Страница:
Отделались от англичан; явились французы с теми же требованиями. Еще в 1615 году царь отправил во Францию посланников — Ивана Кондырева и подьячего Неверова с объявлением о своем восшествии на престол и с просьбою о помощи против поляков и шведов: «Послали мы к вам, брату нашему, — говорилось в царской грамоте, — наше государство обвестить, Сигизмунда короля и шведских, прежнего и нынешнего, королей неправды объявить. А вы, брат наш любительный, великий государь Людвиг король, нам бы, великому государю, способствовал, где будет тебе можно». Понятно, что Людвиг XIII ничем не способствовал. Но осенью 1629 года приехал в Москву в первый раз французский посол Людвиг Деганс (Де-Гэ Курменен). По царскому указу новгородский воевода послал навстречу к нему пристава Окунева с лошадью. Пристав хотел ехать по правую сторону посла, но тот с левой стороны не поехал и не трогался с того места, где встреча была; пристав ему говорил, что у государя бывают турские, персидские, немецкие и другие послы и по левую сторону ездят; француз отвечал, что Турция, Персия, Крым — земли не христианские, а его король христианский и потому ему по левую сторону не ехать, у него о том от короля приказ. Пристав ему говорил: для чего он об этом прежде не объявил до въезда в землю государеву? Посол отвечал, что он русского обычая не знает, потому и не писал, и хотел ехать назад в Юрьев Ливонский, с той лошади сошел, которую прислал ему воевода, подводу, на которой ехал, покинул, стал в телегах да и говорит, что ему учинен позор и он за свой позор смерть примет. Ему говорили, что из государевой земли без государева указа его не отпустят; он отвечал: «Если меня назад и не отпустят, то я буду стоять, корм и питье стану покупать на свои деньги, а с левой стороны не поеду», и стоял до вечера. Наконец француз придумал средство: пусть едут два пристава: один — по левую, а другой — по правую сторону, а он — в середине; Окунев, посоветовавшись с псковским архиепископом, согласился, сам ехал по правую сторону посла, а по левую ехал один сын боярский в виде пристава. Окунев доносил, что французы, едучи дорогою, государевым людям чинили насильства и обиды, посол их не унимал, а пристава не слушались.
Приехавши в Москву, посол бил челом, чтоб государь велел ему давать вина французского да рейнского, а что им идет государева жалованья, питья, и они к тому питью не привычны, да бил челом еще об уксусе. Вина и уксусу дали. Потом он стал требовать, чтоб на представлении государю ему быть при сабле, и Кондырев пред его королем был в сабле; чтоб, изговоря царского величества титул, речь говорить ему в шляпе; наконец, чтоб дали ему возок. Во всем этом отказали. В ответе бояре прежде всего начали говорить, что титул царский в королевской грамоте не сполна написан. Посол отвечал: «У государя моего в государстве повелось изначала, что он ко всем великим государям в грамотах своих имен и титулов не пишет, также и своего королевского имени и титула не пишет, и новостей вводить нельзя». Бояре сказали: «Отчего же с Кондыревым прислана грамота и в ней царское именованье написано сполна?» Посол отвечал, что король велел это сделать по просьбе Кондырева: «Если так писать, как государев титул говорят, то в титуле написаны многие места, всего нам и не упомнить». Бояре говорили, что до сих пор такого образца не бывало ни от которых государей. Посол отвечал: «Если угодно, то государь его вперед царское именование и титул велит описывать, в том он клянется именем божиим и королевскою головою». Когда кончились споры о титуле, то посол объявил статьи: 1) король хочет с царем быть в крепкой дружбе и любви, что царю годно в его государстве, товары или какая сила, то король ни за что не стоит. 2) Торговля подданных обеих сторон без явки и без пошлины. 3) У французских купцов в Московском государстве вольности не отнимать и взаперти не держать: держать им священников и учителей своей веры; быть у них начальному человеку и ведать их во всем. 4) Есть в их странах дом австрийский, в нем князь особый (король испанский), цесарю друг и цесарева рода, и с польским королем они стоят заодно, помощь чинят немалую; королю французскому тот австрийский князь недруг, а царю недруг польский король; прибыль себе те князья получают от того, что посылают торговать в восточную землю, и тем польскому королю помогают; так если царь с французским королем будет в дружбе и любви, торговлю велит францужанам в Московском государстве дать повольную, то государь его станет австрийский дом теснить и торговлю их восточную отнимет, у них силы убудет и польскому королю помогать перестанут. 5) Царское величество позволил бы францужанам ездить в Персию чрез свое государство; от того царю и его подданным будет прибыль большая: англичане, голландцы и брабантцы покупают товары во Французской земле, в Московском государстве продают их дорогою ценою и товары привозят обычные, а францужане станут товары привозить самые добрые и продавать по своей прямой цене. Царское величество — глава и начальник над восточною страною и над греческою верою, а Лудовик король французский — начальник в полуденной стране, и когда царь будет с королем в дружбе, любви и соединенье, то у царских недругов много силы убудет: цесарь римский с литовским королем заодно, а царю с королем французским потому же надобно быть в дружбе и на недругов стоять заодно. Французский король турскому султану друг; зная, что царскому величеству турский султан друг, а над православною христианскою греческою верою царское величество начальник, зная это, король наказал послам своим в Царе-граде, чтоб они русским людям и грекам, которые при них будут, в Царе-граде во всяких делах помогали. Такие великие государи — король французский и царское величество везде славны, других таких великих и сильных государей нет, и подданные их все люди во всем им послушны; не так, как англичане и брабантцы делают все по своему хотенью, что есть дешевых товаров, скупят в Испанской земле, да русским людям и продают дорогою ценою, а францужане будут продавать все дешево. Бояре отвечали отказом в беспошлинной и в персидской торговле, говоря, что французы могут покупать персидские товары у русских купцов, кроме заповедных — белого шелка сырого и селитры; отказали и в учителях веры для французов, потому что у других иноземцев таких нет в Москве, хотя посол и утверждал, что в Париже 12 церквей греческих и у французов обычай бывать у отца духовного по четыре раза в год, так без отцов духовных быть им нельзя. Таким образом, Курменен уехал, не добившись ничего нового.
Вслед за французским в августе 1630 года явились послы голландские — Альберт Конрад Бург и Иоган Фелтдриль, били челом великим государям, Михаилу и Филарету, за то, что они жалуют торговых голландских людей, и объявили от имени Штатов и принца Генриха Оранского, что они начали войну с королем испанским и его советниками, папою римским и цесарем. Король испанский, папа римский и цесарь ищут всюду ввести свою проклятую папежскую веру, а православную христианскую искоренить, и царскому величеству они недоброхоты же; так, Штаты и принц Генрих велели царскому величеству объявить, что они хотят иметь с ним дружбу и соединение и торгу в Московском государстве хотят прибавить: а когда они с царским величеством будут в дружбе и торговля их будет прибавлена и укреплена, то папежанам всем будет поруха большая. Голландцы ведут торговлю в Литовской земле, в Данциге покупают пепел и золу и лен и пеньку дорогою ценою и польскому королю платят пошлины большие, литовским торговым людям от того барыши большие, но Штатам и принцу Генриху известно, что товары эти идут в Литовскую землю из Московского государства, так царское величество учинил бы заказ, чтоб московские люди этих товаров — золы, льну и пеньки в литовские города не возили, а возили бы к Архангельскому городу, а голландцы эти товары станут у них покупать, царской казне будет прибыль большая, а польскому королю ежегодного убытка будет по 100000 ефимков больших, и подданные его будут без промыслу и в скудости; когда царское величество на это согласится, то Штаты и принц Генрих закажут своим подданным накрепко, чтоб они в Данциг на кораблях за товарами не ходили, а ездили бы к Архангельскому городу. Кроме того, Штаты и принц Генрих велели царскому величеству объявить: государь жаловал иноземцев, велел в Московском государстве хлеб покупать, но тот весь хлеб очутился у них в Голландской земле, иноземцы продали его у Архангельского города голландцам и барыши себе взяли большие, двойные деньги. Государь бы пожаловал, велел голландцам приезжать к Архангельскому городу и в Москву и с русскими торговыми людьми торговать повольною торговлею, а пошлину брать умеренную, как с других иноземцев берут. Да высокие же Штаты приказали просить, чтоб царское величество и его святейшество приказали вывозить в Нидерланды хлеб и селитру, сколько можно, за что Штаты позволят царским подданным вывозить из Нидерландской земли всякие товары, деньги и военные запасы и всякую помощь царскому величеству оказывать.
Послам отвечали, что многим безымянным голландским торговым людям торговать в Москве и в других городах нельзя, потому что государевым людям от того будет теснота и убытки большие: так они бы, послы, написали именно, скольким их людям голландским торговать в Москве и по городам, ибо и англичане торгуют не многие же люди. Государь и святейший патриарх указали голландцам держать в Москве агента точно так же, как и англичане держат: что же касается до продажи золы, льна и пеньки только голландцам, то, когда будет голландский агент в Москве, он станет уговариваться с московскими торговыми людьми и голландцы будут покупать эти товары в Москве и в указных городах. Послы говорили: «Слышали мы слухом и подлинно знаем, что Московское государство землею пространно, и многие земли, на которых можно хлеб пахать, лежат пусты: если царское величество и отец его святейший патриарх позволят голландским торговым людям приезжать многим, кто захочет, то из них те, которым пашенное дело за обычай, станут великим государям бить челом, чтоб они эти пустые земли пахать позволили, голландцы станут распахивать по своему обычаю и товары всякие готовить, как у них ведется; от этого царской казне будет многая прибыль в пошлинах, а московским торговым людям будут барыши добрые: из Швеции, из восточной и западной Индии и из Голштинии сами присылают и просят у голландских Штатов, чтоб голландским торговым и всяким людям позволили приезжать и пустые места распахивать, но Штаты этого не позволили, а велели просить у царского величества, чтоб голландским всяким людям приезжать в Московское государство для торговли и для пашни». Но в Думе решили: «В пашне отказать и всяким людям мимо письменных торговых людей не ездить». Отказано было и в том, чтоб хлеб и селитру продавали исключительно голландским купцам; государи приказали только продать голландским послам 23000 четвертей ржи из того хлеба, который назначен был в Астрахань. Послы просили, чтоб позволено было голландцам по Двине-реке и у Архангельского города самим лес рубить и у русских людей покупать лес большой дубовый и сосновый, корабли из него делать у Архангельска, а другой лес возить к себе за море. Это было дозволено с условием, чтоб голландцы нанимали русских людей рубить лес и покупали бы его только у русских людей. Наконец, послы просили, чтоб позволено было голландцу Ернесту Филипсу и компании производить тридцать лет исключительную и беспошлинную торговлю с Персиею через Московское государство, за что компания будет вносить ежегодно в царскую казну по 15000 рублей. На это отвечали, что быть тому невозможно. Английскому королю отказано по челобитью торговых людей Московского государства. Бояре спросили послов: только ли им и наказа, что о торговле? Послы отвечали: «Кроме торговли, нам ни о каких других делах не наказано, а торговля дело большое: во всех государствах большая дружба и государям прибыль, а подданным прибытки бывают от торгового промысла». Бояре сказали на это: «Между государями и государствами дружба и любовь бывает не для одной торговли».
За голландцами явились датчане с теми же предложениями. В июне 1631 года приехал в Москву полномочный датский посол Малтеюл Гизингарский для заключения мирного докончания и с требованиями: 1) чтоб между обоими государствами была беспошлинная торговля; 2) в 1630 году позволено было датчанам купить хлеба 3000 ластов: хлеб куплен, но не сполна, так теперь бы позволено было докупить беспошлинно и вперед бы с хлеба пошлин не брать: 3) чтоб голландскому купцу Давиду Николаеву позволено было быть агентом над датскими торговыми людьми, дать ему жалованную грамоту, написать гостиным именем; 4) чтоб дана была дорога датским купцам в Персию; 5) чтоб позволено было ему, послу, посмотреть гроб королевича Иоанна. Послу отвечали, что в шахову землю дороги никому давать не велено; об агенте указ будет после мирного докончания; хлеба велено купить в три года 75000 четвертей ржи, по 25000 на год: пусть так и будет; о беспошлинной торговле отказано; что же касается до мирного докончания, то для этого царь отправит своих послов к датскому королю. К ответу своему бояре присоединили жалобу, что в 1623 году приходили в государеву землю, в Кольское становище, шесть датских кораблей и царских подданных погромили, причем датчане говорили, что делают это по повелению своего короля за пожитки немчина Клима Юрьева, который приезжал в Кольский острог в 1620 году. А тот немчин Клим Юрьев, будучи в Кольском остроге, воровал, говорил про великого государя и про его землю непригожие слова, делал многую ссору и хотел без царского повеления идти в Пустоозеро; за это его взяли на время к Архангельскому городу, пожитки его были переписаны, а потом его за море отпустили и пожитки отдали.
Посол просил, по крайней мере, чтоб позволено было на будущие годы покупать хлеб сверх прежде позволенного, чтоб взятые пошлины с хлеба возвратили и вперед не брали; ему отвечали: в будущие годы каков хлебу будет урожай и какова цена, этого теперь знать нельзя; с недокупленных 25000 четвертей, которые пойдут на 1632 год, пошлин брать не велено. Наконец, посол обратился к главному. «Я прислан, — говорил он, — для заключения мира, и не понимаю, зачем это дело откладывалось до других послов, которых отправят в Данию?» Бояре отвечали, что он прислан один, без товарищей, и потому при нем одном царь не будет креста целовать на докончанье, так не повелось. Посол возражал, что король его всюду посылает по одному послу, и ему верят по грамотам королевским. Но в Москве боялись, чтоб мирное докончанье с Данией не повредило дружественным отношениям к Швеции, и потому бояре отвечали послу: «Закрепить с тобою нельзя еще потому, что тебе ничего не наказано о друге царском, короле Густаве-Адольфе: хочет ли король Христиан быть в такой же дружбе с шведским королем Густавом-Адольфом, как и с нашим государем?» Бояре предложили написать договорные грамоты и послу целовать крест, чтоб задора, обид и неправд никаких с обеих сторон не было, пока вечное докончание совершится: посол согласился, но когда надобно было писать грамоты, то вышел спор: посол никак не согласился в своей записи написать имя королевское после царского, почему и был отпущен без грамоты и без ответного списка за его упрямство, при отпуске ему не позволено было ничего сказать в свое оправдание, у руки царской он был, но скамейки ему не было, за его упрямство царь и патриарх сесть ему не велели, также и стола ему не было.
Вслед за этим упрямцем отправились в Данию (в декабре 1631 года) московские послы, дворяне Василий Коробьин, Иван Баклановский и дьяк Грязев, с наказом настаивать, чтоб имя царское было написано прежде королевского: если скажут, что шведский король имя свое пишет в грамотах прежде царского, то отвечать: «Шведский король царскому величеству друг, показал великому государю нашему многую дружбу, любовь и правду, великий государь наш шведскому королю подвижен своею царскою дружбою и любовью против его многого добра, а докончанье учинено с шведским королем в то время, как Московское государство было в разоренье, и шведский король во всем ищет царскому величеству чести и повышенья».
Послов ждал дурной прием: их поставили в Копенгагене у купца, двор был очень худ и тесен, самим им и малых покоев не было, запасов положить и людям деться негде; у посольского двора поставили сторожей, многих людей, солдат с ружьем, и берегли накрепко, государевым людям со двора и к послам на двор никакому человеку ходить не велели. Послы спрашивали у толмачей, что это значит. Те отвечали, что теснота учинена по жалобам посла Малтеюла и особенно толмача Клима Блома, будто им в Москве на приезде и на отпуске было оскорбленье великое, будто были заперты и во всем была им скудость, и отпущены ни с чем. После представления король обедать послов не позвал, а прислал корм к ним на дом, причем секретарь королевский объявил, что они, датчане, будут пить наперед чашу королевскую, а потом царскую и патриаршескую, по московскому обычаю пить прежде здоровье своего государя; послы не согласились, здоровья королевского не пили, пили одни датчане, а потом послы царской чаши уже не предлагали. Начали говорить о вечном докончании: король не согласился, чтоб его имя было поставлено после царского, и послы были отпущены только с любительными грамотами, не сделав ничего.
В 1630 году приехали в Москву послы от Бетлем-Габора, называвшегося королем венгерским. То были два француза — один Карл Таллеран, маркиз Дасседевиль, другой Руссель. Последний обнес своего товарища перед московским правительством в злых умыслах, и несчастного Дасседевиля засадили в Костроме за пристава. Герцог Соассонский, принимая участие в судьбе Дасседевиля, просил английского короля Карла 1 исходатайствовать у русского царя освобождение ему; король согласился и вместе с Генрихом Нассауским прислал об этом деле грамоты к царю и патриарху в 1632 году. Грамоты привез француз Гастон де-Шарон и получил такую ответную грамоту к английскому королю: «Присылал к нам послов своих Бетлем-Габор, король венгерский, о дружбе и любви и в своих грамотах писал, что отправил к нам послов своих, Карлуса Тулрандуса, которого ваше величество пишете теперь маркизом, и Якова Русселя. Когда эти послы были у нас, то пришла весть, что венгерского короля Бетлем-Габора не стало, и посол его Карлус хотел ехать из нашего государства к испанскому королю и хотел турецкого султана Мурада с испанским королем ссорить; но так как мы с турецким султаном в дружбе и любви, то мы этому Карлусу велели побыть в нашем Московском государстве до времени, чтоб он султана с королем испанским не ссорил; и теперь, не сославшись с султаном Мурадом и не сыскавши об этом деле допряма, освободить его нельзя». Уже в 1635 году сам король Лудовик XIII прислал в Москву грамоту, в которой просил царя отпустить Таллерана, и просьба была исполнена.
Мы видели, что царь Михаил начал очень дружественные сношения с персидским шахом Аббасом, который прислал даже денег ему на помощь. В 1618 году поехали из Москвы в Персию князь Михайла Петрович Борятинский, дворянин Чичерин и дьяк Тюхин с благодарностию за присланное и с просьбою прислать еще денег ратным людям на жалованье по случаю войны польской. Эти послы были встречены сухо; шах велел призвать к себе младшего из них, дьяка Тюхина, и тот должен был выслушать сильную выходку против обычного в Москве обращения с иностранными послами, — обращения, против которого тщетно до сих пор протестовали правительства европейские: Аббас говорил Тюхину с сердцем: «Приказываю с тобою словесно к великому государю вашему, и ты смотри ни одного моего слова не утаи, чтоб оттого между нами смуты и ссоры не было: я государя вашего прошенье и хотенье исполню и казною денежною его ссужу, но досада мне на государя вашего за то: когда мои послы были у него, то их в Москве и в городах в Казани и Астрахани запирали по дворам как скотину, с дворов не выпускали ни одного человека, купить ничего не давали, у ворот стояли стрельцы. Я и над вами такую же крепость велю учинить, вас засажу так, что и птице через вас не дам пролететь, не только вам птицы не видать, но и пера птичьего не увидите. Да и в том государь ваш оказывает мне нелюбовь: воеводы его в Астрахани и Казани и в других городах моим торговым людям убытки чинят, пошлины с них берут вдвое и втрое против прежнего, и не только с моих торговых людей, но и с моих собственных товаров, и для меня товары покупать запрещают: грошовое дело птица ястреб, купил его мне мой торговый человек в Астрахани, а воеводы ястреба у него отняли и татарина, у кого купил, сажали в тюрьму, зачем продавал заповедный товар! Вы привезли мне от государя своего птиц в подарок, а я из них только велю вырвать по перу да и выпущу всех — пусть летят, куда хотят. А если в моих землях мои приказные люди вашего торгового человека изубытчат, то я им тотчас же велю брюхо распороть».
После этого послов долго не отпускали: князь Борятинский и умер в Персии, а Чичерин и Тюхин возвратились в 1620 году с шаховым послом Булат-беком. В грамоте, поданной последним, Аббас писал: «Желаем, чтоб между нами, великими государями. дружба, любовь и соединение были по-прежнему, а если какое дело ваше случится у нас в государстве, то вы нам о нем объявите, и мы станем его с радостью исполнять. Пишем к вам о дружбе, любви и соединении, кроме же дружбы и любви ничего не желаем». На ответе посол объявил боярам о желании шаха, чтобы царь велел поставить в Кумыцкой земле города, вследствие чего между шахом и царем никого другого в соседях не будет, и недругам своим оба будут страшны. Посол жаловался также на обиды, делаемые персидским купцам воеводами, таможниками и толмачами. Думный дьяк Грамотин в свою очередь жаловался на дурной прием, который был сделан в Персии московским послам князю Борятинскому с товарищами, жаловался и на то, что шаховы войска разорили Иверскую и Грузинскую землю, несмотря на то что земли эти православные и находятся под властию государя московского. С этим Булат-бек и отправился; а между тем несчастный дьяк Тюхин дорого платился за то, что ездил к шаху один и выслушивал его выходки. Когда Чичерин и Тюхин из Астрахани дали знать царю, как у них делалось дело в Персии, то государь говорил с боярами, что Тюхин, ездивший без своих товарищей один к шаху, сделал это вопреки прежним обычаям неведомо для какой меры, и потому чаять в нем воровства. Вследствие этого подозрения указал государь послать навстречу к послам дворянина доброго, который должен встретить их на дороге между Казанью и Нижним, взять у Тюхина все пожитки и письма, переписать и перепечатать и самого Тюхина привезти в Москву. Несмотря на то, что Чичерин и толмач оправили Тюхина, показав, что он ездил к шаху по неволе, бояре нашли разные другие грехи и приговорили: «Михайлу Тюхина про то про все, что он был у шаха наедине, к приставу своему Гуссейн-беку на подворье ходил один и братом его себе называл, польских и литовских пленников из московской тюрьмы взял с собою и в Персии принял к себе обосурманившегося малороссийского козака, — расспросить и пытать накрепко, ибо знатно, что он делал для воровства и измены или по чьему-нибудь приказу». Было несчастному 70 ударов, две встряски, клещами горячими по спине жгли, — а в измене и воровстве не признался: о литовских пленниках сказал, что дали ему их из разряда по челобитной; черкашенина взял к себе в Персии для толмачества; пристав называл его кардашом (братом), и он называл его кардашом, без хитрости. Несмотря на то, бояре приговорили дьяка Тюхина за измену и воровство сослать в Сибирь и посадить в тюрьму в одном из сибирских пригородов.
Приехавши в Москву, посол бил челом, чтоб государь велел ему давать вина французского да рейнского, а что им идет государева жалованья, питья, и они к тому питью не привычны, да бил челом еще об уксусе. Вина и уксусу дали. Потом он стал требовать, чтоб на представлении государю ему быть при сабле, и Кондырев пред его королем был в сабле; чтоб, изговоря царского величества титул, речь говорить ему в шляпе; наконец, чтоб дали ему возок. Во всем этом отказали. В ответе бояре прежде всего начали говорить, что титул царский в королевской грамоте не сполна написан. Посол отвечал: «У государя моего в государстве повелось изначала, что он ко всем великим государям в грамотах своих имен и титулов не пишет, также и своего королевского имени и титула не пишет, и новостей вводить нельзя». Бояре сказали: «Отчего же с Кондыревым прислана грамота и в ней царское именованье написано сполна?» Посол отвечал, что король велел это сделать по просьбе Кондырева: «Если так писать, как государев титул говорят, то в титуле написаны многие места, всего нам и не упомнить». Бояре говорили, что до сих пор такого образца не бывало ни от которых государей. Посол отвечал: «Если угодно, то государь его вперед царское именование и титул велит описывать, в том он клянется именем божиим и королевскою головою». Когда кончились споры о титуле, то посол объявил статьи: 1) король хочет с царем быть в крепкой дружбе и любви, что царю годно в его государстве, товары или какая сила, то король ни за что не стоит. 2) Торговля подданных обеих сторон без явки и без пошлины. 3) У французских купцов в Московском государстве вольности не отнимать и взаперти не держать: держать им священников и учителей своей веры; быть у них начальному человеку и ведать их во всем. 4) Есть в их странах дом австрийский, в нем князь особый (король испанский), цесарю друг и цесарева рода, и с польским королем они стоят заодно, помощь чинят немалую; королю французскому тот австрийский князь недруг, а царю недруг польский король; прибыль себе те князья получают от того, что посылают торговать в восточную землю, и тем польскому королю помогают; так если царь с французским королем будет в дружбе и любви, торговлю велит францужанам в Московском государстве дать повольную, то государь его станет австрийский дом теснить и торговлю их восточную отнимет, у них силы убудет и польскому королю помогать перестанут. 5) Царское величество позволил бы францужанам ездить в Персию чрез свое государство; от того царю и его подданным будет прибыль большая: англичане, голландцы и брабантцы покупают товары во Французской земле, в Московском государстве продают их дорогою ценою и товары привозят обычные, а францужане станут товары привозить самые добрые и продавать по своей прямой цене. Царское величество — глава и начальник над восточною страною и над греческою верою, а Лудовик король французский — начальник в полуденной стране, и когда царь будет с королем в дружбе, любви и соединенье, то у царских недругов много силы убудет: цесарь римский с литовским королем заодно, а царю с королем французским потому же надобно быть в дружбе и на недругов стоять заодно. Французский король турскому султану друг; зная, что царскому величеству турский султан друг, а над православною христианскою греческою верою царское величество начальник, зная это, король наказал послам своим в Царе-граде, чтоб они русским людям и грекам, которые при них будут, в Царе-граде во всяких делах помогали. Такие великие государи — король французский и царское величество везде славны, других таких великих и сильных государей нет, и подданные их все люди во всем им послушны; не так, как англичане и брабантцы делают все по своему хотенью, что есть дешевых товаров, скупят в Испанской земле, да русским людям и продают дорогою ценою, а францужане будут продавать все дешево. Бояре отвечали отказом в беспошлинной и в персидской торговле, говоря, что французы могут покупать персидские товары у русских купцов, кроме заповедных — белого шелка сырого и селитры; отказали и в учителях веры для французов, потому что у других иноземцев таких нет в Москве, хотя посол и утверждал, что в Париже 12 церквей греческих и у французов обычай бывать у отца духовного по четыре раза в год, так без отцов духовных быть им нельзя. Таким образом, Курменен уехал, не добившись ничего нового.
Вслед за французским в августе 1630 года явились послы голландские — Альберт Конрад Бург и Иоган Фелтдриль, били челом великим государям, Михаилу и Филарету, за то, что они жалуют торговых голландских людей, и объявили от имени Штатов и принца Генриха Оранского, что они начали войну с королем испанским и его советниками, папою римским и цесарем. Король испанский, папа римский и цесарь ищут всюду ввести свою проклятую папежскую веру, а православную христианскую искоренить, и царскому величеству они недоброхоты же; так, Штаты и принц Генрих велели царскому величеству объявить, что они хотят иметь с ним дружбу и соединение и торгу в Московском государстве хотят прибавить: а когда они с царским величеством будут в дружбе и торговля их будет прибавлена и укреплена, то папежанам всем будет поруха большая. Голландцы ведут торговлю в Литовской земле, в Данциге покупают пепел и золу и лен и пеньку дорогою ценою и польскому королю платят пошлины большие, литовским торговым людям от того барыши большие, но Штатам и принцу Генриху известно, что товары эти идут в Литовскую землю из Московского государства, так царское величество учинил бы заказ, чтоб московские люди этих товаров — золы, льну и пеньки в литовские города не возили, а возили бы к Архангельскому городу, а голландцы эти товары станут у них покупать, царской казне будет прибыль большая, а польскому королю ежегодного убытка будет по 100000 ефимков больших, и подданные его будут без промыслу и в скудости; когда царское величество на это согласится, то Штаты и принц Генрих закажут своим подданным накрепко, чтоб они в Данциг на кораблях за товарами не ходили, а ездили бы к Архангельскому городу. Кроме того, Штаты и принц Генрих велели царскому величеству объявить: государь жаловал иноземцев, велел в Московском государстве хлеб покупать, но тот весь хлеб очутился у них в Голландской земле, иноземцы продали его у Архангельского города голландцам и барыши себе взяли большие, двойные деньги. Государь бы пожаловал, велел голландцам приезжать к Архангельскому городу и в Москву и с русскими торговыми людьми торговать повольною торговлею, а пошлину брать умеренную, как с других иноземцев берут. Да высокие же Штаты приказали просить, чтоб царское величество и его святейшество приказали вывозить в Нидерланды хлеб и селитру, сколько можно, за что Штаты позволят царским подданным вывозить из Нидерландской земли всякие товары, деньги и военные запасы и всякую помощь царскому величеству оказывать.
Послам отвечали, что многим безымянным голландским торговым людям торговать в Москве и в других городах нельзя, потому что государевым людям от того будет теснота и убытки большие: так они бы, послы, написали именно, скольким их людям голландским торговать в Москве и по городам, ибо и англичане торгуют не многие же люди. Государь и святейший патриарх указали голландцам держать в Москве агента точно так же, как и англичане держат: что же касается до продажи золы, льна и пеньки только голландцам, то, когда будет голландский агент в Москве, он станет уговариваться с московскими торговыми людьми и голландцы будут покупать эти товары в Москве и в указных городах. Послы говорили: «Слышали мы слухом и подлинно знаем, что Московское государство землею пространно, и многие земли, на которых можно хлеб пахать, лежат пусты: если царское величество и отец его святейший патриарх позволят голландским торговым людям приезжать многим, кто захочет, то из них те, которым пашенное дело за обычай, станут великим государям бить челом, чтоб они эти пустые земли пахать позволили, голландцы станут распахивать по своему обычаю и товары всякие готовить, как у них ведется; от этого царской казне будет многая прибыль в пошлинах, а московским торговым людям будут барыши добрые: из Швеции, из восточной и западной Индии и из Голштинии сами присылают и просят у голландских Штатов, чтоб голландским торговым и всяким людям позволили приезжать и пустые места распахивать, но Штаты этого не позволили, а велели просить у царского величества, чтоб голландским всяким людям приезжать в Московское государство для торговли и для пашни». Но в Думе решили: «В пашне отказать и всяким людям мимо письменных торговых людей не ездить». Отказано было и в том, чтоб хлеб и селитру продавали исключительно голландским купцам; государи приказали только продать голландским послам 23000 четвертей ржи из того хлеба, который назначен был в Астрахань. Послы просили, чтоб позволено было голландцам по Двине-реке и у Архангельского города самим лес рубить и у русских людей покупать лес большой дубовый и сосновый, корабли из него делать у Архангельска, а другой лес возить к себе за море. Это было дозволено с условием, чтоб голландцы нанимали русских людей рубить лес и покупали бы его только у русских людей. Наконец, послы просили, чтоб позволено было голландцу Ернесту Филипсу и компании производить тридцать лет исключительную и беспошлинную торговлю с Персиею через Московское государство, за что компания будет вносить ежегодно в царскую казну по 15000 рублей. На это отвечали, что быть тому невозможно. Английскому королю отказано по челобитью торговых людей Московского государства. Бояре спросили послов: только ли им и наказа, что о торговле? Послы отвечали: «Кроме торговли, нам ни о каких других делах не наказано, а торговля дело большое: во всех государствах большая дружба и государям прибыль, а подданным прибытки бывают от торгового промысла». Бояре сказали на это: «Между государями и государствами дружба и любовь бывает не для одной торговли».
За голландцами явились датчане с теми же предложениями. В июне 1631 года приехал в Москву полномочный датский посол Малтеюл Гизингарский для заключения мирного докончания и с требованиями: 1) чтоб между обоими государствами была беспошлинная торговля; 2) в 1630 году позволено было датчанам купить хлеба 3000 ластов: хлеб куплен, но не сполна, так теперь бы позволено было докупить беспошлинно и вперед бы с хлеба пошлин не брать: 3) чтоб голландскому купцу Давиду Николаеву позволено было быть агентом над датскими торговыми людьми, дать ему жалованную грамоту, написать гостиным именем; 4) чтоб дана была дорога датским купцам в Персию; 5) чтоб позволено было ему, послу, посмотреть гроб королевича Иоанна. Послу отвечали, что в шахову землю дороги никому давать не велено; об агенте указ будет после мирного докончания; хлеба велено купить в три года 75000 четвертей ржи, по 25000 на год: пусть так и будет; о беспошлинной торговле отказано; что же касается до мирного докончания, то для этого царь отправит своих послов к датскому королю. К ответу своему бояре присоединили жалобу, что в 1623 году приходили в государеву землю, в Кольское становище, шесть датских кораблей и царских подданных погромили, причем датчане говорили, что делают это по повелению своего короля за пожитки немчина Клима Юрьева, который приезжал в Кольский острог в 1620 году. А тот немчин Клим Юрьев, будучи в Кольском остроге, воровал, говорил про великого государя и про его землю непригожие слова, делал многую ссору и хотел без царского повеления идти в Пустоозеро; за это его взяли на время к Архангельскому городу, пожитки его были переписаны, а потом его за море отпустили и пожитки отдали.
Посол просил, по крайней мере, чтоб позволено было на будущие годы покупать хлеб сверх прежде позволенного, чтоб взятые пошлины с хлеба возвратили и вперед не брали; ему отвечали: в будущие годы каков хлебу будет урожай и какова цена, этого теперь знать нельзя; с недокупленных 25000 четвертей, которые пойдут на 1632 год, пошлин брать не велено. Наконец, посол обратился к главному. «Я прислан, — говорил он, — для заключения мира, и не понимаю, зачем это дело откладывалось до других послов, которых отправят в Данию?» Бояре отвечали, что он прислан один, без товарищей, и потому при нем одном царь не будет креста целовать на докончанье, так не повелось. Посол возражал, что король его всюду посылает по одному послу, и ему верят по грамотам королевским. Но в Москве боялись, чтоб мирное докончанье с Данией не повредило дружественным отношениям к Швеции, и потому бояре отвечали послу: «Закрепить с тобою нельзя еще потому, что тебе ничего не наказано о друге царском, короле Густаве-Адольфе: хочет ли король Христиан быть в такой же дружбе с шведским королем Густавом-Адольфом, как и с нашим государем?» Бояре предложили написать договорные грамоты и послу целовать крест, чтоб задора, обид и неправд никаких с обеих сторон не было, пока вечное докончание совершится: посол согласился, но когда надобно было писать грамоты, то вышел спор: посол никак не согласился в своей записи написать имя королевское после царского, почему и был отпущен без грамоты и без ответного списка за его упрямство, при отпуске ему не позволено было ничего сказать в свое оправдание, у руки царской он был, но скамейки ему не было, за его упрямство царь и патриарх сесть ему не велели, также и стола ему не было.
Вслед за этим упрямцем отправились в Данию (в декабре 1631 года) московские послы, дворяне Василий Коробьин, Иван Баклановский и дьяк Грязев, с наказом настаивать, чтоб имя царское было написано прежде королевского: если скажут, что шведский король имя свое пишет в грамотах прежде царского, то отвечать: «Шведский король царскому величеству друг, показал великому государю нашему многую дружбу, любовь и правду, великий государь наш шведскому королю подвижен своею царскою дружбою и любовью против его многого добра, а докончанье учинено с шведским королем в то время, как Московское государство было в разоренье, и шведский король во всем ищет царскому величеству чести и повышенья».
Послов ждал дурной прием: их поставили в Копенгагене у купца, двор был очень худ и тесен, самим им и малых покоев не было, запасов положить и людям деться негде; у посольского двора поставили сторожей, многих людей, солдат с ружьем, и берегли накрепко, государевым людям со двора и к послам на двор никакому человеку ходить не велели. Послы спрашивали у толмачей, что это значит. Те отвечали, что теснота учинена по жалобам посла Малтеюла и особенно толмача Клима Блома, будто им в Москве на приезде и на отпуске было оскорбленье великое, будто были заперты и во всем была им скудость, и отпущены ни с чем. После представления король обедать послов не позвал, а прислал корм к ним на дом, причем секретарь королевский объявил, что они, датчане, будут пить наперед чашу королевскую, а потом царскую и патриаршескую, по московскому обычаю пить прежде здоровье своего государя; послы не согласились, здоровья королевского не пили, пили одни датчане, а потом послы царской чаши уже не предлагали. Начали говорить о вечном докончании: король не согласился, чтоб его имя было поставлено после царского, и послы были отпущены только с любительными грамотами, не сделав ничего.
В 1630 году приехали в Москву послы от Бетлем-Габора, называвшегося королем венгерским. То были два француза — один Карл Таллеран, маркиз Дасседевиль, другой Руссель. Последний обнес своего товарища перед московским правительством в злых умыслах, и несчастного Дасседевиля засадили в Костроме за пристава. Герцог Соассонский, принимая участие в судьбе Дасседевиля, просил английского короля Карла 1 исходатайствовать у русского царя освобождение ему; король согласился и вместе с Генрихом Нассауским прислал об этом деле грамоты к царю и патриарху в 1632 году. Грамоты привез француз Гастон де-Шарон и получил такую ответную грамоту к английскому королю: «Присылал к нам послов своих Бетлем-Габор, король венгерский, о дружбе и любви и в своих грамотах писал, что отправил к нам послов своих, Карлуса Тулрандуса, которого ваше величество пишете теперь маркизом, и Якова Русселя. Когда эти послы были у нас, то пришла весть, что венгерского короля Бетлем-Габора не стало, и посол его Карлус хотел ехать из нашего государства к испанскому королю и хотел турецкого султана Мурада с испанским королем ссорить; но так как мы с турецким султаном в дружбе и любви, то мы этому Карлусу велели побыть в нашем Московском государстве до времени, чтоб он султана с королем испанским не ссорил; и теперь, не сославшись с султаном Мурадом и не сыскавши об этом деле допряма, освободить его нельзя». Уже в 1635 году сам король Лудовик XIII прислал в Москву грамоту, в которой просил царя отпустить Таллерана, и просьба была исполнена.
Мы видели, что царь Михаил начал очень дружественные сношения с персидским шахом Аббасом, который прислал даже денег ему на помощь. В 1618 году поехали из Москвы в Персию князь Михайла Петрович Борятинский, дворянин Чичерин и дьяк Тюхин с благодарностию за присланное и с просьбою прислать еще денег ратным людям на жалованье по случаю войны польской. Эти послы были встречены сухо; шах велел призвать к себе младшего из них, дьяка Тюхина, и тот должен был выслушать сильную выходку против обычного в Москве обращения с иностранными послами, — обращения, против которого тщетно до сих пор протестовали правительства европейские: Аббас говорил Тюхину с сердцем: «Приказываю с тобою словесно к великому государю вашему, и ты смотри ни одного моего слова не утаи, чтоб оттого между нами смуты и ссоры не было: я государя вашего прошенье и хотенье исполню и казною денежною его ссужу, но досада мне на государя вашего за то: когда мои послы были у него, то их в Москве и в городах в Казани и Астрахани запирали по дворам как скотину, с дворов не выпускали ни одного человека, купить ничего не давали, у ворот стояли стрельцы. Я и над вами такую же крепость велю учинить, вас засажу так, что и птице через вас не дам пролететь, не только вам птицы не видать, но и пера птичьего не увидите. Да и в том государь ваш оказывает мне нелюбовь: воеводы его в Астрахани и Казани и в других городах моим торговым людям убытки чинят, пошлины с них берут вдвое и втрое против прежнего, и не только с моих торговых людей, но и с моих собственных товаров, и для меня товары покупать запрещают: грошовое дело птица ястреб, купил его мне мой торговый человек в Астрахани, а воеводы ястреба у него отняли и татарина, у кого купил, сажали в тюрьму, зачем продавал заповедный товар! Вы привезли мне от государя своего птиц в подарок, а я из них только велю вырвать по перу да и выпущу всех — пусть летят, куда хотят. А если в моих землях мои приказные люди вашего торгового человека изубытчат, то я им тотчас же велю брюхо распороть».
После этого послов долго не отпускали: князь Борятинский и умер в Персии, а Чичерин и Тюхин возвратились в 1620 году с шаховым послом Булат-беком. В грамоте, поданной последним, Аббас писал: «Желаем, чтоб между нами, великими государями. дружба, любовь и соединение были по-прежнему, а если какое дело ваше случится у нас в государстве, то вы нам о нем объявите, и мы станем его с радостью исполнять. Пишем к вам о дружбе, любви и соединении, кроме же дружбы и любви ничего не желаем». На ответе посол объявил боярам о желании шаха, чтобы царь велел поставить в Кумыцкой земле города, вследствие чего между шахом и царем никого другого в соседях не будет, и недругам своим оба будут страшны. Посол жаловался также на обиды, делаемые персидским купцам воеводами, таможниками и толмачами. Думный дьяк Грамотин в свою очередь жаловался на дурной прием, который был сделан в Персии московским послам князю Борятинскому с товарищами, жаловался и на то, что шаховы войска разорили Иверскую и Грузинскую землю, несмотря на то что земли эти православные и находятся под властию государя московского. С этим Булат-бек и отправился; а между тем несчастный дьяк Тюхин дорого платился за то, что ездил к шаху один и выслушивал его выходки. Когда Чичерин и Тюхин из Астрахани дали знать царю, как у них делалось дело в Персии, то государь говорил с боярами, что Тюхин, ездивший без своих товарищей один к шаху, сделал это вопреки прежним обычаям неведомо для какой меры, и потому чаять в нем воровства. Вследствие этого подозрения указал государь послать навстречу к послам дворянина доброго, который должен встретить их на дороге между Казанью и Нижним, взять у Тюхина все пожитки и письма, переписать и перепечатать и самого Тюхина привезти в Москву. Несмотря на то, что Чичерин и толмач оправили Тюхина, показав, что он ездил к шаху по неволе, бояре нашли разные другие грехи и приговорили: «Михайлу Тюхина про то про все, что он был у шаха наедине, к приставу своему Гуссейн-беку на подворье ходил один и братом его себе называл, польских и литовских пленников из московской тюрьмы взял с собою и в Персии принял к себе обосурманившегося малороссийского козака, — расспросить и пытать накрепко, ибо знатно, что он делал для воровства и измены или по чьему-нибудь приказу». Было несчастному 70 ударов, две встряски, клещами горячими по спине жгли, — а в измене и воровстве не признался: о литовских пленниках сказал, что дали ему их из разряда по челобитной; черкашенина взял к себе в Персии для толмачества; пристав называл его кардашом (братом), и он называл его кардашом, без хитрости. Несмотря на то, бояре приговорили дьяка Тюхина за измену и воровство сослать в Сибирь и посадить в тюрьму в одном из сибирских пригородов.