Страница:
Попытка Мазепы увлечь Малороссию к измене была последнею: народ не откликнулся на гетманский призыв, и нарвский победитель стал полтавским побежденным: нравственные и материальные средства оказались на стороне царя, на стороне единства России. Полуботок с товарищами попытались мирными уже средствами противодействовать приравнению, и эта попытка не удалась; царь обратился опять к тому большинству, которое стало на его стороне в 1708 году. В другой козацкой стране, на Дону, также научились из булавинского опыта, что борьба козаков с государством была невозможна и при самых неблагоприятных для государства обствоятельствах: донцы были спокойны, спокойно брали свое жалованье: 17142 руб. денег, 7000 четвертей ржи, 500 ведр вина. Но козацкие силы отливали далее на восток, в степь, на Яик, ибо там козак имел настоящее свое значение, там он стоял на стороже Русской земли, постоянно бился с степняками, разминал в широком поле плечи богатырские в борьбе с поганью. В 1725 году приехал в Петербург с Яика легкой станицы атаман Арапов с товарищами и просил позволения завести поселение и построить крепость для оберегания границы на заставах по Яику, выше Яицкого городка, на устье реки Сакмары, близ башкирцев, где переправляются и ходят в Россию неприятельские каракалпаки и киргиз-кайсаки и ближним к тому месту городам причиняют большое разорение и людей в плен забирают. Сенат согласился, но с условием, если яицкий атаман и все войско пожелают и усмотрят надобность в этом новом поселении для оберегания границы; но и в таком случае быть Арапову и товарищам его под смотрением войскового атамана и других яицких старшин и Козаков, и Военная коллегия должна подтвердить им накрепко, чтоб они отнюдь беглых, как великороссиян, так и малороссиян, не принимали.
Граница России с степными кочевниками переносилась все далее и далее на восток: вместо Днепра и Оки, как было прежде, она очутилась теперь на Яике. Здесь каракалпаки и киргизы играли роль старинных половцев и татар, сильная Орда Калмыцкая, зашедшая к Волге, охвачена была государством и понапрасну билась в его крепких объятиях. Мы видели, что при Петре с калмыцкими отношениями к России была связана деятельность астраханского губернатора Волынского. Волынский принадлежал к числу тех людей, которые всем были обязаны Петру и которые, однако, имели побуждение не очень печалиться о смерти великого преобразователя; подобно Меншикову и Феодосию, Волынский мог думать, что событие 28 января 1725 года избавит его от беды. Он потерял расположение Петра своими поступками, своим старовоеводским поведением; на него наложен был штраф за то, что выдал жалованье своим подчиненным без ассигнаций Штатс-конторы; упомянутый уже нами поступок его с Мещерским возбудил сильное неудовольствие. В своих бедах Волынский и жена его прибегали обыкновенно к ходатайству Екатерины; Волынский всеподданнейше доносил ей о всех делах, как царствующему государю; например, в марте 1723 года он писал ей: «Вашему императорскому величеству всеподданнейше доношу: персидский посол сюда прибыл, который объявил о себе, что он от шахова сына, который ныне короновался шахом, отправлен полномочным послом и имеет просить ваше величество о войсках для обороны от их неприятелей, также, ежели повелено ему будет от вашего величества вступить в какие трактаты, велено ему так заключить, на каких кондициях ваше величество изволите. Донесши сие, всемилостивейшая государыня, всеподданнейше и нижайше прошу ваше императорское величество содержать меня, сирого и последнего вашего раба, и милостиво не оставить в материнской милости и милостивой протекции».
Материнская милость оказалась через пять месяцев по восшествии на престол Екатерины; в июле 1725 года Волынский был сделан казанским губернатором, вероятно, для прекращения столкновений его с генералами кавказского, или, как тогда называли, низовского, корпуса; велено выдать ему удержанное при Петре жалованье, сложить штрафные деньги; калмыцкие дела велено было ведать ему по-прежнему. Волынский отвечал на эти распоряжения таким письмом к императрице от Камышенки: «Получил я указ из Сената о том, что ваше императорское величество повелели положенный безвинно на меня штраф 12000 рублев снять, а паче соизволили свободить из астраханской пеклы, и что я между здешних варвар волочуся на моих собственных проторях, за те мои убытки наградить. Я, волочася здесь, ныне уже было и до того дошел, что калмыки за мое к ним бескорыстное благодеяние и за труды и самого меня убить или поймать хотели. Дабы уже всему их бешенству конец был, для того, может быть, пробуду здесь до октября-месяца или и дале. Когда уже ваше императорское величество соизволили калмыцким делам быть в моей дирекции в Казанской губернии, я в том предаюсь в волю вашего величества».
Между калмыками опять начались усобицы. Наместник Черен-Дундук, видя, что Волынский не хочет принести ему в жертву Досанга, хотел призвать к себе на помощь кубанских татар, но Волынский помешал сношениям калмыков с татарами. Скоро, однако, он убедился, что от Досанга нельзя ожидать никакого добра. «Я желал, — писал Волынский, — чтоб калмыки были разделены на две партии, и до сего времени держал больше Досангову сторону, но теперь вижу, что он человек непотребный, забыл благодеяния государя Петра Великого и мои труды, забыл, что я спас его от смерти, из нищих сделал сильным владельцем; забывши все это, он искал покровительства кубанцев, после чего нельзя уже ждать от него никакого добра; кроме того, при нем людей умных и добрых нет. Черен-Дундук хотя не умнее его и такой же пьяница, однако человек с совестию, да и люди при нем отцовские умные и добрые есть, через которых все можно делать. Сколько Досанга под протекциею ее императорского величества ни держать, но совершенно уберечь нельзя, потому что он перед тою стороною бессилен, а держать при нем всегда наши войска очень убыточно и трудно, да и ту сторону можем этим отогнать, и пути в нем не будет, потому что у него люди воры, а брат его Нитар-Доржи над всеми ворами архиплут; все владельцы и простой народ другой стороны на них страшно озлоблены, потому что от них ни другу, ни недругу спуску нет, всех обокрали кругом. Так как Досангу все равно пропадать же, то, по моему мнению, надобно сделать так: объявя все его дурные дела, объявив, что императрица отнимает от него свою руку, отдать его на суд Черен-Дундуку, чтоб управился с ним сам; та сторона такою милостию будет довольна; в противном случае они самовольно его погубят и будут хвастаться, что сделали это, несмотря на покровительство, оказываемое нами Досангу». Императрица отвечала, чтоб Волынский поступал по тамошнему состоянию дел и по своему рассуждению. Досанг начал исправляться по-калмыцки: удавил брата своего Нитар-Доржи и прислал труп его к Волынскому.
Между тем дело Мещерского не затихало, и в конце года Волынский пишет императрице из Пензы: «Я засвидетельствуюся богом и делами моими, что я никакой вины моей не знаю: однакож, как известно вашему императорскому величеству о многих персонах, ко мне немилостивых, от которых ныне такое наглое гонение терплю, что поистине сия печаль меня с света гонит и в такое отчаяние привела, что я не смею ни на какое дело отважиться, понеже, что ни делано, редкое проходило без взыскания, и я только в том живу, что непрестанно ответствую и за добрые дела так, как бы за злые; и тако, сколько ни было слабого ума моего, истинно все потерял и так сбит с пути, что уж и сам себе в своих делах не верю. Сотвори надо мною, бедным, божескую милость и чтоб указом вашего императорского величества повелено было мне в нынешней зиме хотя на малое время побывать ко двору вашего императорского величества». В следующем письме объясняется причина беды: «Военная коллегия приказала за мичмана Мещерского судить меня военным судом. Служу я с ребяческих моих лет и уже в службе 23 года, однако никакого штрафа на себя не видал и ни с кем на суде сроду моего не бывал; а ныне прогневил бога, что будут судить меня с унтер-офицером; а паче с совершенным дураком и с пьяницею; известно всем, что он, Мещерский, ни к чему не потребен и дурак и пьяница, для того он, Мещерский, и жил в доме генерала Матюшкина в прямых дураках, где многих бранивал и бивал, также многие и его бивали, и, напоя пьяного, и сажею марывали, и ливали ему на голову вино, и зажигали, он же бывал в доме его острижен и по-жидовски, а и кроме того, и в прочих во многих домах, куда б он ни пришел, везде смеивались над ним; неоднократно валивался он пьяный по кабакам и по улицам и ганивался за многими с палками и с каменьем. Прошу, дабы прежде освидетельствовано было оного Мещерского состояние, также и то, какие мне учинил обиды и как в доме генерала Матюшкина бранил меня, и бедную жену мою, и сущева младенца дочь мою, чего ни последнему унтер-офицеру снести невозможно».
В Петербурге готовили Волынскому новую неприятность. 15 декабря 1725 года в доме императрицы собрался Тайный совет по иностранным делам; присутствовали Меншиков, Апраксин, Головкин, Толстой, Остерман, Ягужинский. Читали последние донесения Волынского о приближении киргиз-кайсаков и каракалпаков к Яику и о намерении их ударить на калмыков. Тут генерал-прокурор Ягужинский донес о мнении Сената, чтоб Волынскому быть у одного дела: или у калмыцкого и жить в Саратове, или управлять Казанскою губерниею, а вместо него к калмыцкому делу назначить другого, которого подчинить генерал-фельдмаршалу князю Михайле Михайловичу Голицыну, причем Голицын должен иметь главную квартиру в Рыбном и командовать над всеми войсками по Волге и Дону, кроме Астрахани и крепости Св. Креста. По долгом рассуждении императрица изволила определить: Волынскому оставаться и губернатором казанским, и у калмыцких дел, и так как он для последних должен быть в частой отлучке, то придать ему в товарищи вице-губернатора для управления губернскими делами во время его отсутствия; но по калмыцким делам Волынский должен быть подчинен фельдмаршалу князю Голицыну, который должен иметь главную квартиру в Рыбном и командовать войсками по Волге и Дону согласно с мнением Сената.
Защитив таким образом Волынского, оставив при нем обе важные должности, хотя и с подчинением Голицыну по калмыцким делам, императрица на его жалобные письма и просьбы о позволении приехать в Петербург отвечала в марте: «Господин губернатор! письма твои все до нас доходят, из которых мы усмотрели, что в немалом ты сумнении находишься о том, якобы мы имеем на тебя гнев свой; и то тебе мнение пришло в голову напрасно, и хотя прежде по письмам Еропкина отчасти имели некоторое сумнение, однакож потом в скором времени чрез письма свои ты выправился, и остался в том помянутый Еропкин, что неправо о том он доносил, а вашими поступками в положенных на вас делах мы довольны. Что же представляешь свои нужды и просишься для того, также и для доношения о некоторых тамошних важных делах ко двору нашему: и ныне тебе ко двору быть невозможно затем, что писал к нам недавно генерал-фельдмаршал князь Голицын, что Черен-Дундук согласился с кубанцами и ищут чинить нападение на донских Козаков и на Петра Тайшина, и для того надлежит вам подлинно о том проведовать и до того не допускать; а потом, також и по осмотрении нужных дел в Казанской губернии в июне-месяце приезжайте к нам в Петербург».
Несмотря на это утешительное письмо, дело о Мещерском продолжалось. 30 апреля Волынский писал опять Екатерине: «По присланному из Военной коллегии указу поведено генерал-лейтенанту Чекину судить меня военным судом за Мещерского, который был у генерал-лейтенанта Матюшкина в дураках. И понеже хотя Адмиралтейская коллегия и показала надо мною такую немилость, какой еще образ, как началося регулярное войско в государстве, ни над кем не бывало, чтоб кто из штаб-офицеров был сужен с унтер-офицером, и паче что с публичным дураком; однако по всем военным артикулам вины моей не сыщется, ежели меня будут судить правильно, но останется в том генерал-лейтенант Матюшкин: первое, что он держал у себя унтер-офицера в дураках и попускал его не токмо ругать, но и бить офицеров; второе, что оной Мещерской бранил меня в доме его при нем и говорил, что мне, и жене моей, и дочери виселицы не миновать, в чем он не токмо ему (не) воспретил, но еще тому и смеялся и мне никакой сатисфакции не учинил».
То, чего не мог сделать Сенат относительно Волынского, то сделал Верховный тайный совет: осенью 1726 года калмыцкие дела были взяты у Волынского. Верховный тайный совет донес императрице, что он требовал на его место кандидатов из Военной коллегии, которая представила генерал-майоров Шереметева и Кропотова; Екатерина ответила, что Шереметев и Кропотов у калмыцких дел быть не способны и Кропотов к тому же болен.
Калмыцкие дела действительно требовали способного человека. Мы видели, какие были получены в Петербурге известия о калмыцких замыслах против донских Козаков. Один из калмыцких владельцев, брат Досанга, принял христианство и назван был Петром, но этот поступок возбудил против него неудовольствие в родичах. Новообращенный посылал к брату своему Досангу мурз требовать разделения улусов; но Досанг велел отвечать, что не даст улусов человеку, который принял христианскую веру и надеется на русских людей; пусть просит русского бога и христиан: они ему помогут. Петр Тайшин действительно обратился к христианам, писал к князю Михайле Михайловичу Голицыну, что если императрица и он, князь, ему не помогут, то он останется у своих в презрении и все будут ему смеяться. Голицын написал Досангу, что, если он оставит брата в убожестве, тот станет искать милости и суда у императрицы и она прикажет его судить, то, получа гнев, будет ему стыдно. Угроза подействовала, и Досанг разделился полюбовно с братом. Кроме калмыков башкирцы не переставали возбуждать опасения. Геннин, который на Олонецких заводах заступался за раскольников, теперь на Уральских заводах заступался за инородцев, притесняемых русскими чиновниками, и указывал на вредные следствия таких притеснений. Геннин давал знать, что в Вятской провинции комиссары собирают с инородцев большие сборы, а отписок им в получении не дают, отчего инородцы приходят в разорение; они просили Геннина, чтоб для сборов определен был особый командир, добрый человек, и они будут платить всегда бездоимочно. В той же провинции фискал поставил заставу, у которой берут с вотяков и других инородцев по 20 копеек с возу хлеба, в Соликамской провинции берут с них обыкновенную пошлину, а когда возвращаются домой и покупают из казны соль, то берут у них по 12 копеек с возу, а расписок нигде не дают. Геннин опасался, чтоб инородцы, выведенные из терпения, не возмутились вместе с башкирцами. Башкирцы также жаловались Геннину, что их разоряет табачный откупщик Белопашинцев, принуждает их покупать гнилой табак, который продает вместо пуда 30 фунтов, и если они купят хорошего табаку на стороне, то откупщик их разоряет. Башкирцы же жаловались Геннину на уфимских судей, что волочат их верст за 700, а правосудия никакого не оказывают, берут взятки; поэтому они просили, чтоб был над ними один судья. Правительство поручило Геннину исследовать, какие обиды терпят башкирцы от откупщиков; Геннин в свою очередь поручил это дело верному человеку — бургомистру купеческой ратуши Юхневу, который указал грабительство, «от чего, — писал Геннин, — тайная искра, которая под пеплом тлеет, может со временем огненное пламя родить».
Дополнения
Приложения
Граница России с степными кочевниками переносилась все далее и далее на восток: вместо Днепра и Оки, как было прежде, она очутилась теперь на Яике. Здесь каракалпаки и киргизы играли роль старинных половцев и татар, сильная Орда Калмыцкая, зашедшая к Волге, охвачена была государством и понапрасну билась в его крепких объятиях. Мы видели, что при Петре с калмыцкими отношениями к России была связана деятельность астраханского губернатора Волынского. Волынский принадлежал к числу тех людей, которые всем были обязаны Петру и которые, однако, имели побуждение не очень печалиться о смерти великого преобразователя; подобно Меншикову и Феодосию, Волынский мог думать, что событие 28 января 1725 года избавит его от беды. Он потерял расположение Петра своими поступками, своим старовоеводским поведением; на него наложен был штраф за то, что выдал жалованье своим подчиненным без ассигнаций Штатс-конторы; упомянутый уже нами поступок его с Мещерским возбудил сильное неудовольствие. В своих бедах Волынский и жена его прибегали обыкновенно к ходатайству Екатерины; Волынский всеподданнейше доносил ей о всех делах, как царствующему государю; например, в марте 1723 года он писал ей: «Вашему императорскому величеству всеподданнейше доношу: персидский посол сюда прибыл, который объявил о себе, что он от шахова сына, который ныне короновался шахом, отправлен полномочным послом и имеет просить ваше величество о войсках для обороны от их неприятелей, также, ежели повелено ему будет от вашего величества вступить в какие трактаты, велено ему так заключить, на каких кондициях ваше величество изволите. Донесши сие, всемилостивейшая государыня, всеподданнейше и нижайше прошу ваше императорское величество содержать меня, сирого и последнего вашего раба, и милостиво не оставить в материнской милости и милостивой протекции».
Материнская милость оказалась через пять месяцев по восшествии на престол Екатерины; в июле 1725 года Волынский был сделан казанским губернатором, вероятно, для прекращения столкновений его с генералами кавказского, или, как тогда называли, низовского, корпуса; велено выдать ему удержанное при Петре жалованье, сложить штрафные деньги; калмыцкие дела велено было ведать ему по-прежнему. Волынский отвечал на эти распоряжения таким письмом к императрице от Камышенки: «Получил я указ из Сената о том, что ваше императорское величество повелели положенный безвинно на меня штраф 12000 рублев снять, а паче соизволили свободить из астраханской пеклы, и что я между здешних варвар волочуся на моих собственных проторях, за те мои убытки наградить. Я, волочася здесь, ныне уже было и до того дошел, что калмыки за мое к ним бескорыстное благодеяние и за труды и самого меня убить или поймать хотели. Дабы уже всему их бешенству конец был, для того, может быть, пробуду здесь до октября-месяца или и дале. Когда уже ваше императорское величество соизволили калмыцким делам быть в моей дирекции в Казанской губернии, я в том предаюсь в волю вашего величества».
Между калмыками опять начались усобицы. Наместник Черен-Дундук, видя, что Волынский не хочет принести ему в жертву Досанга, хотел призвать к себе на помощь кубанских татар, но Волынский помешал сношениям калмыков с татарами. Скоро, однако, он убедился, что от Досанга нельзя ожидать никакого добра. «Я желал, — писал Волынский, — чтоб калмыки были разделены на две партии, и до сего времени держал больше Досангову сторону, но теперь вижу, что он человек непотребный, забыл благодеяния государя Петра Великого и мои труды, забыл, что я спас его от смерти, из нищих сделал сильным владельцем; забывши все это, он искал покровительства кубанцев, после чего нельзя уже ждать от него никакого добра; кроме того, при нем людей умных и добрых нет. Черен-Дундук хотя не умнее его и такой же пьяница, однако человек с совестию, да и люди при нем отцовские умные и добрые есть, через которых все можно делать. Сколько Досанга под протекциею ее императорского величества ни держать, но совершенно уберечь нельзя, потому что он перед тою стороною бессилен, а держать при нем всегда наши войска очень убыточно и трудно, да и ту сторону можем этим отогнать, и пути в нем не будет, потому что у него люди воры, а брат его Нитар-Доржи над всеми ворами архиплут; все владельцы и простой народ другой стороны на них страшно озлоблены, потому что от них ни другу, ни недругу спуску нет, всех обокрали кругом. Так как Досангу все равно пропадать же, то, по моему мнению, надобно сделать так: объявя все его дурные дела, объявив, что императрица отнимает от него свою руку, отдать его на суд Черен-Дундуку, чтоб управился с ним сам; та сторона такою милостию будет довольна; в противном случае они самовольно его погубят и будут хвастаться, что сделали это, несмотря на покровительство, оказываемое нами Досангу». Императрица отвечала, чтоб Волынский поступал по тамошнему состоянию дел и по своему рассуждению. Досанг начал исправляться по-калмыцки: удавил брата своего Нитар-Доржи и прислал труп его к Волынскому.
Между тем дело Мещерского не затихало, и в конце года Волынский пишет императрице из Пензы: «Я засвидетельствуюся богом и делами моими, что я никакой вины моей не знаю: однакож, как известно вашему императорскому величеству о многих персонах, ко мне немилостивых, от которых ныне такое наглое гонение терплю, что поистине сия печаль меня с света гонит и в такое отчаяние привела, что я не смею ни на какое дело отважиться, понеже, что ни делано, редкое проходило без взыскания, и я только в том живу, что непрестанно ответствую и за добрые дела так, как бы за злые; и тако, сколько ни было слабого ума моего, истинно все потерял и так сбит с пути, что уж и сам себе в своих делах не верю. Сотвори надо мною, бедным, божескую милость и чтоб указом вашего императорского величества повелено было мне в нынешней зиме хотя на малое время побывать ко двору вашего императорского величества». В следующем письме объясняется причина беды: «Военная коллегия приказала за мичмана Мещерского судить меня военным судом. Служу я с ребяческих моих лет и уже в службе 23 года, однако никакого штрафа на себя не видал и ни с кем на суде сроду моего не бывал; а ныне прогневил бога, что будут судить меня с унтер-офицером; а паче с совершенным дураком и с пьяницею; известно всем, что он, Мещерский, ни к чему не потребен и дурак и пьяница, для того он, Мещерский, и жил в доме генерала Матюшкина в прямых дураках, где многих бранивал и бивал, также многие и его бивали, и, напоя пьяного, и сажею марывали, и ливали ему на голову вино, и зажигали, он же бывал в доме его острижен и по-жидовски, а и кроме того, и в прочих во многих домах, куда б он ни пришел, везде смеивались над ним; неоднократно валивался он пьяный по кабакам и по улицам и ганивался за многими с палками и с каменьем. Прошу, дабы прежде освидетельствовано было оного Мещерского состояние, также и то, какие мне учинил обиды и как в доме генерала Матюшкина бранил меня, и бедную жену мою, и сущева младенца дочь мою, чего ни последнему унтер-офицеру снести невозможно».
В Петербурге готовили Волынскому новую неприятность. 15 декабря 1725 года в доме императрицы собрался Тайный совет по иностранным делам; присутствовали Меншиков, Апраксин, Головкин, Толстой, Остерман, Ягужинский. Читали последние донесения Волынского о приближении киргиз-кайсаков и каракалпаков к Яику и о намерении их ударить на калмыков. Тут генерал-прокурор Ягужинский донес о мнении Сената, чтоб Волынскому быть у одного дела: или у калмыцкого и жить в Саратове, или управлять Казанскою губерниею, а вместо него к калмыцкому делу назначить другого, которого подчинить генерал-фельдмаршалу князю Михайле Михайловичу Голицыну, причем Голицын должен иметь главную квартиру в Рыбном и командовать над всеми войсками по Волге и Дону, кроме Астрахани и крепости Св. Креста. По долгом рассуждении императрица изволила определить: Волынскому оставаться и губернатором казанским, и у калмыцких дел, и так как он для последних должен быть в частой отлучке, то придать ему в товарищи вице-губернатора для управления губернскими делами во время его отсутствия; но по калмыцким делам Волынский должен быть подчинен фельдмаршалу князю Голицыну, который должен иметь главную квартиру в Рыбном и командовать войсками по Волге и Дону согласно с мнением Сената.
Защитив таким образом Волынского, оставив при нем обе важные должности, хотя и с подчинением Голицыну по калмыцким делам, императрица на его жалобные письма и просьбы о позволении приехать в Петербург отвечала в марте: «Господин губернатор! письма твои все до нас доходят, из которых мы усмотрели, что в немалом ты сумнении находишься о том, якобы мы имеем на тебя гнев свой; и то тебе мнение пришло в голову напрасно, и хотя прежде по письмам Еропкина отчасти имели некоторое сумнение, однакож потом в скором времени чрез письма свои ты выправился, и остался в том помянутый Еропкин, что неправо о том он доносил, а вашими поступками в положенных на вас делах мы довольны. Что же представляешь свои нужды и просишься для того, также и для доношения о некоторых тамошних важных делах ко двору нашему: и ныне тебе ко двору быть невозможно затем, что писал к нам недавно генерал-фельдмаршал князь Голицын, что Черен-Дундук согласился с кубанцами и ищут чинить нападение на донских Козаков и на Петра Тайшина, и для того надлежит вам подлинно о том проведовать и до того не допускать; а потом, також и по осмотрении нужных дел в Казанской губернии в июне-месяце приезжайте к нам в Петербург».
Несмотря на это утешительное письмо, дело о Мещерском продолжалось. 30 апреля Волынский писал опять Екатерине: «По присланному из Военной коллегии указу поведено генерал-лейтенанту Чекину судить меня военным судом за Мещерского, который был у генерал-лейтенанта Матюшкина в дураках. И понеже хотя Адмиралтейская коллегия и показала надо мною такую немилость, какой еще образ, как началося регулярное войско в государстве, ни над кем не бывало, чтоб кто из штаб-офицеров был сужен с унтер-офицером, и паче что с публичным дураком; однако по всем военным артикулам вины моей не сыщется, ежели меня будут судить правильно, но останется в том генерал-лейтенант Матюшкин: первое, что он держал у себя унтер-офицера в дураках и попускал его не токмо ругать, но и бить офицеров; второе, что оной Мещерской бранил меня в доме его при нем и говорил, что мне, и жене моей, и дочери виселицы не миновать, в чем он не токмо ему (не) воспретил, но еще тому и смеялся и мне никакой сатисфакции не учинил».
То, чего не мог сделать Сенат относительно Волынского, то сделал Верховный тайный совет: осенью 1726 года калмыцкие дела были взяты у Волынского. Верховный тайный совет донес императрице, что он требовал на его место кандидатов из Военной коллегии, которая представила генерал-майоров Шереметева и Кропотова; Екатерина ответила, что Шереметев и Кропотов у калмыцких дел быть не способны и Кропотов к тому же болен.
Калмыцкие дела действительно требовали способного человека. Мы видели, какие были получены в Петербурге известия о калмыцких замыслах против донских Козаков. Один из калмыцких владельцев, брат Досанга, принял христианство и назван был Петром, но этот поступок возбудил против него неудовольствие в родичах. Новообращенный посылал к брату своему Досангу мурз требовать разделения улусов; но Досанг велел отвечать, что не даст улусов человеку, который принял христианскую веру и надеется на русских людей; пусть просит русского бога и христиан: они ему помогут. Петр Тайшин действительно обратился к христианам, писал к князю Михайле Михайловичу Голицыну, что если императрица и он, князь, ему не помогут, то он останется у своих в презрении и все будут ему смеяться. Голицын написал Досангу, что, если он оставит брата в убожестве, тот станет искать милости и суда у императрицы и она прикажет его судить, то, получа гнев, будет ему стыдно. Угроза подействовала, и Досанг разделился полюбовно с братом. Кроме калмыков башкирцы не переставали возбуждать опасения. Геннин, который на Олонецких заводах заступался за раскольников, теперь на Уральских заводах заступался за инородцев, притесняемых русскими чиновниками, и указывал на вредные следствия таких притеснений. Геннин давал знать, что в Вятской провинции комиссары собирают с инородцев большие сборы, а отписок им в получении не дают, отчего инородцы приходят в разорение; они просили Геннина, чтоб для сборов определен был особый командир, добрый человек, и они будут платить всегда бездоимочно. В той же провинции фискал поставил заставу, у которой берут с вотяков и других инородцев по 20 копеек с возу хлеба, в Соликамской провинции берут с них обыкновенную пошлину, а когда возвращаются домой и покупают из казны соль, то берут у них по 12 копеек с возу, а расписок нигде не дают. Геннин опасался, чтоб инородцы, выведенные из терпения, не возмутились вместе с башкирцами. Башкирцы также жаловались Геннину, что их разоряет табачный откупщик Белопашинцев, принуждает их покупать гнилой табак, который продает вместо пуда 30 фунтов, и если они купят хорошего табаку на стороне, то откупщик их разоряет. Башкирцы же жаловались Геннину на уфимских судей, что волочат их верст за 700, а правосудия никакого не оказывают, берут взятки; поэтому они просили, чтоб был над ними один судья. Правительство поручило Геннину исследовать, какие обиды терпят башкирцы от откупщиков; Геннин в свою очередь поручил это дело верному человеку — бургомистру купеческой ратуши Юхневу, который указал грабительство, «от чего, — писал Геннин, — тайная искра, которая под пеплом тлеет, может со временем огненное пламя родить».
Дополнения
1. Письмо князя Дмитрия Мих. Голицына из Киева к кн. Меншикову 1717 года, февраля 5.
«Светлейший князь и милостивейший наш патрон изволил, ваша светлость, ко мне писать, дабы прислать из Киева в Питербурх Казнодея (проповедника) Прибыловича. Доношу вашей светлости, такой монах в Печерском монастыре есть, токмо человек не есть состояния доброго, но еретичествует против восточные церкви и такое ныне чинил дерзновение: от скольких лет принята была в церкви молитва Манасия, царя иудейска, положенная в часослове, — вымарал и внушает, что не должно призывать на помочь пресвятую богоматерь и св. угодников божиих и за усопших творить поминовения, и предания церкви и соборы святых божиих уничтоживает, и как я был ваш верный слуга, так и ныне по должности своей доношу вашей светлости, дабы вы были об нем известны, ибо ежели б я ево прислал, а он бы и тамо показал блевотину свою, чтоб изволил иметь на меня нарекание, что я, ведая о его безделье, вашей светлости не донес, и прошу вашей светлости на сие респонсу, и, ежели повеление ваше будет, пришлю ево без замедления. При сем к вашей светлости посылаю пять календаров сего 1717, киевского друку».
2. Письмо кн. Дмитрия Мих. Голицына из Киева к кн. Меншикову 1717 года, сентября 20:
«Писал ко мне брат князь Михайло Михайлович, что ваша светлость, мой государь, изволили показать ко мне заочную патронскую милость, за что я не могу чем заслужить, токмо да воздаст вам вседержитель, и впредь вашей светлости, моего государя и благодетеля прошу, дабы я в оной же вашей патронской милости был не оставлен; мне свои несносные напрасные обиды не может перо мое вашей светлости от болезни своей изъяснить, которые деются от г. Головкина, которой, не взирая суда божия и внешнего, всякими способами ищет, как бы мне пакость нанесть; воистинно, мой государь, совесть моя не зазрит, чтоб я государевым хотя малым был корыстен, а что бог изволит, в том воля его, всещедрого. Мой милостивый отец и государь, во все свое время благодетеля и милостивого своего патрона иного я не сыскал, как вашу светлость, и хотя я в верности вашей не первой ваш слуга, однакож и не последний, в чем изволите сами признать, и в надежде вашей патронской отеческой милости прошу во всех случаях и в обидах меня не оставить».
3. Письмо адмирала Апраксина к Меншикову 19 августа 1716 года:
«Светлейший князь, милостивый мой патрон. Вашей светлости моего милостивого отца и благодетеля писмо с приложенною копиею с другим разговором из Санкт-Петербурга июля от 30 я здесь настоящего августа 16 числа сохранно получил, за которую вашу отческую милость приношу мое нижайшее поклонение и долженствую служить до последнего моего живота, и не дивлю на сие, понеже есть злоба древняя и без того обойтитца не может, и желал и желает поглотить многих; но бог всемилостивый до того не допустил, и впредь надеюсь на милостивые ж его щедроты, изволишь рассудить совестную злобу, как всеми мерами проискивает, но и того безделья не оставил, что несколько сажен камня от Ревеля на порозжих тялках привезено, что ис того потеряния государственному интересу? И хотя б я по своему чину одно ластовое судно и подлинно для своих нужд имел, и за то б не мнил на себе возыметь царскова величества гнева, однакож все сие оставляю на суд вышнего и его царского величества и надеюсь во всех своих делах быти прав и получить сатисфакцию, прочее оставляю и прошу вашу к себе отчю милость, содержи меня по своей милости, изволишь напомнить, первая злоба на меня родилась, что я своим исканием привязался к вам, и явно меня о сем просили и вашей светлости чрез многие факции предъявляли, дабы чем вашу светлость от меня отлучить, но бог всемилостивый по высокому вашему разумению сердца вашего от меня отвратить не изволил».
4. Из письма адм. Апраксина к кн. Меншикову из Ревеля. 20 июня 1717 года:
«Особливо вам, моему милостивому патрону, благодарствую за показанную заочную высокую ко мне милость, о чем писал ко мне брат мой Петр Матвеевич, также известился от моего истинного благодетеля Александра Вас. Кикина, о котором прилежно прошу: ежели ему случатся какие нужды, не изволь его оставить».
(Дела кн. Меншикова в Москов. архиве мин. иностр. д.)
«Светлейший князь и милостивейший наш патрон изволил, ваша светлость, ко мне писать, дабы прислать из Киева в Питербурх Казнодея (проповедника) Прибыловича. Доношу вашей светлости, такой монах в Печерском монастыре есть, токмо человек не есть состояния доброго, но еретичествует против восточные церкви и такое ныне чинил дерзновение: от скольких лет принята была в церкви молитва Манасия, царя иудейска, положенная в часослове, — вымарал и внушает, что не должно призывать на помочь пресвятую богоматерь и св. угодников божиих и за усопших творить поминовения, и предания церкви и соборы святых божиих уничтоживает, и как я был ваш верный слуга, так и ныне по должности своей доношу вашей светлости, дабы вы были об нем известны, ибо ежели б я ево прислал, а он бы и тамо показал блевотину свою, чтоб изволил иметь на меня нарекание, что я, ведая о его безделье, вашей светлости не донес, и прошу вашей светлости на сие респонсу, и, ежели повеление ваше будет, пришлю ево без замедления. При сем к вашей светлости посылаю пять календаров сего 1717, киевского друку».
2. Письмо кн. Дмитрия Мих. Голицына из Киева к кн. Меншикову 1717 года, сентября 20:
«Писал ко мне брат князь Михайло Михайлович, что ваша светлость, мой государь, изволили показать ко мне заочную патронскую милость, за что я не могу чем заслужить, токмо да воздаст вам вседержитель, и впредь вашей светлости, моего государя и благодетеля прошу, дабы я в оной же вашей патронской милости был не оставлен; мне свои несносные напрасные обиды не может перо мое вашей светлости от болезни своей изъяснить, которые деются от г. Головкина, которой, не взирая суда божия и внешнего, всякими способами ищет, как бы мне пакость нанесть; воистинно, мой государь, совесть моя не зазрит, чтоб я государевым хотя малым был корыстен, а что бог изволит, в том воля его, всещедрого. Мой милостивый отец и государь, во все свое время благодетеля и милостивого своего патрона иного я не сыскал, как вашу светлость, и хотя я в верности вашей не первой ваш слуга, однакож и не последний, в чем изволите сами признать, и в надежде вашей патронской отеческой милости прошу во всех случаях и в обидах меня не оставить».
3. Письмо адмирала Апраксина к Меншикову 19 августа 1716 года:
«Светлейший князь, милостивый мой патрон. Вашей светлости моего милостивого отца и благодетеля писмо с приложенною копиею с другим разговором из Санкт-Петербурга июля от 30 я здесь настоящего августа 16 числа сохранно получил, за которую вашу отческую милость приношу мое нижайшее поклонение и долженствую служить до последнего моего живота, и не дивлю на сие, понеже есть злоба древняя и без того обойтитца не может, и желал и желает поглотить многих; но бог всемилостивый до того не допустил, и впредь надеюсь на милостивые ж его щедроты, изволишь рассудить совестную злобу, как всеми мерами проискивает, но и того безделья не оставил, что несколько сажен камня от Ревеля на порозжих тялках привезено, что ис того потеряния государственному интересу? И хотя б я по своему чину одно ластовое судно и подлинно для своих нужд имел, и за то б не мнил на себе возыметь царскова величества гнева, однакож все сие оставляю на суд вышнего и его царского величества и надеюсь во всех своих делах быти прав и получить сатисфакцию, прочее оставляю и прошу вашу к себе отчю милость, содержи меня по своей милости, изволишь напомнить, первая злоба на меня родилась, что я своим исканием привязался к вам, и явно меня о сем просили и вашей светлости чрез многие факции предъявляли, дабы чем вашу светлость от меня отлучить, но бог всемилостивый по высокому вашему разумению сердца вашего от меня отвратить не изволил».
4. Из письма адм. Апраксина к кн. Меншикову из Ревеля. 20 июня 1717 года:
«Особливо вам, моему милостивому патрону, благодарствую за показанную заочную высокую ко мне милость, о чем писал ко мне брат мой Петр Матвеевич, также известился от моего истинного благодетеля Александра Вас. Кикина, о котором прилежно прошу: ежели ему случатся какие нужды, не изволь его оставить».
(Дела кн. Меншикова в Москов. архиве мин. иностр. д.)
Приложения
1. Письмо к кн. Меншикову от полковника Ивана Бухгольца из Тобольска 11 февраля 1717 года
Доношу вашей высокой светлости: в прошлом, 714 году против доношения господина губернатора Сибири князя Матв. Петр. Гагарина его царскому величеству отправлен я по именному е. в. указу в Сибирь, и велено в Тобольску у г. губернатора Сибири взять войска 1500 человек, и со оным войском иттить в новопостроенную крепость Ямышеву, и, перезимовав, иттить к калмыцкому городку Еркетю, и оной городок достать, и укрепить, и проведать на Дарье-реке, как калмыки промышляют песошное золото. И в 716 году, июня в 30, взяв я войска 2450 человек и пришед, у Ямышева озера в октябре-месяце построил город; а преж того писал я до его величества, что контайша, колмыцкой владетель, имеет у себя многие войска и того для мне до назначенных мест иттить не беспечно, на что я себе никакова указа не получил, и февраля в 11 того ж 716 году (?) пришли внезапу в ночи от вышепомянутого владетеля контайши войска, тысяч десять и болши, и прежде разъезды и караулы скрали, и лошадей государевых и офицерских мало не всех отогнали, и приступили к крепости и к квартире, и приступали часов с 12; обаче с помощию божиею оных от крепости и от других мест отбили, и, отступя, оные калмыки недалече остановились и атаковали крепость и другие места караулами так крепко: четырех, государь, человек послал я в розные числа в Тобольск со известием, и оные все впали в руки неприятелю, и волею божиею пришла в войске у нас на людей болезнь, от которой в сутки человек по 20 и болше помирало, и болезнь в людех непрестанно умножалась; и, опасаясь, государь, чтоб артиллерия и многая амуниция не досталась в руки неприятелю, и не надеясь к себе ниоткуду сикурсу, апреля в 28, разоря оную крепость, с малыми здоровыми людьми уступил на судах вниз по Иртышу до усть реки Оми, где ныне я построил город; а в прошлом же, 716 году декабря в 16 прислан ко мне указ великого государя, велено мне иттить до Зайсан-Нор озера, через которое прошла река Иртыш, и на оном озере построить город немалой, и против того указу подал я г. губернатору доношение, что оное озеро во владении контайши выше Ямышева вверх по Иртышу в дальнем расстоянии, и проход судовой и сухопутный велми трудной, и дойтить малыми войски и новыми людьми невозможно; и на оное доношение его сиятельство изволил мне сказать на словах, что вел. государь, уничтожая (презирая) народ калмыцкой, не указал великих войск посылать; и, конечно, указал малолюдством до того места итти. И о сем вашей высокой светлости доношу: понеже до оного озера за многими войски калмыцкого владетеля контайши, которой имеет у себя войск великое число оружейных и к войне обычных и ежели покажет противность, дойтить невозможно, и не токмо они могут за оное озеро войну иметь, но и за Ямышево с великими войски контайша брата своего прислал с войною, и, ежели, государь, ныне отправлюсь я до оных мест, ясно вашей высокой светлости доношу, что многой интерес его величества утратится и могу я в калмыцкие руки впасть и с войски безвестно, а истинно, государь, оной народ напрасно уничтожен. Всепокорно и нижайше вашей высокой светлости рабски прошу о милосердном заступлении, дабы я, не отправляясь в такую дальность, мог прежде видеть его цар. величество.
Доношу вашей высокой светлости: в прошлом, 714 году против доношения господина губернатора Сибири князя Матв. Петр. Гагарина его царскому величеству отправлен я по именному е. в. указу в Сибирь, и велено в Тобольску у г. губернатора Сибири взять войска 1500 человек, и со оным войском иттить в новопостроенную крепость Ямышеву, и, перезимовав, иттить к калмыцкому городку Еркетю, и оной городок достать, и укрепить, и проведать на Дарье-реке, как калмыки промышляют песошное золото. И в 716 году, июня в 30, взяв я войска 2450 человек и пришед, у Ямышева озера в октябре-месяце построил город; а преж того писал я до его величества, что контайша, колмыцкой владетель, имеет у себя многие войска и того для мне до назначенных мест иттить не беспечно, на что я себе никакова указа не получил, и февраля в 11 того ж 716 году (?) пришли внезапу в ночи от вышепомянутого владетеля контайши войска, тысяч десять и болши, и прежде разъезды и караулы скрали, и лошадей государевых и офицерских мало не всех отогнали, и приступили к крепости и к квартире, и приступали часов с 12; обаче с помощию божиею оных от крепости и от других мест отбили, и, отступя, оные калмыки недалече остановились и атаковали крепость и другие места караулами так крепко: четырех, государь, человек послал я в розные числа в Тобольск со известием, и оные все впали в руки неприятелю, и волею божиею пришла в войске у нас на людей болезнь, от которой в сутки человек по 20 и болше помирало, и болезнь в людех непрестанно умножалась; и, опасаясь, государь, чтоб артиллерия и многая амуниция не досталась в руки неприятелю, и не надеясь к себе ниоткуду сикурсу, апреля в 28, разоря оную крепость, с малыми здоровыми людьми уступил на судах вниз по Иртышу до усть реки Оми, где ныне я построил город; а в прошлом же, 716 году декабря в 16 прислан ко мне указ великого государя, велено мне иттить до Зайсан-Нор озера, через которое прошла река Иртыш, и на оном озере построить город немалой, и против того указу подал я г. губернатору доношение, что оное озеро во владении контайши выше Ямышева вверх по Иртышу в дальнем расстоянии, и проход судовой и сухопутный велми трудной, и дойтить малыми войски и новыми людьми невозможно; и на оное доношение его сиятельство изволил мне сказать на словах, что вел. государь, уничтожая (презирая) народ калмыцкой, не указал великих войск посылать; и, конечно, указал малолюдством до того места итти. И о сем вашей высокой светлости доношу: понеже до оного озера за многими войски калмыцкого владетеля контайши, которой имеет у себя войск великое число оружейных и к войне обычных и ежели покажет противность, дойтить невозможно, и не токмо они могут за оное озеро войну иметь, но и за Ямышево с великими войски контайша брата своего прислал с войною, и, ежели, государь, ныне отправлюсь я до оных мест, ясно вашей высокой светлости доношу, что многой интерес его величества утратится и могу я в калмыцкие руки впасть и с войски безвестно, а истинно, государь, оной народ напрасно уничтожен. Всепокорно и нижайше вашей высокой светлости рабски прошу о милосердном заступлении, дабы я, не отправляясь в такую дальность, мог прежде видеть его цар. величество.