Страница:
Капитан фыркнул недовольно, но отошел. Прохладные и чуткие пальцы мальчика коснулись лба Белова. Когда он стал отрывать пропитанные сукровицей и гноем бинты, Александр крякнул негодующе, но шепотом заданный вопрос заставил его забыть о боли.
— Скажите, господин полковник, у вас есть такой друг — князь Оленев?
— А как же!
— Тише, умоляю. Не рассказывал ли вам князь Никита о некой особе, фрейлине их величества?
— Мелитрисе Репнинской? Он разыскивает ее по всей Пруссии. В Познань за ней поехал…
— В Познань? — прошептал мальчик. — Князь Никита был в Познани? А я… — в его голосе послышались слезы.
Александр вырвал голову из его рук и посмотрел внимательно на обиженное, худенькое личико, под глазами синяки, губы пухлые, уголки кровят, видно, от недоедания.
— Княжна, это вы? — спросил он шепотом, заранее уверенный в ответе. — Ти-ише…
— Свят, свят. Бог Саваоф… Как вы здесь оказались?
— Это длинная история. Вы поможете мне выбраться отсюда?
— Жизни не пожалею. Здесь где-то в крепости среди пленных пастор Тесин. Он близко сошелся с Никитой. Может быть, он о князе что-нибудь знает? — Мелитриса закивала быстро, завязала бинт тугим узелком. На этом и расстались.
Неожиданная встреча потрясла Александра. Он понял, что судьба вручила ему обязанность заботиться об этой несчастной и странной девушке. Но как держится! Ни слова жалобы… Она, наверное, мерзнет в этой жалкой одежде, но это не главное — одна среди мужичья, никто же не знает, что она девица. Сколько вопросов он должен ей задать, чтобы осмыслить происходящее. Но, может быть, это нескромно — лезть в чужую душу? Ой… какая, к чертовой матери, скромность? Мы в плену!
На следующий день Белов с нетерпением ждал появления «мальчика», но им удалось обменяться только двумя фразами.
— Вы спросила пастора про Никиту?
— Да, но он отказался говорить на эту тему.
— Вы сказали ему — кто вы?
Мелитриса отрицательно покачала головой.
— У пастора Тесина здесь очень много забот, зачем отягощать его плечи еще одной?
— Но почему?
— Боюсь, его очень смутит сама мысль, что я женщина. Нельзя требовать от него больше, чем он может дать. Он и так мне помог. Он святой, право слово… — Мелитриса говорила спокойно, ласково, как-то очень женственно клоня голову набок,
Удивительно, что другие не угадывали в «мальчике» девицу. Прозрев, Александр уже забыл, что и сам испытывал к помощнику лекаря только жалость и благодарность. Он присмотрелся к своим товарищам, пожалуй, они были внимательнее, чем он сам. Во всяком случае, все с «мальчиком» были ласковы, обращались зачастую на «вы», но никто не задавался вопросом — как он сюда попал — Видимо, легенда о том, что «мальчик» сын покойного полковника, достигла и офицерского каземата. А хорошо бы, чтоб эти охламоны хоть материться при Мелитрисе перестали! Может быть, поставить их на место, раскрыть им глаза. Знаешь, гардемарин, и думать забудь! Это не твоя тайна.
Обращение к себе забытым юношеским «титулом» заставило Белова улыбнуться. А ведь само выскочило! Неужели жизнь опять требует от него романтических подвигов? Жизнь, господа, Родине, честь, господа, никому! И вперед, гардемарины!
На следующий день Белову выпала очередь дежурить у окна и оповещать раненых о жизни крепости. Дежурству этому каждый в казарме радовался, как подарку. Белов расположился с комфортом, даже соломы подстелил, чтоб задница от камней не мерзла.
— Господа, у нас гости… Ого, карета о двух гнедых… очень недурных, между прочим. Карета из дорогих, кто-то к нам пожаловал из начальства…
Лакированная карета имела очень странный силуэт, она была выше обычной и из-за обилия багажа казалась брюхатой. Карета обогнула по дуге широкий двор и остановилась возле входа в главную башню.
— Ба… штатский, — крикнул Белов, глядя на вылезающего из кареты пассажира, тот поднял лицо, и Александр обмер. — Банкир… он же Сакромозо, — прошептал он одними губами. .
В лазарете шла активная игра, поэтому раненые не обратили особого внимания на внезапное молчание «впередсмотрящего».
За Сакромозо из кареты вылез плотный верзила — монах. А не эти ли могучие плечи он видел рядом с Цейхелем в польской деревне?
— Ой, неужели… быть не может… Василий Федорович… — вдруг услышал Александр шепот за спиной.
Рядом стоял «мальчик», он подошел совсем неслышно и через плечо Александра внимательно смотрел во двор.
— Какой еще Василий Федорович? — прошептал Белов подозрительно.
— Лядащев… Да вон же он… кучер!
Белов всмотрелся внимательно. Да, это был он, костюм простолюдина сидел на нем ловко и естественно — со спины, а профиль вызывал невольную улыбку. Ну и пузат был Василий Федорович, словно на шестом месяце. О… пошелпошел… походка явно чужая, хромает и ногу волочит при ходьбе. А может быть, он ранен?
— Ну вот, теперь все будет хорошо, — истово перекрестилась Мелитриса. — Это он за мной приехал, — глаза ее опять влажно заблестели, но никаких тебе слез, только восторг.
— Да откуда же он знает, что вы здесь? — рассеянно прошептал Александр. — Видно, у него в этой крепости свои дела. Но во всяком случае, гардемарины, это нам очень на руку!
— Скажите, господин полковник, у вас есть такой друг — князь Оленев?
— А как же!
— Тише, умоляю. Не рассказывал ли вам князь Никита о некой особе, фрейлине их величества?
— Мелитрисе Репнинской? Он разыскивает ее по всей Пруссии. В Познань за ней поехал…
— В Познань? — прошептал мальчик. — Князь Никита был в Познани? А я… — в его голосе послышались слезы.
Александр вырвал голову из его рук и посмотрел внимательно на обиженное, худенькое личико, под глазами синяки, губы пухлые, уголки кровят, видно, от недоедания.
— Княжна, это вы? — спросил он шепотом, заранее уверенный в ответе. — Ти-ише…
— Свят, свят. Бог Саваоф… Как вы здесь оказались?
— Это длинная история. Вы поможете мне выбраться отсюда?
— Жизни не пожалею. Здесь где-то в крепости среди пленных пастор Тесин. Он близко сошелся с Никитой. Может быть, он о князе что-нибудь знает? — Мелитриса закивала быстро, завязала бинт тугим узелком. На этом и расстались.
Неожиданная встреча потрясла Александра. Он понял, что судьба вручила ему обязанность заботиться об этой несчастной и странной девушке. Но как держится! Ни слова жалобы… Она, наверное, мерзнет в этой жалкой одежде, но это не главное — одна среди мужичья, никто же не знает, что она девица. Сколько вопросов он должен ей задать, чтобы осмыслить происходящее. Но, может быть, это нескромно — лезть в чужую душу? Ой… какая, к чертовой матери, скромность? Мы в плену!
На следующий день Белов с нетерпением ждал появления «мальчика», но им удалось обменяться только двумя фразами.
— Вы спросила пастора про Никиту?
— Да, но он отказался говорить на эту тему.
— Вы сказали ему — кто вы?
Мелитриса отрицательно покачала головой.
— У пастора Тесина здесь очень много забот, зачем отягощать его плечи еще одной?
— Но почему?
— Боюсь, его очень смутит сама мысль, что я женщина. Нельзя требовать от него больше, чем он может дать. Он и так мне помог. Он святой, право слово… — Мелитриса говорила спокойно, ласково, как-то очень женственно клоня голову набок,
Удивительно, что другие не угадывали в «мальчике» девицу. Прозрев, Александр уже забыл, что и сам испытывал к помощнику лекаря только жалость и благодарность. Он присмотрелся к своим товарищам, пожалуй, они были внимательнее, чем он сам. Во всяком случае, все с «мальчиком» были ласковы, обращались зачастую на «вы», но никто не задавался вопросом — как он сюда попал — Видимо, легенда о том, что «мальчик» сын покойного полковника, достигла и офицерского каземата. А хорошо бы, чтоб эти охламоны хоть материться при Мелитрисе перестали! Может быть, поставить их на место, раскрыть им глаза. Знаешь, гардемарин, и думать забудь! Это не твоя тайна.
Обращение к себе забытым юношеским «титулом» заставило Белова улыбнуться. А ведь само выскочило! Неужели жизнь опять требует от него романтических подвигов? Жизнь, господа, Родине, честь, господа, никому! И вперед, гардемарины!
На следующий день Белову выпала очередь дежурить у окна и оповещать раненых о жизни крепости. Дежурству этому каждый в казарме радовался, как подарку. Белов расположился с комфортом, даже соломы подстелил, чтоб задница от камней не мерзла.
— Господа, у нас гости… Ого, карета о двух гнедых… очень недурных, между прочим. Карета из дорогих, кто-то к нам пожаловал из начальства…
Лакированная карета имела очень странный силуэт, она была выше обычной и из-за обилия багажа казалась брюхатой. Карета обогнула по дуге широкий двор и остановилась возле входа в главную башню.
— Ба… штатский, — крикнул Белов, глядя на вылезающего из кареты пассажира, тот поднял лицо, и Александр обмер. — Банкир… он же Сакромозо, — прошептал он одними губами. .
В лазарете шла активная игра, поэтому раненые не обратили особого внимания на внезапное молчание «впередсмотрящего».
За Сакромозо из кареты вылез плотный верзила — монах. А не эти ли могучие плечи он видел рядом с Цейхелем в польской деревне?
— Ой, неужели… быть не может… Василий Федорович… — вдруг услышал Александр шепот за спиной.
Рядом стоял «мальчик», он подошел совсем неслышно и через плечо Александра внимательно смотрел во двор.
— Какой еще Василий Федорович? — прошептал Белов подозрительно.
— Лядащев… Да вон же он… кучер!
Белов всмотрелся внимательно. Да, это был он, костюм простолюдина сидел на нем ловко и естественно — со спины, а профиль вызывал невольную улыбку. Ну и пузат был Василий Федорович, словно на шестом месяце. О… пошелпошел… походка явно чужая, хромает и ногу волочит при ходьбе. А может быть, он ранен?
— Ну вот, теперь все будет хорошо, — истово перекрестилась Мелитриса. — Это он за мной приехал, — глаза ее опять влажно заблестели, но никаких тебе слез, только восторг.
— Да откуда же он знает, что вы здесь? — рассеянно прошептал Александр. — Видно, у него в этой крепости свои дела. Но во всяком случае, гардемарины, это нам очень на руку!
Лядащев
Мудрец Монтенье своих трудах писал: «…пока мы сами устанавливаем правила своего поведения, мы обречены на чудовищный хаос». Цитату эту вспомнил Лядащев, когда очутился во внутреннем дворе Кистринской крепости. Изречение всплыло в памяти .вроде бы и некстати, потому что Монтень употребил его, кажется, относительно обычаев в чужой стране, но Василий Федорович примерил цитату на себя, и она пришлась ему впору, как старый камзол.
Правила своего поведения надо устанавливать, сообразуясь с общими правилами, ситуацией и законами бытия, которые говорили ясно — надо брать Бромберга, а если хотите, Сакромозо, еще на постоялом дворе:
двое на дворе справились бы, а он, Лядащев, пошел на поводу собственной натуры, ввязавшись в авантюру, суть которой — проникнуть вместе с банкиром в логово Фридриха и в его секретный отдел в Берлине. Вместо этого они явились в сожженный Кистрин и сколько проторчат здесь — неизвестно.
Банкир, он же рыцарь, все время опережал Лядащева на один ход. Когда по зрелому размышлению и сопоставлению фактов связей стало ясно, что банкир и есть Сакромозо — право же, больше некому! — и осталось сделать один мазок на пестром полотне — визуальное опознание, банкир сбежал в Лондон. Чиновник из Тайной канцелярии, специально для опознания приехавший из Петербурга, только крякнул от возмущения:
— Надо было брать! Сами же говорили, Сакромозо — резидент прусского секретного отдела!
— А если это не он? Если мы ошибаемся?
— Но мы же прислали вам словесный портрет. Неужели этого мало?
— Да он растолстел, как боров! — взорвался Лядащев. — Ваш словесный портрет ничему не противоречит, но ничего не утверждает. Рост, цвет глаз, породистый нос — это еще не улики!
— Ну давайте пройдем все по пунктам…
— Пунктами мы ничего не добьемся. Вам надобно его дождаться.
— А если он вообще не вернется в Кенигсберг? — возопил чиновник.
— Вернется. У него здесь банк.
Чиновнику нашлась работа в военной канцелярии в замке. Он не жаловался на вынужденную задержку, каждому охота пожить за границей и добавку к жалованию получить.
О возвращении банкира сообщил агент Почкин, который в страшном возбуждении явился на секретную квартиру, тыча в лицо туго свернутую бумагу.
— Вот… письмо. От ве-ернейшего человека — капитана Корсака.
— Тесен мир, — усмехнулся Лядащев. — Я и не знал, что Алексей Иванович интересуется нашими делами. Ты прав, он честнейший человек. Кто доставил письмо?
— Матрос со «Св. Николая». Фрегат Корсака еще в море, а матрос приплыл на взятом в плен галиоте… вместе с банкиром.
Лядащев развернул бумагу, через минуту снисходительная улыбка исчезла с его лица. В письме Корсак очень толково и подробно излагал встречу с прусским галиотом и его пассажирами.
— Похоже, именно Блюма я видел у белого особняка, — задумчиво сказал Лядащев.
— Черт с ним, с Блюмом. Я за ним сам поеду в Мемель. Банкира надо брать.
— Завтра же утром устроим визуальное опознание, — педантично заметил Лядащев.
За домом Бромберга было установлено наблюдение. Трудность состояла в том, что банкир из дома не выходил, но стало известно, что он оформляет выездной паспорт на два лица. Приказ паспортному отделу последовал незамедлительно — ни под каким видом бумаг не выдавать.
Визуальное опознание состоялось весьма традиционно. Через два дня к вечеру банкир выполз-таки из дома, решив напоследок посетить Торговый дом Альберта. Малина. В этот краткий промежуток времени и места наш чиновник и столкнулся с ним в буквальном смысле нос к носу.
— Простите, я чуть не сшиб вас с ног. Сударь, дурацкая привычка, задумался… нет бы посмотреть под ноги. Еще раз прошу извинения.
Банкир молча выслушал весь этот вздор и важно проследовал дальше, а чиновник бросился к Лядащеву, чтобы выпалить с порога:
— Узнал, Василий Федорович! Он… рыцарь, все эдак же щурится и морда надменная. Но раздобрел… Не иначе у вашего Сакромозо сахарная болезнь или печень не в порядке!
— Сегодня ночью будем брать, чтоб без шума. Все было предусмотрено, но не учли малой блохи — переписчика-взяточника. Неведомо каким путем эта мразь оформила и выдала банкиру паспорт. Когда Лядащев в сопровождении пяти офицеров явился ночью к дому Сакромозо, птичка уже улетела. Следивший за домом агент успел проследить, по какой дороге банкир выехал из города, а дальше — ищи-свищи.
И началась гонка… В помощники себе Лядащев взял подпоручика Фирсова, малого веселого, неглупого, отчаянного вруна, азартного, как черт, — надежного. Удивления достойно, что к ночи следующего дня они настигли лакированную карету на постоялом дворе. Хозяева экипажа мирно почивали.
— Утром будем брать? — приставал Фирсов.
— Ни в коем случае. Я тебя к банкиру в кучера сосватаю, а сам следом поскачу. Надо же выяснить, куда он так торопится?
Здесь же на постоялом дворе раздобыли телегу с лошадью и устроили маскарад с переодеванием. Фирсов ко всему относился, как к веселой игре. Он же помог нанести карете банкира некую травму, которая со временем привела к дорожной аварии.
И опять Сакромозо все переиначил. В кучера он выбрал степенного, немолодого, пузатого, а лихой Фирсов, вместо того чтобы выпрячь лошадь и вести тайное наблюдение вехами, по глупому недомыслию остался трястись в телеге и отстал от кареты Сакромозо задолго до монастыря.
Теперь Лядащев остался один, как бы сейчас сказали — без связи. Когда в Логуве в карету Сакромозо взгромоздился огромный монах, Лядащев понял, что вопрос «брать — не брать» отпадает сам собой. Против двоих он никак не потянет. Думай, Василий Федорович, думай… Еще на постоялом дворе, куда после аварии пригнали карету, Лядащев заметил, что Сакромозо гнется под тяжестью саквояжа, он и потом не выпускал его из рук. Что может быть в этом саквояже? Оружие… нет, оружие лежит в секретном днище кареты, это второе дно он обнаружил в кузнице; Если не оружие, то золото. За этим золотом суккин сын и наведывался в Кенигсберг, это ясно. Может быть, Сакромозо ударился в бега? С эдакими деньжищами он обеспечит себя на всю жизнь.
Но нет, явились в Логув. Понаблюдать за Сакромозо в монастыре не удалось, монахи лучшие в мире соглядатаи, очевидно, им приказали присматривать за кучером. Может быть, Сакромозо оставит золото в монастыре? Сейчас все монастыри собирают Фридриху дань, деньгам здесь сохраннее. Но Сакромозо поехал дальше все с тем же саквояжем. Монах — это для присмотра, а может, для охраны. Пока версия, что банкир намылился бежать, отпадает. Из дела выходят в одиночку, а не в сопровождении монахов.
Направление Сакромозо указывал одним словом — прямо! И только когда стало ясно, что карета вот-вот пересечет условную границу, за которой хозяева — пруссаки, был назван пункт назначения — Кистрин! Мать честная, он же сожжен! Но армия Фридриха где-то там, рядом. Может быть, в Кистрине у Сакромозо и произойдет встреча с королем?
Рассказать толком, как они пересекали тот невидимый глазу шов, который отделяет русские владения от прусских, Лядащев бы не взялся, его задача была гнать лошадей. Мимо заставы пронеслись с гиком. Охране это, естественно, не понравилось. В секунду организовалась погоня. Верхами на свежих лошадях догнать карету проще простого, и не возьми монах вслед за Сакромозо мушкетон, еще не известно, чем бы кончилось дело. Монах стрелял метко, но целился главным образом в лошадей, считая их более крупной мишенью.
Лядащев правил лошадьми стоя, карета моталась, скрипела, как старая каравелла в шторм. Пуля сбила с Лядащева шапку. Только бы колесо не отвалилось у этой лакированной толстобрюхой красавицы. И тут он понял, что погоня отстает, видно, не хотелось преследователям залезать глубоко во владения прусского короля. Еще один подъем, спуск с холма, и вот уже навстречу карете спешит на рысях отряд прусских Драгун.
— Немедленно проводите меня в крепость Кистрин к генералу фон Шаку, — голос у Сакромозо резкий, требовательный, он словно переродился. — Не надо лишних вопросов. За неповиновение будете расстреляны. Я вам это обещаю!
До крепости их сопровождал караул из четырех драгун. По приезде в крепость монах куда-то пропал, не появился он и на следующий день, а Сакромозо разместился где-то в башне, рядом с покоями коменданта, про карету и думать забыл, а поутру, отмытый, расфранченный и чрезвычайно озабоченный, отправился в город пешком.
Лядащев нагнал его во дворе. — — Господин, лошади в конюшне застоялись. Проехаться бы верхами.
— Прогуляй их по двору, — бросил Сакромозо. — Тебя здесь кормят?
— Вместе с гарнизоном.
— Ну и отлично.
На следующий день повторилась та же история. А скажите на милость, как в таких условиях вести слежку? Лядащев сунулся с лошадьми в» главные ворота, я, мол, кучер их сиятельства, мне, мол, ведено подать карету в город. Загалдели: каков пароль, назови лозунг, приказа не было, иди к коменданту…
Простого взгляда было достаточно, чтобы определить: крепость живет по строгому, военному распорядку. Фон Шак считал, что от русских всего можно ожидать, и даже после Цорндорфского поражения они могут повторить осаду Кистрина, хотя бы для того, чтобы отбить пленных. Поэтому число караулов было увеличено, пушки стояли в боевой готовности, то и дело прибывали подводы с продовольствием, солдаты утром и вечером муштровались на экзерцициях.
Вечером, когда гарнизонная жизнь подутихла, Лядащев опять пошел прогуливать лошадей. Что у него за жизнь такая собачья? Вся она протекает рядом со всякой пакостью — обманом, враньем, подлогом, доносами… А ведь убежал он от допросов и тайн, влюбился, как приличный человек, женился. И жена попалась славная, красивая, богатая, добрая… А может, Сакромозо к зазнобе шляется? Ждет его в обожженном доме. какая-нибудь немыслимая красота… Женщины ведь так верны, так прилипчивы. Пристанет с ножом к горлу: ты меня любишь, любишь, нет, ты скажи, как ты меня любишь? Люблю… как клопа в углу, как увижу, так и давлю… Ой… что-то он вконец обозлился и испрокудился!
— Малец, не вертись под ногами! — крикнул он на чистейшем немецком.
Жалкий мальчонка, в руках таз с окровавленными бинтами. Лядащев уже знал, что кистринские подвалы превращены в лазарет для русских пленных. Может, и этот вихрастый из наших. Прости, сынок, помочь не могу. Жди, пока обменяют. У нас пленных пруссаков тоже пруд пруди.
Лядащев уже вел лошадей в конюшню, когда жеребец, строптивая скотина, поднял веером хвост и навалил на чистый немецкий булыжник кучу пахучих яблок.
— А убирать, мерзавец, кто будет? — проворчал Лядащев.
Он склонился с совком и метлой, когда услышал тихий шепот за спиной, шепот столь необычный и неясный, что ему показалось даже, что он сам домыслил его содержание.
— Василий Федорович… Это я.
Та-а-к… Он передернул плечами и, поднимаясь с колен, осторожно повернул голову. Перед ним стоял давешний малец с тазом.
По тому, как заходили желваки на скулах Лядащева, Мелитриса поняла — узнал. Не глядя ей в глаза, а пристально всматриваясь в идущего к воротам капрала, он произнес одними губами:
— После вечерней трубы буду ждать вас у входа в конюшню. Если сегодня не сможете прийти, то завтра. Убери! — добавил он громко, подтолкнул к ногам Мелитрисы совок и неторопливо повел лошадей в конюшню.
Мелитриса поставила на землю таз и стала сгребать конские яблоки. Она понимала, что ей никак нельзя улыбаться, но ничего не могла с собой поделать.
Правила своего поведения надо устанавливать, сообразуясь с общими правилами, ситуацией и законами бытия, которые говорили ясно — надо брать Бромберга, а если хотите, Сакромозо, еще на постоялом дворе:
двое на дворе справились бы, а он, Лядащев, пошел на поводу собственной натуры, ввязавшись в авантюру, суть которой — проникнуть вместе с банкиром в логово Фридриха и в его секретный отдел в Берлине. Вместо этого они явились в сожженный Кистрин и сколько проторчат здесь — неизвестно.
Банкир, он же рыцарь, все время опережал Лядащева на один ход. Когда по зрелому размышлению и сопоставлению фактов связей стало ясно, что банкир и есть Сакромозо — право же, больше некому! — и осталось сделать один мазок на пестром полотне — визуальное опознание, банкир сбежал в Лондон. Чиновник из Тайной канцелярии, специально для опознания приехавший из Петербурга, только крякнул от возмущения:
— Надо было брать! Сами же говорили, Сакромозо — резидент прусского секретного отдела!
— А если это не он? Если мы ошибаемся?
— Но мы же прислали вам словесный портрет. Неужели этого мало?
— Да он растолстел, как боров! — взорвался Лядащев. — Ваш словесный портрет ничему не противоречит, но ничего не утверждает. Рост, цвет глаз, породистый нос — это еще не улики!
— Ну давайте пройдем все по пунктам…
— Пунктами мы ничего не добьемся. Вам надобно его дождаться.
— А если он вообще не вернется в Кенигсберг? — возопил чиновник.
— Вернется. У него здесь банк.
Чиновнику нашлась работа в военной канцелярии в замке. Он не жаловался на вынужденную задержку, каждому охота пожить за границей и добавку к жалованию получить.
О возвращении банкира сообщил агент Почкин, который в страшном возбуждении явился на секретную квартиру, тыча в лицо туго свернутую бумагу.
— Вот… письмо. От ве-ернейшего человека — капитана Корсака.
— Тесен мир, — усмехнулся Лядащев. — Я и не знал, что Алексей Иванович интересуется нашими делами. Ты прав, он честнейший человек. Кто доставил письмо?
— Матрос со «Св. Николая». Фрегат Корсака еще в море, а матрос приплыл на взятом в плен галиоте… вместе с банкиром.
Лядащев развернул бумагу, через минуту снисходительная улыбка исчезла с его лица. В письме Корсак очень толково и подробно излагал встречу с прусским галиотом и его пассажирами.
— Похоже, именно Блюма я видел у белого особняка, — задумчиво сказал Лядащев.
— Черт с ним, с Блюмом. Я за ним сам поеду в Мемель. Банкира надо брать.
— Завтра же утром устроим визуальное опознание, — педантично заметил Лядащев.
За домом Бромберга было установлено наблюдение. Трудность состояла в том, что банкир из дома не выходил, но стало известно, что он оформляет выездной паспорт на два лица. Приказ паспортному отделу последовал незамедлительно — ни под каким видом бумаг не выдавать.
Визуальное опознание состоялось весьма традиционно. Через два дня к вечеру банкир выполз-таки из дома, решив напоследок посетить Торговый дом Альберта. Малина. В этот краткий промежуток времени и места наш чиновник и столкнулся с ним в буквальном смысле нос к носу.
— Простите, я чуть не сшиб вас с ног. Сударь, дурацкая привычка, задумался… нет бы посмотреть под ноги. Еще раз прошу извинения.
Банкир молча выслушал весь этот вздор и важно проследовал дальше, а чиновник бросился к Лядащеву, чтобы выпалить с порога:
— Узнал, Василий Федорович! Он… рыцарь, все эдак же щурится и морда надменная. Но раздобрел… Не иначе у вашего Сакромозо сахарная болезнь или печень не в порядке!
— Сегодня ночью будем брать, чтоб без шума. Все было предусмотрено, но не учли малой блохи — переписчика-взяточника. Неведомо каким путем эта мразь оформила и выдала банкиру паспорт. Когда Лядащев в сопровождении пяти офицеров явился ночью к дому Сакромозо, птичка уже улетела. Следивший за домом агент успел проследить, по какой дороге банкир выехал из города, а дальше — ищи-свищи.
И началась гонка… В помощники себе Лядащев взял подпоручика Фирсова, малого веселого, неглупого, отчаянного вруна, азартного, как черт, — надежного. Удивления достойно, что к ночи следующего дня они настигли лакированную карету на постоялом дворе. Хозяева экипажа мирно почивали.
— Утром будем брать? — приставал Фирсов.
— Ни в коем случае. Я тебя к банкиру в кучера сосватаю, а сам следом поскачу. Надо же выяснить, куда он так торопится?
Здесь же на постоялом дворе раздобыли телегу с лошадью и устроили маскарад с переодеванием. Фирсов ко всему относился, как к веселой игре. Он же помог нанести карете банкира некую травму, которая со временем привела к дорожной аварии.
И опять Сакромозо все переиначил. В кучера он выбрал степенного, немолодого, пузатого, а лихой Фирсов, вместо того чтобы выпрячь лошадь и вести тайное наблюдение вехами, по глупому недомыслию остался трястись в телеге и отстал от кареты Сакромозо задолго до монастыря.
Теперь Лядащев остался один, как бы сейчас сказали — без связи. Когда в Логуве в карету Сакромозо взгромоздился огромный монах, Лядащев понял, что вопрос «брать — не брать» отпадает сам собой. Против двоих он никак не потянет. Думай, Василий Федорович, думай… Еще на постоялом дворе, куда после аварии пригнали карету, Лядащев заметил, что Сакромозо гнется под тяжестью саквояжа, он и потом не выпускал его из рук. Что может быть в этом саквояже? Оружие… нет, оружие лежит в секретном днище кареты, это второе дно он обнаружил в кузнице; Если не оружие, то золото. За этим золотом суккин сын и наведывался в Кенигсберг, это ясно. Может быть, Сакромозо ударился в бега? С эдакими деньжищами он обеспечит себя на всю жизнь.
Но нет, явились в Логув. Понаблюдать за Сакромозо в монастыре не удалось, монахи лучшие в мире соглядатаи, очевидно, им приказали присматривать за кучером. Может быть, Сакромозо оставит золото в монастыре? Сейчас все монастыри собирают Фридриху дань, деньгам здесь сохраннее. Но Сакромозо поехал дальше все с тем же саквояжем. Монах — это для присмотра, а может, для охраны. Пока версия, что банкир намылился бежать, отпадает. Из дела выходят в одиночку, а не в сопровождении монахов.
Направление Сакромозо указывал одним словом — прямо! И только когда стало ясно, что карета вот-вот пересечет условную границу, за которой хозяева — пруссаки, был назван пункт назначения — Кистрин! Мать честная, он же сожжен! Но армия Фридриха где-то там, рядом. Может быть, в Кистрине у Сакромозо и произойдет встреча с королем?
Рассказать толком, как они пересекали тот невидимый глазу шов, который отделяет русские владения от прусских, Лядащев бы не взялся, его задача была гнать лошадей. Мимо заставы пронеслись с гиком. Охране это, естественно, не понравилось. В секунду организовалась погоня. Верхами на свежих лошадях догнать карету проще простого, и не возьми монах вслед за Сакромозо мушкетон, еще не известно, чем бы кончилось дело. Монах стрелял метко, но целился главным образом в лошадей, считая их более крупной мишенью.
Лядащев правил лошадьми стоя, карета моталась, скрипела, как старая каравелла в шторм. Пуля сбила с Лядащева шапку. Только бы колесо не отвалилось у этой лакированной толстобрюхой красавицы. И тут он понял, что погоня отстает, видно, не хотелось преследователям залезать глубоко во владения прусского короля. Еще один подъем, спуск с холма, и вот уже навстречу карете спешит на рысях отряд прусских Драгун.
— Немедленно проводите меня в крепость Кистрин к генералу фон Шаку, — голос у Сакромозо резкий, требовательный, он словно переродился. — Не надо лишних вопросов. За неповиновение будете расстреляны. Я вам это обещаю!
До крепости их сопровождал караул из четырех драгун. По приезде в крепость монах куда-то пропал, не появился он и на следующий день, а Сакромозо разместился где-то в башне, рядом с покоями коменданта, про карету и думать забыл, а поутру, отмытый, расфранченный и чрезвычайно озабоченный, отправился в город пешком.
Лядащев нагнал его во дворе. — — Господин, лошади в конюшне застоялись. Проехаться бы верхами.
— Прогуляй их по двору, — бросил Сакромозо. — Тебя здесь кормят?
— Вместе с гарнизоном.
— Ну и отлично.
На следующий день повторилась та же история. А скажите на милость, как в таких условиях вести слежку? Лядащев сунулся с лошадьми в» главные ворота, я, мол, кучер их сиятельства, мне, мол, ведено подать карету в город. Загалдели: каков пароль, назови лозунг, приказа не было, иди к коменданту…
Простого взгляда было достаточно, чтобы определить: крепость живет по строгому, военному распорядку. Фон Шак считал, что от русских всего можно ожидать, и даже после Цорндорфского поражения они могут повторить осаду Кистрина, хотя бы для того, чтобы отбить пленных. Поэтому число караулов было увеличено, пушки стояли в боевой готовности, то и дело прибывали подводы с продовольствием, солдаты утром и вечером муштровались на экзерцициях.
Вечером, когда гарнизонная жизнь подутихла, Лядащев опять пошел прогуливать лошадей. Что у него за жизнь такая собачья? Вся она протекает рядом со всякой пакостью — обманом, враньем, подлогом, доносами… А ведь убежал он от допросов и тайн, влюбился, как приличный человек, женился. И жена попалась славная, красивая, богатая, добрая… А может, Сакромозо к зазнобе шляется? Ждет его в обожженном доме. какая-нибудь немыслимая красота… Женщины ведь так верны, так прилипчивы. Пристанет с ножом к горлу: ты меня любишь, любишь, нет, ты скажи, как ты меня любишь? Люблю… как клопа в углу, как увижу, так и давлю… Ой… что-то он вконец обозлился и испрокудился!
— Малец, не вертись под ногами! — крикнул он на чистейшем немецком.
Жалкий мальчонка, в руках таз с окровавленными бинтами. Лядащев уже знал, что кистринские подвалы превращены в лазарет для русских пленных. Может, и этот вихрастый из наших. Прости, сынок, помочь не могу. Жди, пока обменяют. У нас пленных пруссаков тоже пруд пруди.
Лядащев уже вел лошадей в конюшню, когда жеребец, строптивая скотина, поднял веером хвост и навалил на чистый немецкий булыжник кучу пахучих яблок.
— А убирать, мерзавец, кто будет? — проворчал Лядащев.
Он склонился с совком и метлой, когда услышал тихий шепот за спиной, шепот столь необычный и неясный, что ему показалось даже, что он сам домыслил его содержание.
— Василий Федорович… Это я.
Та-а-к… Он передернул плечами и, поднимаясь с колен, осторожно повернул голову. Перед ним стоял давешний малец с тазом.
По тому, как заходили желваки на скулах Лядащева, Мелитриса поняла — узнал. Не глядя ей в глаза, а пристально всматриваясь в идущего к воротам капрала, он произнес одними губами:
— После вечерней трубы буду ждать вас у входа в конюшню. Если сегодня не сможете прийти, то завтра. Убери! — добавил он громко, подтолкнул к ногам Мелитрисы совок и неторопливо повел лошадей в конюшню.
Мелитриса поставила на землю таз и стала сгребать конские яблоки. Она понимала, что ей никак нельзя улыбаться, но ничего не могла с собой поделать.
Магистр Жак
Сакромозо остановился перед единственным уцелевшим на узкой улочке домом, который стоял несколько поодаль за табунком обуглившихся лип. Может быть, поэтому пламя только облизнуло этот дом, но не разрушило старой кладки. Выгоревшие окна были закрыты свежей фанерой, на месте сгоревшей двери висела мешковина — Однако из длинной горбатой трубы осторожно взвивался дымок. Хороший знак…
Сакромозо переступил порог дома в тот самый момент, когда хозяин, разжегши до яркого жара горн в подвале, приступил к наиважнейшим, таинственным, но очень привычным для него делам: начал готовить в дымящемся тигле эликсир мудрецов, из коего должно, наконец, получиться нечто очень важное, например, золото, а может, философический камень жизни, а потому не слышал, что наверху бродит нежданный гость. Только поднявшись наверх за забытыми песочными часами, он столкнулся нос к носу с Сакромозо.
— Рад приветствовать собрата в поиске истинного! — воскликнул хозяин высокопарно.
Это был худой, строгий старик с коротко подстриженными седыми кудрями и вдохновенным лицом. Сакромозо называл хозяина магистр Жак и никогда не интересовался его подлинным именем. Магистр Жак был человеком не от мира сего, розенкрейцеровским братом по призванию и алхимиком по природной склонности.
Прокалившийся в тигле порошок нельзя было оставлять без присмотра, поэтому важный разговор произошел в подвале среди колб, реторт, таинственных таблиц, старых гравюр с изображением дракона, кусающего себя за хвост, — древнего символа алхимиков, и еще множества предметов вовсе не доступных пониманию обычного смертного. Не будем подробнее описывать лабораторию, скажем только, что наш старый знакомец Гаврила, испытывающий вечную тягу к перемешиванию различных компонентов, умер бы здесь от зависти.
Добавим к слову, что Гаврила на своем поприще, занявшись врачеванием и парфюмерией, достиг куда больших успехов, чем его германский собрат. Жизнь последнего была полна превратностей. Магистр Жак очень напоминал фальшивомонетчика, который путем переплавки из двух золотых сделал один и попал на каторгу. Каторгой стала сама жизнь его, но по милости Божьей он этого не осознавал.
В сложных химических опытах, посвященных добыванию золота, необходимо было добавлять в эликсиры малые толики благородного металла. Если бы сложить все эти малые толики, магистра Жака можно было считать весьма богатым человеком. Но он не суммировал убытков, а потому был счастлив.
Шепча над тиглем колдовские заклинания, магистр между делом сообщил, что Цейхель, несчастный и бестолковый Цейхель, погиб при пожаре, ему, сударь, упавшей балкой раскроило голову.
Сообщение о смерти Цейхеля Сакромозо принял спокойно. Пустой человек! Что ему не поручи, обязательно провалит, а просчеты свалит на других.
— Мир праху его… Но где остальные? Где Шварцкопф?
Магистр повернул к Сакромозо счастливое, мокрое от тэта лицо:
— Приступаю к наиважнейшей части моего опыта. Подойдите ближе! Философская ртуть уже прокалилась, я делал это трижды, превращая зеленого льваnote 14 в красного, — глаза алхимика жутковато блеснули. — Теперь мы будем подогревать красного льва… да, да… на песчаной бане с виноградным спиртом. Сознаюсь, я впервые использую спирт, поэтому жду безусловного успеха.
— Месье Жак, отвлекитесь на минуту. Где Миддельфок, где Шварцкопф, где Дункель, наконец?
— О последних я ничего не знаю, а Миддельфок здесь, в Кистрине. Он живет в доме вдовы Румер, рядом с крепостным валом. Бедный юноша, по-моему, помешался. Здесь был ад, ад! — проговорил магистр скороговоркой, потом перевел дух и уже совсем другим, значительным и важным тоном присовокупил: — Теперь главное, чтоб эликсир, вернее винный спирт, не закипел. В противном случае надо начинать все сначала.
— Что значит — сошел с ума?
— Он либо молчит, либо разговаривает сам с собой, — брюзгливо заметил магистр, его очень раздражало незримое присутствие пустого Миддельфока при его высокой работе. — Не исключено, что все это притворство. Вдове удалось сберечь от пожара кое-какое золото. И запомните, мой друг, это камнеобразное вещество — вид его обманчив, оно режется ножом — надобно положить в обмазанную глиной реторту и дистиллировать, дистиллировать, — горло его по-голубиному клокотало.
— Какого черта, магистр! Вы можете разговаривать нормально?
— Я и разговариваю. Я обещал вас научить златоделанию и научу!
— Златоделанию вам надо учиться у меня! Где
девица?
— Какая девица?
Вот те раз! Сакромозо с размаху уселся на заляпанный какой-то химической дрянью табурет.
— Ру-усская! С которой Цейхель приехал в Кистрин! Была здесь девица или нет? Отвечайте!
— Девица была, — равнодушно ответил магистр. — Я не знаю, где девица. Миддельфок уверял, что сам видел, как девицу объяло пламенем.
— Зря так обошелся с ней пожар. Она могла бы много нам порассказать, — задумчиво бросил Сакромозо. — Ну да ладно. Мертва, и забудем о ней. Цейхель вез типографические планы русских или что-то в этом роде. Где они?
— Я думаю, сгорели, — магистру давно прискучил этот разговор, он желал вернуться в свой мир, где бродят кимерийские тени и танцуют в огне саламандры.
— Объясните, где живет вдова?
Тащиться пешком через весь город, вернее останки города, Сакромозо смертельно не хотелось, он был голоден, зол, как Мефистофель, беседа с сумасшедшим Миддельфоком казалась сущим наказанием, этот малый и в нормальном состоянии был непереносим. Словом, привычка откладывать неприятности на — завтра сыграла обычную роль. Но на следующий день Сакромозо отправился разыскивать постояльца вдовы Румер. Дом означенной вдовы выглядел гораздо лучше, чем жилище алхимика, что подтверждало правило — лучше иметь золото, чем изобретать его, уже и крышу починили, и стены очистили от копоти.
Миддельфок обедал. Столом служила огромная, обожженная по углам столешница, поставленная на свежие козлы. Если у бедного малого и помрачился рассудок, это никак не отразилось на его пищеварении. Длинные руки его ловко доставали блюда с закуской с самого дальнего края стола.
При появлении Сакромозо он встал, отер руки о грязные кюлоты, не выказывая ни малейшего удивления, кивнул, потом подумал и опять принялся за еду.
— Да перестаньте вы, наконец, жевать! — воскликнул с раздражением Сакромозо.
— Угу… — он положил кусок жареной баранины на тарелку и неожиданно икнул.
— Где Дункель?
— Убит. В Познани… Когда брали девчонку.
— Где она?
— Сбежала.
— Магистр Жак говорит с ваших слов, что она сгорела… объятая пламенем.
— Магистр тронулся мозгами, — Миддельфок повертел пальцем у виска. — Он слышит только то, что ему хочется. Это Цейхель погиб во время пожара — Не упади ему на голову балка, я не упустил бы девчонку. Запозднились вы с приездом, господин банкир.
— Запозднился… — задумчиво произнес Сакромозо. — А почему вы думаете, что Репнинская жива?
— Ее видели на той стороне. Одера среди погорельцев. По описанию, во всяком случае, похожа…
— Для нас лучше принять, что она была объята пламенем.
— Пламенем так пламенем. Вина не испробуете?
— Испробую… испробую, — мысли Сакромозо витали где-то далеко, вне дома вдовы.
Что это — крах?.. Или обычная рабочая неудача, коих были десятки… Но что привезет он королю? Отказ английского флота воевать против России — это раз. Барон Диц, очаровательный и умный пройдоха, шустрит сейчас в Петербурге… Его он тоже поставил под удар. К черту барона, к дьяволу Петербург. Он привез королю деньги, а это главное — Деньги всегда главное, при любом раскладе. Вино было кислым…
— Какие будут указания?
«Женись на вдове», — хотел крикнуть Сакромозо, но вслух сказал:
— Ждать… Видимо, придется начать все сначала. Будем искать девчонку. Не думаю, что она ушла далеко. Говорят, она совсем ребенок.
— Шельма она, а не ребенок, — проворчал Миддельфок и опять принялся за баранину.
На этом и расстались.
Вечером комендант фон Шак пригласил Сакромозо поехать в гости в загородную усадьбу к очаровательной баронессе К. Усадьбу пощадила война, поэтому комендант надеялся, что ужин будет изысканным. Даже если бы баронесса была старой грымзой, а ужин состоял из двух постных блюд, Сакромозо все равно согласился бы на поездку. Куда угодно, только хоть на время убежать от самого себя. Судьба опять поставила его перед выбором, но вместо того, чтобы подать ясный знак, что-то вроде перста указующего, она гримасничает, как раскрашенная Коломбина.
Сакромозо переступил порог дома в тот самый момент, когда хозяин, разжегши до яркого жара горн в подвале, приступил к наиважнейшим, таинственным, но очень привычным для него делам: начал готовить в дымящемся тигле эликсир мудрецов, из коего должно, наконец, получиться нечто очень важное, например, золото, а может, философический камень жизни, а потому не слышал, что наверху бродит нежданный гость. Только поднявшись наверх за забытыми песочными часами, он столкнулся нос к носу с Сакромозо.
— Рад приветствовать собрата в поиске истинного! — воскликнул хозяин высокопарно.
Это был худой, строгий старик с коротко подстриженными седыми кудрями и вдохновенным лицом. Сакромозо называл хозяина магистр Жак и никогда не интересовался его подлинным именем. Магистр Жак был человеком не от мира сего, розенкрейцеровским братом по призванию и алхимиком по природной склонности.
Прокалившийся в тигле порошок нельзя было оставлять без присмотра, поэтому важный разговор произошел в подвале среди колб, реторт, таинственных таблиц, старых гравюр с изображением дракона, кусающего себя за хвост, — древнего символа алхимиков, и еще множества предметов вовсе не доступных пониманию обычного смертного. Не будем подробнее описывать лабораторию, скажем только, что наш старый знакомец Гаврила, испытывающий вечную тягу к перемешиванию различных компонентов, умер бы здесь от зависти.
Добавим к слову, что Гаврила на своем поприще, занявшись врачеванием и парфюмерией, достиг куда больших успехов, чем его германский собрат. Жизнь последнего была полна превратностей. Магистр Жак очень напоминал фальшивомонетчика, который путем переплавки из двух золотых сделал один и попал на каторгу. Каторгой стала сама жизнь его, но по милости Божьей он этого не осознавал.
В сложных химических опытах, посвященных добыванию золота, необходимо было добавлять в эликсиры малые толики благородного металла. Если бы сложить все эти малые толики, магистра Жака можно было считать весьма богатым человеком. Но он не суммировал убытков, а потому был счастлив.
Шепча над тиглем колдовские заклинания, магистр между делом сообщил, что Цейхель, несчастный и бестолковый Цейхель, погиб при пожаре, ему, сударь, упавшей балкой раскроило голову.
Сообщение о смерти Цейхеля Сакромозо принял спокойно. Пустой человек! Что ему не поручи, обязательно провалит, а просчеты свалит на других.
— Мир праху его… Но где остальные? Где Шварцкопф?
Магистр повернул к Сакромозо счастливое, мокрое от тэта лицо:
— Приступаю к наиважнейшей части моего опыта. Подойдите ближе! Философская ртуть уже прокалилась, я делал это трижды, превращая зеленого льваnote 14 в красного, — глаза алхимика жутковато блеснули. — Теперь мы будем подогревать красного льва… да, да… на песчаной бане с виноградным спиртом. Сознаюсь, я впервые использую спирт, поэтому жду безусловного успеха.
— Месье Жак, отвлекитесь на минуту. Где Миддельфок, где Шварцкопф, где Дункель, наконец?
— О последних я ничего не знаю, а Миддельфок здесь, в Кистрине. Он живет в доме вдовы Румер, рядом с крепостным валом. Бедный юноша, по-моему, помешался. Здесь был ад, ад! — проговорил магистр скороговоркой, потом перевел дух и уже совсем другим, значительным и важным тоном присовокупил: — Теперь главное, чтоб эликсир, вернее винный спирт, не закипел. В противном случае надо начинать все сначала.
— Что значит — сошел с ума?
— Он либо молчит, либо разговаривает сам с собой, — брюзгливо заметил магистр, его очень раздражало незримое присутствие пустого Миддельфока при его высокой работе. — Не исключено, что все это притворство. Вдове удалось сберечь от пожара кое-какое золото. И запомните, мой друг, это камнеобразное вещество — вид его обманчив, оно режется ножом — надобно положить в обмазанную глиной реторту и дистиллировать, дистиллировать, — горло его по-голубиному клокотало.
— Какого черта, магистр! Вы можете разговаривать нормально?
— Я и разговариваю. Я обещал вас научить златоделанию и научу!
— Златоделанию вам надо учиться у меня! Где
девица?
— Какая девица?
Вот те раз! Сакромозо с размаху уселся на заляпанный какой-то химической дрянью табурет.
— Ру-усская! С которой Цейхель приехал в Кистрин! Была здесь девица или нет? Отвечайте!
— Девица была, — равнодушно ответил магистр. — Я не знаю, где девица. Миддельфок уверял, что сам видел, как девицу объяло пламенем.
— Зря так обошелся с ней пожар. Она могла бы много нам порассказать, — задумчиво бросил Сакромозо. — Ну да ладно. Мертва, и забудем о ней. Цейхель вез типографические планы русских или что-то в этом роде. Где они?
— Я думаю, сгорели, — магистру давно прискучил этот разговор, он желал вернуться в свой мир, где бродят кимерийские тени и танцуют в огне саламандры.
— Объясните, где живет вдова?
Тащиться пешком через весь город, вернее останки города, Сакромозо смертельно не хотелось, он был голоден, зол, как Мефистофель, беседа с сумасшедшим Миддельфоком казалась сущим наказанием, этот малый и в нормальном состоянии был непереносим. Словом, привычка откладывать неприятности на — завтра сыграла обычную роль. Но на следующий день Сакромозо отправился разыскивать постояльца вдовы Румер. Дом означенной вдовы выглядел гораздо лучше, чем жилище алхимика, что подтверждало правило — лучше иметь золото, чем изобретать его, уже и крышу починили, и стены очистили от копоти.
Миддельфок обедал. Столом служила огромная, обожженная по углам столешница, поставленная на свежие козлы. Если у бедного малого и помрачился рассудок, это никак не отразилось на его пищеварении. Длинные руки его ловко доставали блюда с закуской с самого дальнего края стола.
При появлении Сакромозо он встал, отер руки о грязные кюлоты, не выказывая ни малейшего удивления, кивнул, потом подумал и опять принялся за еду.
— Да перестаньте вы, наконец, жевать! — воскликнул с раздражением Сакромозо.
— Угу… — он положил кусок жареной баранины на тарелку и неожиданно икнул.
— Где Дункель?
— Убит. В Познани… Когда брали девчонку.
— Где она?
— Сбежала.
— Магистр Жак говорит с ваших слов, что она сгорела… объятая пламенем.
— Магистр тронулся мозгами, — Миддельфок повертел пальцем у виска. — Он слышит только то, что ему хочется. Это Цейхель погиб во время пожара — Не упади ему на голову балка, я не упустил бы девчонку. Запозднились вы с приездом, господин банкир.
— Запозднился… — задумчиво произнес Сакромозо. — А почему вы думаете, что Репнинская жива?
— Ее видели на той стороне. Одера среди погорельцев. По описанию, во всяком случае, похожа…
— Для нас лучше принять, что она была объята пламенем.
— Пламенем так пламенем. Вина не испробуете?
— Испробую… испробую, — мысли Сакромозо витали где-то далеко, вне дома вдовы.
Что это — крах?.. Или обычная рабочая неудача, коих были десятки… Но что привезет он королю? Отказ английского флота воевать против России — это раз. Барон Диц, очаровательный и умный пройдоха, шустрит сейчас в Петербурге… Его он тоже поставил под удар. К черту барона, к дьяволу Петербург. Он привез королю деньги, а это главное — Деньги всегда главное, при любом раскладе. Вино было кислым…
— Какие будут указания?
«Женись на вдове», — хотел крикнуть Сакромозо, но вслух сказал:
— Ждать… Видимо, придется начать все сначала. Будем искать девчонку. Не думаю, что она ушла далеко. Говорят, она совсем ребенок.
— Шельма она, а не ребенок, — проворчал Миддельфок и опять принялся за баранину.
На этом и расстались.
Вечером комендант фон Шак пригласил Сакромозо поехать в гости в загородную усадьбу к очаровательной баронессе К. Усадьбу пощадила война, поэтому комендант надеялся, что ужин будет изысканным. Даже если бы баронесса была старой грымзой, а ужин состоял из двух постных блюд, Сакромозо все равно согласился бы на поездку. Куда угодно, только хоть на время убежать от самого себя. Судьба опять поставила его перед выбором, но вместо того, чтобы подать ясный знак, что-то вроде перста указующего, она гримасничает, как раскрашенная Коломбина.