Россиею и Портою по поводу персидских дел. Венский двор обещал, но в то же время получено было известие, что об этом хлопочет французский посол в Константинополе, и к Ланчинскому обратились с упреками: «Если вы нам доверяете и считаете наш кредит у Порты сильным, то зачем обращаетесь к Франции? Если же думаете, что Франция лучше вам может услужить там, то зачем обращаетесь к нам?»
Долгорукий продолжал и в 1724 году неблагоприятно относиться о Рудаковском. «Здесь, — писал он Петру, — беспрестанные жалобы на переводчика Рудаковского; думаю, на сейме немалые неудовольствия и жалобы будут на его недискретные с ними поступки; притом мешается в дела, ему не порученные, извольте это ему высоким своим указом запретить и повелеть дискретно с тамошними жителями обходиться, потому что могут недискретно с ним поступить, что высокому гонору вашего величества противно, ибо его уже нечестно трактовали за его насильственные и неучтивые поступки». Вследствие этого донесения Рудаковскому прислан был новый выговор за недискретные поступки и, кроме того, выговор за дурной язык его донесений: «В реляциях твоих употребляешь ты зело многие польские и другие иностранные слова и термины, за которыми самого дела выразуметь невозможно: того ради впредь тебе реляции свои к нам писать все российским языком, не употребляя иностранных слов и терминов». Рудаковский отвечал: «Враги церкви усиливаются повредить мне и обнести меня, невинного, пред вашим величеством (а от князя Сергея Григорьевича Долгорукого ни я, ни епископ не получаем в обидах наших никакого ответа), потому что неусыпное мое старание о врученных мне интересах очень им неприятно, когда происходят небывалые в этих краях дела: так и теперь по просьбе жителей поветов Мозырского, Петриковского и Речицкого посланы два духовных лица, которые с пятьдесят церквей, находившихся под униатским игом, возвратили в недра восточной церкви и донесли мне, что весь народ воеводства Киевского и других склоняется к вере православной и от унии усердно отступить желает, только надобна помощь на будущем сейме. Очень мне горько, что обвинениям на меня, ни в чем не виноватого, дается вера; очень чувствительно мне и то, что министр вашего величества, пребывающий в Варшаве, зная сам очень хорошо о всех здешних притеснениях православным, изволит верить ложным донесениям, а истинным с нашей стороны не верит и дурно пишет обо мне. Получил я известия из Варшавы, что все римское духовенство и люди их закона (в котором и из наших некто обретается) хлопочут изо всех сил, чтоб меня и порученное мне дело ниспровергнуть».
В западнорусских областях пошел слух, что будущий сейм будет иметь важное влияние на судьбу православных жителей или судьба их улучшится, если русский государь решительно возьмет их под свое покровительство; в противном случае поляки примут решительные меры против восточной церкви. Петр счел нужным отправить на помощь к князю Сергею Долгорукому более опытного и искусного родственника его, князя Василья Лукича, вызванного из Парижа. Князю Василью было дано два кредитива: один — с характером полномочного министра, другой — чрезвычайного и полномочного посла, из которых первый он должен был вручить королю при приезде своем в Варшаву, а другой объявить только в случае крайней необходимости. Долгорукий должен был приехать в Польшу до начатия предварительных областных сеймиков и стараться, чтоб с этих сеймиков на генеральный сейм отправлены были послы, доброжелательные русскому императору и Речи Посполитой; стараться, чтоб маршалком (председателем) на генеральный сейм был выбран также доброжелательный к России человек; домогаться на сейме, чтоб жители греческого исповедания получили удовлетворение в обидах, также чтоб получили удовлетворение пограничные жители Российской империи, пострадавдпие от поляков; стараться об отнятии команды над войсками у Флеминга и возвращении ее гетманам; побуждать под рукою к тому же и прусского министра; если поляки не будут соглашаться давать государю титула императора всероссийского из опасения, что под этим титулом будут заключаться русские земли, находящиеся под владычеством Польши, то согласиться, чтоб дан был такой титул: император и самодержец всея Великия и Малыя и Белыя России — титул старый, признанный Польшею, в котором только слово «царь» заменено словом «император». Домогаться выдачи изменника — малороссийского козака Нахимовского, который бежал с Мазепою, был потом при Орлике, употреблявшем его в сношениях с Портою и Крымом, и теперь выслан турками в Польшу. Никак не допускать, чтоб наследство польской короны было упрочено в доме саксонском. Сделать представления в пользу диссидентов.
Князь Василий Лукич начал свои донесения из Варшавы печально: у короля сильная партия, в которой Потоцкие, Чарторыйские, все гетманы; эти люди склонили к королевской стороне и множество шляхетства, вследствие чего маршалком сеймовым единогласно выбран Потоцкий, брат примаса, который находится совершенно в воле королевской. Дела, которыми должен заняться сейм, очень важны: 1) увеличение числа войск, к чему многие показывают склонность; это дело самое трудное, потому что наши внушения здесь подозрительны по причине соседства; 2) дело курляндское: рассуждают, что Курляндия принадлежит Речи Посполитой и другие державы не имеют права в нее вмешиваться; говорят, что по смерти князя Фердинанда Курляндию надо разделить на воеводства. Это дело хотя и опасное, но все же не так опасно, как первое; 3) подтверждение прежних договоров с цесарем. «Видя все эти опасности, — писал Долгорукий, — ожидая и других и не видя ничего надежного, чтобы можно на этом сейме к пользе вашего величества сделать, намерен я, в случае если все будет делаться по желанию королевскому, разорвать сейм, ибо это наилучший способ к пользе вашего императорского величества».
С этой целью Долгорукие начали приискивать между послами людей отважных, посредством которых можно было бы при нужде разорвать сейм; согласились насчет этого и с прусским министром. Примас Потоцкий с своей стороны грозил послам конным сеймом или конфедерациею, если они позволят разорвать сейм, и, чтоб уничтожить всякую причину к неудовольствию, Флеминг сдал команду над войсками гетманам. Долгорукие не отчаивались и продолжали искать отважных людей для разорвания сейма; знатные и богатые послы не брались за это опасное дело; один знатный посол обещал сыскать из небогатых послов двоих, которые согласятся разорвать сейм, но требовал, чтоб Долгорукие сказали заранее, что за это дадут. Один посол обещал разорвать сейм, отыскивали другого, прусский министр объявил, что и он надеется приискать смельчаков. Но эти труды и издержки оказались ненужными, ибо скоро явился повод к несогласию: король и его партия требовали, что так как Флеминг сдал команду, то по крайней мере гвардия должна остаться под командою королевскою; но другие послы на это не соглашались; в этих спорах подошло 2 ноября — срок, назначенный для окончания сейма, и послы разъехались, ничего не сделавши; король при самых благоприятных для себя, по-видимому, условиях не выиграл ничего, ничем не вознаградил себя за то, что его саксонский фельдмаршал потерял начальство над польским войском.
После сейма Долгорукий имел конференцию с польскими министрами и сенаторами и представил им требования своего двора. как они были обозначены в его инструкции. На эти требования он получил такой ответ: король хочет неотменно сохранять дружбу царского величества, дело же признания императорского титула откладывает до будущего сейма. Подданные короля и Речи Посполитой закона греческого всякий раз, когда прибегали под защиту королевскую, были выслушиваемы и получали удовлетворение; доказательство — церкви им возвращены, а после того никакой жалобы не было. Диссиденты в государствах королевских не должны ничего опасаться, пока сами живут спокойно. С своей стороны польские министры предъявили Долгорукому следующие пункты: о неотлагаемом возвращении Риги и Лифляндии в силу союзного трактата; об очищении Курляндии и Семигалии; о том, что Польша должна спокойно владеть городами Чигирином, Каневом, Терехтемировом, Черкассами и другими пограничными; об уплате польским и литовским войскам миллионов в силу союзного договора; о возвращении пушек в Польшу и Литву; о возвращении пленных. Упомянуто было и о том, что уже два года, как в Могилеве живет Рудаковский, неизвестно почему называющийся комиссаром царского величества; он мешается в дела духовные, нарушает мир между католическим духовенством и дизунитами, противными своими и лживыми реляциями может на гнев привести царское величество; «поэтому мы требуем, — писали польские министры, — чтоб этот резидент был отозван, ибо не помним, чтоб когда-либо прежде подобные комиссары жили в землях наших и вмешивались в дела духовные». Наконец, поляки требовали, чтоб епископ переяславский к попам польских областей комиссаров своих не присылал.
Православно-русское дело в польских областях, которым так усердно занялся Петр, естественно, вело к сношениям с главою католицизма, могшим по разным соображениям умерить ревность польских фанатиков. Еще до окончания Северной войны Петр поручил находившемуся в Венеции Савве Рагузинскому снестись с двором папы Климента XI и поставить ему на вид, что, кроме иезуитов, другие католические духовные могут быть допущены в Россию, только бы не мешались в не надлежащую им корреспонденцию и в дела политические, за что именно высланы иезуиты. Савва Владиславич исполнил поручение, и кардинал Отобони отвечал ему, что духовные разных орденов — капуцины, францисканцы, кармелиты — будут заниматься только религиозным учением и богослужением, что папа обяжет их под жестоким наказанием и мысленно не вмешиваться в государственные и гражданские дела; что если папа получит от русского государя желаемую грамоту для своего духовенства в России, то отблагодарит за это признанием титулов и, кроме того, пришлет дорогой подарок-статую или какую-нибудь другую античную вещь. Смерть Климента XI порвала сношеция. Весною 1722 года приехал в Россию иезуит Николай Джанприамо, возвращавшийся в Европу из Китая. Иезуиту дали свободный пропуск, и воспользовались случаем, чтоб через него переслать от имени канцлера Головкина письмо к кардиналу Спиноле с жалобою на гонения, претерпеваемые православными в Польше. «Повелел мне его величество, — говорилось в грамоте Головкина, — писать к вашему преимуществу, чтоб вы представили дело верховнейшему понтифексу и склонили бы его послать в Польшу крепкий указ не обижать людей греческого исповедания в противность трактатам, но дать совести их покой и свободу, ибо над совестию один бог имеет власть. И если католики, польские и литовские, не перестанут гнать христиан греческого закона и принуждать их с таким непристойным насилием к унии, то его императорское величество принужден будет против своего желания в возмездие запретить духовным латинского закона отправлять в России свое богослужение». Только в начале 1724 года иезуит отвечал русскому канцлеру, что кардинал Спинола писал к папскому нунцию в Польше Сантини с требованием подробного изложения дела. Сантини отвечал, что в Риме желают иметь подробнейшие сведения, тем более что из Польши извещают, что русский государь уже заявил свои требования польскому двору; но в этих требованиях многие пункты неверны, и в Риме ждут из Польши верных известий для окончания дела.
Вместе с вопросом православно-русским в отношениях России к Польше важен был вопрос курляндский. Мы видели, что этот вопрос был поднят преждевременною смертиею молодого герцога курляндского Фридриха-Вильгельма, мужа племянницы русского государя. Герцогиня-вдова Анна Иоанновна, которой содержание было обеспечено брачным договором, оставалась в Курляндии, и при ней для охранения ее и русских интересов находился генерал-комиссар Петр Бестужев, отец уже известных нам дипломатов Михайлы и Алексея Петровичей Бестужевых. Бестужеву было много дела, потому что с интересами Анны и ее дяди сталкивались интересы герцога Фердинанда, которому хотелось удалить из Курляндии опасную соперницу; интересы курляндского дворянства, которому не хотелось удовлетворять требованиям Анны относительно имений и доходов, выговоренных в брачном трактате; интересы польского короля, которому хотелось помирить герцога Фердинанда с его подданными и объявить брачный договор покойного герцога недействительным по причине несовершеннолетия Фридриха-Вильгельма и таким образом уничтожить претензии герцогини-вдовы или по крайней мере выдать ее за одного из своих; интересы Польши, которая не хотела, чтобы через Анну вступил на курляндский престол новый дом, а хотела, чтобы по смерти или устранении старого и бездетного Фердинанда Курляндия была присоединена к Польше и разделена на воеводства. Пруссия по своим инстинктам не спускала глаз с Курляндии, но, зная, что тут ничего нельзя сделать без сильной России, соединяла свои интересы с интересами последней и хлопотала о браке Анны с маркграфом бранденбургским, что, как мы видели, было противно королю польскому. При столкновении всех этих интересов курляндское дворянство, естественно, делилось на партии. В 1718 году Бестужев доносил Петру: «Здешние доброжелатели мне предлагали, чтобы государыня царевна до окончания дела о преемстве престола (о сукцессии) отсюда не отлучалась бы, потому что в ее отсутствие от противных людей многие факции происходить могут, и могут эти люди излишнюю в делах иметь бодрость, и доброжелательные нам не будут иметь надлежащей смелости; а в резиденции ее высочество наибольший свой авторитет, яко сущая здешней земли государыня, может одержать». Для усиления русской партии Бестужев пользовался высказавшимся намерением поляков разделить Курляндию на воеводства и представлял письменно высокоблагородным господам, оберратам и благородному рыцарству: «Можете рассудить, что тогда все вольности как в гражданском деле, так и в вере уничтожатся, ибо известно, что в Польше и Литве лютеране терпят великое гонение, никто из них ни до какой правительственной должности не допускается. Поэтому царское величество велел объявить королю и республике Польской, что он для соседства никак не допустит разделения Курляндии на воеводства и делает это не для одной племянницы своей, но для соседственного благородного рыцарства и земства курляндского и нарушения древних прав Курляндии допустить не хочет; не желает он приобресть себе ни целую Курляндию, ни какую-либо часть ее и другого сделать это допустить не может».
На сейме 1719 года была сильная борьба между русскою и польскою партиями: первая настаивала на решении просить короля и республику, чтобы Курляндия осталась по-прежнему под немецким и герцогским управлением; вторая, главами которой были Косцюшко и Эден, хотела просить только об удержании немецкого управления, не упоминая о герцоге. Наконец русская партия взяла верх, но в Польше не отказывались от своих притязаний, и в марте 1723 года Петр писал Бестужеву: «О кандидате с нашей стороны пришлется вскоре, а между тем чем возможно держите, и ежели не вредно, то хотя таких кандидатов выбирать несколько, которые сами не похотят (пока мы вам отпишем о подлинном), дабы поляков удержать тем или иным способом». Для увеличения претензий вдовствующей герцогини Бестужев предложил своему двору выкупить на имя Анны герцогские земли, находившиеся в закладе у дворянства, что было исполнено и, как легко понять, возбудило сильное неудовольствие в Польше и в польской партии в Курляндии. В 1724 году в Польше наряжен был суд над курляндским дворянством, которое взяло от вдовствующей герцогини выкупные деньги: суд решил, что дворяне должны возвратить взятые деньги, и, сверх того, наложил на них штраф за то, что они поступили вопреки комиссионным декретам, запрещавшим уступать закладные герцогские земли людям сильным и иностранцам. Дворяне явились к Бестужеву с представлениями, что они взяли выкупные деньги и передали земли герцогине, исполняя желание русского императора и вовсе не считая герцогиню иностранкою, но видя в ней свою государыню; дворяне просили, чтоб император заступился за них у короля и республики Польской и не допустил их до нищеты. Петр велел Бестужеву обнадежить дворянство, что русский посол в Варшаве получил указ требовать у польского правительства уничтожения декрета, как выданного в предосуждение племянницы императора, ибо выкуп земель сделан в силу брачного договора с покойным герцогом. Курляндские дворяне могли положиться на слово Петра, потому что слово это было всегда с силою: так, когда Бестужев жаловался, что курляндское правительство поступает вопреки русским интересам, то император немедленно написал к командующему в прибалтийских областях генералу: «Пишет к нам из Митавы Петр Бестужев, что курляндские ландраты чинят некоторые противности и племянницы нашей, царевны Анны Ивановны, ни в чем не слушают, а именно придворным ее служителям квартир не дают, також и на почту лошадей не ставят; сверх того, когда корабль наш, называемый „Фонделинг“, у Либавской пристани с пенькою и с канатами разбило, то людям нашим никакой помочи не учинили и провианту им не дали; того для пошлите от себя в Курляндию к правителям и объявите, чтоб они никакой противности племяннице нашей, царевне Анне Ивановне, отнюдь не чинили и во всем волю ее, яко государыни своей, исполняли, також и наших интересов не пренебрегали; в противном случае объявите им и то, что ежели впредь так будут делать, то вы имеете указ ввести в Курляндию полк драгун; и ежели они от той своей противности не отстанут и за тем вашим объявлением будут противны, то действительно исполняйте и полк в Курляндию введите и расставьте по квартирам».
Бестужев, заботясь об интересах вдовствующей герцогини, был не в ладах с ее матерью, царицею Прасковьею Федоровною, что видно из письма к ней царицы Екатерины Алексеевны: «Об отправлении в Курляндию дочери вашей, Анны Иоанновны, от его царского величества уже довольно писано к светлейшему князю Александру Даниловичу, и надеюсь я, что он для того пути деньгами и сервизом, конечно, снабдил, ибо его светлости о том указ послан; а когда, бог даст, ее высочество в Курляндию прибудет, тогда не надобно вашему величеству о том мыслить, чтобы на вашем коште ее высочеству дочери вашей там себя содержать, ибо уже заранее все то определено, чем ее дом содержать, для чего там Петр Бестужев оставлен, которому в лучших городах, а именно в Либаве, в Виндаве и в Митаве, всякие денежные поборы для того нарочно велено сбирать. Что же, ваше величество, упоминаете, чтобы для того всю определенную сумму на ваши комнаты на будущий на весь год взять и на расходы употребить в Курляндии для тамошнего житья, что я за благо не почитаю, ибо я надеюсь, что и без такого великого убытку ее высочество дочь ваша может там прожить. Что же о Бестужеве, дабы ему не быть, а понеже оный не для одного того дела в Курляндии определен, чтоб ему быть только при дворе вашей дочери, но для других многих его царского величества нужнейших дел, которые гораздо того нужнее, и ежели его из Курляндии отлучить для одного только вашего дела, то другие все дела станут, и то его величеству зело будет противно; и зело я тому удивляюсь, что ваше величество так долго гнев свой на него имеете, ибо он зело о том печалится и оправдание себе приносит, что он, конечно, учинил то не с умыслу, но остерегая честь детей ваших, в чем на него гнев имеете. Что же изволите упоминать, чтобы быть при царевне Анне Ивановне Андрею Артемоновичу (Матвееву) или Львову, и те оба обязаны его величества нужными и великими делами. А что изволите приказывать о пажах, чтоб взять из школьников русских, и я советую, лучше изволите приказать взять из курляндцев, ибо которые и при царевне Екатерине Ивановне русские, Чемисов и прочие, и те гораздо плохи».
Польша, занятая внутренними делами, больная страшною внутреннею болезнию, не могла обращать внимания надела восточные, которые в описываемое время так сильно занимали Петра. Иначе было в Австрии. В июне 1722 года Ланчинский писал из Вены, что там главное содержание разговоров составляют военные действия русских в Персии; рассматривали дело с разных сторон; особенно толковали, что Петр, занявши значительнейшие места на Каспийском море, станет хлопотать об установлении сообщений с Индиею вплоть до Персидского залива и это ему будет легко при смуте персидской. В Вене редко кто не имел у себя на столе карты Азии для наблюдения за ходом событий. Английская партия внушала, как неблагоразумно поступало австрийское правительство, не заключивши с Англиею союза против России до Ништадтского мира, а теперь царь своими завоеваниями в Персии может основать государство сильнее римского. Осенью внимание Ланчинского было отвлечено от восточных дел рескриптом, полученным от своего двора: «Король прусский объявил нам о несогласиях, происшедших у него с двором цесарским, и просил нашего содействия к их прекращению; поэтому мы повелеваем тебе объявить цесарскому министерству, что так как бывшие несогласия между прусским и цесарским дворами до сих пор не только не успокоены, но еще более усиливаются и так как мы имеем счартие с обоими дворами быть в дружбе, то, если цесарскому величеству угодно, мы готовы употребить свои добрые оффиции для прекращения этих несогласий. Это представление надобно тебе сделать искусным образом, отнюдь не подать цесарскому двору подозрения, будто мы намерены в этом деле сильно заступаться за короля прусского». Ланчинский, ведя разговор с графом Шёнборном о польских делах, сделал предложение и о прусском деле. Шёнборн, поблагодарив за предложение, отвечал, что прежде всего надобно знать, куда клонится мнение русского государя: если к делам имперским, то они должны быть предоставлены своему свободному течению. Источник несогласия между двумя дворами известен: прусскому резиденту отказано было от цесарского двора, и немедленно отправлен был курьер в Берлин с объяснением вины резидента; но прусский король, не дождавшись курьера, отказал от своего двора цесарскому резиденту, ни в чем не виноватому. Если бы король прусский не принадлежал к имперским владельцам, то, конечно, цесарь не пропустил бы такого тяжкого оскорбления; но цесарь поступил долготерпеливо, как отец с сыном, и требовал одного — чтобы король принял опять его министра к своему двору. Если русский двор захочет вразумить прусский относительно несправедливости его поступка, то цесарю это будет приятно.
В России по-прежнему беспокоились, не будет ли венский двор помогать наследному принцу саксонскому, женатому на цесарской племяннице, получить и польскую корону. Ланчинский успокаивал на этот счет, писал, что венский двор считает это противным государственному интересу Австрии и частному интересу дочерей цесаря: зачем усиливать дом, который в свое время будет оспаривать право цесарских дочерей на австрийские владения? Поэтому в Вене положили не отказывать саксонцам наотрез и уклоняться от решительного ответа. Относительно недружелюбных действий австрийского резидента в Константинополе Ланчинский также сообщал успокоительные уверения цесарских министров, что между Россиею и Австриею не может быть никаких столкновений: Австрия не может завидовать приобретениям России на Балтийском море, потому что Швеция была всегда враждебна австрийскому дому, следовательно, интерес Австрии требует бессилия Швеции. Относительно Востока Австрия имеет побуждения желать там распространения русской торговли, ибо нет причин к войне между Россиею и Австриею, тогда как другие государства, обогащаясь от торговли на Востоке, употребляют свое богатство в войнах против Австрии; одним словом, нет еще таких двух дворов на свете, которых интересы были бы так тесно связаны, как интересы дворов русского и австрийского. При этих уверениях у австрийских министров проглядывал страх, чтоб Россия не сблизилась с Франциею и Испаниею. Особенно сильно встревожила Вену поездка Ягужинского в Берлин, и принц Евгений обошелся холодно с Ланчинским. Холодность усилилась, когда пронесся слух, что Ягужинский отправился в Париж для переговоров об упрочении польского престола за герцогом шартрским, сыном регента герцога орлеанского, и о заключении брачного союза с бурбонским домом. Петр требовал от венского двора, чтоб он употребил свои добрые услуги в Константинополе для отстранения столкновений между Россиею и Портою по поводу персидских дел. Венский двор обещал, но в то же время получено было известие, что об этом хлопочет французский посол в Константинополе, и к Ланчинскому обратились с упреками: «Если вы нам доверяете и считаете наш кредит у Порты сильным, то зачем обращаетесь к Франции? Если же думаете, что Франция лучше вам может услужить там, то зачем обращаетесь к нам?»