Страница:
Богатырь-козак есть герой народной исторической песни в продолжение осьми веков, потому что во все это время богатырство-козачество налицо и потому что во все это время идет одна и та же борьба в чистом поле со степными кочевниками, с этим идолищем поганым , как олицетворяется кочевник в песне; богатыри-козаки, как обитатели того же чистого поля, — главные участники в этой борьбе; это самая чистая, самая поэтическая сторона их деятельности. Борьба в степи и на украйне идет постоянная, с одним и тем же характером, отсюда и песня тянется через восемь веков с одними и теми же лицами, с одними и теми же действиями этих лиц. Если в народных песнях обыкновенно смешиваются лица, действия и местности, то тем большее смешение должно было господствовать в нашем народном эпосе именно по продолжительности и однообразию воспеваемого явления. Одно и то же происходило и при Владимире I, и при Владимире Мономахе, и при Димитрии Донском, и при Алексее Михайловиче, и потому как раз пропелась песня о Киеве, о ласковом князе Владимире и об известном числе богатырей, так к этим местностям и лицам и начало приставляться все последующее из той же бесконечной борьбы, из того же бесконечного ряда подвигов. Мамай осаждает Киев, тут же и Куликово поле, тут же и Ермак, ставший племянником князя Владимира.
Но кроме борьбы со степняками были и другие исторические явления, которые не могли не поразить воображение народа, не могли не отозваться в его песнях, как, например, борьба с Литвою. Поразил воображение народа первый царь, Иоанн Грозный, покоривший три царства татарских, страшными казнями выводивший измену из Москвы и Новгорода. Грозный в песне так говорит на пиру: «Повынес я порфиру царскую из Царя-града, и повывел я измену с каменной Москвы, уже я выведу измену из Нова-города». Осталось в народной песне страшное событие в семействе Грозного — убиение сына отцом. Спелась песня и про таинственное лицо — самозванца, и про жену его, чародейку Марину, и про любимца — народного князя Скопина-Шуйского. Наконец, от царствования Алексея Михайловича в песне осталась память о знаменитой борьбе с Польшею за русские земли. Песня начинает собором: царь Алексей Михайлович выходит из церкви, от долгой обедни, становится на Лобное место и объявляет боярам, купцам и солдатам: «Пособите государю дума думати: надо думать крепка дума, не продумати». Король (шведский?) просит Смоленска, а вместо его дает Химскую (Китайскую) землю. Соглашаться ли на промен? — спрашивает царь. За бояр отвечает князь астраханский, говорит, что Смоленск — строение не московское, а литовское, что в городе нет ни стрельцов, ни казны и потому надобно согласиться на мену. Государю не полюбились эти речи; он обращается к купцам, вместо которых отвечает князь бухарский, говорит то же самое, что и астраханский. Государь обращается к солдатам, вместо них отвечает Данила Милославский, что Смоленск — строение московское, а не литовское, что в нем много стрельцов, много казны, что надобно за него стоять. Обрадованный государь жалует Милославского смоленским воеводою, астраханского князя вешает, бухарскому рубит голову. Любопытно, что правительство допускало на соборах свободу мнений; но народ, верный старым вечевым обычаям, не допускает ее в произведениях своей фантазии и заставляет царя казнить смертию людей, мнения которых не понравились.
Понятно, что появление в XVII веке богатыря-козака, какого еще не бывало, Стеньки Разина, сильно отозвалось в песне; сам стар-матер козак Илья Муромец является при Разине есаулом только. Так самый видный из богатырей отодвигается уже на второй план. Но в Великой России новое богатырство, или козачество, благодаря существованию крепкого государства никогда не играло главной, исключительной роли; Разины, богатыри, которые в старину, в богатырские эпохи, делались основателями государств, тут гибли от государства, да и не много было Разиных; вот почему в Великой России имена старых богатырей и сохранились. Другое дело в Малой России: здесь козачество разгулялось широко, его деятельность, его борьба с крымцами, турками и поляками явилась на первом плане, исключительно овладела безраздельно народным вниманием и воображением; здесь козак Хмельницкий чуть-чуть не сделался основателем нового государства, родоначальником новой династии, здесь поэтому старый козак Илья Муромец не удержался при нем даже и есаулом, здесь старые богатыри совершенно исчезли. Притом же в широкой степи было очень бурно-ветрено: здесь старина, как и все, плохо держалась, разносясь буйным ветром на все четыре стороны. На севере, в лесу, все удобнее удерживалось, удерживалась и старина.
Кроме своих песен и сказок русский человек охотно слушал и читал сказки иноземные в переводе, каким бы путем они к нему ни приходили, лишь бы удовлетворяли потребности высвободиться из узкой среды будничной жизни, перенестись в другую, новую, более широкую сферу, к делам выше обыкновенных. Сначала эти иноземные сказания, византийские, переходили на Русь в южнославянских, сербских и болгарских переводах, потом, в XVII веке, западноевропейские сказания переходят преимущественно при посредстве польской литературы. Так, уже давно любимым чтением русского грамотного человека были сказания о подвигах Александра Македонского. В XVII веке была известна у нас в русском переводе знаменитая в средневековой европейской литературе троянская история Гвидона Мессинского. В западноевропейских литературах XVII век был временем упадка рыцарского романа, который уже становится здесь чтением простонародья; у нас же во второй половине XVII века западный, рыцарский роман в переводе с польского усердно читается в высшем грамотном обществе, что свидетельствует значительное количество списков, является во дворце, между книгами царевичей, под названием «потешных книг». Это явление служит также указанием того возраста, в каком находим народ наш в описываемое время, возраста детского, когда фантазия преобладает и требует чудесного; рыцарский роман — родной брат нашей богатырско-козацкой песне и сказке, а потому должен был найти радушный прием в русском обществе XVII века, и западный богатырь БуоводАнтона стал таким русским Бовой-королевичем. Посредством переводов с польского русские люди XVII века познакомились с нравоучительными повестями. В начале XVII века толмач греческого и польского языка Федор Гозвинский перевел басни Эзопа, который, ни словам переводчика, «нравоучительная к нам сей беседует и в притчах полезная к житию дарует». Этот перевод не был единственным в XVII веке. В то же время переводились с польского огромные средневековые сборники нравоучительных повестей — Gesta Romanorum (дела римские), Зерцала, собрания анекдотов о знаменитых людях, особенно из греческой и римской истории, так называемая «Апофегмата»; наконец, переводились с польского сборники фацеций , т.е. смешных и скандалезных рассказов и анекдотов, острых слов и шуток (смехотворные повести). Знакомство с иностранными повестями не осталось без влияния, и мы видим в XVII веке попытки к русской повести, где описываются любовные и другие похождения русских людей. Одна из дошедших до нас таких повестей, более древняя, еще связана теми условиями, в которых в старину обыкновенно являлась в русской литературе повесть, сказание, т.е. условиями религиозными. Любовные и служебные похождения одного купеческого сына и царствование Михаила Феодоровича озаглавливаются так: «Повесть зело предивная града Великого Устюга купца Фомы Грутцына о сыне его Савве, как он даде на себе диаволу рукописание и как избавлен бысть милосердием пресвятой богородицы казанские». Другой дошедший до нас образчик русской повести, «История о Фроле Скобееве», уже свободен от этих древних условий.
Но поворот общества на новую дорогу, столь слышный в XVII веке, обозначался не тем только, что переводились и переписывались западные повести, потешные книги, смехотворные повести. Действительно, Запад сманивал русского человека и комедийным делом, и потешною книгою; но поворот главным образом сказывался в том, что сознана была необходимость учиться у Запада, в том, что переводились и переписывались грамматики, лечебники, космографии. По русской географии еще с конца XVI века был известен «Большой чертеж земли русской», возобновляемый и дополняемый в XVII веке, вместе с книгою «Большой чертеж», описанием Московского государства по дорогам и рекам. Понятно, что более всего нуждались в книгах люди, часто сталкивавшиеся с западным миром, люди, которые должны были знать, что там делается, в этом мире, которого превосходство так кидалось в глаза. Понятно, что прежде всего нуждались в книгах во дворце и в Посольском приказе, и книги строились в двух экземплярах: один брался наверх, к великому государю, другой отдавался в Посольский приказ. Посол, отправлявшийся за границу, преимущественно в Польшу, привозил с собою большое количество польских и латинских книг. Князь Репнин-Оболенский, будучи послан в Польшу в 1653 году, по государеву указу купил там следующие книги: 1) лексикон славяно-русский — дано 4 1/2 злотых польских; 2) гранограф Пясецкого — дано десять злотых; 3) дикционер, или лексикон Гданский, на трех языках: на немецком, латинском и польском — дано 15 злотых; 4) Гвагвин — дано 40 злотых 5) Библия на польском языке — дано 50 злотых; 6) книга — описание Польши — дано 24 злотых да от переплету 6 злотых: 7) конституция нынешнего 161 года, дано левок, всего куплено книг на 25 злотых. Легко представить, что два знаменитых начальника Посольского приказа, два знаменитых западника, Ордин-Нащокин и Матвеев, будут самыми усердными собирателями иностранных книг: в 1669 году Ордину-Нащокину прислано было из-за границы 82 латинские книги. Справки непосредственно по русским летописям и хроникам иностранным были тяжелы, явилась необходимость делать из них выборки, а прежде всего составлять наглядные генеалогические таблицы с парсунами (портретами) государей и их гербами, причем как для царя, так и для Посольского приказа необходимо было означить, какой российский государь с какими иностранными государями имел сношения. Матвеев в Посольском приказе с товарищами своими, с приказными людьми и переводчиками, сделал «Государственную большую книгу, описание великих князей и царей российских, откуду корень их государский изыде, и которые великие князи и цари с великими ж государи окрестными с христианскими и с мусульманскими были в ссылках, и как великих государей именованья и титлы писаны к ним; да в той же книге писаны великих князей и царей, и вселенских и московских патриархов, и римского папы и окрестных государей всех персоны и гербы». Персоны эти писали иконописцы Иван Максимов и Дмитрий Львов пять месяцев Великий государь указал этой книге быть в Посольском приказе. а себе и сыну своему царевичу Федору Алексеевичу указал сделать две такие же книги и в прибавку написать персоны детей своих всех и польских королей с Стефана Абатура (Батория). В этом же роде дьяк Грибоедов построил «Историю, сиречь повесть, или сказание вкратце о благочестно державствующих и святопоживших боговенчанных царях и великих князех, иже в Российстей земли богоугодно державствующих». Труд Грибоедова представляет генеалогическое перечисление лиц с прибавлением витиеватых похвал; цель — вывести род московских государей и примкнуть к ним новую династию. Перечисление государей начинается с Владимира св. О переходе первенствующего значения от южных князей к северным говорится так: «По преставлении же в. к. Владимира Всеволодовича Мономаха, Российское царство начат разделятися на многие начала и первоначальство же Киевское и с честию начинашеся преходити инамо. Истинный же на следник отечества Российского царствия в. князь Георгий Долгорукий, иже бысть седьмой сын в. к. Владимира Мономаха, аще и не в Киеве тогда начальствуя, но в Суждале государствуя и в Ростове, честию же преспевая паче всех братий своих». Описав изгнание из Киева Игоря Ольговича Изяславом Мстиславичем, автор говорит: «Великий же князь Георгий Владимирович, тогда государствуя в богоспасаемом граде Москве, обновляя в нем первоначальственное скиптродержавие благочестивого царствия, идеже ныне благородное их семя царское преславно царствуют». Перечислив сыновей Долгорукого, Грибоедов продолжает: «Из них же учинися Российского царствия наследник истинный коренеплодитель, первоначальствующим российским самодержцем богохранимый в. князь Всеволод. И уже тогда киевские велицыи князи подручны бяху владимирским самодержцам, в граде бо Владимире тогда начальство удерживавшеся пришествием чудотворного образа богоматери, с ним же прииде из Вышеграда в. к. Андрей Георгиевич и державствовал. А брат его, сей великий богохранимый князь Всеволод Георгиевич, государствова в Переславли, а оттуда по брате его призваше его во Владимир владимирстии люди и тако над всеми владомыми в Российстей земли бысть един всем любим самодержец, такожде и сам всех любя и самодержствуя». Ярослав Всеволодович является старшим сыном Всеволода; о нашествии татар ни слова. После Невского автор сейчас же переходит к Даниилу московскому: «Понеже убо тогда честь и слава в. княжения восхождаше на боголюбивый град Москву». За Даниилом непосредственно следует Калита, за Калитою прямо Иоанн II, Симеон Гордый пропущен. Об Иоанне Грозном такой отзыв: «Еще же и житие благочестно имея и ревностию по бозе присно препоясуясь и благонадежные победы мужеством окрестные многонародные царства прият, Казань и Астрахань и Сибирскую землю. И тако Российские земли держава пространством разливашеся, а народи ее веселием ликоваху и победные хвалы богу воссылаху». О первом браке Грозного говорится: «Законному браку сочетася, избра себе он, в. государь, по своему царскому достоинству богомудрую супругу, аки светлый бисер или анфракс камень драгий, всечестную отроковицу и блаженную дщерь некоего вельможи Романа Юрьевича Романова». Следует похвала Анастасии. После царя Феодора следует известие о происхождении Романовых: «От матери его Анастасии Романовны родословие сице: в древних летех в Российское царствие выехал из Прусские земли государя прусского сын Андрей Иоаннович Романов, а прусские государи сродники Августу — кесарю римскому». Книга, оконченная в 1669 году, первоначально состояла из 36 глав и заключалась длинным описанием объявления царевича Алексея Алексеевича наследником. Впоследствии прибавлены известия о смерти царицы, царевичей, самого царя Алексея Михайловича и о восшествии на престол Феодора Алексеевича.
Любопытно сравнить это произведение московского дьяка с современным произведением малороссийского ученого, со знаменитым Синопсисом Гизеля. Малороссийский ученый начитался польских книг, коротко познакомился со Стрыйковским и высказывает свою ученость тем, что производит русский народ от Мосоха, сына Яфетова, название руссов производит от рассеяния, имя славян от славы, которую предки наши снискали воинскою храбростию, говорит о помощи, поданной славянами Филиппу и Александру Македонским. Основатели Киева, Кий с братьями, происходят от Мосоха; Аскольд и Дир названы потомками Кия; варягов автор называет славянами, а через несколько строк говорит, что князья варяжские пришли от немец; Аскольд и Дир, названные прежде потомками Кия, являются мужами Рюрика, и дело соглашено так: «Беста у Рюрика, князя великоновгородского, некая два нарочита мужа, о них же не бе тамо известно, аще идоша от колена основателя и первого князя киевского Кия». По смерти Ярослава 1 автор перемешивает князей и события, опуская главное, выставляя незначущее, сопоставляя разноречивые свидетельства об одном и том же событии, как, например, говорит, что Владимир Мономах добыл цепь, пояс и шапку княжую от старосты Кафинского, которого поборол на поединке, и на другой же странице говорит, что все эти вещи были присланы Мономаху из Византии. О Северной России мы не находим ничего в Синопсисе, и после взятия Киева Батыем автор прямо переходит к длинному описанию Мамаева побоища; потом обращается опять к Батыю, к его походам на запад; перечисляет князей северных и южных, говорит о перенесении митрополичьего престола из Киева прямо в Москву, о взятии Киева Гедимином, о разделении митрополии, об учреждении патриаршества в Москве, о превращении княжества Киевского в воеводство, о присоединении Киева к Москве — кратко, в общих чертах.
Таковы были первые попытки, первый младенческий, несвязный лепет русской историографии у нас на севере и юге. Разумеется, мы не решимся отдавать преимущества одному сочинению перед другим, заметим только, что царский характер истории Северной России резко сказался в сочинении московского дьяка. Записывание современниками важнейших общих или наиболее занимавших их, наиболее к ним близких событий не прекращается ни на севере, ни на юге; но составление летописных сборников в старой форме останавливается, и вследствие новых потребностей являются сочинения вроде «Истории о царях» или Синопсиса. Наверху у великого государя были уже книги Василиологион — персоны ассирийских, перских, греческих, римских царей и великороссийских великих князей и царей; в 1675 году Матвеев приказал построить еще два экземпляра Василиологиона. В Посольском же приказе при Матвееве построены были книги: Мусы, или Седмь свободных учений в лицах; о Сивиллах; Хрисмологион на откровение сна Даниилом пророком Навуходоносору о четырех монархиях; История о мужественнейших в воинских ополчениях ассирийских, перских, еврейских, греческих, римских царях и великороссийских великих князьях и царях. Слагал эти книги и сбирал из различных книг Посольского приказа эллино-греческого языка переводчик Николай Спафарий да подьячий Петр Долгов. Старанием Матвеева же построена была книга о важнейшем событии для новой династии — о избрании на царство Михаила Федоровича.
В 1650 году вызваны были в Москву два киевских ученых монаха, известные нам Епифаний Славинецкий и Арсений Сатановский, для перевода Библии с греческой на славянскую речь и для риторского учения, дано им жалованья — поденного корму по 4 алтына, питья с дворца по 2 чарки вина, по 2 кружки меду, по 2 кружки пива. В предисловии к Евангелию, переведенному Славинецким, говорится: «По кончине патриарха Питирима царь указал, а собор благословил переводить Библию всю иеромонаху Епифанию Славинецкому, назирати же дело и трудящихся снабдевати указал государь Павлу митрополиту сарскому. Епифаний выбрал себе в помощники Сергия, бывшего игумена путивльского Молчинского монастыря, Евфимия, монаха Чудова монастыря, Никифора иерея, справщика книг, Моисея, иеродиакона Чудова монастыря, Михаила Родостамова и Флора Герасимова, книгописцев книг печатного дела. Симеону же Полоцкому не изволи отец Епифаний у дела сего быти того ради, зане аще и учен бе, по латински точию, гречески же ниже малейше что-либо знаше. Павел митрополит устрои в дому своем, сущем вне града Москвы, именуемом Крутицы, на горах высоких и крутых над рекою Москвою, тихом сущем месте и безмолвном, приличном делу сему, храмины приличные содела и вертоград разных видов древ и цветов и зелий всяких насади и источник ископа тещи сладководный за утешение и оградою огради яко ин некий рай». Епифаний мог перевести только Новый завет, потому что умер в 1676 году. Но старцы не могли ограничиться переводом Библии и риторским ученьем; Епифаний перевел «Уставы граждано-правительственные» из первой книги Фукидидовой истории и из конца Панегирика Траяну Плиния-младшего; с латинского: географии 2 части — Европу и Азию; книгу врачевскую — Анатомию Андрея Вессалия Брукселенска; О убиении краля Аггельского (английского короля Карла I); Гражданство и обучение нравов детских. Сатановский перевел большой сборник «О граде царском , или поучение некоего учителя именем Мефрета, собрано от 120 творцов греческих и латинских, как внешних философов, стихотворцев и историков, врачев, такоже и духовных богословцев и сказателей писания божественного. А писано в той книге имена и свойства, или естественные природы, различных многих зверей четвероногих, птиц, рыб удивительных морских, змиев и всяких пресмыкающихся, каменей драгих, бисер, древес всяких, миря, рек, источников, лесов, четырех стихий: воды, земли, воздуха, огня. Обретаютжеся еще повести на всякую вещь, философов, царей, врачевание на многовидные болезни, обычаи различных языков, положение стран, выспрь гор, различные семена, злаки травные, притчи и иная многая собранная и в едино место совокупленная. А сложено то все разумом и прикладом в троице св. единому, ко ангелам, к человеку и его добродетелем и злобам, такожде и к коварству демонов и к похвалению святых божиих, к хулению же еретиков удивительным прировнянием и свидетельством Ветхого и Нового завета писанные и с толкованием учителей церковных приводятся. И таковыми приводы и чудным остроумием сочинены поучения на целый год, на все недели и на праздники господские и богородичны и на святых и на всю четыредесятницу по две и по три, всякое же поучение таково есть пространно, что от всякого мочно два и три и четыре и пять поучений соделати». Сатановскому за перевод этой книги велено было давать по гривне на день вместо прежних четырех алтын.
Из обзора этих книг, переводившихся и строившихся преимущественно для дворца и Посольского приказа, мы видим, что вследствие пробудившейся потребности знания особенно нуждались в таких книгах, из которых бы можно было поскорее узнать как можно более необходимых вещей. Для взрослых людей, хотевших быть и слыть образованными, всего нужнее были краткие учебники и энциклопедии, чтоб из немногих книг узнать как можно больше. Но если старик Морозов в разговоре с учеными иностранцами горько жаловался, что в молодости не получил образования, то люди, подобные Морозову, которых становилось все больше и больше, необходимо должны были прийти к мысли дать образование своим детям, чтоб они после не жаловались, будучи принуждены сами, без руководств и опытности, узнавать кое-что из кое-каких переводных книжек. Поэтому неудивительно, что сперва во дворце, а потом и в домах вельможеских мы видим при детях наставников, людей, способных из многих книг собрать разного рода знания и живым, легким способом передать их молодым людям и при этом, главное, сообщить им средство самим потом продолжать учение, т.е. сообщить им знание иностранных языков.
Первыми и сначала исключительными наставниками царевичей были подьячие, которые учили их грамоте, читать и писать. Разумеется, из подьячих выбирались для этого безупречные чтецы и краснописцы и также люди нравственные, приятной наружности и с хорошими манерами, т.е. чтоб умел «крест сполна класть по писанному и поклон вести по ученому». Учителем царевича Феодора Алексеевича был подьячий Посольского приказа Памфил Белянинов. Но одним подьячим в царствование Алексея Михайловича уже нельзя было довольствоваться, и вызван был наставник другого рода. Здесь, разумеется, употреблена была та же сделка, которая вообще употреблялась у нас в XVII веке для введения образования: иностранца-иноверца призвать не хотели, призвали ученого западнорусского монаха, Симеона Петровского Ситиановича, известного более под именем Полоцкого — по месту происхождения.
Симеон Полоцкий был образцом домашнего учителя, какой требовался у нас в XVII, XVIII и даже в XIX веках: выучить детей всему, но без принуждения, уметь подсластить науку, приохотить к ней; но кроме учения детей домашний учитель должен быть годен и на другие послуги в доме; именины господина или госпожи: домашний учитель пишет поздравительные стихи и речи; пишет театральные пьесы; умрет кто-нибудь в семействе — у домашнего наставника готовы и жалобные стихи. Таков был и Симеон Полоцкий, ходячая энциклопедия, неутомимый борзописец, умевший писать обо всем, ловкий собиратель отовсюду чужих мнений и старающийся представить их занятно, заставить выучить их шутя: разумеется, от такого человека нельзя требовать оригинальности, самостоятельности. Мы видели переводы энциклопедий вроде «Града царского», сборников с анекдотами о знаменитых людях, замечательных изречений: Полоцкий, зная языки латинский и польский, собирает отовсюду анекдоты, изречения, определения и все это переводит стихами, виршами, в виршах излагает главные события Ветхого и Нового завета, историю римских императоров, «того ради да присвойственною себе сладостию сердцам читателей приятнейши суще, аки нуждею влекут я ко читанью частейшему и удобнее памятию содержаться могут». Войдем же в учебную комнату царевича и посмотрим, что Полоцкий предлагает в виршах своему ученику. Он говорит ему о гражданстве и предлагает определения семи греческих мудрецов, внушая, что все они хороши:
Но кроме борьбы со степняками были и другие исторические явления, которые не могли не поразить воображение народа, не могли не отозваться в его песнях, как, например, борьба с Литвою. Поразил воображение народа первый царь, Иоанн Грозный, покоривший три царства татарских, страшными казнями выводивший измену из Москвы и Новгорода. Грозный в песне так говорит на пиру: «Повынес я порфиру царскую из Царя-града, и повывел я измену с каменной Москвы, уже я выведу измену из Нова-города». Осталось в народной песне страшное событие в семействе Грозного — убиение сына отцом. Спелась песня и про таинственное лицо — самозванца, и про жену его, чародейку Марину, и про любимца — народного князя Скопина-Шуйского. Наконец, от царствования Алексея Михайловича в песне осталась память о знаменитой борьбе с Польшею за русские земли. Песня начинает собором: царь Алексей Михайлович выходит из церкви, от долгой обедни, становится на Лобное место и объявляет боярам, купцам и солдатам: «Пособите государю дума думати: надо думать крепка дума, не продумати». Король (шведский?) просит Смоленска, а вместо его дает Химскую (Китайскую) землю. Соглашаться ли на промен? — спрашивает царь. За бояр отвечает князь астраханский, говорит, что Смоленск — строение не московское, а литовское, что в городе нет ни стрельцов, ни казны и потому надобно согласиться на мену. Государю не полюбились эти речи; он обращается к купцам, вместо которых отвечает князь бухарский, говорит то же самое, что и астраханский. Государь обращается к солдатам, вместо них отвечает Данила Милославский, что Смоленск — строение московское, а не литовское, что в нем много стрельцов, много казны, что надобно за него стоять. Обрадованный государь жалует Милославского смоленским воеводою, астраханского князя вешает, бухарскому рубит голову. Любопытно, что правительство допускало на соборах свободу мнений; но народ, верный старым вечевым обычаям, не допускает ее в произведениях своей фантазии и заставляет царя казнить смертию людей, мнения которых не понравились.
Понятно, что появление в XVII веке богатыря-козака, какого еще не бывало, Стеньки Разина, сильно отозвалось в песне; сам стар-матер козак Илья Муромец является при Разине есаулом только. Так самый видный из богатырей отодвигается уже на второй план. Но в Великой России новое богатырство, или козачество, благодаря существованию крепкого государства никогда не играло главной, исключительной роли; Разины, богатыри, которые в старину, в богатырские эпохи, делались основателями государств, тут гибли от государства, да и не много было Разиных; вот почему в Великой России имена старых богатырей и сохранились. Другое дело в Малой России: здесь козачество разгулялось широко, его деятельность, его борьба с крымцами, турками и поляками явилась на первом плане, исключительно овладела безраздельно народным вниманием и воображением; здесь козак Хмельницкий чуть-чуть не сделался основателем нового государства, родоначальником новой династии, здесь поэтому старый козак Илья Муромец не удержался при нем даже и есаулом, здесь старые богатыри совершенно исчезли. Притом же в широкой степи было очень бурно-ветрено: здесь старина, как и все, плохо держалась, разносясь буйным ветром на все четыре стороны. На севере, в лесу, все удобнее удерживалось, удерживалась и старина.
Кроме своих песен и сказок русский человек охотно слушал и читал сказки иноземные в переводе, каким бы путем они к нему ни приходили, лишь бы удовлетворяли потребности высвободиться из узкой среды будничной жизни, перенестись в другую, новую, более широкую сферу, к делам выше обыкновенных. Сначала эти иноземные сказания, византийские, переходили на Русь в южнославянских, сербских и болгарских переводах, потом, в XVII веке, западноевропейские сказания переходят преимущественно при посредстве польской литературы. Так, уже давно любимым чтением русского грамотного человека были сказания о подвигах Александра Македонского. В XVII веке была известна у нас в русском переводе знаменитая в средневековой европейской литературе троянская история Гвидона Мессинского. В западноевропейских литературах XVII век был временем упадка рыцарского романа, который уже становится здесь чтением простонародья; у нас же во второй половине XVII века западный, рыцарский роман в переводе с польского усердно читается в высшем грамотном обществе, что свидетельствует значительное количество списков, является во дворце, между книгами царевичей, под названием «потешных книг». Это явление служит также указанием того возраста, в каком находим народ наш в описываемое время, возраста детского, когда фантазия преобладает и требует чудесного; рыцарский роман — родной брат нашей богатырско-козацкой песне и сказке, а потому должен был найти радушный прием в русском обществе XVII века, и западный богатырь БуоводАнтона стал таким русским Бовой-королевичем. Посредством переводов с польского русские люди XVII века познакомились с нравоучительными повестями. В начале XVII века толмач греческого и польского языка Федор Гозвинский перевел басни Эзопа, который, ни словам переводчика, «нравоучительная к нам сей беседует и в притчах полезная к житию дарует». Этот перевод не был единственным в XVII веке. В то же время переводились с польского огромные средневековые сборники нравоучительных повестей — Gesta Romanorum (дела римские), Зерцала, собрания анекдотов о знаменитых людях, особенно из греческой и римской истории, так называемая «Апофегмата»; наконец, переводились с польского сборники фацеций , т.е. смешных и скандалезных рассказов и анекдотов, острых слов и шуток (смехотворные повести). Знакомство с иностранными повестями не осталось без влияния, и мы видим в XVII веке попытки к русской повести, где описываются любовные и другие похождения русских людей. Одна из дошедших до нас таких повестей, более древняя, еще связана теми условиями, в которых в старину обыкновенно являлась в русской литературе повесть, сказание, т.е. условиями религиозными. Любовные и служебные похождения одного купеческого сына и царствование Михаила Феодоровича озаглавливаются так: «Повесть зело предивная града Великого Устюга купца Фомы Грутцына о сыне его Савве, как он даде на себе диаволу рукописание и как избавлен бысть милосердием пресвятой богородицы казанские». Другой дошедший до нас образчик русской повести, «История о Фроле Скобееве», уже свободен от этих древних условий.
Но поворот общества на новую дорогу, столь слышный в XVII веке, обозначался не тем только, что переводились и переписывались западные повести, потешные книги, смехотворные повести. Действительно, Запад сманивал русского человека и комедийным делом, и потешною книгою; но поворот главным образом сказывался в том, что сознана была необходимость учиться у Запада, в том, что переводились и переписывались грамматики, лечебники, космографии. По русской географии еще с конца XVI века был известен «Большой чертеж земли русской», возобновляемый и дополняемый в XVII веке, вместе с книгою «Большой чертеж», описанием Московского государства по дорогам и рекам. Понятно, что более всего нуждались в книгах люди, часто сталкивавшиеся с западным миром, люди, которые должны были знать, что там делается, в этом мире, которого превосходство так кидалось в глаза. Понятно, что прежде всего нуждались в книгах во дворце и в Посольском приказе, и книги строились в двух экземплярах: один брался наверх, к великому государю, другой отдавался в Посольский приказ. Посол, отправлявшийся за границу, преимущественно в Польшу, привозил с собою большое количество польских и латинских книг. Князь Репнин-Оболенский, будучи послан в Польшу в 1653 году, по государеву указу купил там следующие книги: 1) лексикон славяно-русский — дано 4 1/2 злотых польских; 2) гранограф Пясецкого — дано десять злотых; 3) дикционер, или лексикон Гданский, на трех языках: на немецком, латинском и польском — дано 15 злотых; 4) Гвагвин — дано 40 злотых 5) Библия на польском языке — дано 50 злотых; 6) книга — описание Польши — дано 24 злотых да от переплету 6 злотых: 7) конституция нынешнего 161 года, дано левок, всего куплено книг на 25 злотых. Легко представить, что два знаменитых начальника Посольского приказа, два знаменитых западника, Ордин-Нащокин и Матвеев, будут самыми усердными собирателями иностранных книг: в 1669 году Ордину-Нащокину прислано было из-за границы 82 латинские книги. Справки непосредственно по русским летописям и хроникам иностранным были тяжелы, явилась необходимость делать из них выборки, а прежде всего составлять наглядные генеалогические таблицы с парсунами (портретами) государей и их гербами, причем как для царя, так и для Посольского приказа необходимо было означить, какой российский государь с какими иностранными государями имел сношения. Матвеев в Посольском приказе с товарищами своими, с приказными людьми и переводчиками, сделал «Государственную большую книгу, описание великих князей и царей российских, откуду корень их государский изыде, и которые великие князи и цари с великими ж государи окрестными с христианскими и с мусульманскими были в ссылках, и как великих государей именованья и титлы писаны к ним; да в той же книге писаны великих князей и царей, и вселенских и московских патриархов, и римского папы и окрестных государей всех персоны и гербы». Персоны эти писали иконописцы Иван Максимов и Дмитрий Львов пять месяцев Великий государь указал этой книге быть в Посольском приказе. а себе и сыну своему царевичу Федору Алексеевичу указал сделать две такие же книги и в прибавку написать персоны детей своих всех и польских королей с Стефана Абатура (Батория). В этом же роде дьяк Грибоедов построил «Историю, сиречь повесть, или сказание вкратце о благочестно державствующих и святопоживших боговенчанных царях и великих князех, иже в Российстей земли богоугодно державствующих». Труд Грибоедова представляет генеалогическое перечисление лиц с прибавлением витиеватых похвал; цель — вывести род московских государей и примкнуть к ним новую династию. Перечисление государей начинается с Владимира св. О переходе первенствующего значения от южных князей к северным говорится так: «По преставлении же в. к. Владимира Всеволодовича Мономаха, Российское царство начат разделятися на многие начала и первоначальство же Киевское и с честию начинашеся преходити инамо. Истинный же на следник отечества Российского царствия в. князь Георгий Долгорукий, иже бысть седьмой сын в. к. Владимира Мономаха, аще и не в Киеве тогда начальствуя, но в Суждале государствуя и в Ростове, честию же преспевая паче всех братий своих». Описав изгнание из Киева Игоря Ольговича Изяславом Мстиславичем, автор говорит: «Великий же князь Георгий Владимирович, тогда государствуя в богоспасаемом граде Москве, обновляя в нем первоначальственное скиптродержавие благочестивого царствия, идеже ныне благородное их семя царское преславно царствуют». Перечислив сыновей Долгорукого, Грибоедов продолжает: «Из них же учинися Российского царствия наследник истинный коренеплодитель, первоначальствующим российским самодержцем богохранимый в. князь Всеволод. И уже тогда киевские велицыи князи подручны бяху владимирским самодержцам, в граде бо Владимире тогда начальство удерживавшеся пришествием чудотворного образа богоматери, с ним же прииде из Вышеграда в. к. Андрей Георгиевич и державствовал. А брат его, сей великий богохранимый князь Всеволод Георгиевич, государствова в Переславли, а оттуда по брате его призваше его во Владимир владимирстии люди и тако над всеми владомыми в Российстей земли бысть един всем любим самодержец, такожде и сам всех любя и самодержствуя». Ярослав Всеволодович является старшим сыном Всеволода; о нашествии татар ни слова. После Невского автор сейчас же переходит к Даниилу московскому: «Понеже убо тогда честь и слава в. княжения восхождаше на боголюбивый град Москву». За Даниилом непосредственно следует Калита, за Калитою прямо Иоанн II, Симеон Гордый пропущен. Об Иоанне Грозном такой отзыв: «Еще же и житие благочестно имея и ревностию по бозе присно препоясуясь и благонадежные победы мужеством окрестные многонародные царства прият, Казань и Астрахань и Сибирскую землю. И тако Российские земли держава пространством разливашеся, а народи ее веселием ликоваху и победные хвалы богу воссылаху». О первом браке Грозного говорится: «Законному браку сочетася, избра себе он, в. государь, по своему царскому достоинству богомудрую супругу, аки светлый бисер или анфракс камень драгий, всечестную отроковицу и блаженную дщерь некоего вельможи Романа Юрьевича Романова». Следует похвала Анастасии. После царя Феодора следует известие о происхождении Романовых: «От матери его Анастасии Романовны родословие сице: в древних летех в Российское царствие выехал из Прусские земли государя прусского сын Андрей Иоаннович Романов, а прусские государи сродники Августу — кесарю римскому». Книга, оконченная в 1669 году, первоначально состояла из 36 глав и заключалась длинным описанием объявления царевича Алексея Алексеевича наследником. Впоследствии прибавлены известия о смерти царицы, царевичей, самого царя Алексея Михайловича и о восшествии на престол Феодора Алексеевича.
Любопытно сравнить это произведение московского дьяка с современным произведением малороссийского ученого, со знаменитым Синопсисом Гизеля. Малороссийский ученый начитался польских книг, коротко познакомился со Стрыйковским и высказывает свою ученость тем, что производит русский народ от Мосоха, сына Яфетова, название руссов производит от рассеяния, имя славян от славы, которую предки наши снискали воинскою храбростию, говорит о помощи, поданной славянами Филиппу и Александру Македонским. Основатели Киева, Кий с братьями, происходят от Мосоха; Аскольд и Дир названы потомками Кия; варягов автор называет славянами, а через несколько строк говорит, что князья варяжские пришли от немец; Аскольд и Дир, названные прежде потомками Кия, являются мужами Рюрика, и дело соглашено так: «Беста у Рюрика, князя великоновгородского, некая два нарочита мужа, о них же не бе тамо известно, аще идоша от колена основателя и первого князя киевского Кия». По смерти Ярослава 1 автор перемешивает князей и события, опуская главное, выставляя незначущее, сопоставляя разноречивые свидетельства об одном и том же событии, как, например, говорит, что Владимир Мономах добыл цепь, пояс и шапку княжую от старосты Кафинского, которого поборол на поединке, и на другой же странице говорит, что все эти вещи были присланы Мономаху из Византии. О Северной России мы не находим ничего в Синопсисе, и после взятия Киева Батыем автор прямо переходит к длинному описанию Мамаева побоища; потом обращается опять к Батыю, к его походам на запад; перечисляет князей северных и южных, говорит о перенесении митрополичьего престола из Киева прямо в Москву, о взятии Киева Гедимином, о разделении митрополии, об учреждении патриаршества в Москве, о превращении княжества Киевского в воеводство, о присоединении Киева к Москве — кратко, в общих чертах.
Таковы были первые попытки, первый младенческий, несвязный лепет русской историографии у нас на севере и юге. Разумеется, мы не решимся отдавать преимущества одному сочинению перед другим, заметим только, что царский характер истории Северной России резко сказался в сочинении московского дьяка. Записывание современниками важнейших общих или наиболее занимавших их, наиболее к ним близких событий не прекращается ни на севере, ни на юге; но составление летописных сборников в старой форме останавливается, и вследствие новых потребностей являются сочинения вроде «Истории о царях» или Синопсиса. Наверху у великого государя были уже книги Василиологион — персоны ассирийских, перских, греческих, римских царей и великороссийских великих князей и царей; в 1675 году Матвеев приказал построить еще два экземпляра Василиологиона. В Посольском же приказе при Матвееве построены были книги: Мусы, или Седмь свободных учений в лицах; о Сивиллах; Хрисмологион на откровение сна Даниилом пророком Навуходоносору о четырех монархиях; История о мужественнейших в воинских ополчениях ассирийских, перских, еврейских, греческих, римских царях и великороссийских великих князьях и царях. Слагал эти книги и сбирал из различных книг Посольского приказа эллино-греческого языка переводчик Николай Спафарий да подьячий Петр Долгов. Старанием Матвеева же построена была книга о важнейшем событии для новой династии — о избрании на царство Михаила Федоровича.
В 1650 году вызваны были в Москву два киевских ученых монаха, известные нам Епифаний Славинецкий и Арсений Сатановский, для перевода Библии с греческой на славянскую речь и для риторского учения, дано им жалованья — поденного корму по 4 алтына, питья с дворца по 2 чарки вина, по 2 кружки меду, по 2 кружки пива. В предисловии к Евангелию, переведенному Славинецким, говорится: «По кончине патриарха Питирима царь указал, а собор благословил переводить Библию всю иеромонаху Епифанию Славинецкому, назирати же дело и трудящихся снабдевати указал государь Павлу митрополиту сарскому. Епифаний выбрал себе в помощники Сергия, бывшего игумена путивльского Молчинского монастыря, Евфимия, монаха Чудова монастыря, Никифора иерея, справщика книг, Моисея, иеродиакона Чудова монастыря, Михаила Родостамова и Флора Герасимова, книгописцев книг печатного дела. Симеону же Полоцкому не изволи отец Епифаний у дела сего быти того ради, зане аще и учен бе, по латински точию, гречески же ниже малейше что-либо знаше. Павел митрополит устрои в дому своем, сущем вне града Москвы, именуемом Крутицы, на горах высоких и крутых над рекою Москвою, тихом сущем месте и безмолвном, приличном делу сему, храмины приличные содела и вертоград разных видов древ и цветов и зелий всяких насади и источник ископа тещи сладководный за утешение и оградою огради яко ин некий рай». Епифаний мог перевести только Новый завет, потому что умер в 1676 году. Но старцы не могли ограничиться переводом Библии и риторским ученьем; Епифаний перевел «Уставы граждано-правительственные» из первой книги Фукидидовой истории и из конца Панегирика Траяну Плиния-младшего; с латинского: географии 2 части — Европу и Азию; книгу врачевскую — Анатомию Андрея Вессалия Брукселенска; О убиении краля Аггельского (английского короля Карла I); Гражданство и обучение нравов детских. Сатановский перевел большой сборник «О граде царском , или поучение некоего учителя именем Мефрета, собрано от 120 творцов греческих и латинских, как внешних философов, стихотворцев и историков, врачев, такоже и духовных богословцев и сказателей писания божественного. А писано в той книге имена и свойства, или естественные природы, различных многих зверей четвероногих, птиц, рыб удивительных морских, змиев и всяких пресмыкающихся, каменей драгих, бисер, древес всяких, миря, рек, источников, лесов, четырех стихий: воды, земли, воздуха, огня. Обретаютжеся еще повести на всякую вещь, философов, царей, врачевание на многовидные болезни, обычаи различных языков, положение стран, выспрь гор, различные семена, злаки травные, притчи и иная многая собранная и в едино место совокупленная. А сложено то все разумом и прикладом в троице св. единому, ко ангелам, к человеку и его добродетелем и злобам, такожде и к коварству демонов и к похвалению святых божиих, к хулению же еретиков удивительным прировнянием и свидетельством Ветхого и Нового завета писанные и с толкованием учителей церковных приводятся. И таковыми приводы и чудным остроумием сочинены поучения на целый год, на все недели и на праздники господские и богородичны и на святых и на всю четыредесятницу по две и по три, всякое же поучение таково есть пространно, что от всякого мочно два и три и четыре и пять поучений соделати». Сатановскому за перевод этой книги велено было давать по гривне на день вместо прежних четырех алтын.
Из обзора этих книг, переводившихся и строившихся преимущественно для дворца и Посольского приказа, мы видим, что вследствие пробудившейся потребности знания особенно нуждались в таких книгах, из которых бы можно было поскорее узнать как можно более необходимых вещей. Для взрослых людей, хотевших быть и слыть образованными, всего нужнее были краткие учебники и энциклопедии, чтоб из немногих книг узнать как можно больше. Но если старик Морозов в разговоре с учеными иностранцами горько жаловался, что в молодости не получил образования, то люди, подобные Морозову, которых становилось все больше и больше, необходимо должны были прийти к мысли дать образование своим детям, чтоб они после не жаловались, будучи принуждены сами, без руководств и опытности, узнавать кое-что из кое-каких переводных книжек. Поэтому неудивительно, что сперва во дворце, а потом и в домах вельможеских мы видим при детях наставников, людей, способных из многих книг собрать разного рода знания и живым, легким способом передать их молодым людям и при этом, главное, сообщить им средство самим потом продолжать учение, т.е. сообщить им знание иностранных языков.
Первыми и сначала исключительными наставниками царевичей были подьячие, которые учили их грамоте, читать и писать. Разумеется, из подьячих выбирались для этого безупречные чтецы и краснописцы и также люди нравственные, приятной наружности и с хорошими манерами, т.е. чтоб умел «крест сполна класть по писанному и поклон вести по ученому». Учителем царевича Феодора Алексеевича был подьячий Посольского приказа Памфил Белянинов. Но одним подьячим в царствование Алексея Михайловича уже нельзя было довольствоваться, и вызван был наставник другого рода. Здесь, разумеется, употреблена была та же сделка, которая вообще употреблялась у нас в XVII веке для введения образования: иностранца-иноверца призвать не хотели, призвали ученого западнорусского монаха, Симеона Петровского Ситиановича, известного более под именем Полоцкого — по месту происхождения.
Симеон Полоцкий был образцом домашнего учителя, какой требовался у нас в XVII, XVIII и даже в XIX веках: выучить детей всему, но без принуждения, уметь подсластить науку, приохотить к ней; но кроме учения детей домашний учитель должен быть годен и на другие послуги в доме; именины господина или госпожи: домашний учитель пишет поздравительные стихи и речи; пишет театральные пьесы; умрет кто-нибудь в семействе — у домашнего наставника готовы и жалобные стихи. Таков был и Симеон Полоцкий, ходячая энциклопедия, неутомимый борзописец, умевший писать обо всем, ловкий собиратель отовсюду чужих мнений и старающийся представить их занятно, заставить выучить их шутя: разумеется, от такого человека нельзя требовать оригинальности, самостоятельности. Мы видели переводы энциклопедий вроде «Града царского», сборников с анекдотами о знаменитых людях, замечательных изречений: Полоцкий, зная языки латинский и польский, собирает отовсюду анекдоты, изречения, определения и все это переводит стихами, виршами, в виршах излагает главные события Ветхого и Нового завета, историю римских императоров, «того ради да присвойственною себе сладостию сердцам читателей приятнейши суще, аки нуждею влекут я ко читанью частейшему и удобнее памятию содержаться могут». Войдем же в учебную комнату царевича и посмотрим, что Полоцкий предлагает в виршах своему ученику. Он говорит ему о гражданстве и предлагает определения семи греческих мудрецов, внушая, что все они хороши: