Страница:
При имени государыни караульный важно сделал честь. Никита улыбнулся криво, так странно выглядел этот ритуальный жест среди ада битвы.
Обозы с ранеными благополучно выехали из леска и попали в неглубокий овраг. Густые заросли черной ольхи, калины, высокий бурьян скрывалискорбный отряд от взглядов воюющих, и русским и пруссакам было не до них. Следом за телегами шла колонна тех, кто мог передвигаться самостоятельно. У Никиты сейчас была одна забота, ему надо было сыскать лошадь. Откуда-то изза деревьев вдруг появился отец Пантелеймон, в глазах его стояли слезы.
— Батюшка князь, вы еще живы. Как я рад этому, как я рад, — он закашлялся от едкого дыма.
— Я ничего не понимаю, где здесь наши» где пруссаки? — с усилием крикнул Mикита, у него тоже першило в горле от едкого дыма.
— Главный лагерь там, — священник махнул рукой куда-то на восток, за овраг. — А главная битва сейчас идет по левому флангу. Отступаем мы, князь… гибнут люди.
— А где наш левый фланг?
Священник махнул рукой за кусты, тонущие в плотном дыму. Туда Никита и поскакал. Когда он выбирался из овражка, шальной снаряд угодил в обозы с ранеными, разметав людей в разные стороны. Только два обоза удалось пастору Тесину вывезти за границы баталии.
Было около пяти часов пополудни. Дрались до темноты. Слава Богу, в августе темнеет рано. Когда Никита очнулся от состояния непрерывного боя, в котором уже не понимаешь, кого и зачем ты лишаешь жизни, он обнаружил в руках своих окровавленную шпагу, кончик которой был обломан, на левой руке в предплечье саднила неглубокая режущая рана, крови много, но порез поверхностный, все колени его были заскорузлыми от крови — своей, чужой… Пастор Тесин сказал бы, что он взял-таки грех на душу… Взял, не мог не взять, как сдержаться, когда в этом вселенском убийстве уничтожают своих? Трупы, стоны… Он сидел на земле, прислонившись к осине, с молодого, зеленого ствола ее была грубо содрана кора, здесь волокли пушки. Голова была пустой, ныло раненое плечо. И запах в воздухе был не только едким, дымным, но и кислым, пахло кровью. Он нашел глазами первую звезду…
Будь свят усатый мусье, заезжий француз, который выучил его на третьем ярусе Сухаревой башни держать в руках шпагу. Он вспомнил рапирный зал, молодые лица друзей. Стали в стойку! Нападай! Делай захват! Укол с переводом и выпадом! Он никогда не любил фехтовать, но руки помнили, и это спасло ему жизнь.
Когда-то он учил друзей мудрой пословице древних: Audi, vide, sile, — слушай, смотри и молчи… И вот не мог промолчать, ввязался. Никита вдруг ощутил острую, почти звериную радость — он жив! А что будет завтра?
Усталость сморила русскую и прусскую армии, ночевали на месте битвы, скромно горели костры, в тяжелой тишине потрескивали уголья, на них готовили пищу.
Как пишут историки, ни Фридрих, ни Фермор не могли приписать себе победу, но не хотели признать и поражение. Однако Фермор, желая сохранить армию, первый собрал солдат и увел их с поля баталии, поэтому Фридрих решил (формально с полным основанием), что он выиграл. Потери с той и другой стороны были страшные. Русские потеряли 20 000 человек, более ста пушек и 30 знамен. Пруссаки потеряли 12 000 солдат и 26 пушек. Потеря в людях была столь велика, что Фридрих не смог преследовать Фермера и отступил за Кистрин.
О, эти победы! Все энциклопедии мира пишут, что Наполеон выиграл битву при Бородино, но все знают, чем кончился этот выигрыш. Такие же победы в битве с русскими были при Малоярославце, при Смоленске, много их было и в двадцатом веке. Не воюйте с нами, господа!
Обозы с ранеными благополучно выехали из леска и попали в неглубокий овраг. Густые заросли черной ольхи, калины, высокий бурьян скрывалискорбный отряд от взглядов воюющих, и русским и пруссакам было не до них. Следом за телегами шла колонна тех, кто мог передвигаться самостоятельно. У Никиты сейчас была одна забота, ему надо было сыскать лошадь. Откуда-то изза деревьев вдруг появился отец Пантелеймон, в глазах его стояли слезы.
— Батюшка князь, вы еще живы. Как я рад этому, как я рад, — он закашлялся от едкого дыма.
— Я ничего не понимаю, где здесь наши» где пруссаки? — с усилием крикнул Mикита, у него тоже першило в горле от едкого дыма.
— Главный лагерь там, — священник махнул рукой куда-то на восток, за овраг. — А главная битва сейчас идет по левому флангу. Отступаем мы, князь… гибнут люди.
— А где наш левый фланг?
Священник махнул рукой за кусты, тонущие в плотном дыму. Туда Никита и поскакал. Когда он выбирался из овражка, шальной снаряд угодил в обозы с ранеными, разметав людей в разные стороны. Только два обоза удалось пастору Тесину вывезти за границы баталии.
Было около пяти часов пополудни. Дрались до темноты. Слава Богу, в августе темнеет рано. Когда Никита очнулся от состояния непрерывного боя, в котором уже не понимаешь, кого и зачем ты лишаешь жизни, он обнаружил в руках своих окровавленную шпагу, кончик которой был обломан, на левой руке в предплечье саднила неглубокая режущая рана, крови много, но порез поверхностный, все колени его были заскорузлыми от крови — своей, чужой… Пастор Тесин сказал бы, что он взял-таки грех на душу… Взял, не мог не взять, как сдержаться, когда в этом вселенском убийстве уничтожают своих? Трупы, стоны… Он сидел на земле, прислонившись к осине, с молодого, зеленого ствола ее была грубо содрана кора, здесь волокли пушки. Голова была пустой, ныло раненое плечо. И запах в воздухе был не только едким, дымным, но и кислым, пахло кровью. Он нашел глазами первую звезду…
Будь свят усатый мусье, заезжий француз, который выучил его на третьем ярусе Сухаревой башни держать в руках шпагу. Он вспомнил рапирный зал, молодые лица друзей. Стали в стойку! Нападай! Делай захват! Укол с переводом и выпадом! Он никогда не любил фехтовать, но руки помнили, и это спасло ему жизнь.
Когда-то он учил друзей мудрой пословице древних: Audi, vide, sile, — слушай, смотри и молчи… И вот не мог промолчать, ввязался. Никита вдруг ощутил острую, почти звериную радость — он жив! А что будет завтра?
Усталость сморила русскую и прусскую армии, ночевали на месте битвы, скромно горели костры, в тяжелой тишине потрескивали уголья, на них готовили пищу.
Как пишут историки, ни Фридрих, ни Фермор не могли приписать себе победу, но не хотели признать и поражение. Однако Фермор, желая сохранить армию, первый собрал солдат и увел их с поля баталии, поэтому Фридрих решил (формально с полным основанием), что он выиграл. Потери с той и другой стороны были страшные. Русские потеряли 20 000 человек, более ста пушек и 30 знамен. Пруссаки потеряли 12 000 солдат и 26 пушек. Потеря в людях была столь велика, что Фридрих не смог преследовать Фермера и отступил за Кистрин.
О, эти победы! Все энциклопедии мира пишут, что Наполеон выиграл битву при Бородино, но все знают, чем кончился этот выигрыш. Такие же победы в битве с русскими были при Малоярославце, при Смоленске, много их было и в двадцатом веке. Не воюйте с нами, господа!
Тревоги Сакромозо
Только ступив на твердую землю портового городка Пиллау, банкир Бромберг, он же Сакромозо, перевел дух и благословил, своего ангелахранителя за то, что помог ему избежать очевидной опасности. Теперь надобно было действовать быстро. Не торгуясь, он нанял рыбачью лодку с косым парусом, которая к вечеру доставила его в Кенигсберг. До дому дошел пешком, благо оставленный на «Св. Николае» дорожный сундук не оттягивал руку. И уже взявшись за дверной молоток, он усомнился — а правильно ли сделал, явившись сюда? Вдруг в доме засада?
Но так хотелось помыться горячей водой, переодеться в чистое, поужинать в привычной комнате, при свечах и чтоб пол не ходил ходуном, как последнюю неделю, что он уверенно отогнал тревожные мысли. Блюм еще не доплыл до Мемеля. Даже если симпатичный русский капитан повел с бароном решительный разговор, что маловероятно, а дурак барон разболтал все, что знает, то сведения эти еще в море. А когда Корсак привезет их в русский секретный отдел, он, Сакромозо, будет уже далеко.
Он решительно ударил три раза в дверь. Так стучался только хозяин. Открывший дверь Генрих не позволил себе ни удивиться, ни радоваться, хозяин не любил эмоциональных встреч, дабы не подчеркивать лишний раз, что ему приходится вечно играть в прятки со смертью, пленом, ссылкой и прочими гадостями.
— Дай свечу… Ужин в библиотеку… Приготовь ванну и пошли кого-нибудь за Веделем, — давал он отрывистые приказания, поднимаясь вверх по лестнине.
Он зашел в библиотеку, плотно закрыл за собой дверь, и в ту же минуту трепетный огонек пламени беззвучно погас. Сквозняк… Окно открыто. Вокруг стояла абсолютная, плотная темнота, хоть ножом ее режь. И чье-то дыхание… Он почувствовал, что весь взмок. Надо было немедленно бежать из комнаты, но он не мог .сдвинуться с места. А может, он слышит собственное свистящее дыхание? Пусть так. Но что это за звук, такой странный, мягкий, трепетный? Чего он ждет? Удара в спину?
Он нервно вздохнул, ударил кулаком в дверь и столкнулся с Генрихом, который нес трехрожковый шандал с ярко горящими свечами.
— А у меня погасла, — глухо сказал Сакромбзо, и камердинер посмотрел на него с удивлением, услышав в голосе хозяина не раздражение, а дребезжащий испуг. — Принеси еще свечей, — сказал Сакромозо, — и поживей.
Страхи его кончились в один миг. Толстый ночной мотылек с неослабевающим рвением бился в стекло. Форточка была приоткрыта, но кто сможет проникнуть в комнату через столь малое отверстие?
Ужин он съел с удовольствием. Явившийся Ведель — его правая рука в банковских делах, и не только банковских, поздравил с приездом и сказал, что все денежные операции закончились благополучно.
— Успех, конечно, переменный, ваше сиятельство, но ведь война. По другим каналам, — он многозначительно изогнул бровь, — новостей нет.
— Это уже хорошо. Новости могут быть и плохими, — сказал Сакромозо, — Я уезжаю. Когда вернусь, не знаю. Передай трем моим… ну, ты знаешь, о ком я говорю, чтоб легли на дно и носа не казали. А лучше, если бы они вообще уехали на время из Кенигсберга.
Речь шла о трех, строго законспирированных прусских офицерах, используемых Сакромозо в качестве связных.
— Блюм попался, — продолжал Сакромозо, страдальчески морщась.
— О!
— Я надеюсь, что он выпутается. Улик никаких, одни подозрения. Да и подозрения ни на чем не основаны. Весь вопрос в том, как барон себя поведет.
— Он поведет себя безобразно. — Старческие глаза Веделя умно блеснули.
— Не скажи… Я обещал, что если он будет молчать, то непременно вызволю его из беды. Просто мне сейчас не до него.
Ведель почтительно кивну л
— По счастью, о тебе не знает ни одна живая душа. Банковский служащий, не более… Но будь на всякий случай готов к неприятностям… И еще… мне нужен паспорт для проезда по всей территории, занятой русскими. Срочно!
— За день они не сделают такой паспорт.
— А если заплатить?
— Нельзя платить слишком много, русские становятся подозрительными. Такие паспорта они оформляют неделю. Но может быть, мне удастся сжать этот срок до трех дней.
Потом они говорили о банковских делах, о Торговом доме Малина, и опять возвращались к уехавшему Цейхелго и попавшемуся Блюму.
— О девчонке Репнинской ни слуху ни духу, — сказал перед уходом Ведель.
— Она сама даст о себе знать. Второй раз Цейхель ее не упустит.
— Ну так я пошел?
Какое счастье, что судьба посылает нам людей, подобных Веделю — преданных, честных и безотказных. Со стариком он был связан еще с тех лет, когда личина рыцаря Мальтийского ордена была главной в его жизни.
Сидя по шею в горячей воде, Сакромозо позволил себе, наконец, расслабиться, и даже с некоторой жалостью подумал о Блюме, вспомнился его собачий, преданный взгляд и как он по-школярски одергивал свой яркий сюртучок и тряс дорогими кружевами. Приняв жалость за угрызения совести, Сакромозо отогнал их без сожаления. «Сейчас война, а мы солдаты Великого Фридриха. Надо быть мужественным!»— подумал он высокомерно и принялся намыливать голову.
Сакромозо должен был оставить Кенигсберг не только из соображений личной безопасности. В его дорожной сумке лежала тайная депеша из Англии королю Фридриху, он сам ее шифровал. На первый взгляд депеша не обнадеживала. Английское морское министерство подтверждало свои намерения относительно высылки эскадры в Балтийское море, но в связи с активными действиями русского и шведского флотов решила несколько отложить, то есть отодвинуть дату выхода эскадры. А куда отодвинуть, если сейчас середина августа? Понятно, что на следующий год. Но можно утешиться тем, что Англия подтвердила свою лояльность. Оставалось только надеяться, что Фридрих правильно поймет смысл депеши и не обрушит на Сакромозо свой гнев.
По иронии судьбы то же самое донесение, но подписанное послом князем Голицыным, вез в Мемель Корсак. Весть эта была благом для России, но сколько было потрачено сил и денег, чтобы очевидное было названо очевидным. Хорошо, что наши герои не знали всю подоплеку этого дела, не видели ухмылки судьбы, а то жизнь показалась бы им глупым фарсом, и только.
Уже в спальне, заранее уверенный в отрицательном ответе, Сакромозо спросил:
— В мое отсутствие не было неожиданных визитов?
— Был, ваша светлость.
К удивлению Сакромозо, Генрих принес визитную карточку. «Князь Никита Оленев». — золотое тиснение русскими и немецкими литерами. В отдаленном уголке памяти что-то промелькнуло серой мышью, зацепившись более за имя, чем за фамилию. Нет, не может быть… Если это тот самый князь, то он вовсе не хочет с ним встречаться. Знать бы только, какого черта понадобилось от него этому князю?
Десять лет назад он уехал из России, зная, что вместо него в крепости сидит русский. Ни его имени, ни смысла этой истории он тогда не знал, и много позднее, уже после ареста Лестока один из прусских агентов, сидящих в Тайной канцелярии в Петербурге, сообщил фамилию человека, взявшего на себя добровольно крест заточения. Они, оказывается, перепутали кареты, бросив на сиденье сфабрикованную записку от великой княгини. Ну и пусть его сидит! Сакромозо хохотал, словно паяц в какой-нибудь итальянской комедии. История давняя, забытая, зачем беспокоить тени? Ему вовсе не хотелось встречаться с этим русским князем. Он хотел было позвать Генриха, чтобы сказать, что никогда, ни при каких обстоятельствах… Но передумал. Еще неизвестно, вернется ли он когда-нибудь в этот дом. Спать, спать…
Ведель сделал невозможное. На следующий день к ужину он принес оформленный по всем правилам паспорт и увесистый мешок золота, которого так ждала армия Фридриха.
— Разрешите совет, ваше сиятельство.
— Разумеется.
— Я оформил паспорта на вас и на Генриха, но потеряйте день, пока оформят документы на вашу охрану. Я нашел двух достойных телохранителей, на них можно положиться. Про зверства казаков рассказывают такие ужасы, что кровь стынет в жилах.
— Угу… казаков я, может быть, и не встречу, а два верных телохранителя ограбят меня в первый же день, — рассмеялся Сакромозо. — И добро бы меня, а то великую Германию!
Ведель только покачал укоризненно головой.
— Нет, кучера мне хватит с избытком, — заключил Сакромозо. — Мой экипаж с секретом. Я положу под, сиденья столько оружия и пороху, что смогу сражаться с целым отрядом русских. Но надеюсь, в этом не будет необходимости. По документам я скромный торговец, еду через Логув по делам в Познань, оттуда в Кистрин.
— Кистрин сожжен, — хмуро сказал Ведель, — газеты пишут, что в городе не осталось ни одного целого дома.
— Газеты всегда врут. Крепость не пала, а значит, хотя бы один целый дом в городе остался. В нем и переночую.
— Вы все шутите…
— А что мне остается? Я еду искать армию Фридриха, и я ее найду. После победы при Цорндорфе у короля должно быть хорошее настроение и большая нехватка денег. Спасибо, Ведель!
Через час с небольшим от дома банкира Бромберга отъехала тяжело груженная карета. Генрих без лишних слов понял, что от него требуется. Камердинер был запаслив, и в доме бытовала присказка: «Еду налегке, без чемодана и Генриха». Сейчас надо было приготовиться к опасной и длительной поездке. Ни один квадратный дюйм площади в карете не пропал зря. Обширное второе дно вмещало в себя целый арсенал: открой узкий лючок под ногами, и можешь отстреливаться хоть от целой роты. В большой сундук был уложен почти весь гардероб хозяина, под козлами умостился дорожный погребец со столовыми принадлежностями, в карманах на дверцах кареты покоились складные вилка и нож в обоймице, фляга с вином, а также дорожный несессер. Хозяин осмотрел работу камердинера и сказал со смехом: «Ковчег!».
Сакромозо уезжал в самом прекрасном расположении духа. Хорошо, что смертные не могут знать своего будущего! В противном случае они пребывали бы в состоянии постоянной мрачности и бессмысленной суеты, пытаясь избегнуть капканов, расставленных неумолимой судьбой.
Сакромозо не мог знать, что вслед за нанятой им рыбачьей лодкой в Кенигсберг прибыл иол, то есть малая канонерская лодка, на борту которой находился матрос с фрегата «Св. Николай». Перед тем как перейти вслед за Сакромозо на прусский галиот, матрос получил от капитана Корсака письмо. Его следовало передать по адресу, который капитан не доверил бумаге. Матрос целый час твердил его наизусть, и только когда выговорил без запинки и дом, и улицу в Кенигсберге, Корсак назвал ему и фамилию адресата: некто Почкин, в собственные руки.
Но так хотелось помыться горячей водой, переодеться в чистое, поужинать в привычной комнате, при свечах и чтоб пол не ходил ходуном, как последнюю неделю, что он уверенно отогнал тревожные мысли. Блюм еще не доплыл до Мемеля. Даже если симпатичный русский капитан повел с бароном решительный разговор, что маловероятно, а дурак барон разболтал все, что знает, то сведения эти еще в море. А когда Корсак привезет их в русский секретный отдел, он, Сакромозо, будет уже далеко.
Он решительно ударил три раза в дверь. Так стучался только хозяин. Открывший дверь Генрих не позволил себе ни удивиться, ни радоваться, хозяин не любил эмоциональных встреч, дабы не подчеркивать лишний раз, что ему приходится вечно играть в прятки со смертью, пленом, ссылкой и прочими гадостями.
— Дай свечу… Ужин в библиотеку… Приготовь ванну и пошли кого-нибудь за Веделем, — давал он отрывистые приказания, поднимаясь вверх по лестнине.
Он зашел в библиотеку, плотно закрыл за собой дверь, и в ту же минуту трепетный огонек пламени беззвучно погас. Сквозняк… Окно открыто. Вокруг стояла абсолютная, плотная темнота, хоть ножом ее режь. И чье-то дыхание… Он почувствовал, что весь взмок. Надо было немедленно бежать из комнаты, но он не мог .сдвинуться с места. А может, он слышит собственное свистящее дыхание? Пусть так. Но что это за звук, такой странный, мягкий, трепетный? Чего он ждет? Удара в спину?
Он нервно вздохнул, ударил кулаком в дверь и столкнулся с Генрихом, который нес трехрожковый шандал с ярко горящими свечами.
— А у меня погасла, — глухо сказал Сакромбзо, и камердинер посмотрел на него с удивлением, услышав в голосе хозяина не раздражение, а дребезжащий испуг. — Принеси еще свечей, — сказал Сакромозо, — и поживей.
Страхи его кончились в один миг. Толстый ночной мотылек с неослабевающим рвением бился в стекло. Форточка была приоткрыта, но кто сможет проникнуть в комнату через столь малое отверстие?
Ужин он съел с удовольствием. Явившийся Ведель — его правая рука в банковских делах, и не только банковских, поздравил с приездом и сказал, что все денежные операции закончились благополучно.
— Успех, конечно, переменный, ваше сиятельство, но ведь война. По другим каналам, — он многозначительно изогнул бровь, — новостей нет.
— Это уже хорошо. Новости могут быть и плохими, — сказал Сакромозо, — Я уезжаю. Когда вернусь, не знаю. Передай трем моим… ну, ты знаешь, о ком я говорю, чтоб легли на дно и носа не казали. А лучше, если бы они вообще уехали на время из Кенигсберга.
Речь шла о трех, строго законспирированных прусских офицерах, используемых Сакромозо в качестве связных.
— Блюм попался, — продолжал Сакромозо, страдальчески морщась.
— О!
— Я надеюсь, что он выпутается. Улик никаких, одни подозрения. Да и подозрения ни на чем не основаны. Весь вопрос в том, как барон себя поведет.
— Он поведет себя безобразно. — Старческие глаза Веделя умно блеснули.
— Не скажи… Я обещал, что если он будет молчать, то непременно вызволю его из беды. Просто мне сейчас не до него.
Ведель почтительно кивну л
— По счастью, о тебе не знает ни одна живая душа. Банковский служащий, не более… Но будь на всякий случай готов к неприятностям… И еще… мне нужен паспорт для проезда по всей территории, занятой русскими. Срочно!
— За день они не сделают такой паспорт.
— А если заплатить?
— Нельзя платить слишком много, русские становятся подозрительными. Такие паспорта они оформляют неделю. Но может быть, мне удастся сжать этот срок до трех дней.
Потом они говорили о банковских делах, о Торговом доме Малина, и опять возвращались к уехавшему Цейхелго и попавшемуся Блюму.
— О девчонке Репнинской ни слуху ни духу, — сказал перед уходом Ведель.
— Она сама даст о себе знать. Второй раз Цейхель ее не упустит.
— Ну так я пошел?
Какое счастье, что судьба посылает нам людей, подобных Веделю — преданных, честных и безотказных. Со стариком он был связан еще с тех лет, когда личина рыцаря Мальтийского ордена была главной в его жизни.
Сидя по шею в горячей воде, Сакромозо позволил себе, наконец, расслабиться, и даже с некоторой жалостью подумал о Блюме, вспомнился его собачий, преданный взгляд и как он по-школярски одергивал свой яркий сюртучок и тряс дорогими кружевами. Приняв жалость за угрызения совести, Сакромозо отогнал их без сожаления. «Сейчас война, а мы солдаты Великого Фридриха. Надо быть мужественным!»— подумал он высокомерно и принялся намыливать голову.
Сакромозо должен был оставить Кенигсберг не только из соображений личной безопасности. В его дорожной сумке лежала тайная депеша из Англии королю Фридриху, он сам ее шифровал. На первый взгляд депеша не обнадеживала. Английское морское министерство подтверждало свои намерения относительно высылки эскадры в Балтийское море, но в связи с активными действиями русского и шведского флотов решила несколько отложить, то есть отодвинуть дату выхода эскадры. А куда отодвинуть, если сейчас середина августа? Понятно, что на следующий год. Но можно утешиться тем, что Англия подтвердила свою лояльность. Оставалось только надеяться, что Фридрих правильно поймет смысл депеши и не обрушит на Сакромозо свой гнев.
По иронии судьбы то же самое донесение, но подписанное послом князем Голицыным, вез в Мемель Корсак. Весть эта была благом для России, но сколько было потрачено сил и денег, чтобы очевидное было названо очевидным. Хорошо, что наши герои не знали всю подоплеку этого дела, не видели ухмылки судьбы, а то жизнь показалась бы им глупым фарсом, и только.
Уже в спальне, заранее уверенный в отрицательном ответе, Сакромозо спросил:
— В мое отсутствие не было неожиданных визитов?
— Был, ваша светлость.
К удивлению Сакромозо, Генрих принес визитную карточку. «Князь Никита Оленев». — золотое тиснение русскими и немецкими литерами. В отдаленном уголке памяти что-то промелькнуло серой мышью, зацепившись более за имя, чем за фамилию. Нет, не может быть… Если это тот самый князь, то он вовсе не хочет с ним встречаться. Знать бы только, какого черта понадобилось от него этому князю?
Десять лет назад он уехал из России, зная, что вместо него в крепости сидит русский. Ни его имени, ни смысла этой истории он тогда не знал, и много позднее, уже после ареста Лестока один из прусских агентов, сидящих в Тайной канцелярии в Петербурге, сообщил фамилию человека, взявшего на себя добровольно крест заточения. Они, оказывается, перепутали кареты, бросив на сиденье сфабрикованную записку от великой княгини. Ну и пусть его сидит! Сакромозо хохотал, словно паяц в какой-нибудь итальянской комедии. История давняя, забытая, зачем беспокоить тени? Ему вовсе не хотелось встречаться с этим русским князем. Он хотел было позвать Генриха, чтобы сказать, что никогда, ни при каких обстоятельствах… Но передумал. Еще неизвестно, вернется ли он когда-нибудь в этот дом. Спать, спать…
Ведель сделал невозможное. На следующий день к ужину он принес оформленный по всем правилам паспорт и увесистый мешок золота, которого так ждала армия Фридриха.
— Разрешите совет, ваше сиятельство.
— Разумеется.
— Я оформил паспорта на вас и на Генриха, но потеряйте день, пока оформят документы на вашу охрану. Я нашел двух достойных телохранителей, на них можно положиться. Про зверства казаков рассказывают такие ужасы, что кровь стынет в жилах.
— Угу… казаков я, может быть, и не встречу, а два верных телохранителя ограбят меня в первый же день, — рассмеялся Сакромозо. — И добро бы меня, а то великую Германию!
Ведель только покачал укоризненно головой.
— Нет, кучера мне хватит с избытком, — заключил Сакромозо. — Мой экипаж с секретом. Я положу под, сиденья столько оружия и пороху, что смогу сражаться с целым отрядом русских. Но надеюсь, в этом не будет необходимости. По документам я скромный торговец, еду через Логув по делам в Познань, оттуда в Кистрин.
— Кистрин сожжен, — хмуро сказал Ведель, — газеты пишут, что в городе не осталось ни одного целого дома.
— Газеты всегда врут. Крепость не пала, а значит, хотя бы один целый дом в городе остался. В нем и переночую.
— Вы все шутите…
— А что мне остается? Я еду искать армию Фридриха, и я ее найду. После победы при Цорндорфе у короля должно быть хорошее настроение и большая нехватка денег. Спасибо, Ведель!
Через час с небольшим от дома банкира Бромберга отъехала тяжело груженная карета. Генрих без лишних слов понял, что от него требуется. Камердинер был запаслив, и в доме бытовала присказка: «Еду налегке, без чемодана и Генриха». Сейчас надо было приготовиться к опасной и длительной поездке. Ни один квадратный дюйм площади в карете не пропал зря. Обширное второе дно вмещало в себя целый арсенал: открой узкий лючок под ногами, и можешь отстреливаться хоть от целой роты. В большой сундук был уложен почти весь гардероб хозяина, под козлами умостился дорожный погребец со столовыми принадлежностями, в карманах на дверцах кареты покоились складные вилка и нож в обоймице, фляга с вином, а также дорожный несессер. Хозяин осмотрел работу камердинера и сказал со смехом: «Ковчег!».
Сакромозо уезжал в самом прекрасном расположении духа. Хорошо, что смертные не могут знать своего будущего! В противном случае они пребывали бы в состоянии постоянной мрачности и бессмысленной суеты, пытаясь избегнуть капканов, расставленных неумолимой судьбой.
Сакромозо не мог знать, что вслед за нанятой им рыбачьей лодкой в Кенигсберг прибыл иол, то есть малая канонерская лодка, на борту которой находился матрос с фрегата «Св. Николай». Перед тем как перейти вслед за Сакромозо на прусский галиот, матрос получил от капитана Корсака письмо. Его следовало передать по адресу, который капитан не доверил бумаге. Матрос целый час твердил его наизусть, и только когда выговорил без запинки и дом, и улицу в Кенигсберге, Корсак назвал ему и фамилию адресата: некто Почкин, в собственные руки.
Дорожная случайность
Когда карета перевернулась, Сакромозо думал о высоком, а именно об Неннии Арториусе, названном потомками королем Артуром, о его рыцарях круглого стола, о самоотвержении и чаше Грааля, и вдруг огромный дуб на обочине рванул навстречу, яро заржали лошади, деревянная ось хрустнула с сухим, словно выстрел, звуком. И вот уже роскошный экипаж — воплощенная гордость и тщеславие хозяина — лежит на боку, а его обитое бежевым бархатом нутро стало перевернутой на попа клеткой.
— Черт подери! Генрих, какого дьявола! Я же просил, умолял, не гони! Польские дороги — это проклятье!
Сакромозо казалось, что он кричит громоподобно, но севшие голосовые связки рождали звуки не громче квохтания взволнованной курицы. Все произошло так быстро, что наш рыцарь не успел испугаться, только руки свело и сердце застучало в другом ритме, словно в спальню его внесли новые, очень громкие часы.
Генрих, к удивлению хозяина, молчал. Когда Сакромозо выбрался, наконец, на свободу и окинул взглядом картину разрушения, то увидел, что Генрих, краснорожий весельчак и любитель пива, лежит с лицом белым, как блин, на земле в крайне неприятной для глаза позе, лошади беснуются, а рядом, выпутывая их из упряжи, хлопочут двое, по виду крестьяне или ремесленники, — словом, особи мужеска пола в посконных портах и рубахах с грубой вышивкой. Откуда они взялись — Бог весть. Не будь они откровенно белесы, один из них даже с сединой, он бы принял их за цыган, что шныряют по дорогам и крадут лошадей.
Сакромозо хотел было крикнуть: прочь, бездельники! — и даже ощупал пояс в поисках пистолетов, как заметил стоящую поодаль простую крестьянскую телегу, груженную соломой. Видно, не ругать надо случайных помощников, а благодарить.
Обе его гнедые с заляпанными глиной гривами не пострадали, только дрожали крупно, перебирая ногами и таращась испуганно розовыми глазами. С кучером дело обстояло хуже. Генрих не умер, как в первую минуту подумал Сакромозо, но придавленная каретой нога его сломалась, а от боли он впал в глубокий шок.
Мужики работали так быстро и споро, что Сакромозо не успел дать им каких-либо указаний. Да и не до этого ему было. Он приклеился взглядом к днищу экипажа. Если бы оно треснуло, то из потайного ящика прямо на дорогу потекли, мешаясь с дробью, талеры. Сейчас оставалось только молиться Богу и не мешать. Каким-то чудом, действуя сломанной оглоблей как рычагом, добровольные помощники поставили карету на колеса.
Когда крестьяне подняли с земли Генриха, тот застонал, но глаз так и не открыл. Они не спросили, куда нести кучера, сами поняли, что окровавленная нога перепачкает внутреннюю обивку кареты, и понесли бесчувственное тело к телеге, уложили его там на солому и для тепла прикрыли рогожей. После этого они вернулись к карете.
— Что делать будем, барин? — спросил тот, что помоложе. У него были хитрые, рыжие глаза и нос уточкой с характерной пупочкой на конце, словно щипцами придавили. «Какие у славян носы непородистые, — подумал с раздражением Сакромозо и перевел взгляд на второго, пузатого, с сединой на висках. Вид у второго был вполне благообразный, лицо даже можно было бы назвать красивым, если бы не опаленные до корней брови, из-за отсутствия столь важной детали лицо его выглядело неприлично голым.
— На пожаре опалил, — буркнул крестьянин, не
опрятным движением локтей подтягивая порты на большом, мягком, как тесто, животе. — Карету вашу чинить надо, — добавил он степенно. — Тут недалеко кузня.
— Там же постоялый двор, — вмешался первый с носом уточкой. — Вы можете следовать туда верхами, а карету мы пригоним.
— Нет, — твердо сказал Сакромозо. — Я останусь здесь.
Сейчас он очень пожалел, что не уложил деньги и тайную депешу английского министра Питта в обычный дорожный сак. Придется покориться ситуации, не доставать же под внимательным взглядом двух… — он подыскивал слово и уверенно нашел его — двух разбойников тщательно спрятанное золото.
— Я останусь здесь, — повторил Сакромозо, — а вы поезжайте в кузницу и приведите людей. Я заплачу.
Телега с бесчувственным Генрихом неторопливо свернула на проселок.
Целый час пришлось рыцарю торчать в одиночестве в разбитой карете, но когда появились люди с постоялого двора во главе с» носом уточкой «, дело сладилось быстро. Пришедшие качали головами, цокали языком, жалея поцарапанную карету, а потом как-то в один миг починили упряжь. Певучую славянскую речь с огромным количеством шипящих звуков Сакромозо воспринимал как музыкальное сопровождение, в котором клавесин слишком дребезжит, а скрипки путают партию.
В отсутствие людей Сакромозо пересыпал золото в наплечную сумку, она отчаянно тянула плечо вниз, а рыцарь изо всех сил старался показать, что она невесома. Зато теперь он мог оставить карету в кузнице без присмотра.
Наутро вопрос настырного крестьянина повторился.
— Что делать будем, барин? — и носом повел эдак нагло.
А черт его знает, что делать? Можно скакать верхами, до Логувского монастыря — здесь не более тридцати верст, а там можно попросить экипаж. Но монахи скареды, просто так не дадут. Конечно, если им заплатить, то они доставят экипаж в Логув. Но ведь обдерут его всего по дороге, а потом скажут, что на них мародеры напали.
— А не согласишься ли ты, милейший, пойти ко мне на службу? Сам видишь, кучер нужен.
Сакромозо остановился на этом с носом уточкой только потому, что тот довольно бойко трещал по-немецки. Акцент, конечно, чудовищный, слова исковерканы, все на уровне» твоя моя понимайт «, но ведь действительно все» понимайт»и сам может объяснить, что хочет.
— Ну что ж, можно, — немедленно согласился крестьянин.
— Ты кто?
— Ремесленник. Сапоги тачаю. Зовут Стефан. Как платить станешь?
Вот тут Сакромозо и проявил бдительность. Мало того что Стефан, не торгуясь, принял его условия, прямо скажем, не сулящие особых выгод, он еще посмотрел на рыцаря не столько хитрым, сколько пытливым взглядом. Сакромозо допускал, что простолюдины могут быть хитры и себе на уме, но у этого в лице появилось вдруг другое, умное выражение. И по-немецки затарахтел уж как-то слишком бойко.
— А напарник твой, этот… — Сакромозо показал руками обширный живот, — умеет лошадьми править?
— А как же… В крестьянстве жить — да не уметь.
— А по-немецки как?
— Да мы все одинаковы. Не один год под германцем живем.
— Вот и позови его, пузатого без бровей. Так у Сакромозо появился новый кучер, он даже имени его не узнал, так и звал — по профессии, кучер да кучер, молчаливая бестия, все глазами по дальним углам шарит, прямо не смотрит. Но хоть сам не навязывался на козлы лезть, и то хорошо. Значит, не держал в мыслях непременно ограбить богатого путешественника .
— Едем в Логув. Дорогу знаешь? Безбровый неопределенно пожал плечами, мол, что не знаю, спросим.
— Хорошо бы добраться туда к вечеру. Стрелять умеешь?
— А зачем стрелять? — поинтересовался безбровый.
— Да мало ли… Ладно, гони… Ехали без приключений, если не считать отряда русских драгун, которые остановили их при переезде через реку, чтобы проверить паспорта. До Логува было уже рукой подать. За себя Сакромозо не боялся, но, к его удивлению, у новоиспеченного кучера тоже была проездная бумага. При проверке документов безбровый совсем стушевался и даже занервничал, и Сакромозо понял, что ему есть что скрывать. Скоро и дорожный патруль остался позади, лошади шли ходко.
Вскоре поднялись на высокий, плосковерхий холм, с которого как на ладони видны были и яркий закат, и отражение его в озерах, и лежащий меж двух озер монастырь с высокой толстой башней и крепостными стенами. Еще миг, и видение монастыря скрылось, дорога пошла вниз буковым лесом. Сквозь стволы деревьев медно полыхало небо.
Логувский монастырь принадлежал ордену госпитальеров, или ионитов, как называли они себя на старинный лад. Крепостным стенам и замку было более четырехсот лет, они стояли на земле, принадлежащей когда-то Великополыне, а теперь Бранденбургу, поэтому вполне понятно, что и настоятель, и вся монастырская братия служили верой и правдой не только Богу, но и Великому Фридриху. Но почему Сакромозо, вольный ворон и перекати-поле, уже более пятнадцати лет предан прусскому королю, нужно объяснить подробнее. Если в двух словах: и тот (хозяин) и другой (слуга) принадлежали к великому братству «вольных каменщиков», где нет ни слуг, ни господ.
Вот здесь надо перевести дыхание, надобно найти правильный тон, дабы не впасть в романтическую пошлость, где все розы, грезы, кресты и замки, таинственные символы и эзотерические тайны — это с одной стороны. С другой же стороны автор ни в коем случае не хочет бросить тень на масонство, определив туда если не злодея, то уж во всяком случае не любимого героя.
К термину «жидомасонство»я отношусь примерно так же, как к «жидохристианству», то есть полной нелепице, а тем, кто со мной все-таки не согласится, я посоветую пойти в хорошую библиотеку и заняться изучением материалаnote 11.
Однако мы уже приехали. Была глубокая ночь. Отворились кованые ворота, и хромой монах в надвинутом на глаза капюшоне, с зажженным фонарем в руках приковылял к карете. Узнав Сакромозо, он зашептал слова приветствия или молитвы, а может, и вовсе проговорил пароль, из которого сидящий на козлах кучер, как ни напрягал слух, не понял ни слова.
— Накорми лошадей да устрой моего кучера. Что отец-настоятель?
— Здоровы, слава Всевышнему.
Тяжело ступая затекшими ногами, Сакромозо пошел по мощеной дорожке в глубь двора, где над узким порталом горел фонарь. Там размещалась монастырская гостиница.
— Черт подери! Генрих, какого дьявола! Я же просил, умолял, не гони! Польские дороги — это проклятье!
Сакромозо казалось, что он кричит громоподобно, но севшие голосовые связки рождали звуки не громче квохтания взволнованной курицы. Все произошло так быстро, что наш рыцарь не успел испугаться, только руки свело и сердце застучало в другом ритме, словно в спальню его внесли новые, очень громкие часы.
Генрих, к удивлению хозяина, молчал. Когда Сакромозо выбрался, наконец, на свободу и окинул взглядом картину разрушения, то увидел, что Генрих, краснорожий весельчак и любитель пива, лежит с лицом белым, как блин, на земле в крайне неприятной для глаза позе, лошади беснуются, а рядом, выпутывая их из упряжи, хлопочут двое, по виду крестьяне или ремесленники, — словом, особи мужеска пола в посконных портах и рубахах с грубой вышивкой. Откуда они взялись — Бог весть. Не будь они откровенно белесы, один из них даже с сединой, он бы принял их за цыган, что шныряют по дорогам и крадут лошадей.
Сакромозо хотел было крикнуть: прочь, бездельники! — и даже ощупал пояс в поисках пистолетов, как заметил стоящую поодаль простую крестьянскую телегу, груженную соломой. Видно, не ругать надо случайных помощников, а благодарить.
Обе его гнедые с заляпанными глиной гривами не пострадали, только дрожали крупно, перебирая ногами и таращась испуганно розовыми глазами. С кучером дело обстояло хуже. Генрих не умер, как в первую минуту подумал Сакромозо, но придавленная каретой нога его сломалась, а от боли он впал в глубокий шок.
Мужики работали так быстро и споро, что Сакромозо не успел дать им каких-либо указаний. Да и не до этого ему было. Он приклеился взглядом к днищу экипажа. Если бы оно треснуло, то из потайного ящика прямо на дорогу потекли, мешаясь с дробью, талеры. Сейчас оставалось только молиться Богу и не мешать. Каким-то чудом, действуя сломанной оглоблей как рычагом, добровольные помощники поставили карету на колеса.
Когда крестьяне подняли с земли Генриха, тот застонал, но глаз так и не открыл. Они не спросили, куда нести кучера, сами поняли, что окровавленная нога перепачкает внутреннюю обивку кареты, и понесли бесчувственное тело к телеге, уложили его там на солому и для тепла прикрыли рогожей. После этого они вернулись к карете.
— Что делать будем, барин? — спросил тот, что помоложе. У него были хитрые, рыжие глаза и нос уточкой с характерной пупочкой на конце, словно щипцами придавили. «Какие у славян носы непородистые, — подумал с раздражением Сакромозо и перевел взгляд на второго, пузатого, с сединой на висках. Вид у второго был вполне благообразный, лицо даже можно было бы назвать красивым, если бы не опаленные до корней брови, из-за отсутствия столь важной детали лицо его выглядело неприлично голым.
— На пожаре опалил, — буркнул крестьянин, не
опрятным движением локтей подтягивая порты на большом, мягком, как тесто, животе. — Карету вашу чинить надо, — добавил он степенно. — Тут недалеко кузня.
— Там же постоялый двор, — вмешался первый с носом уточкой. — Вы можете следовать туда верхами, а карету мы пригоним.
— Нет, — твердо сказал Сакромозо. — Я останусь здесь.
Сейчас он очень пожалел, что не уложил деньги и тайную депешу английского министра Питта в обычный дорожный сак. Придется покориться ситуации, не доставать же под внимательным взглядом двух… — он подыскивал слово и уверенно нашел его — двух разбойников тщательно спрятанное золото.
— Я останусь здесь, — повторил Сакромозо, — а вы поезжайте в кузницу и приведите людей. Я заплачу.
Телега с бесчувственным Генрихом неторопливо свернула на проселок.
Целый час пришлось рыцарю торчать в одиночестве в разбитой карете, но когда появились люди с постоялого двора во главе с» носом уточкой «, дело сладилось быстро. Пришедшие качали головами, цокали языком, жалея поцарапанную карету, а потом как-то в один миг починили упряжь. Певучую славянскую речь с огромным количеством шипящих звуков Сакромозо воспринимал как музыкальное сопровождение, в котором клавесин слишком дребезжит, а скрипки путают партию.
В отсутствие людей Сакромозо пересыпал золото в наплечную сумку, она отчаянно тянула плечо вниз, а рыцарь изо всех сил старался показать, что она невесома. Зато теперь он мог оставить карету в кузнице без присмотра.
Наутро вопрос настырного крестьянина повторился.
— Что делать будем, барин? — и носом повел эдак нагло.
А черт его знает, что делать? Можно скакать верхами, до Логувского монастыря — здесь не более тридцати верст, а там можно попросить экипаж. Но монахи скареды, просто так не дадут. Конечно, если им заплатить, то они доставят экипаж в Логув. Но ведь обдерут его всего по дороге, а потом скажут, что на них мародеры напали.
— А не согласишься ли ты, милейший, пойти ко мне на службу? Сам видишь, кучер нужен.
Сакромозо остановился на этом с носом уточкой только потому, что тот довольно бойко трещал по-немецки. Акцент, конечно, чудовищный, слова исковерканы, все на уровне» твоя моя понимайт «, но ведь действительно все» понимайт»и сам может объяснить, что хочет.
— Ну что ж, можно, — немедленно согласился крестьянин.
— Ты кто?
— Ремесленник. Сапоги тачаю. Зовут Стефан. Как платить станешь?
Вот тут Сакромозо и проявил бдительность. Мало того что Стефан, не торгуясь, принял его условия, прямо скажем, не сулящие особых выгод, он еще посмотрел на рыцаря не столько хитрым, сколько пытливым взглядом. Сакромозо допускал, что простолюдины могут быть хитры и себе на уме, но у этого в лице появилось вдруг другое, умное выражение. И по-немецки затарахтел уж как-то слишком бойко.
— А напарник твой, этот… — Сакромозо показал руками обширный живот, — умеет лошадьми править?
— А как же… В крестьянстве жить — да не уметь.
— А по-немецки как?
— Да мы все одинаковы. Не один год под германцем живем.
— Вот и позови его, пузатого без бровей. Так у Сакромозо появился новый кучер, он даже имени его не узнал, так и звал — по профессии, кучер да кучер, молчаливая бестия, все глазами по дальним углам шарит, прямо не смотрит. Но хоть сам не навязывался на козлы лезть, и то хорошо. Значит, не держал в мыслях непременно ограбить богатого путешественника .
— Едем в Логув. Дорогу знаешь? Безбровый неопределенно пожал плечами, мол, что не знаю, спросим.
— Хорошо бы добраться туда к вечеру. Стрелять умеешь?
— А зачем стрелять? — поинтересовался безбровый.
— Да мало ли… Ладно, гони… Ехали без приключений, если не считать отряда русских драгун, которые остановили их при переезде через реку, чтобы проверить паспорта. До Логува было уже рукой подать. За себя Сакромозо не боялся, но, к его удивлению, у новоиспеченного кучера тоже была проездная бумага. При проверке документов безбровый совсем стушевался и даже занервничал, и Сакромозо понял, что ему есть что скрывать. Скоро и дорожный патруль остался позади, лошади шли ходко.
Вскоре поднялись на высокий, плосковерхий холм, с которого как на ладони видны были и яркий закат, и отражение его в озерах, и лежащий меж двух озер монастырь с высокой толстой башней и крепостными стенами. Еще миг, и видение монастыря скрылось, дорога пошла вниз буковым лесом. Сквозь стволы деревьев медно полыхало небо.
Логувский монастырь принадлежал ордену госпитальеров, или ионитов, как называли они себя на старинный лад. Крепостным стенам и замку было более четырехсот лет, они стояли на земле, принадлежащей когда-то Великополыне, а теперь Бранденбургу, поэтому вполне понятно, что и настоятель, и вся монастырская братия служили верой и правдой не только Богу, но и Великому Фридриху. Но почему Сакромозо, вольный ворон и перекати-поле, уже более пятнадцати лет предан прусскому королю, нужно объяснить подробнее. Если в двух словах: и тот (хозяин) и другой (слуга) принадлежали к великому братству «вольных каменщиков», где нет ни слуг, ни господ.
Вот здесь надо перевести дыхание, надобно найти правильный тон, дабы не впасть в романтическую пошлость, где все розы, грезы, кресты и замки, таинственные символы и эзотерические тайны — это с одной стороны. С другой же стороны автор ни в коем случае не хочет бросить тень на масонство, определив туда если не злодея, то уж во всяком случае не любимого героя.
К термину «жидомасонство»я отношусь примерно так же, как к «жидохристианству», то есть полной нелепице, а тем, кто со мной все-таки не согласится, я посоветую пойти в хорошую библиотеку и заняться изучением материалаnote 11.
Однако мы уже приехали. Была глубокая ночь. Отворились кованые ворота, и хромой монах в надвинутом на глаза капюшоне, с зажженным фонарем в руках приковылял к карете. Узнав Сакромозо, он зашептал слова приветствия или молитвы, а может, и вовсе проговорил пароль, из которого сидящий на козлах кучер, как ни напрягал слух, не понял ни слова.
— Накорми лошадей да устрой моего кучера. Что отец-настоятель?
— Здоровы, слава Всевышнему.
Тяжело ступая затекшими ногами, Сакромозо пошел по мощеной дорожке в глубь двора, где над узким порталом горел фонарь. Там размещалась монастырская гостиница.