Страница:
Теперь обратимся к сказанию, написанному в противоположном духе, в духе меньших людей, в духе собственно псковском, с сильным нерасположением к Москве, ко всему, что там делалось, преимущественно к боярам, их поведению и распоряжениям. Если на известия, заключающиеся в предыдущем сказании, мы сочли себя вправе смотреть подозрительно, подметивши односторонний взгляд партий, то еще с большею подозрительностью должны смотреть на известия второго сказания, ибо здесь встречаем явные искажения событий. Сказание носит заглавие: «О бедах и скорбех и напастех, иже бысть в Велицей России божиим наказанием, грех ради наших, напоследок дней осмого века, а в начале второсотного лета». «Сбылось, — говорит автор, — слово апостола Иоанна Богослова: ангел господень возлил фиалы на землю, в море и на всю тварь, да погибнет, да останется третья часть во всей твари живущих. Не знаю чужих стран, не смею говорить, что там творится, но здесь в великой России все люди знают, что не осталось от этих злых бед и напастей и тысячной доли, потому что, где прежде жило 1000 или 100 человек, там из тысячи едва один остался, и те в скорбях, налогах и бедах от сильных градодержателей и лукавых людей продаются и насилуются». На первых строках, следовательно, мы уже встречаемся с этим знакомым нам припевом псковской летописи, с этою жалобою на воевод, откуда все зло, все нерасположение псковичей к Москве. Сказание обвиняет Шуйского в усилении смуты, потому что, говорит оно, после побед над возмутителями «дьявол разжег царя похотию на блуд; он оставил войско свое, пришел в царство свое, взял жену, начал есть, пить и веселиться». Сказание передает за достоверное об отравлении князя Скопина-Шуйского женою дяди его, Дмитрия Шуйского, которая называется Христиною. О свержении Шуйского рассказывается таким образом: «Однажды люди всех чинов собрались к патриарху Гермогену на совет и говорили: не хотим этого царя Василия видеть на царстве, пошли к польскому королю Сигизмунду, чтоб дал нам на царство сына своего Владислава. Патриарх долго уговаривал их, что и прежде много напасти было от польских людей, когда приходили с Гришкою Отрепьевым, а теперь чего еще надеетесь? только конечного разорения царству и вере? или нельзя вам избрать на царство из князей русских? Князья и бояре отвечали ему: „Не хотим своего брата слушаться; ратные люди царя из русских не боятся и не служат ему“. Тогда патриарх, посоветовавшись с боярами и с народом, отправил послов к королю польскому, чтоб дал им сына своего на царство и чтоб королевич крестился по закону греческому. Но поганый король умыслил лесть и сказал: „Как мне вам верить? у вас царь сидит на царстве, а просите у меня сына моего на царство; если приведете царя вашего с братьями сюда, то я дам вам сына моего“. Тогда собрались некоторые от боярского рода, изменники и нарушители христианству, любящие поганские обычаи и законы, устремились они в палаты к царю, исторгли у него из рук посох царский, свели с царства, постригли и свезли с братьями к королю под Смоленск. Когда услышал король, что целовали крест сыну его в Москве и на Руси, то поганый умыслил такой ответ послам русским: „Что вы ко мне пришли за сыном? как мне вам его дать? вы одного своего царя убили, другого теперь ко мне как пленника привели: что же сделаете с моим сыном? он вам не единоверец, не русский родом, вы с ним еще хуже сделаете что-нибудь; но если вся Русь целует крест мне, королю, то дам вам сына моего на царство“. И послал гетмана, пана Жолкевского, на Московское государство со многими людьми, приказавши ему привести всех людей к крестному целованию на его королевское имя; но в Москве люди этого не захотели и сказали: „Не целуем креста королю польскому“. И сбылось на царствующем граде Москве то же, что и на Иерусалиме, который был пленен в самый праздник Пасхи Антиохом. Услыхали об этом некоторые православные на Низу; начальником у них был некто от простых людей, но теплый верою и поборник по христианстве, именем Козьма Минин; собравши множество имения по городам на людях, он нанял войско и передал его князю Дмитрию Пожарскому, и сам с ним. Когда пришли поганые польские люди на князя Дмитрия Пожарского и начали гнать, то дьявол вложил древнюю гордость в князя Дмитрия Трубецкого, не вышел он на помощь брату своему, потому что сам себя считал выше: „Я осадил город“, — говорил он; тогда христолюбец Козма пришел в полк князя Трубецкого и начал со слезами молить ратных людей о любви, да помогут друг другу, обещая им большие дары. В этот час воздвижения поднялся у них голос, все как львы заревели, и пошли конные и пешие на поганых». Таким образом, демократическое Псковское сказание отплатило Палицыну за то, что он в своем сказании поставил Минина в такой тени: Псковское сказание подвиг Палицына приписало Минину, не сказавши ни слова о знаменитом келаре, который так любил сам поговорить о себе.
Об избрании царя Михаила Сказание говорит следующее: «Начальники опять захотели себе царя иноверного, но народ и ратные люди не согласились, и вместо храброго князя Михаила Скопина воздвиг бог второго Михаила нечаемого, которого сам избрал. Как в старину Царь-град очистился Михаилом царем от латин, так теперь на Руси бог воздвиг на царство тезоименитого архистратигу силы его Михаила, кроткого, тихого царя, Христова подражателя. Был царь молод, когда сел на царство, лет 18, но был добр, тих, кроток, смирен и благоуветлив, всех любил, всех миловал и щедрил, во всем был подобен прежнему благоверному царю и дяде своему Феодору Ивановичу. Не было у него еще столько разума, чтоб управлять землею, но боголюбивая его мать, инока великая старица Марфа правила под ним и поддерживала царство с своим родом, ибо отец его был еще тогда в плену у короля польского. Но и тому благочестивому и праведному царю, смирения его ради, не без мятежа сотворил державу дьявол, опять возвыся владеющих на мздоимание, опять стали они насиловать православных, беря их в работу себе. Люди, оставшиеся в живых, начали собираться по городам, выходя из плена литовского и немецкого; но эти окаянные, как волки, забирали их к себе, позабывши прежнее свое наказание, как от своих рабов разорены были, опять на то же устремились, а царя ни во что вменили и не боялись его, потому что был молод. Они его и лестию уловили; когда посадили его на царство, то к присяге привели, что не будет казнить смертию никого из них, роду вельможеского и боярского, но только рассылать в заточение, так окаянные умыслили; а кому из них случится быть в заточении, то друг за друга ходатайствуют. Всю землю Русскую разделили они по своей воле, царские села себе побрали, а царю было неизвестно, потому что писцовые книги в разорение погибли; а на царскую потребу и расходы собирали со всей земли оброки и дани и пятую часть имения у тяглых людей. Послал государь под Смоленск своих государевых воевод, князя Дмитрия Мамстрюкова (Черкасского), да князя Ивана Троекурова, и воеводы эти государевым делом промышляли с раденьем, и едва города не взяли; но бояре этих воевод переменили и других послали, новые воеводы распоряжались уже не так, на них напала литва, осадила их, сделался большой голод; осажденные несколько раз посылали к государю просить хлеба, но бояре этих посланных в тюрьму сажали, от царя таили; тогда ратные люди, не стерпя голоду, отошли от Смоленска прочь и начали свою землю воевать и людей мучить, сердясь на бояр. Таково-то было попечение боярское о земле Русской! Потом пришел шведский король под Псков со многими немецкими людьми и с нарядом; к государю царю много раз посылали о выручке; но всех этих посланников бояре царю не показали, держали взаперти, а государя утешали, говоря, что поганых немного, а в городе людей много, о людской же печали и голоде не сказали ему, а гонцов отсылают назад с радостною вестию, что тотчас государь посылает войско вам на выручку. Царь захотел сочетаться законным браком, и обручена была царица Анастасия Ивановна Хлопова; но враг дьявол научил некоторых сродников, царской матери племянников, остудить царицу царской матери, некоторым чародейством ненависть произвели, разлучили ее с царем и послали в заточение. Когда пришел митрополит Филарет и посвящен был в патриархи, то начал земскими делами управлять и стал говорить сыну о браке: „Хочешь взять за себя дочь литовского короля, этим примиришь его себе, и города, взятые у тебя, отдаст назад“. Но Михаил не согласился. Тогда мать и отец посылают к датскому королю сватать дочь его за царя, король отказал: „Прежде брата моего взяли к вам на Русь при царе Борисе, который хотел отдать за него дочь свою Ксению; но как приехал в Москву, то и часу тут не жил, отравою уморили его; то же и дочери моей сделаете теперь“. Опять отец и мать стали уговаривать царя жениться, но он отвечал: „Сочетался я браком по закону божию, обручена мне царица; кроме ее другой не хочу взять“. Отец хотел послать за нею, но сказали ему, что она испорчена, неплодна и больна; долго разведывали, кто так сделал над нею? Нашлись окаянные дети Михайлы Салтыкова, два брата, царевой матери племянники, Борис да Михайла, повинились, что сделали это из боязни, что их удалят от царева лица, и сана своего лишатся; осудили их на заточение, а на смерть не осудили но причине родства с царем, отец же их умер в Литве. Потом послали докторов к царице; доктора ее вылечили, и патриарх хотел царя венчать с нею, но царева мать клятвами закляла себя, что не быть ей в царстве у сына, если он женится на этой царице. Царь не захотел разлучиться с матерью и оскорбить ее, человеческое существо матери не раздражил. Хлопову за себя не взял, хотя от отца своего много укоризны принял».
Приведенное сказание носит ясные признаки, что оно составлялось по стоустой молве народной. Дошли до нас и песни народные, которые имеют содержанием события Смутного времени. Такова песня о Гришке Расстриге, в которой высказывается народное воззрение на причину гибели самозванца: он женился в проклятой Литве, на еретнице, безбожнице, свадьба была на Николин день и на пятницу; когда князья и бояре пошли к заутрени, Гришка пошел в баню с женою. После бани Гришка вышел на Красное крыльцо и закричал: «Гой еси ключники мои, приспешники! Приспевайте кушанье разное, а и постное и скоромное ; завтра будет ко мне гость дорогой, Юрья пан с паньею». А в те поры стрельцы догадалися, за то-то слово спохватилися. Стрельцы бросились к царице-матери, и когда та отреклась от Лжедимитрия, то стрельцы взбунтовались; Маринка безбожница сорокою обернулась, и из палат вон она вылетела. А Гришка Расстрига в те поры догадлив был, бросился он с тех чердаков на копья острые к тем стрельцам, удалым молодцам, и тут ему такова смерть случилась. Другая песня рассказывает о смерти князя Скопина-Шуйского. На крестинном пиру князя Воротынского «пьяненьки тут расхвастались: сильный хвастает силою, богатый хвастает богатством; Скопин князь Михаил Васильевич, а и не пил он зелена вина, только одно пиво пил и сладкой мед, не с большого хмелю он похвастается: „А вы глупой народ, неразумные! А все вы похваляетесь безделицей: я, Скопин, Михайло Васильевич, могу князь похвалитися, что очистил царство Московское и Велико государство Российское; еще ли мне славу поют до веку от старого до малого, от малого до веку моего“. А и тут боярам за беду стало, в тот час они дело сделали; поддернули зелья лютого, подсыпали в стакан, в меды сладкие, подавали куме его крестовые, Малютиной дочи Скурлатовой». Здесь песня выставляет нам ту же самую черту, о которой свидетельствует и акт неоспоримый, именно обычай хвастаться своими подвигами и унижать подвиги других: вспомним хвастовство Шеина, за которое он так дорого поплатился. Приведенная песня о Скопине причиною смерти последнего прямо выставляет зависть бояр вообще, а не одного Дмитрия Шуйского, — зависть, возбужденную хвастовством Скопина. Другая песня о том же Скопине резко выставляет противоположность горя лучших горожан, надеявшихся прекращения смут, с злорадством бояр:
Мы встречали уже имя московского купца Котова, слышали ответ его на вопрос: позволять ли англичанам ездить в Персию через Московское государство? Этот Котов в 1623 году с осьмью товарищами ходил за море в Персидскую землю в купчинах с государевою казною и оставил нам описание «ходу в Персидское царство». Из Москвы шел он обычным водным путем — Москвою рекою, Окою и Волгою до Астрахани. «С Астрахани, — говорит Котов, — ходят на русских бусах и на больших стругах морем подле Черни, только это далеко, ходу морем при хорошей погоде двое суток, а в тихое время неделя. Ходят сухим путем степью в станицах: от Терека на Быструю реку, по обе стороны которой летом лежат козаки по перевозам; оттуда на Тарки и Дербент; между Тарками и Дербентом живут лезгины, князь у них свой, слывет Усминский, живут в горах далеко, никому не послушны и воровство от них: на дороге торговых людей грабят, а иных запродают; а когда и смирно бывало, то брали у торговых людей с вьюка по три киндяка; это место проходят с провожатыми. От Дербента три дня ходу до Ширвани степью между гор и морей. Ходят из Астрахани в Персию и в мелких стругах до Низовой пристани, а от Низовой на Ширвань сухим путем; но ход в малых судах тяжел тем: если погодою прибьет струг к берегу, то в Дербенте и Тарках берут с торговых людей большие пошлины, а к пустому месту прибьет, то лезгинцы побивают и грабят, воровство большое берегом». Мы не считаем нужным приводить подробного описания персидских городов, сделанного Котовым; приведем только одно известие: «В Испагани ворота высокие, а над воротами высоко стоят часы, а у часов мастер русский». В Москве часовые мастера были немцы, а в Персии русский!
В связи с персидскою торговлею находится и путешествие в палестинские места Василия Гогары, ибо вот что говорит путешественник в начале своего рассказа: «Послал я человека своего с товарами за море торговать в Персидскую землю. И божиим гневом за мое окаянство на море бусу со всеми товарами разбило, и все имение мое потонуло; а тут и другие многие беды и напасти приключились мне. В этих скорбях и напастях я начал обещаться быть в Иерусалиме и прочих святых местах». Из Казани пошел Гогара в Астрахань, из Астрахани на Грузинскую землю. «В Грузинской земле, — говорит он, — между горами высокими и снежными, в непроходимых местах есть щели земные и в них загнаты дикие звери Гог и Магог, а загнал их в древнем законе царь Александр Македонский; и многие о тех зверях рассказывали, что недавно они были пойманы, из щелей вон выдрались». В Иерусалиме греки говорили ему, что от Трифона Коробейникова, присланного царем Иваном Васильевичем, до него, Гогары, никто не бывал у них из русских людей. В Светлое воскресенье, зажегши свечу свою чудесным огнем, сошедшим с неба, Гогара начал палить ею свою бороду — и ни один волос не сгорел, принимался палить в другой и в третий раз — и вся борода осталась цела: «После этого я, — говорит путешественник, — просил прощения у митрополита, что был одержим неверием, думал, что греки составляют огонь своим умышлением». Гогара пробрался и в Египет: «В Египте за Нилом рекою поделаны палаты большие как горы; делал их царь фараон, ругаясь над израильтянами, ставил их, потому что писано Египту от вод потоплену быть».
Но для нас важнее этих описаний Персии и Египта, сделанных русскими путешественниками, описание двух путешествий в Московское государство, сделанное знаменитым голштинским ученым Адамом Олеарием (1634 и 1636 года). В старинной русской области, уступленной шведам, между Копорьем и Орешком, был он принят и угощен русским помещиком; хозяин показывал ему раны, полученные им в Лейпцигском сражении, где он находился с королем своим Густавом-Адольфом; несмотря на то, однако, что находился в шведской службе, помещик продолжал жить по русским обычаям. При самом въезде в московские области Олеария поразила дешевизна съестных припасов: курица стоила 2 копейки (2 шиллинга), девять яиц одну копейку. Поразила Олеария русская пляска, что пляшут русские, не схвативши друг друга за руки, как немцы, но каждый пляшет порознь. Во всю дорогу путешествинники сильно страдали от комаров и мошек; в одном месте видели двенадцатилетнего мальчика, который был уже женат, и одиннадцатилетнюю девочку, которая была уже замужем. Олеарий был в Москве во время Пасхи, ему рассказывали, что в светлый день царь, прежде чем идти к заутрени, идет в тюрьму и раздает заключенным по яйцу и по овчинному тулупу, говоря: «Радуйтесь, Христос, умерший за грехи ваши, теперь воскрес». В первый день праздника после обедни кабаки наполнялись народом, духовными и светскими мужчинами и женщинами, на улицах валялись пьяные, утром на другой день подняли много мертвых. Во время пребывания Олеария в Москве по ночам вдруг в разных местах вспыхивали пожары, для тушения которых употреблялись стрельцы и сторожа; водою не заливали, но ломали окружные дома; как легко сгорали целые улицы, так же легко и отстраивались, потому что в Москве был особый рынок, где продавались деревянные дома, совсем готовые: их разбирали, перевозили в назначенное место и складывали опять. Улицы широки и посередине настланы круглыми бревнами, положенными друг подле друга: без этих мостовых в мокрую погоду нельзя было бы двигаться от грязи. Земля в Московском государстве вообще чрезвычайно плодородна; некоторые места производят превосходные садовые плоды: яблоки, вишни, сливы, смородину; также овощи, особенно огурцы и дыни; но красивых садовых цветов в Москве мало; царь Михаил истратил много денег на выписывание дорогих растений для своего сада; настоящих, махровых роз в Москве не знали до тех пор, пока Петр Марселис не привез их из Готторпского герцогского сада. Немецкие и голландские купцы развели спаржу и салат; русские сначала смеялись над немцами, что едят сырую траву, но потом некоторые сами стали находить в ней вкус. К табаку сильно пристрастились с самого начала, как и другие народы, и точно так же, как и у других народов, чудодейственная трава, одаренная такою притягательною силою, подверглась жестокому гонению; Олеарий был свидетелем, как в Москве резали носы за табак мужчинам и женщинам. Олеарий жалуется на грубость русских, на их чрезмерную склонность к чувственным удовольствиям, даже к противуестественным порокам, жалуется, что разговоры их имеют содержанием грязные истории; отдает справедливость умственным способностям и ловкости русских в делах, но жалуется на их лживость. Жизнь простого народа отличается простотою; пища состоит из небольшого числа самых дешевых блюд; дрова также чрезвычайно дешевы; мебели в домах никакой, образа составляют единственное украшение голых стен. Роскошь богатых и знатных обнаруживается в большом количестве холопей (от 30 до 60) и лошадей. Часто дают они большие пиры, на которых подается множество блюд и напитков; но это стоит им недорого, потому что запасы получаются из деревень: кроме того, гости хорошо платят за честь быть приглашенными на пир знатного человека; если немецкий купец приглашается на такой пир, то знает, как дорого обойдется ему эта честь: воеводы в торговых городах отличаются подобным гостеприимством. Холопи не получают пищи от господ, но кормовые деньги, и в таком малом количестве, что едва могут поддерживать жизнь; от этого в Москве происходят частые воровства и смертоубийства. Затворничество девушек у достаточных людей, невозможность жениху видеть невесту до свадьбы и обманы, подстановка невест препятствуют супружескому счастию, мужья с женами часто живут как кошки с собаками. Из русских обычаев Олеарий упоминает о следующем: за восемь дней до Рождества Христова и до Крещенья по улицам бегают люди с огнем особенного рода (жгут они порох, сделанный из травы плауна) и подпаливают бороды прохожим, особенно достается от них бедным крестьянам; кто хочет, впрочем, может откупаться от них, заплативши копейку; их зовут халдеями, потому что они изображают тех служителей царя Навуходоносора, которые разжигали печь Вавилонскую для трех еврейских отроков. В Крещенье их окунают в прорубь и таким образом очищают от халдейства.
Об избрании царя Михаила Сказание говорит следующее: «Начальники опять захотели себе царя иноверного, но народ и ратные люди не согласились, и вместо храброго князя Михаила Скопина воздвиг бог второго Михаила нечаемого, которого сам избрал. Как в старину Царь-град очистился Михаилом царем от латин, так теперь на Руси бог воздвиг на царство тезоименитого архистратигу силы его Михаила, кроткого, тихого царя, Христова подражателя. Был царь молод, когда сел на царство, лет 18, но был добр, тих, кроток, смирен и благоуветлив, всех любил, всех миловал и щедрил, во всем был подобен прежнему благоверному царю и дяде своему Феодору Ивановичу. Не было у него еще столько разума, чтоб управлять землею, но боголюбивая его мать, инока великая старица Марфа правила под ним и поддерживала царство с своим родом, ибо отец его был еще тогда в плену у короля польского. Но и тому благочестивому и праведному царю, смирения его ради, не без мятежа сотворил державу дьявол, опять возвыся владеющих на мздоимание, опять стали они насиловать православных, беря их в работу себе. Люди, оставшиеся в живых, начали собираться по городам, выходя из плена литовского и немецкого; но эти окаянные, как волки, забирали их к себе, позабывши прежнее свое наказание, как от своих рабов разорены были, опять на то же устремились, а царя ни во что вменили и не боялись его, потому что был молод. Они его и лестию уловили; когда посадили его на царство, то к присяге привели, что не будет казнить смертию никого из них, роду вельможеского и боярского, но только рассылать в заточение, так окаянные умыслили; а кому из них случится быть в заточении, то друг за друга ходатайствуют. Всю землю Русскую разделили они по своей воле, царские села себе побрали, а царю было неизвестно, потому что писцовые книги в разорение погибли; а на царскую потребу и расходы собирали со всей земли оброки и дани и пятую часть имения у тяглых людей. Послал государь под Смоленск своих государевых воевод, князя Дмитрия Мамстрюкова (Черкасского), да князя Ивана Троекурова, и воеводы эти государевым делом промышляли с раденьем, и едва города не взяли; но бояре этих воевод переменили и других послали, новые воеводы распоряжались уже не так, на них напала литва, осадила их, сделался большой голод; осажденные несколько раз посылали к государю просить хлеба, но бояре этих посланных в тюрьму сажали, от царя таили; тогда ратные люди, не стерпя голоду, отошли от Смоленска прочь и начали свою землю воевать и людей мучить, сердясь на бояр. Таково-то было попечение боярское о земле Русской! Потом пришел шведский король под Псков со многими немецкими людьми и с нарядом; к государю царю много раз посылали о выручке; но всех этих посланников бояре царю не показали, держали взаперти, а государя утешали, говоря, что поганых немного, а в городе людей много, о людской же печали и голоде не сказали ему, а гонцов отсылают назад с радостною вестию, что тотчас государь посылает войско вам на выручку. Царь захотел сочетаться законным браком, и обручена была царица Анастасия Ивановна Хлопова; но враг дьявол научил некоторых сродников, царской матери племянников, остудить царицу царской матери, некоторым чародейством ненависть произвели, разлучили ее с царем и послали в заточение. Когда пришел митрополит Филарет и посвящен был в патриархи, то начал земскими делами управлять и стал говорить сыну о браке: „Хочешь взять за себя дочь литовского короля, этим примиришь его себе, и города, взятые у тебя, отдаст назад“. Но Михаил не согласился. Тогда мать и отец посылают к датскому королю сватать дочь его за царя, король отказал: „Прежде брата моего взяли к вам на Русь при царе Борисе, который хотел отдать за него дочь свою Ксению; но как приехал в Москву, то и часу тут не жил, отравою уморили его; то же и дочери моей сделаете теперь“. Опять отец и мать стали уговаривать царя жениться, но он отвечал: „Сочетался я браком по закону божию, обручена мне царица; кроме ее другой не хочу взять“. Отец хотел послать за нею, но сказали ему, что она испорчена, неплодна и больна; долго разведывали, кто так сделал над нею? Нашлись окаянные дети Михайлы Салтыкова, два брата, царевой матери племянники, Борис да Михайла, повинились, что сделали это из боязни, что их удалят от царева лица, и сана своего лишатся; осудили их на заточение, а на смерть не осудили но причине родства с царем, отец же их умер в Литве. Потом послали докторов к царице; доктора ее вылечили, и патриарх хотел царя венчать с нею, но царева мать клятвами закляла себя, что не быть ей в царстве у сына, если он женится на этой царице. Царь не захотел разлучиться с матерью и оскорбить ее, человеческое существо матери не раздражил. Хлопову за себя не взял, хотя от отца своего много укоризны принял».
Приведенное сказание носит ясные признаки, что оно составлялось по стоустой молве народной. Дошли до нас и песни народные, которые имеют содержанием события Смутного времени. Такова песня о Гришке Расстриге, в которой высказывается народное воззрение на причину гибели самозванца: он женился в проклятой Литве, на еретнице, безбожнице, свадьба была на Николин день и на пятницу; когда князья и бояре пошли к заутрени, Гришка пошел в баню с женою. После бани Гришка вышел на Красное крыльцо и закричал: «Гой еси ключники мои, приспешники! Приспевайте кушанье разное, а и постное и скоромное ; завтра будет ко мне гость дорогой, Юрья пан с паньею». А в те поры стрельцы догадалися, за то-то слово спохватилися. Стрельцы бросились к царице-матери, и когда та отреклась от Лжедимитрия, то стрельцы взбунтовались; Маринка безбожница сорокою обернулась, и из палат вон она вылетела. А Гришка Расстрига в те поры догадлив был, бросился он с тех чердаков на копья острые к тем стрельцам, удалым молодцам, и тут ему такова смерть случилась. Другая песня рассказывает о смерти князя Скопина-Шуйского. На крестинном пиру князя Воротынского «пьяненьки тут расхвастались: сильный хвастает силою, богатый хвастает богатством; Скопин князь Михаил Васильевич, а и не пил он зелена вина, только одно пиво пил и сладкой мед, не с большого хмелю он похвастается: „А вы глупой народ, неразумные! А все вы похваляетесь безделицей: я, Скопин, Михайло Васильевич, могу князь похвалитися, что очистил царство Московское и Велико государство Российское; еще ли мне славу поют до веку от старого до малого, от малого до веку моего“. А и тут боярам за беду стало, в тот час они дело сделали; поддернули зелья лютого, подсыпали в стакан, в меды сладкие, подавали куме его крестовые, Малютиной дочи Скурлатовой». Здесь песня выставляет нам ту же самую черту, о которой свидетельствует и акт неоспоримый, именно обычай хвастаться своими подвигами и унижать подвиги других: вспомним хвастовство Шеина, за которое он так дорого поплатился. Приведенная песня о Скопине причиною смерти последнего прямо выставляет зависть бояр вообще, а не одного Дмитрия Шуйского, — зависть, возбужденную хвастовством Скопина. Другая песня о том же Скопине резко выставляет противоположность горя лучших горожан, надеявшихся прекращения смут, с злорадством бояр:
От описываемого времени дошло до нас любопытное сказание, изображающее частную, домашнюю жизнь русских людей конца XVI и начала XVII века: это житие Иулиании Лазаревской, написанное сыном ее Каллистратом-Дружиною Осорьиным. Иулиания была дочь царского ключника; оставшись сиротою после матери, она воспитывалась в доме тетки своей; здесь хотели ее воспитывать по обычаю, понуждали ее с раннего утра есть и пить; но она с ранних лет прилежала молитве и посту; от смеха и всякой игры удалялась: только о пряже и пяличном деле прилежание великое имела, и во всю ночь не угасал светильник ее; сирот, вдов и немощных во всем околодке обшивала. Церковь была версты за две от деревни, где жила Иулиания, и ей до самого замужества ни разу не случилось быть в церкви. Вышедши замуж за богатого муромского дворянина, Осорьина, Иулиания поступила в дом к свекру и свекрови, которые поручили ей управлять всем хозяйством. Когда муж ее находился на службе царской, по году, по два и по три, то она в это время все ночи без сна проводила, много богу молилась, пряла и шила, продавала работу, а деньги раздавала нищим. Все в ее доме были одеты и сыты, каждому дело, по силе его, давала; а гордости и величанья не любила. Простым именем никого не называла и не требовала, чтоб ей кто на руки воды подал или сапоги снял, но все сама делала. Разве по нужде, когда гости приходили, тогда ей рабыни по чину предстояли и служили. Когда же уходили гости, и то она себе в тяжесть вменяла и всегда со смиреньем говорила: «Кто же я сама, убогая, что предстоят мне такие же люди, созданье божие!» Никого от провинившихся рабов она не оклеветала: и за то много раз от свекра и от свекрови и от мужа своего бывала бранима. Хотя и не умела она грамоте, но любила слушать чтение божественных книг. Дьявол всячески старался беду и искушение ей сотворить: воздвигал пустые брани между детьми ее и рабами, но она все мысленно и разумно рассуждала и усмиряла. Навадил враг одного из рабов, и тот убил ее старшего сына.
Ино что у нас в Москве учинилося:
С полуночи у нас в колокол звонили,
А расплачутся гости москвичи:
А тепере наши головы загибли,
Что не стало у нас воеводы,
Васильевича князя Михаила.
А съезжалися князи, бояре супротиво к ним.
Мстиславской князь, Воротынской,
И между собой они слово говорили;
А говорили слово, усмехнулися;
«Высоко сокол поднялся
И о сыру матеру землю ушибся».
Мы встречали уже имя московского купца Котова, слышали ответ его на вопрос: позволять ли англичанам ездить в Персию через Московское государство? Этот Котов в 1623 году с осьмью товарищами ходил за море в Персидскую землю в купчинах с государевою казною и оставил нам описание «ходу в Персидское царство». Из Москвы шел он обычным водным путем — Москвою рекою, Окою и Волгою до Астрахани. «С Астрахани, — говорит Котов, — ходят на русских бусах и на больших стругах морем подле Черни, только это далеко, ходу морем при хорошей погоде двое суток, а в тихое время неделя. Ходят сухим путем степью в станицах: от Терека на Быструю реку, по обе стороны которой летом лежат козаки по перевозам; оттуда на Тарки и Дербент; между Тарками и Дербентом живут лезгины, князь у них свой, слывет Усминский, живут в горах далеко, никому не послушны и воровство от них: на дороге торговых людей грабят, а иных запродают; а когда и смирно бывало, то брали у торговых людей с вьюка по три киндяка; это место проходят с провожатыми. От Дербента три дня ходу до Ширвани степью между гор и морей. Ходят из Астрахани в Персию и в мелких стругах до Низовой пристани, а от Низовой на Ширвань сухим путем; но ход в малых судах тяжел тем: если погодою прибьет струг к берегу, то в Дербенте и Тарках берут с торговых людей большие пошлины, а к пустому месту прибьет, то лезгинцы побивают и грабят, воровство большое берегом». Мы не считаем нужным приводить подробного описания персидских городов, сделанного Котовым; приведем только одно известие: «В Испагани ворота высокие, а над воротами высоко стоят часы, а у часов мастер русский». В Москве часовые мастера были немцы, а в Персии русский!
В связи с персидскою торговлею находится и путешествие в палестинские места Василия Гогары, ибо вот что говорит путешественник в начале своего рассказа: «Послал я человека своего с товарами за море торговать в Персидскую землю. И божиим гневом за мое окаянство на море бусу со всеми товарами разбило, и все имение мое потонуло; а тут и другие многие беды и напасти приключились мне. В этих скорбях и напастях я начал обещаться быть в Иерусалиме и прочих святых местах». Из Казани пошел Гогара в Астрахань, из Астрахани на Грузинскую землю. «В Грузинской земле, — говорит он, — между горами высокими и снежными, в непроходимых местах есть щели земные и в них загнаты дикие звери Гог и Магог, а загнал их в древнем законе царь Александр Македонский; и многие о тех зверях рассказывали, что недавно они были пойманы, из щелей вон выдрались». В Иерусалиме греки говорили ему, что от Трифона Коробейникова, присланного царем Иваном Васильевичем, до него, Гогары, никто не бывал у них из русских людей. В Светлое воскресенье, зажегши свечу свою чудесным огнем, сошедшим с неба, Гогара начал палить ею свою бороду — и ни один волос не сгорел, принимался палить в другой и в третий раз — и вся борода осталась цела: «После этого я, — говорит путешественник, — просил прощения у митрополита, что был одержим неверием, думал, что греки составляют огонь своим умышлением». Гогара пробрался и в Египет: «В Египте за Нилом рекою поделаны палаты большие как горы; делал их царь фараон, ругаясь над израильтянами, ставил их, потому что писано Египту от вод потоплену быть».
Но для нас важнее этих описаний Персии и Египта, сделанных русскими путешественниками, описание двух путешествий в Московское государство, сделанное знаменитым голштинским ученым Адамом Олеарием (1634 и 1636 года). В старинной русской области, уступленной шведам, между Копорьем и Орешком, был он принят и угощен русским помещиком; хозяин показывал ему раны, полученные им в Лейпцигском сражении, где он находился с королем своим Густавом-Адольфом; несмотря на то, однако, что находился в шведской службе, помещик продолжал жить по русским обычаям. При самом въезде в московские области Олеария поразила дешевизна съестных припасов: курица стоила 2 копейки (2 шиллинга), девять яиц одну копейку. Поразила Олеария русская пляска, что пляшут русские, не схвативши друг друга за руки, как немцы, но каждый пляшет порознь. Во всю дорогу путешествинники сильно страдали от комаров и мошек; в одном месте видели двенадцатилетнего мальчика, который был уже женат, и одиннадцатилетнюю девочку, которая была уже замужем. Олеарий был в Москве во время Пасхи, ему рассказывали, что в светлый день царь, прежде чем идти к заутрени, идет в тюрьму и раздает заключенным по яйцу и по овчинному тулупу, говоря: «Радуйтесь, Христос, умерший за грехи ваши, теперь воскрес». В первый день праздника после обедни кабаки наполнялись народом, духовными и светскими мужчинами и женщинами, на улицах валялись пьяные, утром на другой день подняли много мертвых. Во время пребывания Олеария в Москве по ночам вдруг в разных местах вспыхивали пожары, для тушения которых употреблялись стрельцы и сторожа; водою не заливали, но ломали окружные дома; как легко сгорали целые улицы, так же легко и отстраивались, потому что в Москве был особый рынок, где продавались деревянные дома, совсем готовые: их разбирали, перевозили в назначенное место и складывали опять. Улицы широки и посередине настланы круглыми бревнами, положенными друг подле друга: без этих мостовых в мокрую погоду нельзя было бы двигаться от грязи. Земля в Московском государстве вообще чрезвычайно плодородна; некоторые места производят превосходные садовые плоды: яблоки, вишни, сливы, смородину; также овощи, особенно огурцы и дыни; но красивых садовых цветов в Москве мало; царь Михаил истратил много денег на выписывание дорогих растений для своего сада; настоящих, махровых роз в Москве не знали до тех пор, пока Петр Марселис не привез их из Готторпского герцогского сада. Немецкие и голландские купцы развели спаржу и салат; русские сначала смеялись над немцами, что едят сырую траву, но потом некоторые сами стали находить в ней вкус. К табаку сильно пристрастились с самого начала, как и другие народы, и точно так же, как и у других народов, чудодейственная трава, одаренная такою притягательною силою, подверглась жестокому гонению; Олеарий был свидетелем, как в Москве резали носы за табак мужчинам и женщинам. Олеарий жалуется на грубость русских, на их чрезмерную склонность к чувственным удовольствиям, даже к противуестественным порокам, жалуется, что разговоры их имеют содержанием грязные истории; отдает справедливость умственным способностям и ловкости русских в делах, но жалуется на их лживость. Жизнь простого народа отличается простотою; пища состоит из небольшого числа самых дешевых блюд; дрова также чрезвычайно дешевы; мебели в домах никакой, образа составляют единственное украшение голых стен. Роскошь богатых и знатных обнаруживается в большом количестве холопей (от 30 до 60) и лошадей. Часто дают они большие пиры, на которых подается множество блюд и напитков; но это стоит им недорого, потому что запасы получаются из деревень: кроме того, гости хорошо платят за честь быть приглашенными на пир знатного человека; если немецкий купец приглашается на такой пир, то знает, как дорого обойдется ему эта честь: воеводы в торговых городах отличаются подобным гостеприимством. Холопи не получают пищи от господ, но кормовые деньги, и в таком малом количестве, что едва могут поддерживать жизнь; от этого в Москве происходят частые воровства и смертоубийства. Затворничество девушек у достаточных людей, невозможность жениху видеть невесту до свадьбы и обманы, подстановка невест препятствуют супружескому счастию, мужья с женами часто живут как кошки с собаками. Из русских обычаев Олеарий упоминает о следующем: за восемь дней до Рождества Христова и до Крещенья по улицам бегают люди с огнем особенного рода (жгут они порох, сделанный из травы плауна) и подпаливают бороды прохожим, особенно достается от них бедным крестьянам; кто хочет, впрочем, может откупаться от них, заплативши копейку; их зовут халдеями, потому что они изображают тех служителей царя Навуходоносора, которые разжигали печь Вавилонскую для трех еврейских отроков. В Крещенье их окунают в прорубь и таким образом очищают от халдейства.