Страница:
Но в Москве трудно было согласиться на это соединение, когда резидент в то же время доносил: «Волохи и молдаване, знатные особы, приходят ко мне и говорят от имени старших своих и от себя, чтоб великий государь непременно приказал силам своим смело наступать на Крым, а когда бог благословит, Крым возьмут, то все христианские земли, не только Украйна, Волынь, Подолия, но и волохи, и молдаване, и сербы, поддадутся под высокую руку его царского величества. Теперь турки в большом числе стоят наготове, куда пойдут — в Польшу или к Киеву — узнать не по чему; только по некоторому тайному согласию у турок с поляками надобно ожидать турок к Киеву, и потому господари молдавский и валахский наказывают, чтоб государство Московское было в великой осторожности. Из Польши в Турцию, Крым, Молдавию и Валахию беспрестанно бегают тайные посланцы, все ищут способов, как бы помириться с турками, но от этих способов соседям надобно быть в большой осторожности. Полякам сильно не хочется, чтоб Крым и помянутые все земли были под властию великого государя, по причине православной веры, которая бы тогда обняла кругом области римской церкви. Поляки — приснобытные ненавистники церкви божией: божницы жидовские они почитают, жидов братьями они считают и обходятся с ними в сотеро лучше, чем с православным русином; духовные их сильно гонят и ненавидят церковь божию. Лютеранских и кальвинских костелов не смеют так разорять, как разоряют и пустошат восточные церкви, потому что за костелы стоит шведский король и курфюрст бранденбургский, которые об этом в договорах написали. Поэтому здешние православные христиане просят великого государя внести в договоры с Польским государством, чтоб не было гонения им от католиков».
Поляки проведали (чрез распечатывание писем, как утверждал резидент), что Тяпкин не очень к ним благоволит и пишет в Москву «перестерегательства целому здравию государства Московского от разных противных союзов и факций». Король, увидавши его, обратился с гневными словами и угрозами, тряся палкою. «По твоим затейным письмам, — кричал Собеский, — до сих пор не можем с царским величеством заключить союза и получить помощи». Тяпкину объявили, что не будут признавать его резидентом, пока не придет от нового царя грамота, подтверждающая его в этом звании; удалили его из Кракова в Варшаву. Слышались даже угрозы, что отошлют Тяпкина в Мариенбург в заточение. Тяпкин отвечал сенаторам: «Государь ваш гневается на меня и подозревает напрасно, будто я своими письмами ссорю его с царским величеством. Что королевское величество и вы, господа сенаторы, поступали и поступаете вопреки перемирным договорам, о том не я один, весь свет знает. Все знают, что вы ссылаетесь не только тайно, но и явно с турками и татарами, не объявив ничего великому государю ни через своих послов, ни через меня. Я не хочу быть здесь ни слепым, ни глухим, ни немым, что вижу и слышу, обо всем писал, пишу и буду писать к своему государю, всякую правду, и говорить обо всем буду». Действительно, Тяпкин не переставал извещать государя о «дивных замыслах французской факции»: французский король хлопочет о мире поляков с турками, чтоб можно было французские и польские войска обратить против цесаря и Пруссии; победивши цесарцев и пруссаков, обратится вместе с шведами на Московское государство. Победивши Москву, все католические государи пойдут на Турцию, не соединяясь с православным государством, чтоб народы греческого православия обратить к римской церкви. А если бы московские силы допустить на турецкие земли, то все греки, волохи, сербы, молдаване и козаки украинские с ними соединятся и возьмут верх над католическими державами». Тяпкин умолял Матвеева: «Умилосердись, донеси великому государю и всем ближним людям, чтоб непременно послали войска на Крым; все факции неприятельские этим помрачены будут и погаснут; а если не пойдут царские ратные люди этим летом на Крым, ей великое бесславие, поношение и оскорбление государству Московскому учинится». Тяпкин боялся союза шведов с поляками и потому советовал теперь же объявить войну Швеции, пока шведские войска заняты неудачною для них войною с курфюрстом бранденбургским: «Подобает, конечно, шведу от Лифлянтов заиграть трубными и рыцарскими гласы, где не трудно господь бог может первым счастием помазанника своего благословить, и не только Лифлянтами или Ригою, но и самым Варяжским морем обдарить. Теперь время разорить шведа до основания и отвести его от лукавых намерений с польским двором, потому что немецкие государи зело его изрядно подчивают и он от них, как заяц, по островам бегает. А здесь посол его разглашает: „Лихи на нас были ближние бояре, особенно Матвеев, они отвращали от мира покойного государя; но теперь дай бог здоровья патриарху московскому: он нынешнего молодого государя духовными беседами склонил к вечному миру с нами“.
Весною татары начали пустошить Волынь, Подолию, Галицию; король жил в своем имении Яворове, недалеко от Львова, и не мог двинуться по неимению войска. Посланник его Чихровский, приехавший в Москву в июне 1676 года поздравить царя Феодора с восшествием на престол, объявил требование, чтоб в августе месяце сорок или по крайней мере тридцать тысяч русского войска с артиллериею и запасами соединились с войском королевским; чтоб другая часть русского войска шла на Крым; при этом Чихровский объявил, что только при условии действительного исполнения этих требований он имеет полномочие продолжить срок перемирию. Царь отвечал королю, что князю Ромодановскому и гетману Самойловичу дан приказ быть наготове, пересылаться с гетманами польскими и договариваться с ними о соединении войск. На Крым уже послали войско с князем Каспулатом Муцаловичем Черкасским и калмыками, также на Дон отправлен стольник Волынский со многими ратными людьми. Когда Ромодановский и Самойлович с одной стороны, а польские гетманы — с другой придут к Днепру, то прежде всего будут договариваться о продолжении срока перемирия, а потом уже договорятся о соединении войск. Так как в существующих договорах постановлено друг без друга не мириться с султаном и ханом, то, если с польской стороны начнутся переговоры с турками, царский резидент должен на них присутствовать. Тяпкин писал в Москву: «Пленных, говорят, тысяч с сорок татары набрали и погнали в свою землю, а у поляков одни речи: пусть поганая Русь, схизматики, погибают!» Но когда осенью новое турецкое нашествие начало грозить не одной Руси, но и Польше, то мир с турками, необходимость которого уже давно была провозглашена, заключен был в октябре под городком Журавном: Подолия с Каменцом была уступлена султану. Украйна оставлена за козаками по старым рубежам, кроме Белой Церкви и Паволочи, которые отошли к Польше. Тяпкин, которому, по договору, надобно было присутствовать при заключении мира, не был даже уведомлен о начатии переговоров. Для своего оправдания поляки начали указывать на подданство Дорошенка, на занятие русскими войсками городов западной Украйны. Когда Тяпкин приехал к подскарбию коронному Морштину нарочно, чтоб что-нибудь узнать повернее о заключении мира, то подскарбий встретил его словами: «Царское величество отбирает украинские города — Чигирин, Канев, Черкасы; Дорошенко, поддавши Чигирин, поехал в Москву. Мы очень удивляемся, что государь ваш ничего не объявил нашему государю о взятии этих городов». «Еще больше удивится царское величество, — отвечал Тяпкин, — что ваш великий государь, презрев договоры, заключил мир с султаном и ханом, не обославшись с царским величеством, даже и мне, резиденту, который должен был присутствовать при переговорах, объявить не велел». «Мы это сделали поневоле», — возразил подскарбий. Тяпкин продолжал: «Что государь наш принял Дорошенко с городами, тому вам удивляться нечего, потому что царское величество отбирает города и народы христианские не у короля и республики, а из-под ига бусурманского, под которое вы их сами поддали не только по договорам короля Михаила, но и по последнему вашему миру с турками». «Условия последнего мира, — сказал подскарбий, — отложены до сейма; бог еще знает, примет ли их Речь Посполитая, у нас народ вольный».
Сильное раздражение поляков на Дорошенка за то, что поддался Москве, заставило Тяпкина быть осторожным относительно слухов, распускаемых насчет сношений бывшего чигиринского гетмана с турками и татарами. «Слухам этим, — писал резидент в Москву, — нельзя совершенно еще верить, только надобно соблюдать большую осторожность и проведывать о нем сущую правду, или, для большей его верности, жену его, детей, братьев, тестя и тещу держать в Москве, а ему обещать большую государскую милость и награждение, чтоб верно служил; потому что много поляки из зависти с сердца на него клевещут, желая, чтоб он пропал; боятся его, потому что он воин премудрый и промышленник великий в войсковых поступках, все их польские франтовские штуки не только знает, но и видел. Король, сенаторы, гетманы и все войско про него говорят, что нет такого премудрого воина не только по всей Украйне, но и в целой Польше».
Сейм утвердил Журавинский договор. 21 марта 1677 года Тяпкина позвали к королю, который, взяв его за руку, повел в сад и здесь во время прогулки начал говорить: «Пан резидент! Не могу я надивиться, отчего это у нас идут такие долгие пересылки с царским величеством, а союза заключить никак не можем? Не знаю, отчего это сам царское величество и вся его дума держат на меня подозрение, тогда как я всегда оказывал доброжелательство к государству Московскому. Многим боярам и воеводам известно: когда под Чудновым наши поляки сделали нехорошо, боярина Василья Борисовича Шереметева в Крым отдали, я против этого крепко стоял, не только бранился со своими гетманами, но даже хотел идти на помощь к князю Юрию Никитичу Борятинскому. Теперь, будучи государем своего народа, стараюсь сердечно быть в братской дружбе со всеми христианскими государями, и особенно с царским величеством, которому желаю всякого добра, как сам себе. Зная, что ваши государи желают, чтоб папа писал их полный царский титул, я, утаясь от всей Речи Посполитой, писал к отцу папе с просьбою, чтоб описывал царский титул по достоинству, надеясь, что государь ваш это мое ходатайство примет с благодарностию и к братской дружбе склонится. Папа соглашается с тем, однако, чтоб и царское величество со своей стороны писал его титул как следует. Напиши об этом к царскому величеству слово в слово, как от меня слышал. Давно стараюсь войти с вашим государем в братскую любовь, но мешают тому ссоры от разных недоброжелательных народов». Тут Собеский ударил себя в грудь и сказал: «Пан резидент! Пиши все мои слова, чтоб царское величество не подозревал меня ни в каком лукавстве, но считал бы меня верным братом и ближним другом. Нечего его царскому величеству на то смотреть, что теперь у меня заключен с турками мир. Мир этот не долог и не сладок он мне; принужден я к нему страшными силами поганскими, которых мне нельзя было одолеть без помощи. Теперь поганцы на Чигирин, на Киев и на самое государство Московское ополчаются, и ничем царское величество так не устрашит турчина, как если пошлет козаков в Крым и на Черное море. Отпиши и о том к царскому величеству, чтоб позволил послам нашим и резиденту бывать у себя запросто, без посольских чинов, как ты теперь у меня, наедине говоришь, что хочешь, и все от меня узнаешь, а эти пышные посольские приемы к сближению и союзу не ведут. Нечему дивиться, что прежде у вас такого обычая не было: прежде не было таких больших между государствами ссор, таких продолжительных и частых комиссий и беспрестанных посольств. А теперь пришло время, чтоб всем нам, государям христианским, чрез послов своих взаимно друг другу показывать ближайшую и вернейшую дружбу и с послами и резидентами не все чрез ближних сенаторов сноситься, но для осторожности и крепчайшего в делах государственных утверждения самим нам послов и резидентов спрашивать и взаимно свое намерение к братолюбию объявлять. Напиши все это царскому величеству, а грамоты я к нему не посылаю для того, чтоб сенаторы и республика ничего не знали».
Это искреннее объяснение было последним. В апреле кончился сейм, постановивший оставаться в мире со всеми соседними государствами, и в мае Тяпкин выехал из Варшавы в Москву. В июле 1678 года великие и полномочные послы королевские, князь Михайла Чарторыйский и Казимир Сапега, заключили в Москве договор — быть перемирию еще на тринадцать лет, считая с июня месяца 1680 года, и в это время иметь радение о постановлении вечного мира; при этом договоре с русской стороны уступлены города Невль, Себеж и Велиж с уездами и, кроме того, заплачено 200000 рублей московских — все за Киев!
Ничего не жалели, чтоб не отдавать Киева полякам; но теперь, после разрушения Чигирина, надобно было готовиться к защите Киева от турок. Чтоб предупредить новое нашествие султана и хана на Украйну, в декабре 1678 года отправили в Константинополь дворянина Даудова с грамотою, в которой царь предлагал султану восстановление прежних дружественных отношений между Россиейю и Портою, указывая на исконные права русских государей на всю Малороссию. Даудов повез грамоту и от патриарха Иоакима к муфтию. «Надеемся, — писал патриарх, — что вы, первый и начальнейший блюститель мусульманского закона, на показание своей духовности, о покое и тишине всенародной большой подвиг свой и учение предложите и всяким образом хитростно военное расширение удержите, и плод в том правды пред господа бога в дар принести похощете, и народам своим милость и покой ходатайством у султанова величества упросите, и рати, начинающиеся неправдою, за причиною богомерзкого законопреступника Юраски Хмельницкого, пресечете».
Но если в Москве после второго чигиринского похода сильно желали мира, боясь, чтобы на лето не явилась турецкая рать теперь уже под Киевом, то и в Константинополе также сильно желали мира, потому что война оказалась вовсе не прибыльной, под Чигирином турки потеряли очень много людей, и идти под Киев у них не было большой охоты. Не зная еще о посольстве Даудова, султан дал поручение валахскому господарю Иоанну Дуке быть посредником при заключении мира между Россиею и Портою. В мае 1679 года валахский посланник капитан Билевич имел разговор с думными дьяками, объявил, что султан желает мира и требует только части Украйны, где бы жить Юраске Хмельницкому, иначе будет стыдно — ведя такую долгую войну, помириться безо всякой выгоды. Дьяки спросили: какой упадок был турецких войск под Чигирином? Билевич отвечал, что в первом походе янычары потеряли 8000, во второй было войска турецкого со 100000 и пропало с треть. Спросили: как теперь турки смотрят на Юраску Хмельницкого и чего вперед от него ожидают? «Турки рады были бы, чтоб его не было, — отвечал посланник, — вся беда от него: по его словам, турки ждали, что козаки только что заслышат об нем, так все к нему и пойдут; но теперь ничего этого нет. Когда я ехал сюда и заезжал к нему, то видел, что он беспрестанно пьян и безумен». Царь в грамоте к Дуке писал, что согласен быть с султаном в дружбе с условием, чтоб турки не вступались в земли днепровских козаков.
В это время приезжают в Москву польские послы, Бростовский и Гнинский, с объявлением, что король их разорвет мир с султаном, если царь обяжется соединить свои войска с польскими и давать королю ежегодно на военные издержки по крайней мере 200000 рублей. В Москве никак не согласились на последнее, и дело отложено было до комиссии, назначенной в июне 1680 года.
Осенью возвратился Даудов и привез грамоту от визиря, который требовал присылки верного и словесного посла с подлинным и правдивым словом, безо всякого спора об украинских козаках. Визирь предлагал отправить посланника в Крым для ведения мирных переговоров. Приехал вторично Билевич и объявил условия Мира: границею между обоими государствами должен быть Днепр; султан, раз взявши Дорошенка в свое подданство, не может отказаться от земель, находившихся под управлением Дорошенка.
Турки не мирились без уступки им западной Украйны. Но в Москве не хотели решиться на это без совета с человеком, который назывался гетманом обеих сторон Днепра.
В конце октября 1679 года в Батурине шли тайные разговоры у гетмана Самойловича с царским посланным, дьяком Емельяном Украинцевым. «Тебе, — говорил дьяк, — известно все, что у великого государя делается с королем польским, султаном турским и ханом крымским на покой и тишину Войску Запорожскому и посполитому народу малороссийскому, ничего от тебя, по государской милости, не утаено. И теперь царское величество велел тебе объявить, что турки склонны к миру, а польские послы в Москве говорят, чтоб великий государь соединил свои войска с королевскими и идти обоим на турского султана, в государство его. Так ты бы, гетман, подумал об этих делах особо и с старшиною посоветовался да и написал бы со мною обо всем к царскому величеству».
«О турецком мире мысль свою напишу и с старшиною посоветуюсь, — отвечал гетман, — а что польский король желает союза с царским величеством, то я польскому королю не доверяю, думаю, что он хочет союза с некоторого своего великого вымысла, чтоб от этого союза у великого государя с турецким султаном еще больше стало недружбы, чтоб войска государевы частыми подъемами и дальними походами истомились. На что лучше союза с польским королем! Только опасно его непостоянство, потому что он с. турками и татарами в большой дружбе. Во всем воля великого государя; но я со всем Войском Запорожским прошу милости царского величества, чтоб изволил великий государь с турским султаном и крымским ханом мир заключить, и мир с бусурманом прибыльнее будет союза. С польским королем союз заключить невозможно, потому что царским войскам идти на помощь польскому королю за дальним расстоянием и за пустотою на той стороне Днепра далеко; по тому же самому и польские войска на помощь государевым войскам не будут. Разве такой союз с польским королем заключить, чтоб царским войскам идти в Крым войною, а польским в Волошскую землю и за Дунай; да и такой бы союз заключить не даром, а потребовать, чтоб король польский заключил за то с великим государем вечный мир, без вечного мира верить ему нельзя, потому что он великому государю недоброхот. Слышал я от волошского посланца Яна Билевича: когда он был у короля еще до чигиринского разоренья, то король приказывал ему, что господарь его наговаривал султана и визиря начать войну с царским величеством».
На отпуске гетман говорил Украинцеву: «Донеси царскому величеству покорное мое и генеральной старшины и всего Войска Запорожского челобитье, чтоб великий государь изволил с турским султаном и ханом крымским становить мирный договор, потому что козакам и поспольству малороссийскому нынешняя с бусурманами война наскучила, и надобно опасаться, чтоб они от этой войны чего-нибудь дурного не вздумали. Теперь с султаном и ханом мир заключить можно, потому что неприятель до сих пор над царскими войсками поиска никакого еще не сделал, а если вперед сделает какой поиск, тогда к миру будет горд, да и от своих козаков тогда будет опасно. С королем соединяться нельзя, потому что поляки, как слышу, просят у великого государя городов и денежной казны и чтоб идти обоим войскам к Дунаю и за Дунай: но все это несносное и нестаточное дело. Хотя бы мы вместе с поляками над неприятелем и победу одержали, то поляки станут эту победу и славу приписывать себе, и Войска Запорожского своевольные люди, по польским наговорам, станут полякам же ту славу приписывать, и опасно, чтоб эти своевольники, пришедши с войны в малороссийские города, не завели там смуты. Если вместе с поляками выйти против неприятелей в степь, то сейчас же татары конские кормы отнимут, и тогда от своевольных козаков без беды не будет, а поляки станут их нарочно возмущать и ко всему злу наговаривать. Я опасаюсь и того, чтоб поляки в нужное время царских ратей и Войска Запорожского не выдали, потому что они люди своевольные и слабые, нужды терпеть не будут. Да хотя бы и победу царское войско одержало, и тогда все же надобно мириться с султаном и ханом, неприятеля в его земле воевать никак нельзя за дальним расстоянием и за великою пустотою, и тогда поляки при заключении мира только мешать будут. А теперь король польский послал в Запороги к Серку белоцерковского попа для того, чтоб в Запорогах смуту завести: поп этот поручил моему канцеляристу Чуйкевичу, который был в Запорогах, сказать мне, чтоб я обратился с Войском Запорожским к дедичному своему государю, к королю польскому. И Серко тому же Чуйкевичу говорил, что пора им, соединясь с поляками и татарами, Москву воевать: ясно, что такие елова начал Серко говорить по наговору белоцерковского попа».
Мнение гетмана окончательно развязало руки к начатию переговоров с Крымом и Портою. В конце 1679 года отправились в Крым к хану Мурад-Гирею посланники Сухотин и дьяк Михайлов; но они не решили дела насчет определения границ, притом же дьяк Михайлов своевольно покинул Сухотина и уехал в Москву. Для окончания переговоров в августе 1680 года поехал в Крым наш старый знакомый стольник Василий Тяпкин и дьяк Никита Зотов вместе с малороссийским писарем Семеном Раковичем. 25 октября приехали они на реку Альму на посольский стан, и первое, что их поразило, — бедность строения на посольском дворе: четыре пунишки складены из дикого нетесаного камня, смазаны скаредным навозом, без потолков, без полов, без лавок, без дверей, для света сделано по одному окну. «Воистину объявляем, — пишет Тяпкин, — что псам и свиньям в Московском государстве далеко покойнее и теплее, нежели там нам, посланникам царского величества, а лошадям не только никаких конюшен нет, и привязать не за что, кормов нам и лошадям ничего не давали, а купить с великою нуждою хлеба и ячменя и соломы добывали, и то самою высокою ценою». Приехал пристав и объявил, чтоб ехали к хану, который жил в селе от посольского двора верст с пять; но когда посланники приехали, то им объявили, что прежде хана они должны быть у ближнего его человека, Ахмет-аги. Посланники отвечали, что, не бывши с государевою грамотою у ханова величества, по иным дворам волочиться им непригоже. «Грамоту у вас отнимут силою», — кричали татары. «Где головы наши будут, там и грамота, — отвечали посланники, — а когда увидите нас мертвыми, тогда и грамоту возьмете, гроз ваших и бесчестья и всякой тесноты не боимся». Татары приутихли, стали говорить, чтоб один из посланников остался с царскою грамотою на подворье, а другой пошел бы повидался прежде с ближним человеком. Тяпкин отправился к Ахмет-аге и, вошедши, поздоровался с ним, «а бусурман, надувшись поганою своею гордостию, сидел на коврах, облокотившись на бархатные золотные подушки», поздоровался сидя и велел посланнику сесть подле себя. Ахмет-ага начал выговором, зачем посланники ханской воли ослушались и не хотели прежде идти к нему, ближнему человеку: «У. нас обычай такой исстари повелся, что посланники, прежде чем идти к хану, бывают у ближних людей; или уже честнее вас посланников здесь не бывало?» «Мы с прежними посланниками честью не считаемся, — отвечал Тяпкин, — если у вас прежде так и водилось, как ты говоришь, то мы вашего указа не принимаем, мы прежде всего должны исполнить государевы дела. Нигде не повелось, чтоб ближним людям, мимо государя, у послов грамоты принимать, это у вас в Крыму обычай грубый; мне случалось быть в послах у многих великих государей, и посольские чины я знаю. Если прежние царские посланники бывали у ближних людей прежде хана, то я этому не дивлюсь, потому что у вас всегда посланникам царского величества бывает великая неволя, теснота и бесчестье, чтоб вынудить у них богатые дары, как теперь и над собою видим. А мы присланы к ханову величеству не дары раздавать, а добрые дела делать».
После торжественного приема у хана начались переговоры, при которых присутствовал и пленный боярин Василий Борисович Шереметев. Тяпкин и Зотов предложили границу по реки Рось, Тясмин и Ингул. Ближние хановы люди засмеялись и отвечали: «Если за вами только дела и есть, то не за чем было вам сюда и ездить: по те реки уступки не бывало и впредь не будет». Тщетно посланники склоняли ближних людей «всякими приятными разговорами», государевым жалованьем обнадеживали, иным и давали: татары стояли на своем, что, кроме Днепра, другой границы не будет: до тех мест, где нога войск султановых заступила, по мусульманскому закону уступки тут быть не может. Чтоб склонить хана, Тяпкин витиевато объяснял перед ним важное значение посредника , которое Мурад-Гирей принял на себя, объяснил, какую честь и доверие оказал ему царь, отправив посланников своих к нему в Крым, а не прямо в Константинополь к султану. Хан был тронут, но отвечал, что он человек невольный, должен исполнять указ султана; если б та земля была его, ханская, то он бы охотно постановил межу, какая угодна царскому величеству. Посланники обещали хану 10000 червонных золотых, ближним людям 3000, султану турецкому и визирю соболей на 5000 рублей; хан отвечал, что не может согласиться и за 100000 червонных. Видя упорство посланников, хан велел их постращать земляною ямою, где ни печи, ни лавок, ни потолка, ни окон. И действительно, посланников посадили на запор, не велели пускать к ним купцов с съестным и дровами.
Поляки проведали (чрез распечатывание писем, как утверждал резидент), что Тяпкин не очень к ним благоволит и пишет в Москву «перестерегательства целому здравию государства Московского от разных противных союзов и факций». Король, увидавши его, обратился с гневными словами и угрозами, тряся палкою. «По твоим затейным письмам, — кричал Собеский, — до сих пор не можем с царским величеством заключить союза и получить помощи». Тяпкину объявили, что не будут признавать его резидентом, пока не придет от нового царя грамота, подтверждающая его в этом звании; удалили его из Кракова в Варшаву. Слышались даже угрозы, что отошлют Тяпкина в Мариенбург в заточение. Тяпкин отвечал сенаторам: «Государь ваш гневается на меня и подозревает напрасно, будто я своими письмами ссорю его с царским величеством. Что королевское величество и вы, господа сенаторы, поступали и поступаете вопреки перемирным договорам, о том не я один, весь свет знает. Все знают, что вы ссылаетесь не только тайно, но и явно с турками и татарами, не объявив ничего великому государю ни через своих послов, ни через меня. Я не хочу быть здесь ни слепым, ни глухим, ни немым, что вижу и слышу, обо всем писал, пишу и буду писать к своему государю, всякую правду, и говорить обо всем буду». Действительно, Тяпкин не переставал извещать государя о «дивных замыслах французской факции»: французский король хлопочет о мире поляков с турками, чтоб можно было французские и польские войска обратить против цесаря и Пруссии; победивши цесарцев и пруссаков, обратится вместе с шведами на Московское государство. Победивши Москву, все католические государи пойдут на Турцию, не соединяясь с православным государством, чтоб народы греческого православия обратить к римской церкви. А если бы московские силы допустить на турецкие земли, то все греки, волохи, сербы, молдаване и козаки украинские с ними соединятся и возьмут верх над католическими державами». Тяпкин умолял Матвеева: «Умилосердись, донеси великому государю и всем ближним людям, чтоб непременно послали войска на Крым; все факции неприятельские этим помрачены будут и погаснут; а если не пойдут царские ратные люди этим летом на Крым, ей великое бесславие, поношение и оскорбление государству Московскому учинится». Тяпкин боялся союза шведов с поляками и потому советовал теперь же объявить войну Швеции, пока шведские войска заняты неудачною для них войною с курфюрстом бранденбургским: «Подобает, конечно, шведу от Лифлянтов заиграть трубными и рыцарскими гласы, где не трудно господь бог может первым счастием помазанника своего благословить, и не только Лифлянтами или Ригою, но и самым Варяжским морем обдарить. Теперь время разорить шведа до основания и отвести его от лукавых намерений с польским двором, потому что немецкие государи зело его изрядно подчивают и он от них, как заяц, по островам бегает. А здесь посол его разглашает: „Лихи на нас были ближние бояре, особенно Матвеев, они отвращали от мира покойного государя; но теперь дай бог здоровья патриарху московскому: он нынешнего молодого государя духовными беседами склонил к вечному миру с нами“.
Весною татары начали пустошить Волынь, Подолию, Галицию; король жил в своем имении Яворове, недалеко от Львова, и не мог двинуться по неимению войска. Посланник его Чихровский, приехавший в Москву в июне 1676 года поздравить царя Феодора с восшествием на престол, объявил требование, чтоб в августе месяце сорок или по крайней мере тридцать тысяч русского войска с артиллериею и запасами соединились с войском королевским; чтоб другая часть русского войска шла на Крым; при этом Чихровский объявил, что только при условии действительного исполнения этих требований он имеет полномочие продолжить срок перемирию. Царь отвечал королю, что князю Ромодановскому и гетману Самойловичу дан приказ быть наготове, пересылаться с гетманами польскими и договариваться с ними о соединении войск. На Крым уже послали войско с князем Каспулатом Муцаловичем Черкасским и калмыками, также на Дон отправлен стольник Волынский со многими ратными людьми. Когда Ромодановский и Самойлович с одной стороны, а польские гетманы — с другой придут к Днепру, то прежде всего будут договариваться о продолжении срока перемирия, а потом уже договорятся о соединении войск. Так как в существующих договорах постановлено друг без друга не мириться с султаном и ханом, то, если с польской стороны начнутся переговоры с турками, царский резидент должен на них присутствовать. Тяпкин писал в Москву: «Пленных, говорят, тысяч с сорок татары набрали и погнали в свою землю, а у поляков одни речи: пусть поганая Русь, схизматики, погибают!» Но когда осенью новое турецкое нашествие начало грозить не одной Руси, но и Польше, то мир с турками, необходимость которого уже давно была провозглашена, заключен был в октябре под городком Журавном: Подолия с Каменцом была уступлена султану. Украйна оставлена за козаками по старым рубежам, кроме Белой Церкви и Паволочи, которые отошли к Польше. Тяпкин, которому, по договору, надобно было присутствовать при заключении мира, не был даже уведомлен о начатии переговоров. Для своего оправдания поляки начали указывать на подданство Дорошенка, на занятие русскими войсками городов западной Украйны. Когда Тяпкин приехал к подскарбию коронному Морштину нарочно, чтоб что-нибудь узнать повернее о заключении мира, то подскарбий встретил его словами: «Царское величество отбирает украинские города — Чигирин, Канев, Черкасы; Дорошенко, поддавши Чигирин, поехал в Москву. Мы очень удивляемся, что государь ваш ничего не объявил нашему государю о взятии этих городов». «Еще больше удивится царское величество, — отвечал Тяпкин, — что ваш великий государь, презрев договоры, заключил мир с султаном и ханом, не обославшись с царским величеством, даже и мне, резиденту, который должен был присутствовать при переговорах, объявить не велел». «Мы это сделали поневоле», — возразил подскарбий. Тяпкин продолжал: «Что государь наш принял Дорошенко с городами, тому вам удивляться нечего, потому что царское величество отбирает города и народы христианские не у короля и республики, а из-под ига бусурманского, под которое вы их сами поддали не только по договорам короля Михаила, но и по последнему вашему миру с турками». «Условия последнего мира, — сказал подскарбий, — отложены до сейма; бог еще знает, примет ли их Речь Посполитая, у нас народ вольный».
Сильное раздражение поляков на Дорошенка за то, что поддался Москве, заставило Тяпкина быть осторожным относительно слухов, распускаемых насчет сношений бывшего чигиринского гетмана с турками и татарами. «Слухам этим, — писал резидент в Москву, — нельзя совершенно еще верить, только надобно соблюдать большую осторожность и проведывать о нем сущую правду, или, для большей его верности, жену его, детей, братьев, тестя и тещу держать в Москве, а ему обещать большую государскую милость и награждение, чтоб верно служил; потому что много поляки из зависти с сердца на него клевещут, желая, чтоб он пропал; боятся его, потому что он воин премудрый и промышленник великий в войсковых поступках, все их польские франтовские штуки не только знает, но и видел. Король, сенаторы, гетманы и все войско про него говорят, что нет такого премудрого воина не только по всей Украйне, но и в целой Польше».
Сейм утвердил Журавинский договор. 21 марта 1677 года Тяпкина позвали к королю, который, взяв его за руку, повел в сад и здесь во время прогулки начал говорить: «Пан резидент! Не могу я надивиться, отчего это у нас идут такие долгие пересылки с царским величеством, а союза заключить никак не можем? Не знаю, отчего это сам царское величество и вся его дума держат на меня подозрение, тогда как я всегда оказывал доброжелательство к государству Московскому. Многим боярам и воеводам известно: когда под Чудновым наши поляки сделали нехорошо, боярина Василья Борисовича Шереметева в Крым отдали, я против этого крепко стоял, не только бранился со своими гетманами, но даже хотел идти на помощь к князю Юрию Никитичу Борятинскому. Теперь, будучи государем своего народа, стараюсь сердечно быть в братской дружбе со всеми христианскими государями, и особенно с царским величеством, которому желаю всякого добра, как сам себе. Зная, что ваши государи желают, чтоб папа писал их полный царский титул, я, утаясь от всей Речи Посполитой, писал к отцу папе с просьбою, чтоб описывал царский титул по достоинству, надеясь, что государь ваш это мое ходатайство примет с благодарностию и к братской дружбе склонится. Папа соглашается с тем, однако, чтоб и царское величество со своей стороны писал его титул как следует. Напиши об этом к царскому величеству слово в слово, как от меня слышал. Давно стараюсь войти с вашим государем в братскую любовь, но мешают тому ссоры от разных недоброжелательных народов». Тут Собеский ударил себя в грудь и сказал: «Пан резидент! Пиши все мои слова, чтоб царское величество не подозревал меня ни в каком лукавстве, но считал бы меня верным братом и ближним другом. Нечего его царскому величеству на то смотреть, что теперь у меня заключен с турками мир. Мир этот не долог и не сладок он мне; принужден я к нему страшными силами поганскими, которых мне нельзя было одолеть без помощи. Теперь поганцы на Чигирин, на Киев и на самое государство Московское ополчаются, и ничем царское величество так не устрашит турчина, как если пошлет козаков в Крым и на Черное море. Отпиши и о том к царскому величеству, чтоб позволил послам нашим и резиденту бывать у себя запросто, без посольских чинов, как ты теперь у меня, наедине говоришь, что хочешь, и все от меня узнаешь, а эти пышные посольские приемы к сближению и союзу не ведут. Нечему дивиться, что прежде у вас такого обычая не было: прежде не было таких больших между государствами ссор, таких продолжительных и частых комиссий и беспрестанных посольств. А теперь пришло время, чтоб всем нам, государям христианским, чрез послов своих взаимно друг другу показывать ближайшую и вернейшую дружбу и с послами и резидентами не все чрез ближних сенаторов сноситься, но для осторожности и крепчайшего в делах государственных утверждения самим нам послов и резидентов спрашивать и взаимно свое намерение к братолюбию объявлять. Напиши все это царскому величеству, а грамоты я к нему не посылаю для того, чтоб сенаторы и республика ничего не знали».
Это искреннее объяснение было последним. В апреле кончился сейм, постановивший оставаться в мире со всеми соседними государствами, и в мае Тяпкин выехал из Варшавы в Москву. В июле 1678 года великие и полномочные послы королевские, князь Михайла Чарторыйский и Казимир Сапега, заключили в Москве договор — быть перемирию еще на тринадцать лет, считая с июня месяца 1680 года, и в это время иметь радение о постановлении вечного мира; при этом договоре с русской стороны уступлены города Невль, Себеж и Велиж с уездами и, кроме того, заплачено 200000 рублей московских — все за Киев!
Ничего не жалели, чтоб не отдавать Киева полякам; но теперь, после разрушения Чигирина, надобно было готовиться к защите Киева от турок. Чтоб предупредить новое нашествие султана и хана на Украйну, в декабре 1678 года отправили в Константинополь дворянина Даудова с грамотою, в которой царь предлагал султану восстановление прежних дружественных отношений между Россиейю и Портою, указывая на исконные права русских государей на всю Малороссию. Даудов повез грамоту и от патриарха Иоакима к муфтию. «Надеемся, — писал патриарх, — что вы, первый и начальнейший блюститель мусульманского закона, на показание своей духовности, о покое и тишине всенародной большой подвиг свой и учение предложите и всяким образом хитростно военное расширение удержите, и плод в том правды пред господа бога в дар принести похощете, и народам своим милость и покой ходатайством у султанова величества упросите, и рати, начинающиеся неправдою, за причиною богомерзкого законопреступника Юраски Хмельницкого, пресечете».
Но если в Москве после второго чигиринского похода сильно желали мира, боясь, чтобы на лето не явилась турецкая рать теперь уже под Киевом, то и в Константинополе также сильно желали мира, потому что война оказалась вовсе не прибыльной, под Чигирином турки потеряли очень много людей, и идти под Киев у них не было большой охоты. Не зная еще о посольстве Даудова, султан дал поручение валахскому господарю Иоанну Дуке быть посредником при заключении мира между Россиею и Портою. В мае 1679 года валахский посланник капитан Билевич имел разговор с думными дьяками, объявил, что султан желает мира и требует только части Украйны, где бы жить Юраске Хмельницкому, иначе будет стыдно — ведя такую долгую войну, помириться безо всякой выгоды. Дьяки спросили: какой упадок был турецких войск под Чигирином? Билевич отвечал, что в первом походе янычары потеряли 8000, во второй было войска турецкого со 100000 и пропало с треть. Спросили: как теперь турки смотрят на Юраску Хмельницкого и чего вперед от него ожидают? «Турки рады были бы, чтоб его не было, — отвечал посланник, — вся беда от него: по его словам, турки ждали, что козаки только что заслышат об нем, так все к нему и пойдут; но теперь ничего этого нет. Когда я ехал сюда и заезжал к нему, то видел, что он беспрестанно пьян и безумен». Царь в грамоте к Дуке писал, что согласен быть с султаном в дружбе с условием, чтоб турки не вступались в земли днепровских козаков.
В это время приезжают в Москву польские послы, Бростовский и Гнинский, с объявлением, что король их разорвет мир с султаном, если царь обяжется соединить свои войска с польскими и давать королю ежегодно на военные издержки по крайней мере 200000 рублей. В Москве никак не согласились на последнее, и дело отложено было до комиссии, назначенной в июне 1680 года.
Осенью возвратился Даудов и привез грамоту от визиря, который требовал присылки верного и словесного посла с подлинным и правдивым словом, безо всякого спора об украинских козаках. Визирь предлагал отправить посланника в Крым для ведения мирных переговоров. Приехал вторично Билевич и объявил условия Мира: границею между обоими государствами должен быть Днепр; султан, раз взявши Дорошенка в свое подданство, не может отказаться от земель, находившихся под управлением Дорошенка.
Турки не мирились без уступки им западной Украйны. Но в Москве не хотели решиться на это без совета с человеком, который назывался гетманом обеих сторон Днепра.
В конце октября 1679 года в Батурине шли тайные разговоры у гетмана Самойловича с царским посланным, дьяком Емельяном Украинцевым. «Тебе, — говорил дьяк, — известно все, что у великого государя делается с королем польским, султаном турским и ханом крымским на покой и тишину Войску Запорожскому и посполитому народу малороссийскому, ничего от тебя, по государской милости, не утаено. И теперь царское величество велел тебе объявить, что турки склонны к миру, а польские послы в Москве говорят, чтоб великий государь соединил свои войска с королевскими и идти обоим на турского султана, в государство его. Так ты бы, гетман, подумал об этих делах особо и с старшиною посоветовался да и написал бы со мною обо всем к царскому величеству».
«О турецком мире мысль свою напишу и с старшиною посоветуюсь, — отвечал гетман, — а что польский король желает союза с царским величеством, то я польскому королю не доверяю, думаю, что он хочет союза с некоторого своего великого вымысла, чтоб от этого союза у великого государя с турецким султаном еще больше стало недружбы, чтоб войска государевы частыми подъемами и дальними походами истомились. На что лучше союза с польским королем! Только опасно его непостоянство, потому что он с. турками и татарами в большой дружбе. Во всем воля великого государя; но я со всем Войском Запорожским прошу милости царского величества, чтоб изволил великий государь с турским султаном и крымским ханом мир заключить, и мир с бусурманом прибыльнее будет союза. С польским королем союз заключить невозможно, потому что царским войскам идти на помощь польскому королю за дальним расстоянием и за пустотою на той стороне Днепра далеко; по тому же самому и польские войска на помощь государевым войскам не будут. Разве такой союз с польским королем заключить, чтоб царским войскам идти в Крым войною, а польским в Волошскую землю и за Дунай; да и такой бы союз заключить не даром, а потребовать, чтоб король польский заключил за то с великим государем вечный мир, без вечного мира верить ему нельзя, потому что он великому государю недоброхот. Слышал я от волошского посланца Яна Билевича: когда он был у короля еще до чигиринского разоренья, то король приказывал ему, что господарь его наговаривал султана и визиря начать войну с царским величеством».
На отпуске гетман говорил Украинцеву: «Донеси царскому величеству покорное мое и генеральной старшины и всего Войска Запорожского челобитье, чтоб великий государь изволил с турским султаном и ханом крымским становить мирный договор, потому что козакам и поспольству малороссийскому нынешняя с бусурманами война наскучила, и надобно опасаться, чтоб они от этой войны чего-нибудь дурного не вздумали. Теперь с султаном и ханом мир заключить можно, потому что неприятель до сих пор над царскими войсками поиска никакого еще не сделал, а если вперед сделает какой поиск, тогда к миру будет горд, да и от своих козаков тогда будет опасно. С королем соединяться нельзя, потому что поляки, как слышу, просят у великого государя городов и денежной казны и чтоб идти обоим войскам к Дунаю и за Дунай: но все это несносное и нестаточное дело. Хотя бы мы вместе с поляками над неприятелем и победу одержали, то поляки станут эту победу и славу приписывать себе, и Войска Запорожского своевольные люди, по польским наговорам, станут полякам же ту славу приписывать, и опасно, чтоб эти своевольники, пришедши с войны в малороссийские города, не завели там смуты. Если вместе с поляками выйти против неприятелей в степь, то сейчас же татары конские кормы отнимут, и тогда от своевольных козаков без беды не будет, а поляки станут их нарочно возмущать и ко всему злу наговаривать. Я опасаюсь и того, чтоб поляки в нужное время царских ратей и Войска Запорожского не выдали, потому что они люди своевольные и слабые, нужды терпеть не будут. Да хотя бы и победу царское войско одержало, и тогда все же надобно мириться с султаном и ханом, неприятеля в его земле воевать никак нельзя за дальним расстоянием и за великою пустотою, и тогда поляки при заключении мира только мешать будут. А теперь король польский послал в Запороги к Серку белоцерковского попа для того, чтоб в Запорогах смуту завести: поп этот поручил моему канцеляристу Чуйкевичу, который был в Запорогах, сказать мне, чтоб я обратился с Войском Запорожским к дедичному своему государю, к королю польскому. И Серко тому же Чуйкевичу говорил, что пора им, соединясь с поляками и татарами, Москву воевать: ясно, что такие елова начал Серко говорить по наговору белоцерковского попа».
Мнение гетмана окончательно развязало руки к начатию переговоров с Крымом и Портою. В конце 1679 года отправились в Крым к хану Мурад-Гирею посланники Сухотин и дьяк Михайлов; но они не решили дела насчет определения границ, притом же дьяк Михайлов своевольно покинул Сухотина и уехал в Москву. Для окончания переговоров в августе 1680 года поехал в Крым наш старый знакомый стольник Василий Тяпкин и дьяк Никита Зотов вместе с малороссийским писарем Семеном Раковичем. 25 октября приехали они на реку Альму на посольский стан, и первое, что их поразило, — бедность строения на посольском дворе: четыре пунишки складены из дикого нетесаного камня, смазаны скаредным навозом, без потолков, без полов, без лавок, без дверей, для света сделано по одному окну. «Воистину объявляем, — пишет Тяпкин, — что псам и свиньям в Московском государстве далеко покойнее и теплее, нежели там нам, посланникам царского величества, а лошадям не только никаких конюшен нет, и привязать не за что, кормов нам и лошадям ничего не давали, а купить с великою нуждою хлеба и ячменя и соломы добывали, и то самою высокою ценою». Приехал пристав и объявил, чтоб ехали к хану, который жил в селе от посольского двора верст с пять; но когда посланники приехали, то им объявили, что прежде хана они должны быть у ближнего его человека, Ахмет-аги. Посланники отвечали, что, не бывши с государевою грамотою у ханова величества, по иным дворам волочиться им непригоже. «Грамоту у вас отнимут силою», — кричали татары. «Где головы наши будут, там и грамота, — отвечали посланники, — а когда увидите нас мертвыми, тогда и грамоту возьмете, гроз ваших и бесчестья и всякой тесноты не боимся». Татары приутихли, стали говорить, чтоб один из посланников остался с царскою грамотою на подворье, а другой пошел бы повидался прежде с ближним человеком. Тяпкин отправился к Ахмет-аге и, вошедши, поздоровался с ним, «а бусурман, надувшись поганою своею гордостию, сидел на коврах, облокотившись на бархатные золотные подушки», поздоровался сидя и велел посланнику сесть подле себя. Ахмет-ага начал выговором, зачем посланники ханской воли ослушались и не хотели прежде идти к нему, ближнему человеку: «У. нас обычай такой исстари повелся, что посланники, прежде чем идти к хану, бывают у ближних людей; или уже честнее вас посланников здесь не бывало?» «Мы с прежними посланниками честью не считаемся, — отвечал Тяпкин, — если у вас прежде так и водилось, как ты говоришь, то мы вашего указа не принимаем, мы прежде всего должны исполнить государевы дела. Нигде не повелось, чтоб ближним людям, мимо государя, у послов грамоты принимать, это у вас в Крыму обычай грубый; мне случалось быть в послах у многих великих государей, и посольские чины я знаю. Если прежние царские посланники бывали у ближних людей прежде хана, то я этому не дивлюсь, потому что у вас всегда посланникам царского величества бывает великая неволя, теснота и бесчестье, чтоб вынудить у них богатые дары, как теперь и над собою видим. А мы присланы к ханову величеству не дары раздавать, а добрые дела делать».
После торжественного приема у хана начались переговоры, при которых присутствовал и пленный боярин Василий Борисович Шереметев. Тяпкин и Зотов предложили границу по реки Рось, Тясмин и Ингул. Ближние хановы люди засмеялись и отвечали: «Если за вами только дела и есть, то не за чем было вам сюда и ездить: по те реки уступки не бывало и впредь не будет». Тщетно посланники склоняли ближних людей «всякими приятными разговорами», государевым жалованьем обнадеживали, иным и давали: татары стояли на своем, что, кроме Днепра, другой границы не будет: до тех мест, где нога войск султановых заступила, по мусульманскому закону уступки тут быть не может. Чтоб склонить хана, Тяпкин витиевато объяснял перед ним важное значение посредника , которое Мурад-Гирей принял на себя, объяснил, какую честь и доверие оказал ему царь, отправив посланников своих к нему в Крым, а не прямо в Константинополь к султану. Хан был тронут, но отвечал, что он человек невольный, должен исполнять указ султана; если б та земля была его, ханская, то он бы охотно постановил межу, какая угодна царскому величеству. Посланники обещали хану 10000 червонных золотых, ближним людям 3000, султану турецкому и визирю соболей на 5000 рублей; хан отвечал, что не может согласиться и за 100000 червонных. Видя упорство посланников, хан велел их постращать земляною ямою, где ни печи, ни лавок, ни потолка, ни окон. И действительно, посланников посадили на запор, не велели пускать к ним купцов с съестным и дровами.