Страница:
На встрече во дворце Ивану Степановичу говорили длинную речь, что мужественною и храброю службою князя Вас. Вас. Голицына и его, гетмана, бусурманы нечаянно и никогда неслыханно от государских ратей в жилищах своих поражены и от страха сами своим жилищам явились разорители.
Дела пошли плохо для Софьи и Голицына, Шакловитый был выдан, все стремились к победителям к Троице, поехал туда и гетман в большом страхе за свои прежние отношения к падшему правительству. Действительно, у Троицы были люди, которые советовали отделаться от голицынского клиента; но другие думали иначе: до сих пор гетманы сменялись только вследствие явной измены или желания самих малороссиян. А если не сменят гетмана, то надобно привлечь его на свою сторону милостями, и вот Мазепа был встречен и у Троицы также похвальною речью за верную и радетельную службу и за усердное в воинском деле попечение. Гетман, жалуясь на болезнь, отвечал короткою речью, что обещается служить великому государю до последней капли крови. Мазепа, видя милостивый прием, спешил рассеять всякое подозрение в новом правительстве полным разрывом со старым: доносил, что угрозы Леонтия Неплюева заставили его давать Голицыну богатые подарки деньгами и вещами, и потому бил челом, чтоб его вознаградили за это из имения Голицына. Челобитье было принято как знак полной приверженности к новому правительству, и все просьбы Мазепы были исполнены. Он приезжал в Москву за жалованною грамотою, подтверждавшею все прежние права и вольности малороссийские; грамота была дана. Мазепа также бил челом о прибавке великороссийских ратных людей в малороссийские города; о точной переписи козаков, чтоб после, смотря по обстоятельствам, нельзя было никому сказываться то козаком, то мужиком; о пополнении охочих полков; о том, чтоб великороссийские посланцы не смели требовать подвод без предъявления царских грамот: на все последовало согласие. Гетман поставил на вид, что необходимо ограничить винокурение, которое страшно истребляет леса, вследствие чего большинство жителей терпит и еще более будет терпеть вреда, тогда как очень немногие обогащаются; государи указали гетману сделать по своему рассмотрению, остерегая, однако, накрепко, чтоб посполитым людям не было никакой тягости и разорения, потому что малороссияне пожалованы прежними их правами и вольностями. Мазепа обещал посоветоваться об этом со старшиною. Следовали частные дела: гетман жаловался на бывшего переяславского полковника Дмитрия Райчу, который постоянно бранит его заочно и бесчестит при старшине и полковниках; Мазепа объявил, что он будет жаловаться на Райчу на рождественском съезде старшине и полковникам. Наконец, Мазепа выхлопотал царский указ, которым велено было стольнику князю Юрию Четвертинскому выехать из Москвы в Малороссию. Четвертинский, приехав в Малороссию, женился на дочери Самойловича и жил, по приказанию Мазепы, в Глуховском уезде, в хуторе Дунаевском вместе с тещею.
Таким образом, падение Софьи и Голицына не нарушило добрых отношений гетмана к правительству русскому. Враги Мазепы сильно обманулись, но еще не думали отказываться от надежды повредить гетману в Москве. Польша была готовым к тому орудием. К русскому резиденту в Польше стольнику Волкову 16 декабря 1689 года пришел по знакомству шляхтич благочестивой веры Подольский, который при короле исправлял должность покоевого (комнатного) дворянина. На этот раз Подольский принес важные вести. Недели с три тому назад приехал к королю из России через Смоленск монах Соломон, который был с образом Спаса в крымском походе. Соломон привез к королю письмо от гетмана Мазепы, написанное еще в то время, как гетман пошел от Перекопи в Батурин. О чем писано в письме, Подольский сказал, что не знает, только подпись не гетманской руки, а печать гетманская большая. Король велел монаху жить близ Жолквы в монастыре, и не знает, как отвечать на это письмо, ибо ему известно, что цари к гетману и ко всей старшине благоволят. Волков отвечал, что Мазепа служит царям верно, и письмо должно быть составное, воровское, а не гетманское, составлено для того, чтоб навести на гетмана царскую немилость: подлог ясен из того, что подпись не гетманской руки, а печать могли подделать; король таким письмам верить бы не изволил и приказал бы чернеца отослать, в Россию. Шляхтич заметил, что выдать монаха нельзя, потому что ему и тем людям, которые писали письмо, придется плохо. В то же время Волков узнал, что приехали к королю из Запорожья полковники Лазука и Забияка с письмами от кошевого Гусака. Запорожцы жаловались, что с царской стороны им большое утеснение; запасов в Сечь не пропускают, за добычею ездить вниз Днепром нельзя, опасно от татар. Для этого они с ханом крымским помирились и бьют челом королю, чтоб принял их под оборону и прислал указ, как им с русской стороны быть безопасными и держать ли мир с крымским ханом или воевать с ним? Тот же шляхтич Подольский говорил Волкову, что король запорожцев в подданство не примет, разве прикажет им что тайно. Достоверно, что король имеет дружбу с Крымом и будет рад всякой смуте между козаками городовыми и запорожскими, потому что нынешний вечный мир королю не прибылен и не потребен, королю жаль городов и земель, уступленных царям. Подольский объявил также, что король послал на Украйну шляхтича Искрицкого неизвестно зачем, а дочь Искрицкого за миргородским полковником Апостоленком.
Волков при первом свидании с коронным гетманом Яблоновским спросил у него, что значит этот приезд запорожцев к королю? Яблоновский отвечал, что король никогда не нарушит мирного договора, не примет Запорожья в свое подданство; запорожцы приехали для вступления в службу королевскую под тем предлогом, что на Запорожье большой голод вследствие непропуска туда запасов из России; но вступление нескольких запорожцев в службу королевскую договора не нарушает.
24 декабря опять пришел к Волкову Подольский с вестями: 22 числа король отпустил монаха Соломона на Украйну, письма никакого с ним не послал, а велел на словах привлекать гетмана к себе, обнадеживать его своею милостию и жалованьем. Подольский подтвердил и о запорожцах, что они действительно просятся в оборону королевскую; король призывал к себе Лазуку и Забияку, после чего при дворе разгласилось, что король хочет принять всех запорожцев в оборону тайными вымыслами; король старается всякими мерами, чтоб и городовых козаков помутить и к себе привесть.
В начале 1690 года новые вести о неприязни польской. Лубенский козак Мозыра ездил по своим делам в Польшу и, возвратясь в Батурин, рассказывал о своем разговоре с гетманом Яблоновским. Гетман, расспросив его, что делается на Украйне, примолвил: «Мы знаем наверное, что взят в Москву и с старшиною гетман Мазепа и также сослан в Сибирь, где и старый Самойленко; видишь хитрость и лживость московскую: не хотят они распространять вольность Войска Запорожского, хотят его ни на что свести, чего не дай боже. Москва и нас обманула: однако мы промышляем отплатить ей таким же способом».
В марте месяце монах Соломон возвратился из Украйны в Польшу и, не доезжая полмили до Варшавы, в селе Солке нанял студента писать письма от имени гетмана Мазепы: одно к королю, другое к гетману Яблоновскому; в обоих письмах говорилось, что он, Мазепа, со всем Войском Запорожским желает быть в подданстве у королевского величества; за работу студенту монах дал два ефимка, имя гетманское написал сам и запечатал поддельною печатью. Монах остался в Солке, а студент отправился в Варшаву, где, пьянствуя с товарищами в корчме, он расхвастался, каким способом заработал ефимки, и в доказательство прочел черновые письма, оставшиеся при нем. Донесли королю, тот призвал к себе студента, и студент рассказал ему дело, как было. Чрез несколько времени приезжает в Варшаву и сам Соломон, прямо к королю, и подает письма от гетмана Мазепы; но тут сейчас же очная ставка со студентом, который подает и черновые письма для окончательной улики. Соломон должен был повиниться, повинился, что и прежде приезжал также с воровскими письмами, а у гетмана Мазепы никогда не бывал. Король велел его посадить в нижние палаты дворца Яна Казимира и держать за крепким караулом; а студенту велел выдать два сукна и несколько ефимков. Все это Волков проведал от верных людей, от православных священников, которые знакомы с ближними королевскими людьми.
Этим, однако, дело не могло кончиться, потому что король, когда в первый раз получил гетманское письмо от Соломона и отослал последнего с устным ответом к Мазепе, в то же время поручил львовскому епископу Иосифу Шумлянскому войти в сношения с гетманом. Шумлянский охотно принял поручение, потому что в отпадении Мазепы от Москвы увидал средство достигнуть заветной цели — киевской митрополии. Он немедленно же отправил к Мазепе доверенного человека шляхтича Доморацкого с таким письмом: «Молю вашу милость поскорее объявить, в какие отношения желает вступить к королю и республике; теперь, во время сейма, самое удобное для тебя время отозваться со своим желательством к королевскому величеству чрез меня, желательного тебе, республике и королю слугу. Желаем одного: отпусти как можно скорее вручителя этого письма, объявивши ему, что хочешь сделать для короля и республики. В божие время работайте и промышляй те, как бы снять то иго с вольной шеи своего народа. Когда уверимся в приязни вашей милости, сейчас же начнем работать насчет обеспечения, какое должны будут дать вашей милости король и республика». Изустно Доморацкий объявил, чтоб гетман поскорее отзывался со своим желательством на сейм, который будут нарочно тянуть до того времени, пока получат этот отзыв, и ему, Доморацкому, велено как можно спешить, чтоб непременно возвратиться к Светлому воскресенью по новому календарю. Двум полковникам, стоящим недалеко от границ малороссийских, дано приказание быть наготове и по первой обсылке гетмана спешить безо всякой отговорки в Малороссию. Если бы теперь гетман вскоре отозвался с желательною склонностию к польской державе, то епископ Шумлянский, одевшись в мирское купеческое платье, сам приехал бы тайно в Батурин, чтоб именем королевским переговорить обо всем из уст в уста: о вольностях и правах войсковых и чести гетманской, как все это должно быть на будущее время.
Мазепа стоял с войском в Лубнах, когда получил это страшное посольство: он велел отдать Доморацкого под караул, подвергнуть его пытке, а письмо Шумлянского отправил немедленно в Москву, куда вслед за тем прислан был и Доморацкий, который был поставлен пред польским резидентом Домиником Довмонтом и повторил пред ним, от кого и зачем был прислан к Мазепе. Резиденту дано было выразуметь, какая с королевской стороны явная противность: как теперь после этого поступать, чему верить, где обнадеживание и обязательство союзное и правда?
Между тем в марте 1690 года в Киеве подкинуто было письмо на имя царей, в котором говорилось: «Мы все, в благочестии живущие в сторонах польских, благочестивым монархам доносим и остерегаем, дабы наше прибежище и оборона не была разорена от злого и прелестного Мазепы, который прежде людей наших подольских, русских (галицких) и волынских бусурманам продавал, из церквей туркам серебро продавал вместе с образами; после, отдавши господина своего в вечное бесславие, имение его забрал и сестре своей в наших краях имения покупил и покупает; наконец, подговоривши Голицына, приехал в Москву, чтоб вас, благочестивого царя Петра Алексеевича, не только с престола, но и со света изгнать, а брата твоего Иоанна Алексеевича покинуть в забвении. Другие осуждены, а Мазепу, источник и начаток вашей царской пагубы, до сих пор вы держите на таком месте, на котором если первого своего намерения не исполнит, то отдаст Малороссию в польскую сторону. Одни погублены, другие порассыланы, а ему дали поноровку, и он ждет, как бы свой злой умысл втайне совершить. И Шумлянский наш униат, а на деле римлянин, поддается московскому патриарху нарочно, чтоб там, вместе с Мазепою, мог удобнее ковать пагубу престолу вашему царскому».
Киевский воевода князь Михайла Ромодановский переслал письмо в Москву, откуда немедленно отправился в Батурин подьячий Михайлов, который должен был отдать письмо гетману, уверить его в милости царской и спросить: «Как он, гетман Иван Степанович, рассуждает, в польской ли стороне это письмо писано и какое он в Польше имеет подозрение? Или подозревает он кого-нибудь из великороссийских и малороссийских жителей? не из Запорожья ли? Написаны такие дела, о которых в Польше и Литве, кажется, и знать нельзя. Подумал бы гетман, как об этом письме розыскать?»
Приняв письмо у посланного, Мазепа пять раз поклонился до земли, благодаря за милость царскую; потом прочел письмо, осмотрел его со всех сторон, взглянул на образ богородицы, прослезился и сказал, воздев руки к образу: «Ты, пресвятая богородица, надежда моя, зришь на убогую и грешную мою душу, как денно, так и ночью непрестанно имею попечение, чтоб помазанникам божиим до кончины живота своего услужить, за их государское здравие кровь свою излить; а враги мои не спят, ищут, чем бы могли меня погубить».
Насчет составителя письма гетман писал государям: «Не могу я вполне малым моим умом понять, от кого бы именно произошло это лукавое, плевелное и злоумышленное письмо. Подозреваю я Михайлу Гадяцкого, который недавно еще обнаружил ко мне неприязнь, старался навести на меня гнев царский и домогался сам быть гетманом и при бывшем гетмане пасквиль на меня подкинул, будто я отравил гетманского сына Семена и дочь его, боярыню Шереметеву, а на самого гетмана напустил болезнь глазную, да и в Москве живучи, писал на меня пасквили. Неисцелимую он имет болезнь рассылать всюду письма — и на Запорожье, и на Дон, и в Белую церковь, и в Крым. От полковничества Гадяцкого он отставлен, но ревность к исканию славы и чести никогда в нем не угаснет. Покорно прошу перевести его из села, в котором он живет в Лебединском уезде в близости к Малой России, на другое какое-нибудь место. Да и то смею покорно донести: кто это письмо писал, тот должен знать и о чернеце Соломоне, которого какой-то враг мой отправил в Польшу с воровскими письмами будто от моего имени, потому что в нынешнем воровском письме написано, будто Шумлянский во всем со мною соглашается; к этому Шумлянскому и Соломон в Польше имел прибежище: если б этот враг не надеялся что по наущению Соломона Шумлянский будет ко мне писать, то для чего ему в своем пасквиле поминать о Шумлянском?»
В разговоре с Михайловым Мазепа сказал, что вместе с Гадяцким он подозревает Райчу и Полуботка; в письме есть выражение «Для милосердия божия», это выражение употребляет всегда Райча в письмах, а Полуботок Гадяцкому свой и с Райчею друзья «Неприятности мне большие еще оттого, — прибавил Мазепа, — что живет в Малороссии сын митрополичий, зять Самойловича князь Юрий Четвертинский, беспрестанно рассевает он в народе злые слова, что быть Самойловичу опять гетманом; недавно батуринскому попу Василью говорил, что, где прежде была вода, тaм и опять будет; к тестю моему царская милость есть, будет здесь по-прежнему, увидишь, что его злодеям будет!» Мазепа просил, чтоб перевести Четвертинского с женою в Москву, а тещу его отослать к мужу; князь Юрий — стольник, и в этом чине ему далеко от Москвы быть не годится. Когда на прощание Михайлов потребовал у Мазепы назад подметное письмо для хранения в Посольском приказе, то гетман переменился в лице и, выслав всех вон из хоромины, сказал: «Сперва я милостию царскою был обрадован, а теперь во сто раз больше опечален: думаю, что этому письму великие государи изволили поверить и о голове моей будут мыслить». Тщетно Михайлов уверял гетмана в противном, говорил, что письмо нужно в Москве для розыска о злодее, кто его сложил, — Мазепа никак не согласился отдать письмо и при этом сказал писарю Кочубею: «Еще мне за сердце щепа влезла: просят письмо назад».
Просьба Мазепы была исполнена: Михайлу Гадяцкого велено взять из Лебединского уезда в Москву; туда же велено выслать князя Юрия Четвертинского с женою и тещею; Леонтия Полуботка отставить от переяславского полковничества.
Но Мазепа этим не удовольствовался относительно Гадяцкого и Полуботка; он писал царям, что после смены Полуботка новый полтавский полковник Лысенко и более ста полтавских жителей били челом на Полуботка во многих обидах, разорениях и ругательствах и что необходимо казнить его за это смертию, иначе народ малороссийский вознегодует на гетмана, старшину и полковников, что таким мучителям потакают. Полуботок, послышав беду, бросился в Москву, но отсюда его снова переслали в Малороссию для суда по войсковому праву. Мазепа дал знать в Москву, что Полуботок, будучи в Киеве, клеветал на него тамошнему воеводе князю Михайле Ромодановскому, что он, Мазепа, хочет изменить, уехать в Польшу, куда посылает войсковую казну, покупает себе имения и переписывается с коронным гетманом. Воеводе сейчас запрос из Москвы, правда ли это? Ромодановский отвечал, что ничего этого Полуботок ему не говорил, говорил только, что Мазепа к нему не добр, ищет ему всякого разорения, и нынешняя беда стала ему от гетмана, а сам-то он хорош! посылает в Польшу к сестре своей чрез монахиню Липлицкую, которая живет у матери его в Киевском девичьем монастыре, много денег и покупал там сестре своей имения, и вообще Полуботок бранил Мазепу всячески. Когда сказка Ромодановского была отправлена к Мазепе, тот отвечал, что он «по своему простодушному незлобию» уже отпустил Полуботка в дом его в Чернигов на житье, причем Полуботок прислал ему письмо со страшными клятвами, что никогда ничего не говорил такого, о чем писал Ромодановский.
Выпроваживая из Малороссии Гадяцкого, Четвертинского, Мазепа в то же самое время хлопотал о переводе в русское подданство человека, который потом оказался злым врагом его и которого имя в народных преданиях тесно соединилось с его именем. Козак Семен Палей, родом из Борзны, вышел сначала на Запорожье, а оттуда с несколькими товарищами вступил в службу королевскую, прибрал себе выходцев из Молдавии и Поднестровья и засел с ними в городе Хвастове. Еще в 1688—1689 годах присылал он к Мазепе с просьбою, чтоб великие государи приняли его со всеми войсковыми и жилыми хвастовскими людьми под свою державу, потому что поляки ищут его смерти. На донесение об этом гетмана из Москвы отвечали, что вследствие договора с Польшею явно нельзя принять Палея, но пусть он со всеми людьми идет сначала в Запорожскую Сечь и, побывши там несколько времени, пусть переходит в малороссийские города. Проведали ли поляки о желании Палея перейти на русскую сторону или по каким другим при чинам, только они схватили его и посадили в тюрьму в Немирове а потом перевели в Каменный городок и держали целую зиму Пользуясь этим, в Хвастов явились двое ксендзов-униатов и объявили намерение обратить православную церковь, построенную Палеем, в униатскую; но козаки, несмотря на отсутствие полковника, отстояли свою церковь. Весною Палей успел уйти из заключения, пришел в Хвастов и прежде всего начал высылать вон из города ксендзов; те не послушались, твердили, что надобно обратить церковь в униатскую, и стали браниться с Палеем, тот рассердился и, поговоря с козаками, велел отрубить головы ксендзам. После этого Палей, разумеется, еще усерднее начал просить Мазепу о переводе своем в русское подданство, указывая на запустелый город Триполье в царской стороне, куда бы ему хотелось переселиться со всеми людьми, а на Запорожье нельзя ему идти, потому что у людей его жены, дети и скот, да и полякам жаловаться не на что, потому что валахи, которых он прибрал, люди вольные. Опираясь на это, Мазепа просил государей позволить Палею перейти в Триполье, где он пригодится для обороны Киева и Малороссии. Из Москвы вторично отвечали (в апреле 1690 года), что нельзя принять Палея без нарушения мирного договора, пусть сначала идет на Запорожье. Палей остался в королевской стороне, но не долго нажил в покое. В 1691 году он ходил промышлять над турками под Белгород (Аккерман); возвращаясь с набега под Поволочью он встретил польский отряд, высланный хелмским каштеляном Яном Друшкевичем схватить его; Палей пошел на неприятелей; но эти неприятели были русские люди; они не захотели, в угоду поляку, сражаться со своими, убили начальствовавшего ими полковника Апостольца и передались Палею. После этого хвастовский полковник, целуя икону, объявил Мазепину посланцу, что он уже никак не хочет оставаться больше в Польской державе, потому что поляки дали ему себя знать; татары уже трижды присылали к нему звать его на свою сторону; но он, кроме царского величества, никуда не мыслит. Мазепа писал ко Льву Кирилловичу Нарышкину, что Палея надобно монаршескою милостию обнадежить и жалованьем потешить, а он человек явственно рыцарский и воинских людей у него три тысячи. Ему отвечали: Палея не принимать; но, чтобы не отпустить его к татарам, царские величества тайным обычаем посылают ему бархату доброго десять аршин, два сорока соболей по 80 рублей сорок.
В России остерегались нарушить договор с Польшею; но в Польше не остерегались заводить смуту в Малороссии, не остерегались и явно сноситься с крымским ханом об отдельном мире. В Вене также мало думали о союзнице России, только в Варшаве австрийский резидент не упускал случая внушать русскому резиденту, что царям нельзя ждать ничего доброго от поляков. Это заставил и русское правительсто войти в сношения с Крымом сначала по средством Мазепы, который от себя послал сказать хану Саадат-Гирею, что если он хочет мира, то пусть отправляет послов в Москву. Саадат прислал гонца с объявлением, что желает мира на прежних условиях. Но в Москве и начали войну именно для того, чтоб избавиться от этих прежних условий, избавиться от посылки разменной казны, попросту дани. В начале 1692 года в Крым поехал гонец, подьячий Айтемиров, с требованием уничтожения этого условия со стороны Крыма и возвращения св. мест грекам со стороны Турции. Ближние люди нового хана Сафат-Гирея, который сменил Саадата, спросили Айтемирова: «Гроб божий когда и кому отдан? В мирное ли время у Московского государства с Турским или после разрыва?» Айтемиров отвечал, что гроб господень года с два как отдан французским монахам. «Как же, — возразили татары, — отнять у французов за то, что французский король подал помощь султану против цесаря? Взять у французов и отдать грекам, а французы на турок будут воевать: тогда Москва турскому султану поможет ли? Прежде никогда с московской стороны в договоре о гробе господне не бывало; а теперь начато об этом вновь, неведомо для чего». Айтемиров отвечал, что прежде об этом никогда не говорилось, потому что св. места были исстари за греками.
Но татарам гораздо ближе к сердцу были другие статьи: статья о возвращении пленных с обеих сторон без выкупа и статья об уничтожении присылки разменной казны. «У нас в Крыму, — говорили татары, — московского и козацкого народа сто тысяч человек и больше, а в Москве нашего полону тысячи две или три: как же освобождать без выкупа?» Но больше всего вооружились они против статьи о разменной казне: «Для чего великие государи изволили разменную казну отставить? Кто им так придумал? Потому что они государи великие и разумных бояр при себе имеют многих, которые крымские дела знают исстари. Годовую разменную казну отставляют они напрасно, потому что великие государи от этого уж не разорятся, а прежние ханы, также наши деды и отцы, государским жалованьем довольствовались; а нынешний хан чем хуже прежних ханов, и мы чем хуже прежних ближних людей? Мы знаем, что и прежде вся недружба с Москвою ставалась из-за казны: когда, бывало, ее не пришлют, татары и пойдут на Русь воевать. А нынешний хан и весь Крымский юрт Москвы не боятся и к миру и к бою готовы, потому что если Москва и пойдет воевать на Крым, то взять нечего: у каждого татарина только и пожитку — два коня да третья душа. За казну станут юртом и дружбы никогда не будет, потому что вы хотите казну отставить вовсе». Айтемиров подлил масла в огонь, заметив: «Можно с обеих сторон пересылаться поминками». «Прежние ханы к московским государям никогда ничего не посылали, и нынешний хан ничего не пошлет», — отвечали татары.
Переговоры прекратились, потому что татары были обрадованы сильною смутою в Малороссии, откуда приглашали их вместе с козаками воевать Москву.
Первым лицом после гетмана в Малороссии был генеральный писарь Василий Кочубей. Кочубей был сначала канцеляристом у Дорошенка. В 1675 году он был отправлен гетманом в Турцию, но на возвратном пути недалеко от Умани челядник его, покравши визиревы грамоты и другие бумаги, убежал неизвестно куда; Кочубей, боясь возвратиться в Чигирин с пустыми руками, прямо из Умани переехал к Самойловичу и здесь поднялся до звания генерального писаря. В описываемое время канцелярист Петрик, женатый на племяннице Кочубея, ушел на Запорожье, покравши важные бумаги из канцелярии. Первым делом Петрика по приезде в Сечь было разгласить о сношениях Мазепы с Крымом по приказу из Москвы; потом стал разглашать, что Мазепа согласился с Москвою — хотят всю Сечь разорить и козаков порубить. Вследствие этого, когда весною 1691 года приехал в Запорожье стольник Чубаров, привез царское жалованье, 500 червонных, соболи, сукна, то один из куренных атаманов закричал: «Это жалованье не в жалованье! Мы служим долго, а кроме этого ничего не выслужили побольше; такие соболи мы и прежде видали!» Взявши соболи, он бросил их на землю и сказал: «Пришли к нам москали, велят нам с турками воевать, а сами мирятся». Другие козаки кричали: «Если так, то надобно старших, москалей побить или в Чертомлын посажать, остальных же отдать в городки. Соболи присланы только четверым, а надобно прислать нам всем, как донским козакам присылают. Велико жалованье — прислали 500 золотых червонных! Нам надобно присылать по 5000». В Переволочне находился у Мазепы дозорцею преданный ему человек Рутковский, который доносил ему обо всем, что делалось вокруг. 22 февраля 1692 года Рутковский писал гетману: «Захар, сын полтавского протопопа Луки, вместе с полтавским жителем Иваном Герасименком, возвратясь из Перекопи, где покупали лошадей, рассказывали слово в слово разговор свой с казыкерменским писарем Шабаном. „Знаете ли вы, господа полтавцы, — спросил Шабан, — каков человек у вас Кочубей?“ Те отвечали: „Не знаем, только слыхали, что писарь генеральный“. — „Знаю я, что писарь, — продолжал Шабан, — писарь-то он писарь, да гетманом хочет быть и уже дважды писал в Крым, призывал Орду, чтоб пришла поставить его гетманом. Дело и сделалось бы, да хана не было. Он, Кочубей, и канцеляриста Петрика прислал в Сечу“. Тот же Захар клялся и божился Рутковскому, что Петрик говорил ему тайно: „Знаю, что гетман не будет жив от моего пана писаря; писарь хотел, усмотря время, его заколоть, и я жду каждый день о том ведомости“. Мазепа передал эти известия в Москву и прибавил от себя, что смотрит зорко за Кочубеем, и если тот действительно что-нибудь замышляет, то отпишет немедленно к государям.
Дела пошли плохо для Софьи и Голицына, Шакловитый был выдан, все стремились к победителям к Троице, поехал туда и гетман в большом страхе за свои прежние отношения к падшему правительству. Действительно, у Троицы были люди, которые советовали отделаться от голицынского клиента; но другие думали иначе: до сих пор гетманы сменялись только вследствие явной измены или желания самих малороссиян. А если не сменят гетмана, то надобно привлечь его на свою сторону милостями, и вот Мазепа был встречен и у Троицы также похвальною речью за верную и радетельную службу и за усердное в воинском деле попечение. Гетман, жалуясь на болезнь, отвечал короткою речью, что обещается служить великому государю до последней капли крови. Мазепа, видя милостивый прием, спешил рассеять всякое подозрение в новом правительстве полным разрывом со старым: доносил, что угрозы Леонтия Неплюева заставили его давать Голицыну богатые подарки деньгами и вещами, и потому бил челом, чтоб его вознаградили за это из имения Голицына. Челобитье было принято как знак полной приверженности к новому правительству, и все просьбы Мазепы были исполнены. Он приезжал в Москву за жалованною грамотою, подтверждавшею все прежние права и вольности малороссийские; грамота была дана. Мазепа также бил челом о прибавке великороссийских ратных людей в малороссийские города; о точной переписи козаков, чтоб после, смотря по обстоятельствам, нельзя было никому сказываться то козаком, то мужиком; о пополнении охочих полков; о том, чтоб великороссийские посланцы не смели требовать подвод без предъявления царских грамот: на все последовало согласие. Гетман поставил на вид, что необходимо ограничить винокурение, которое страшно истребляет леса, вследствие чего большинство жителей терпит и еще более будет терпеть вреда, тогда как очень немногие обогащаются; государи указали гетману сделать по своему рассмотрению, остерегая, однако, накрепко, чтоб посполитым людям не было никакой тягости и разорения, потому что малороссияне пожалованы прежними их правами и вольностями. Мазепа обещал посоветоваться об этом со старшиною. Следовали частные дела: гетман жаловался на бывшего переяславского полковника Дмитрия Райчу, который постоянно бранит его заочно и бесчестит при старшине и полковниках; Мазепа объявил, что он будет жаловаться на Райчу на рождественском съезде старшине и полковникам. Наконец, Мазепа выхлопотал царский указ, которым велено было стольнику князю Юрию Четвертинскому выехать из Москвы в Малороссию. Четвертинский, приехав в Малороссию, женился на дочери Самойловича и жил, по приказанию Мазепы, в Глуховском уезде, в хуторе Дунаевском вместе с тещею.
Таким образом, падение Софьи и Голицына не нарушило добрых отношений гетмана к правительству русскому. Враги Мазепы сильно обманулись, но еще не думали отказываться от надежды повредить гетману в Москве. Польша была готовым к тому орудием. К русскому резиденту в Польше стольнику Волкову 16 декабря 1689 года пришел по знакомству шляхтич благочестивой веры Подольский, который при короле исправлял должность покоевого (комнатного) дворянина. На этот раз Подольский принес важные вести. Недели с три тому назад приехал к королю из России через Смоленск монах Соломон, который был с образом Спаса в крымском походе. Соломон привез к королю письмо от гетмана Мазепы, написанное еще в то время, как гетман пошел от Перекопи в Батурин. О чем писано в письме, Подольский сказал, что не знает, только подпись не гетманской руки, а печать гетманская большая. Король велел монаху жить близ Жолквы в монастыре, и не знает, как отвечать на это письмо, ибо ему известно, что цари к гетману и ко всей старшине благоволят. Волков отвечал, что Мазепа служит царям верно, и письмо должно быть составное, воровское, а не гетманское, составлено для того, чтоб навести на гетмана царскую немилость: подлог ясен из того, что подпись не гетманской руки, а печать могли подделать; король таким письмам верить бы не изволил и приказал бы чернеца отослать, в Россию. Шляхтич заметил, что выдать монаха нельзя, потому что ему и тем людям, которые писали письмо, придется плохо. В то же время Волков узнал, что приехали к королю из Запорожья полковники Лазука и Забияка с письмами от кошевого Гусака. Запорожцы жаловались, что с царской стороны им большое утеснение; запасов в Сечь не пропускают, за добычею ездить вниз Днепром нельзя, опасно от татар. Для этого они с ханом крымским помирились и бьют челом королю, чтоб принял их под оборону и прислал указ, как им с русской стороны быть безопасными и держать ли мир с крымским ханом или воевать с ним? Тот же шляхтич Подольский говорил Волкову, что король запорожцев в подданство не примет, разве прикажет им что тайно. Достоверно, что король имеет дружбу с Крымом и будет рад всякой смуте между козаками городовыми и запорожскими, потому что нынешний вечный мир королю не прибылен и не потребен, королю жаль городов и земель, уступленных царям. Подольский объявил также, что король послал на Украйну шляхтича Искрицкого неизвестно зачем, а дочь Искрицкого за миргородским полковником Апостоленком.
Волков при первом свидании с коронным гетманом Яблоновским спросил у него, что значит этот приезд запорожцев к королю? Яблоновский отвечал, что король никогда не нарушит мирного договора, не примет Запорожья в свое подданство; запорожцы приехали для вступления в службу королевскую под тем предлогом, что на Запорожье большой голод вследствие непропуска туда запасов из России; но вступление нескольких запорожцев в службу королевскую договора не нарушает.
24 декабря опять пришел к Волкову Подольский с вестями: 22 числа король отпустил монаха Соломона на Украйну, письма никакого с ним не послал, а велел на словах привлекать гетмана к себе, обнадеживать его своею милостию и жалованьем. Подольский подтвердил и о запорожцах, что они действительно просятся в оборону королевскую; король призывал к себе Лазуку и Забияку, после чего при дворе разгласилось, что король хочет принять всех запорожцев в оборону тайными вымыслами; король старается всякими мерами, чтоб и городовых козаков помутить и к себе привесть.
В начале 1690 года новые вести о неприязни польской. Лубенский козак Мозыра ездил по своим делам в Польшу и, возвратясь в Батурин, рассказывал о своем разговоре с гетманом Яблоновским. Гетман, расспросив его, что делается на Украйне, примолвил: «Мы знаем наверное, что взят в Москву и с старшиною гетман Мазепа и также сослан в Сибирь, где и старый Самойленко; видишь хитрость и лживость московскую: не хотят они распространять вольность Войска Запорожского, хотят его ни на что свести, чего не дай боже. Москва и нас обманула: однако мы промышляем отплатить ей таким же способом».
В марте месяце монах Соломон возвратился из Украйны в Польшу и, не доезжая полмили до Варшавы, в селе Солке нанял студента писать письма от имени гетмана Мазепы: одно к королю, другое к гетману Яблоновскому; в обоих письмах говорилось, что он, Мазепа, со всем Войском Запорожским желает быть в подданстве у королевского величества; за работу студенту монах дал два ефимка, имя гетманское написал сам и запечатал поддельною печатью. Монах остался в Солке, а студент отправился в Варшаву, где, пьянствуя с товарищами в корчме, он расхвастался, каким способом заработал ефимки, и в доказательство прочел черновые письма, оставшиеся при нем. Донесли королю, тот призвал к себе студента, и студент рассказал ему дело, как было. Чрез несколько времени приезжает в Варшаву и сам Соломон, прямо к королю, и подает письма от гетмана Мазепы; но тут сейчас же очная ставка со студентом, который подает и черновые письма для окончательной улики. Соломон должен был повиниться, повинился, что и прежде приезжал также с воровскими письмами, а у гетмана Мазепы никогда не бывал. Король велел его посадить в нижние палаты дворца Яна Казимира и держать за крепким караулом; а студенту велел выдать два сукна и несколько ефимков. Все это Волков проведал от верных людей, от православных священников, которые знакомы с ближними королевскими людьми.
Этим, однако, дело не могло кончиться, потому что король, когда в первый раз получил гетманское письмо от Соломона и отослал последнего с устным ответом к Мазепе, в то же время поручил львовскому епископу Иосифу Шумлянскому войти в сношения с гетманом. Шумлянский охотно принял поручение, потому что в отпадении Мазепы от Москвы увидал средство достигнуть заветной цели — киевской митрополии. Он немедленно же отправил к Мазепе доверенного человека шляхтича Доморацкого с таким письмом: «Молю вашу милость поскорее объявить, в какие отношения желает вступить к королю и республике; теперь, во время сейма, самое удобное для тебя время отозваться со своим желательством к королевскому величеству чрез меня, желательного тебе, республике и королю слугу. Желаем одного: отпусти как можно скорее вручителя этого письма, объявивши ему, что хочешь сделать для короля и республики. В божие время работайте и промышляй те, как бы снять то иго с вольной шеи своего народа. Когда уверимся в приязни вашей милости, сейчас же начнем работать насчет обеспечения, какое должны будут дать вашей милости король и республика». Изустно Доморацкий объявил, чтоб гетман поскорее отзывался со своим желательством на сейм, который будут нарочно тянуть до того времени, пока получат этот отзыв, и ему, Доморацкому, велено как можно спешить, чтоб непременно возвратиться к Светлому воскресенью по новому календарю. Двум полковникам, стоящим недалеко от границ малороссийских, дано приказание быть наготове и по первой обсылке гетмана спешить безо всякой отговорки в Малороссию. Если бы теперь гетман вскоре отозвался с желательною склонностию к польской державе, то епископ Шумлянский, одевшись в мирское купеческое платье, сам приехал бы тайно в Батурин, чтоб именем королевским переговорить обо всем из уст в уста: о вольностях и правах войсковых и чести гетманской, как все это должно быть на будущее время.
Мазепа стоял с войском в Лубнах, когда получил это страшное посольство: он велел отдать Доморацкого под караул, подвергнуть его пытке, а письмо Шумлянского отправил немедленно в Москву, куда вслед за тем прислан был и Доморацкий, который был поставлен пред польским резидентом Домиником Довмонтом и повторил пред ним, от кого и зачем был прислан к Мазепе. Резиденту дано было выразуметь, какая с королевской стороны явная противность: как теперь после этого поступать, чему верить, где обнадеживание и обязательство союзное и правда?
Между тем в марте 1690 года в Киеве подкинуто было письмо на имя царей, в котором говорилось: «Мы все, в благочестии живущие в сторонах польских, благочестивым монархам доносим и остерегаем, дабы наше прибежище и оборона не была разорена от злого и прелестного Мазепы, который прежде людей наших подольских, русских (галицких) и волынских бусурманам продавал, из церквей туркам серебро продавал вместе с образами; после, отдавши господина своего в вечное бесславие, имение его забрал и сестре своей в наших краях имения покупил и покупает; наконец, подговоривши Голицына, приехал в Москву, чтоб вас, благочестивого царя Петра Алексеевича, не только с престола, но и со света изгнать, а брата твоего Иоанна Алексеевича покинуть в забвении. Другие осуждены, а Мазепу, источник и начаток вашей царской пагубы, до сих пор вы держите на таком месте, на котором если первого своего намерения не исполнит, то отдаст Малороссию в польскую сторону. Одни погублены, другие порассыланы, а ему дали поноровку, и он ждет, как бы свой злой умысл втайне совершить. И Шумлянский наш униат, а на деле римлянин, поддается московскому патриарху нарочно, чтоб там, вместе с Мазепою, мог удобнее ковать пагубу престолу вашему царскому».
Киевский воевода князь Михайла Ромодановский переслал письмо в Москву, откуда немедленно отправился в Батурин подьячий Михайлов, который должен был отдать письмо гетману, уверить его в милости царской и спросить: «Как он, гетман Иван Степанович, рассуждает, в польской ли стороне это письмо писано и какое он в Польше имеет подозрение? Или подозревает он кого-нибудь из великороссийских и малороссийских жителей? не из Запорожья ли? Написаны такие дела, о которых в Польше и Литве, кажется, и знать нельзя. Подумал бы гетман, как об этом письме розыскать?»
Приняв письмо у посланного, Мазепа пять раз поклонился до земли, благодаря за милость царскую; потом прочел письмо, осмотрел его со всех сторон, взглянул на образ богородицы, прослезился и сказал, воздев руки к образу: «Ты, пресвятая богородица, надежда моя, зришь на убогую и грешную мою душу, как денно, так и ночью непрестанно имею попечение, чтоб помазанникам божиим до кончины живота своего услужить, за их государское здравие кровь свою излить; а враги мои не спят, ищут, чем бы могли меня погубить».
Насчет составителя письма гетман писал государям: «Не могу я вполне малым моим умом понять, от кого бы именно произошло это лукавое, плевелное и злоумышленное письмо. Подозреваю я Михайлу Гадяцкого, который недавно еще обнаружил ко мне неприязнь, старался навести на меня гнев царский и домогался сам быть гетманом и при бывшем гетмане пасквиль на меня подкинул, будто я отравил гетманского сына Семена и дочь его, боярыню Шереметеву, а на самого гетмана напустил болезнь глазную, да и в Москве живучи, писал на меня пасквили. Неисцелимую он имет болезнь рассылать всюду письма — и на Запорожье, и на Дон, и в Белую церковь, и в Крым. От полковничества Гадяцкого он отставлен, но ревность к исканию славы и чести никогда в нем не угаснет. Покорно прошу перевести его из села, в котором он живет в Лебединском уезде в близости к Малой России, на другое какое-нибудь место. Да и то смею покорно донести: кто это письмо писал, тот должен знать и о чернеце Соломоне, которого какой-то враг мой отправил в Польшу с воровскими письмами будто от моего имени, потому что в нынешнем воровском письме написано, будто Шумлянский во всем со мною соглашается; к этому Шумлянскому и Соломон в Польше имел прибежище: если б этот враг не надеялся что по наущению Соломона Шумлянский будет ко мне писать, то для чего ему в своем пасквиле поминать о Шумлянском?»
В разговоре с Михайловым Мазепа сказал, что вместе с Гадяцким он подозревает Райчу и Полуботка; в письме есть выражение «Для милосердия божия», это выражение употребляет всегда Райча в письмах, а Полуботок Гадяцкому свой и с Райчею друзья «Неприятности мне большие еще оттого, — прибавил Мазепа, — что живет в Малороссии сын митрополичий, зять Самойловича князь Юрий Четвертинский, беспрестанно рассевает он в народе злые слова, что быть Самойловичу опять гетманом; недавно батуринскому попу Василью говорил, что, где прежде была вода, тaм и опять будет; к тестю моему царская милость есть, будет здесь по-прежнему, увидишь, что его злодеям будет!» Мазепа просил, чтоб перевести Четвертинского с женою в Москву, а тещу его отослать к мужу; князь Юрий — стольник, и в этом чине ему далеко от Москвы быть не годится. Когда на прощание Михайлов потребовал у Мазепы назад подметное письмо для хранения в Посольском приказе, то гетман переменился в лице и, выслав всех вон из хоромины, сказал: «Сперва я милостию царскою был обрадован, а теперь во сто раз больше опечален: думаю, что этому письму великие государи изволили поверить и о голове моей будут мыслить». Тщетно Михайлов уверял гетмана в противном, говорил, что письмо нужно в Москве для розыска о злодее, кто его сложил, — Мазепа никак не согласился отдать письмо и при этом сказал писарю Кочубею: «Еще мне за сердце щепа влезла: просят письмо назад».
Просьба Мазепы была исполнена: Михайлу Гадяцкого велено взять из Лебединского уезда в Москву; туда же велено выслать князя Юрия Четвертинского с женою и тещею; Леонтия Полуботка отставить от переяславского полковничества.
Но Мазепа этим не удовольствовался относительно Гадяцкого и Полуботка; он писал царям, что после смены Полуботка новый полтавский полковник Лысенко и более ста полтавских жителей били челом на Полуботка во многих обидах, разорениях и ругательствах и что необходимо казнить его за это смертию, иначе народ малороссийский вознегодует на гетмана, старшину и полковников, что таким мучителям потакают. Полуботок, послышав беду, бросился в Москву, но отсюда его снова переслали в Малороссию для суда по войсковому праву. Мазепа дал знать в Москву, что Полуботок, будучи в Киеве, клеветал на него тамошнему воеводе князю Михайле Ромодановскому, что он, Мазепа, хочет изменить, уехать в Польшу, куда посылает войсковую казну, покупает себе имения и переписывается с коронным гетманом. Воеводе сейчас запрос из Москвы, правда ли это? Ромодановский отвечал, что ничего этого Полуботок ему не говорил, говорил только, что Мазепа к нему не добр, ищет ему всякого разорения, и нынешняя беда стала ему от гетмана, а сам-то он хорош! посылает в Польшу к сестре своей чрез монахиню Липлицкую, которая живет у матери его в Киевском девичьем монастыре, много денег и покупал там сестре своей имения, и вообще Полуботок бранил Мазепу всячески. Когда сказка Ромодановского была отправлена к Мазепе, тот отвечал, что он «по своему простодушному незлобию» уже отпустил Полуботка в дом его в Чернигов на житье, причем Полуботок прислал ему письмо со страшными клятвами, что никогда ничего не говорил такого, о чем писал Ромодановский.
Выпроваживая из Малороссии Гадяцкого, Четвертинского, Мазепа в то же самое время хлопотал о переводе в русское подданство человека, который потом оказался злым врагом его и которого имя в народных преданиях тесно соединилось с его именем. Козак Семен Палей, родом из Борзны, вышел сначала на Запорожье, а оттуда с несколькими товарищами вступил в службу королевскую, прибрал себе выходцев из Молдавии и Поднестровья и засел с ними в городе Хвастове. Еще в 1688—1689 годах присылал он к Мазепе с просьбою, чтоб великие государи приняли его со всеми войсковыми и жилыми хвастовскими людьми под свою державу, потому что поляки ищут его смерти. На донесение об этом гетмана из Москвы отвечали, что вследствие договора с Польшею явно нельзя принять Палея, но пусть он со всеми людьми идет сначала в Запорожскую Сечь и, побывши там несколько времени, пусть переходит в малороссийские города. Проведали ли поляки о желании Палея перейти на русскую сторону или по каким другим при чинам, только они схватили его и посадили в тюрьму в Немирове а потом перевели в Каменный городок и держали целую зиму Пользуясь этим, в Хвастов явились двое ксендзов-униатов и объявили намерение обратить православную церковь, построенную Палеем, в униатскую; но козаки, несмотря на отсутствие полковника, отстояли свою церковь. Весною Палей успел уйти из заключения, пришел в Хвастов и прежде всего начал высылать вон из города ксендзов; те не послушались, твердили, что надобно обратить церковь в униатскую, и стали браниться с Палеем, тот рассердился и, поговоря с козаками, велел отрубить головы ксендзам. После этого Палей, разумеется, еще усерднее начал просить Мазепу о переводе своем в русское подданство, указывая на запустелый город Триполье в царской стороне, куда бы ему хотелось переселиться со всеми людьми, а на Запорожье нельзя ему идти, потому что у людей его жены, дети и скот, да и полякам жаловаться не на что, потому что валахи, которых он прибрал, люди вольные. Опираясь на это, Мазепа просил государей позволить Палею перейти в Триполье, где он пригодится для обороны Киева и Малороссии. Из Москвы вторично отвечали (в апреле 1690 года), что нельзя принять Палея без нарушения мирного договора, пусть сначала идет на Запорожье. Палей остался в королевской стороне, но не долго нажил в покое. В 1691 году он ходил промышлять над турками под Белгород (Аккерман); возвращаясь с набега под Поволочью он встретил польский отряд, высланный хелмским каштеляном Яном Друшкевичем схватить его; Палей пошел на неприятелей; но эти неприятели были русские люди; они не захотели, в угоду поляку, сражаться со своими, убили начальствовавшего ими полковника Апостольца и передались Палею. После этого хвастовский полковник, целуя икону, объявил Мазепину посланцу, что он уже никак не хочет оставаться больше в Польской державе, потому что поляки дали ему себя знать; татары уже трижды присылали к нему звать его на свою сторону; но он, кроме царского величества, никуда не мыслит. Мазепа писал ко Льву Кирилловичу Нарышкину, что Палея надобно монаршескою милостию обнадежить и жалованьем потешить, а он человек явственно рыцарский и воинских людей у него три тысячи. Ему отвечали: Палея не принимать; но, чтобы не отпустить его к татарам, царские величества тайным обычаем посылают ему бархату доброго десять аршин, два сорока соболей по 80 рублей сорок.
В России остерегались нарушить договор с Польшею; но в Польше не остерегались заводить смуту в Малороссии, не остерегались и явно сноситься с крымским ханом об отдельном мире. В Вене также мало думали о союзнице России, только в Варшаве австрийский резидент не упускал случая внушать русскому резиденту, что царям нельзя ждать ничего доброго от поляков. Это заставил и русское правительсто войти в сношения с Крымом сначала по средством Мазепы, который от себя послал сказать хану Саадат-Гирею, что если он хочет мира, то пусть отправляет послов в Москву. Саадат прислал гонца с объявлением, что желает мира на прежних условиях. Но в Москве и начали войну именно для того, чтоб избавиться от этих прежних условий, избавиться от посылки разменной казны, попросту дани. В начале 1692 года в Крым поехал гонец, подьячий Айтемиров, с требованием уничтожения этого условия со стороны Крыма и возвращения св. мест грекам со стороны Турции. Ближние люди нового хана Сафат-Гирея, который сменил Саадата, спросили Айтемирова: «Гроб божий когда и кому отдан? В мирное ли время у Московского государства с Турским или после разрыва?» Айтемиров отвечал, что гроб господень года с два как отдан французским монахам. «Как же, — возразили татары, — отнять у французов за то, что французский король подал помощь султану против цесаря? Взять у французов и отдать грекам, а французы на турок будут воевать: тогда Москва турскому султану поможет ли? Прежде никогда с московской стороны в договоре о гробе господне не бывало; а теперь начато об этом вновь, неведомо для чего». Айтемиров отвечал, что прежде об этом никогда не говорилось, потому что св. места были исстари за греками.
Но татарам гораздо ближе к сердцу были другие статьи: статья о возвращении пленных с обеих сторон без выкупа и статья об уничтожении присылки разменной казны. «У нас в Крыму, — говорили татары, — московского и козацкого народа сто тысяч человек и больше, а в Москве нашего полону тысячи две или три: как же освобождать без выкупа?» Но больше всего вооружились они против статьи о разменной казне: «Для чего великие государи изволили разменную казну отставить? Кто им так придумал? Потому что они государи великие и разумных бояр при себе имеют многих, которые крымские дела знают исстари. Годовую разменную казну отставляют они напрасно, потому что великие государи от этого уж не разорятся, а прежние ханы, также наши деды и отцы, государским жалованьем довольствовались; а нынешний хан чем хуже прежних ханов, и мы чем хуже прежних ближних людей? Мы знаем, что и прежде вся недружба с Москвою ставалась из-за казны: когда, бывало, ее не пришлют, татары и пойдут на Русь воевать. А нынешний хан и весь Крымский юрт Москвы не боятся и к миру и к бою готовы, потому что если Москва и пойдет воевать на Крым, то взять нечего: у каждого татарина только и пожитку — два коня да третья душа. За казну станут юртом и дружбы никогда не будет, потому что вы хотите казну отставить вовсе». Айтемиров подлил масла в огонь, заметив: «Можно с обеих сторон пересылаться поминками». «Прежние ханы к московским государям никогда ничего не посылали, и нынешний хан ничего не пошлет», — отвечали татары.
Переговоры прекратились, потому что татары были обрадованы сильною смутою в Малороссии, откуда приглашали их вместе с козаками воевать Москву.
Первым лицом после гетмана в Малороссии был генеральный писарь Василий Кочубей. Кочубей был сначала канцеляристом у Дорошенка. В 1675 году он был отправлен гетманом в Турцию, но на возвратном пути недалеко от Умани челядник его, покравши визиревы грамоты и другие бумаги, убежал неизвестно куда; Кочубей, боясь возвратиться в Чигирин с пустыми руками, прямо из Умани переехал к Самойловичу и здесь поднялся до звания генерального писаря. В описываемое время канцелярист Петрик, женатый на племяннице Кочубея, ушел на Запорожье, покравши важные бумаги из канцелярии. Первым делом Петрика по приезде в Сечь было разгласить о сношениях Мазепы с Крымом по приказу из Москвы; потом стал разглашать, что Мазепа согласился с Москвою — хотят всю Сечь разорить и козаков порубить. Вследствие этого, когда весною 1691 года приехал в Запорожье стольник Чубаров, привез царское жалованье, 500 червонных, соболи, сукна, то один из куренных атаманов закричал: «Это жалованье не в жалованье! Мы служим долго, а кроме этого ничего не выслужили побольше; такие соболи мы и прежде видали!» Взявши соболи, он бросил их на землю и сказал: «Пришли к нам москали, велят нам с турками воевать, а сами мирятся». Другие козаки кричали: «Если так, то надобно старших, москалей побить или в Чертомлын посажать, остальных же отдать в городки. Соболи присланы только четверым, а надобно прислать нам всем, как донским козакам присылают. Велико жалованье — прислали 500 золотых червонных! Нам надобно присылать по 5000». В Переволочне находился у Мазепы дозорцею преданный ему человек Рутковский, который доносил ему обо всем, что делалось вокруг. 22 февраля 1692 года Рутковский писал гетману: «Захар, сын полтавского протопопа Луки, вместе с полтавским жителем Иваном Герасименком, возвратясь из Перекопи, где покупали лошадей, рассказывали слово в слово разговор свой с казыкерменским писарем Шабаном. „Знаете ли вы, господа полтавцы, — спросил Шабан, — каков человек у вас Кочубей?“ Те отвечали: „Не знаем, только слыхали, что писарь генеральный“. — „Знаю я, что писарь, — продолжал Шабан, — писарь-то он писарь, да гетманом хочет быть и уже дважды писал в Крым, призывал Орду, чтоб пришла поставить его гетманом. Дело и сделалось бы, да хана не было. Он, Кочубей, и канцеляриста Петрика прислал в Сечу“. Тот же Захар клялся и божился Рутковскому, что Петрик говорил ему тайно: „Знаю, что гетман не будет жив от моего пана писаря; писарь хотел, усмотря время, его заколоть, и я жду каждый день о том ведомости“. Мазепа передал эти известия в Москву и прибавил от себя, что смотрит зорко за Кочубеем, и если тот действительно что-нибудь замышляет, то отпишет немедленно к государям.