Страница:
Поехать в карете коменданта. За ужином Сакромозо не мог скрыть улыбки. Очаровательница К. оказалась расплывшейся пятидесятилетней матроной с плохими зубами, а ужин мог похвастаться только посудой, которую ради высокого гостя извлекли из тайника в подвале.
Ах, рыцарь, не ездить бы вам в загородную усадьбу, не клевать пересушенного тощего гуся, а пойти в темную безлюдную конюшню, затаиться около яслей и послушать. Вы бы услышали много интересного!
— Не перебивайте меня, Василий Федорович, — а то я собьюсь, — невнятно шептал женский голос. — Кроме Миддельфока есть еще… сейчас вспомню… Шварпкопф. Но его я никогда не видела.
— Откуда вы о них знаете?
— Подслушала. Но они при мне не таились. Цейхель все время язык распускал. В Кенигсберге в Замке служит Гросс — он тоже прусский шпион. Там еще есть их агенты, только их фамилий я не знаю.
— Зачем вас похитили?
— Они не верят, что я сбежала из Петербурга по своей воле. В Кистрине они ждали главного, он должен был со мной «работать», так они говорили. И еще… в Петербург поехал кто-то от них… недавно… с каким-то очень важным заданием. Каким-то образом это задание связано со мной. Василий Федорович, увезите меня отсюда…
— Да, да… я что-нибудь придумаю — Де плачьте, княжна… моя мужественная, добрая и умная девочка…
Шел дождь, из свинцовых водостоков хлестала вода. Темень была — глаз выколи, горел только один факел в галерее, и то больше чадил, чем светил. Робкая тень на секунду отразилась в луже, потом бесшумно отворилась оконце в каморе у лестницы, ведущей в подвал.
На башне трубач проиграл короткую мелодию — полночь…
Ах, рыцарь, не ездить бы вам в загородную усадьбу, не клевать пересушенного тощего гуся, а пойти в темную безлюдную конюшню, затаиться около яслей и послушать. Вы бы услышали много интересного!
— Не перебивайте меня, Василий Федорович, — а то я собьюсь, — невнятно шептал женский голос. — Кроме Миддельфока есть еще… сейчас вспомню… Шварпкопф. Но его я никогда не видела.
— Откуда вы о них знаете?
— Подслушала. Но они при мне не таились. Цейхель все время язык распускал. В Кенигсберге в Замке служит Гросс — он тоже прусский шпион. Там еще есть их агенты, только их фамилий я не знаю.
— Зачем вас похитили?
— Они не верят, что я сбежала из Петербурга по своей воле. В Кистрине они ждали главного, он должен был со мной «работать», так они говорили. И еще… в Петербург поехал кто-то от них… недавно… с каким-то очень важным заданием. Каким-то образом это задание связано со мной. Василий Федорович, увезите меня отсюда…
— Да, да… я что-нибудь придумаю — Де плачьте, княжна… моя мужественная, добрая и умная девочка…
Шел дождь, из свинцовых водостоков хлестала вода. Темень была — глаз выколи, горел только один факел в галерее, и то больше чадил, чем светил. Робкая тень на секунду отразилась в луже, потом бесшумно отворилась оконце в каморе у лестницы, ведущей в подвал.
На башне трубач проиграл короткую мелодию — полночь…
Последняя воля
Утром пастора Тесина неожиданно вызвали к коменданту.
— Вас ждут в штабе армии, — очень вежливо, но без обычной доброжелательной улыбки, с какой светские люди говорят с представителями церкви, заявил фон Шак. — Вот этот офицер будет сопровождать вас.
Офицер вежливо поклонился.
— Через полчаса выезжаем. Соберитесь… В крайнем смятении Тесин вернулся в свой подвал. Удивительно, что необычайная новость уже была известна раненым и взволновала всех до чрезвычайности. Срочный вызов пастора мог означать только одно — речь шла об обмене. Были и противники этой идеи. Пастор немец, об его освобождении могла хлопотать протестантская церковь. Но кто бы там ни хлопотал, перед заключенными светлым ореолом замаячило слово «свобода», и оно будоражило всех, как заглянувший в камеры свежий ветер.
В глубокой задумчивости пастор сложил в сумку жалкие остатки ритуальных предметов, с которыми он и в каземате вел службу. Куда запропастилась Библия?
— Господин пастор, умоляю вас, выслушайте, — перед Тесиным стоял мальчик. — Все говорят, что вас обменяют. Я уверен, что вы уедете отсюда, — он замолк на мгновенье и выдохнул: — Возьмите меня с собой.
— Дитя мое, — Тесин совершенно смешался. — Ваша просьба неожиданна, поверьте, я не знаю, в силах ли… Но с моей стороны я постараюсь сделать все возможное… Но что от меня может зависеть?
— Главное, чтобы вы перед тем, как уехать навсегда, вернулись в крепость. Ах, как сбивчиво я говорю. Но вы меня понимаете? Вы должны пообещать, что вернетесь за мной. Ваша Библия у меня.
Тесин не нашелся, что ответить. Появившийся в подвале офицер избавил его от продолжения трудной сцены.
Во дворе стояла открытая повозка. Кроме офицера и Тесина в нее сел еще унтер-офицер. «Уж не думают ли они, что я убегу?»— с невольной усмешкой подумал пастор.
Штаб армии Дона размещался в небольшом городке, отстоящем от Кистрина на десять верст. Был чудесный, ясный день, которые часто случаются на исходе лета. Запах гари, который все время преследовал пастора и вызывал кашель, остался позади, истаял. Деревьев еще не тронула желтизна, но природа уже готовилась к долгой спячке. В воздухе летал пух семян и легкая паутина.
Если мальчик прав и его вызвали в штаб для обмена, размышлял пастор, то Фермер воистину верующий человек — первым он вызволяет из плена своего духовника. Но право, трудно понять, радоваться ли ему свободе или огорчаться? Он опять попадет в чужую армию, будет переживать все тяготы войны и молиться как за чужих, так и за своих. По зрелому размышлению было бы лучше, если бы Фермер о нем просто забыл. По прошествии какого-то времени, пусть длительного, он был бы отпущен на все четыре стороны и смог бы вернуться к своим прямым обязанностям. Правда, наивно ждать, что ему дадут приход, но он бы мог стать адвокатом или учителем, в конце концов приказчиком пошел бы в лавку, но он был бы среди своих, дома…
И опять же, эта странная просьба мальчика… Пастор Тесин привык выполнять просьбы. Но взрослый человек знает, чего можно просить, а чего нельзя, потому что бессмысленно. А с ребенка чего возьмешь? У него был такой умоляющий взгляд! Неужели мальчик не понимает, что не в его власти дать ему свободу?
Но врожденная склонность к оптимизму взяла верх над грустными переживаниями. «Положись на Бога и радуйся, — приказал он себе. — В конце концов ты покинешь ужасный подвал и приедешь к людям, которые будут тебе рады, помоешься горячей водой и выпьешь чашку настоящего кофе».
Дона принял пастора сразу по прибытии. Тесин во все глаза смотрел на прославленного генерала, тот был молод, горд, в каждом его жесте сквозило несколько показное, но очень симпатичное военное удальство. Пастору вдруг стыдно стало за свой вид: белый воротник стал серым, руки в царапинах, добро бы пахло от одежды только гарью, но в этом чистом кабинете он чувствовал, что от него несет вяленой рыбой, плесенью и вообще какой-то дрянью.
— По высочайшему повелению сообщаю вам, что сегодня же вы можете вернуться в русскую армию, — сказал генерал с очень четкой артикуляцией, у Дона была странная особенность делить фразу пополам, из-за чего она выглядела особенно значительной, — Фельдмаршал Фермор лично хлопотал за вас. Произведен обмен. Сейчас вам дадут лошадь, и вы можете ехать к своим, — в последнем слове не. было ни насмешки, ни упрека. — Сопровождать вас будет трубач. Вопросы?
— Мне хотелось бы знать, на кого меня обменяли? Дона усмехнулся.
— Хотите знать, высоко ли вас ценит фельдмаршал? Высоко. Вас обменяли на генерала… — он назвал известную фамилию.
— Ваша светлость… простите мне мою смелость, но я имею просьбу, так сказать, личного характера… в видах милосердия… Среди пленных содержится русский мальчик, он совсем ребенок и нездоров. Он болен… не могу ли я вывезти его из крепости, как моего служку…
— Кого мы будем обманывать, пастор? Кто этот мальчик — трубач, знаменосец, барабанщик? Если он надел мундир, то он отвечает за свои действия по всем правилам военного устава. Не берите грех на душу…
Пастор хотел сказать, что мальчик не носит мундир вражеской армии, что он… И тут Тесин понял, что ничего не знает об этом отроке, и продолжать о нем разговор было более во вред ему, чем на пользу.
— Я могу вернуться в крепость? — спросил он сдавленно. — Там у меня остались кой-какие ритуальные вещи, чаша водосвятная, Библия. Ее подарил мне отец, я никогда с ней не расстаюсь.
— Это ваше право, — сказал Дона несколько обиженно, по его пониманию, пастор должен был ликовать, а он постный, как пятница, и прячет глаза. — Трубач приедет в Кистрин к вечеру. Может, оно и разумно — ехать к русским ночью.
Конец разговора с генералом Дона происходил при неожиданном посетителе. Кажется, этого бородатого, холеного господина Тесин видел в Кистринской крепости. В кабинете генерала он сидел не как проситель, но как гость.
— Господин пастор, не откажите в любезности. Вы едете в крепость. Передайте офицеру, пусть сюда пришлют мою карету. Я прискакал верхом, — обратился он к Дона, — и отбил себе все внутренности. Ну, скажем, пусть карета будет здесь в пять.
— В семь, — уточнил Дона, — а лучше в девять. Я не люблю торопить обед. И оба весело рассмеялись. Уже знакомый офицер повез Тесина в крепость.
— Отчего вы такой грустный, господин пастор? Или вам жалко оставлять наши подвалы? — спросил он вполне миролюбиво. — Скажите, Фермор — англичанин?
— Говорят, лифляндец.
— Зачем же он служит русской государыне? Говорят, она щедра… Вы не знаете, сколько она ему платит? Скажем, за месяц?..
— Право, не знаю.
— А вы видели русскую царицу?
— Нет, я никогда не был в Петербурге.
— Ну что ж… теперь повидаете. Говорят, красивый
город.
«С чего бы это я. вдруг попал в Петербург?» — подумал Тесин, но спорить не стал.
В то самое время, когда пастор беседовал с генералом, а потом с офицером, Лядащев развил в крепости бурную деятельность. Ему необходимо было увидеть Мелитрису, и не вечером, а сейчас, днем. Чтобы вызвать ее, он не придумал ничего лучшего, как выкатить карету на двор, поставить ее прямо перед окном, за которым размещался лазарет для русских офицеров, и начать неторопливо мыть лакированные бока своего транспорта. При этом он беззастенчиво рассматривал господ офицеров, которые толпились у окна. Среди них он увидел и взволнованную физиономию Белова. Время от времени кучер замирал в глубокой задумчивости. Сторонний наблюдатель мог предположить, что он сам с собой тренируется в азбуке глухонемых.
Очевидно, единственный нужный Лядащеву зритель в окне понял его, потому что во дворе появился мальчик с пустыми ведрами и деловито проследовал к колодцу за водой. Когда, наполнив ведра, он возвращался назад, кучер, без видимой надобности, вдруг поднатужился и поднял задок кареты.
— Парень, помоги! — крикнул кучер сдавленно. Мальчик немедленно оставил ведра и бросился на зов, хотя чем он мог помочь при своем хилом телосложении, понять было невозможно. Карета, крякнув, встала на колеса, дальше надо было помочь поправить дышло, подтянуть постромки. Кучер, не закрывая рта, пояснял, как надо это делать. Мальчик понимающе кивал.
Три минуты ушло на помощь кучеру, но все нужное было сказано. Мальчик с отрешенным видом понес раненым воду.
Пастор опоздал к обеду, то есть к раздаче хилой похлебки с куском хлеба, но, оказывается, мальчик позаботился о нем и теперь терпеливо стоял в сторонке с глиняной плошкой, ожидая, когда пастор выслушает поздравления с избавлением от плена. В этих бесхитростных поздравлениях звучали не только радость, но и сожаление, а то и откровенная зависть. «Слаб человек, — думал Тесин. — Я бросаю их в хвори и в беде, как же им не обижаться за это?»
— А теперь поешьте…
У Тесина кусок в горло не шел, но он не мог отказаться от еды, поданной так заботливо.
— Дитя мое. Я исполнил вашу просьбу и попросил о вас генерала, — как ни странно, за едой ему легче было высказать то, что мучило пастора всю дорогу. — Но он непреклонен. Все это ужасно… но законы военного времени…
Глаза мальчика округлились от удивления.
— Вы просили за меня прусского генерала? Господин пастор, как вы… — Мелитриса не произнесла слово «наивны», но выражение лица подсказало его смысл.
Тесин вдруг покраснел. Он всегда терялся, когда его честность и чистосердечие называли простодушием, что в каком-то смысле является синонимом глупости. А он вовсе не глуп… он просто порядочен, при его сане другим быть невозможно. Да и не в сане дело…
— Простите, но мне и в голову не приходило выбраться отсюда законным путем, — продолжал мальчик.
«Нельзя обижаться на этих несчастных, — вел пастор свой монолог, старательно выскребывая плошку. — Страдания ожесточают сердце, в плену ложь для них стала нормой жизни».
— Я хочу сделать вам признание, — мальчик понизил голос до шепота. — Я женщина…
Пастор поднял на нее затравленный взгляд, плошка выскользнула из его вдруг онемевших пальцев и с шумом грохнулась об пол.
— Простите, святой отец, но я думала, что вы догадались. Особенно после моих расспросов о князе Оленеве… — Мелитриса лукавила, ничего подобного она не думала, но при виде потрясения собеседника стала лепетать первое, что ей пришло в голову.
— Но что вам дало повод думать подобное? — Тесин суетливо поднимал черепки, голос его звучал сдавленно. — И что… раненые знают, что вы женщина?
— Некоторые знают.
— Но как вы попали сюда?
— Умоляю вас, верьте мне, господин пастор. Меня захватили в плен в Познани. Я русская княжна. Я была фрейлиной ее величества.
На Тесина вдруг словно столбняк напал, он смотрел на Мелитрису, но мысли были далеко. Голубые глаза его распахнулись, а выражение лица можно было определить только как блаженное, иначе и не назовешь. Это было состояние «беседы с ангелами», которые за недосугом совершенно перестало посещать его в подвале Кистринской крепости.
— Меня зовут Мелитриса Репнинская, — девушка осторожно коснулась руки пастора, пугаясь его неземного, экзальтированного выражения лица.
Вот она — последняя воля князя Оленева! Стоит перед ним въяве и просит о помощи. Чудо — иначе не назовешь! Тесин сам видел, как в том месте, куда поскакал опрометчивый князь, разорвался снаряд, но если у него и были какиенибудь сомнения в гибели Оленева, на войне и не то бывает, то сейчас они полностью рассеялись. Ясно, что князь Оленев пал на поле брани и Господь в милости своей дал ему, Тесину, исполнить последнюю волю этого прекрасного и честного человека.
— Я не оставлю вас, дитя мое! Я сделаю все, что вы пожелаете, — воскликнул он пылко, но тут же перешел на шепот. — Для начала я откажусь возвращаться из плена. Я думаю, комендант меня поймет.
— Ни в коем случае! Ничего комендант не поймет. Послушайте меня. Из крепости я выберусь сама. Мне помогут… — Мелитриса почти прижала губы к уху пастора, и он не посмел отклониться, только опять покраснел пунцово.
Потом он прижал губы к ее изящно вырезанному ушку. «Поняла, поняла…» — кивала головой Мелитриса.
Вечером у входа в конюшню мальчик стирал в бадье окровавленные бинты. Все уже привыкли к этой фигурке — всегда в движении, «всегда занят, и никто не обратил внимание, как мальчик тенью скользнул в конюшню.
— Карета господина Бромберга, — высокомерно бросил кучер патрулю у главных ворот. — Белено быть в штабе армии в девять вечера.
Солдат скучающим взглядом окинул карету, заглянул внутрь и пошел открывать ворота.
Он не мог знать, что фанера под сиденьем убрана и что, всунувшись с трудом в тайное дно, а голову упрятав под полое сиденье, в карете прячется Мелитриса.
А душно-то, а пыльно! Только бы не чихнуть, Господи! Поехали…
— Вас ждут в штабе армии, — очень вежливо, но без обычной доброжелательной улыбки, с какой светские люди говорят с представителями церкви, заявил фон Шак. — Вот этот офицер будет сопровождать вас.
Офицер вежливо поклонился.
— Через полчаса выезжаем. Соберитесь… В крайнем смятении Тесин вернулся в свой подвал. Удивительно, что необычайная новость уже была известна раненым и взволновала всех до чрезвычайности. Срочный вызов пастора мог означать только одно — речь шла об обмене. Были и противники этой идеи. Пастор немец, об его освобождении могла хлопотать протестантская церковь. Но кто бы там ни хлопотал, перед заключенными светлым ореолом замаячило слово «свобода», и оно будоражило всех, как заглянувший в камеры свежий ветер.
В глубокой задумчивости пастор сложил в сумку жалкие остатки ритуальных предметов, с которыми он и в каземате вел службу. Куда запропастилась Библия?
— Господин пастор, умоляю вас, выслушайте, — перед Тесиным стоял мальчик. — Все говорят, что вас обменяют. Я уверен, что вы уедете отсюда, — он замолк на мгновенье и выдохнул: — Возьмите меня с собой.
— Дитя мое, — Тесин совершенно смешался. — Ваша просьба неожиданна, поверьте, я не знаю, в силах ли… Но с моей стороны я постараюсь сделать все возможное… Но что от меня может зависеть?
— Главное, чтобы вы перед тем, как уехать навсегда, вернулись в крепость. Ах, как сбивчиво я говорю. Но вы меня понимаете? Вы должны пообещать, что вернетесь за мной. Ваша Библия у меня.
Тесин не нашелся, что ответить. Появившийся в подвале офицер избавил его от продолжения трудной сцены.
Во дворе стояла открытая повозка. Кроме офицера и Тесина в нее сел еще унтер-офицер. «Уж не думают ли они, что я убегу?»— с невольной усмешкой подумал пастор.
Штаб армии Дона размещался в небольшом городке, отстоящем от Кистрина на десять верст. Был чудесный, ясный день, которые часто случаются на исходе лета. Запах гари, который все время преследовал пастора и вызывал кашель, остался позади, истаял. Деревьев еще не тронула желтизна, но природа уже готовилась к долгой спячке. В воздухе летал пух семян и легкая паутина.
Если мальчик прав и его вызвали в штаб для обмена, размышлял пастор, то Фермер воистину верующий человек — первым он вызволяет из плена своего духовника. Но право, трудно понять, радоваться ли ему свободе или огорчаться? Он опять попадет в чужую армию, будет переживать все тяготы войны и молиться как за чужих, так и за своих. По зрелому размышлению было бы лучше, если бы Фермер о нем просто забыл. По прошествии какого-то времени, пусть длительного, он был бы отпущен на все четыре стороны и смог бы вернуться к своим прямым обязанностям. Правда, наивно ждать, что ему дадут приход, но он бы мог стать адвокатом или учителем, в конце концов приказчиком пошел бы в лавку, но он был бы среди своих, дома…
И опять же, эта странная просьба мальчика… Пастор Тесин привык выполнять просьбы. Но взрослый человек знает, чего можно просить, а чего нельзя, потому что бессмысленно. А с ребенка чего возьмешь? У него был такой умоляющий взгляд! Неужели мальчик не понимает, что не в его власти дать ему свободу?
Но врожденная склонность к оптимизму взяла верх над грустными переживаниями. «Положись на Бога и радуйся, — приказал он себе. — В конце концов ты покинешь ужасный подвал и приедешь к людям, которые будут тебе рады, помоешься горячей водой и выпьешь чашку настоящего кофе».
Дона принял пастора сразу по прибытии. Тесин во все глаза смотрел на прославленного генерала, тот был молод, горд, в каждом его жесте сквозило несколько показное, но очень симпатичное военное удальство. Пастору вдруг стыдно стало за свой вид: белый воротник стал серым, руки в царапинах, добро бы пахло от одежды только гарью, но в этом чистом кабинете он чувствовал, что от него несет вяленой рыбой, плесенью и вообще какой-то дрянью.
— По высочайшему повелению сообщаю вам, что сегодня же вы можете вернуться в русскую армию, — сказал генерал с очень четкой артикуляцией, у Дона была странная особенность делить фразу пополам, из-за чего она выглядела особенно значительной, — Фельдмаршал Фермор лично хлопотал за вас. Произведен обмен. Сейчас вам дадут лошадь, и вы можете ехать к своим, — в последнем слове не. было ни насмешки, ни упрека. — Сопровождать вас будет трубач. Вопросы?
— Мне хотелось бы знать, на кого меня обменяли? Дона усмехнулся.
— Хотите знать, высоко ли вас ценит фельдмаршал? Высоко. Вас обменяли на генерала… — он назвал известную фамилию.
— Ваша светлость… простите мне мою смелость, но я имею просьбу, так сказать, личного характера… в видах милосердия… Среди пленных содержится русский мальчик, он совсем ребенок и нездоров. Он болен… не могу ли я вывезти его из крепости, как моего служку…
— Кого мы будем обманывать, пастор? Кто этот мальчик — трубач, знаменосец, барабанщик? Если он надел мундир, то он отвечает за свои действия по всем правилам военного устава. Не берите грех на душу…
Пастор хотел сказать, что мальчик не носит мундир вражеской армии, что он… И тут Тесин понял, что ничего не знает об этом отроке, и продолжать о нем разговор было более во вред ему, чем на пользу.
— Я могу вернуться в крепость? — спросил он сдавленно. — Там у меня остались кой-какие ритуальные вещи, чаша водосвятная, Библия. Ее подарил мне отец, я никогда с ней не расстаюсь.
— Это ваше право, — сказал Дона несколько обиженно, по его пониманию, пастор должен был ликовать, а он постный, как пятница, и прячет глаза. — Трубач приедет в Кистрин к вечеру. Может, оно и разумно — ехать к русским ночью.
Конец разговора с генералом Дона происходил при неожиданном посетителе. Кажется, этого бородатого, холеного господина Тесин видел в Кистринской крепости. В кабинете генерала он сидел не как проситель, но как гость.
— Господин пастор, не откажите в любезности. Вы едете в крепость. Передайте офицеру, пусть сюда пришлют мою карету. Я прискакал верхом, — обратился он к Дона, — и отбил себе все внутренности. Ну, скажем, пусть карета будет здесь в пять.
— В семь, — уточнил Дона, — а лучше в девять. Я не люблю торопить обед. И оба весело рассмеялись. Уже знакомый офицер повез Тесина в крепость.
— Отчего вы такой грустный, господин пастор? Или вам жалко оставлять наши подвалы? — спросил он вполне миролюбиво. — Скажите, Фермор — англичанин?
— Говорят, лифляндец.
— Зачем же он служит русской государыне? Говорят, она щедра… Вы не знаете, сколько она ему платит? Скажем, за месяц?..
— Право, не знаю.
— А вы видели русскую царицу?
— Нет, я никогда не был в Петербурге.
— Ну что ж… теперь повидаете. Говорят, красивый
город.
«С чего бы это я. вдруг попал в Петербург?» — подумал Тесин, но спорить не стал.
В то самое время, когда пастор беседовал с генералом, а потом с офицером, Лядащев развил в крепости бурную деятельность. Ему необходимо было увидеть Мелитрису, и не вечером, а сейчас, днем. Чтобы вызвать ее, он не придумал ничего лучшего, как выкатить карету на двор, поставить ее прямо перед окном, за которым размещался лазарет для русских офицеров, и начать неторопливо мыть лакированные бока своего транспорта. При этом он беззастенчиво рассматривал господ офицеров, которые толпились у окна. Среди них он увидел и взволнованную физиономию Белова. Время от времени кучер замирал в глубокой задумчивости. Сторонний наблюдатель мог предположить, что он сам с собой тренируется в азбуке глухонемых.
Очевидно, единственный нужный Лядащеву зритель в окне понял его, потому что во дворе появился мальчик с пустыми ведрами и деловито проследовал к колодцу за водой. Когда, наполнив ведра, он возвращался назад, кучер, без видимой надобности, вдруг поднатужился и поднял задок кареты.
— Парень, помоги! — крикнул кучер сдавленно. Мальчик немедленно оставил ведра и бросился на зов, хотя чем он мог помочь при своем хилом телосложении, понять было невозможно. Карета, крякнув, встала на колеса, дальше надо было помочь поправить дышло, подтянуть постромки. Кучер, не закрывая рта, пояснял, как надо это делать. Мальчик понимающе кивал.
Три минуты ушло на помощь кучеру, но все нужное было сказано. Мальчик с отрешенным видом понес раненым воду.
Пастор опоздал к обеду, то есть к раздаче хилой похлебки с куском хлеба, но, оказывается, мальчик позаботился о нем и теперь терпеливо стоял в сторонке с глиняной плошкой, ожидая, когда пастор выслушает поздравления с избавлением от плена. В этих бесхитростных поздравлениях звучали не только радость, но и сожаление, а то и откровенная зависть. «Слаб человек, — думал Тесин. — Я бросаю их в хвори и в беде, как же им не обижаться за это?»
— А теперь поешьте…
У Тесина кусок в горло не шел, но он не мог отказаться от еды, поданной так заботливо.
— Дитя мое. Я исполнил вашу просьбу и попросил о вас генерала, — как ни странно, за едой ему легче было высказать то, что мучило пастора всю дорогу. — Но он непреклонен. Все это ужасно… но законы военного времени…
Глаза мальчика округлились от удивления.
— Вы просили за меня прусского генерала? Господин пастор, как вы… — Мелитриса не произнесла слово «наивны», но выражение лица подсказало его смысл.
Тесин вдруг покраснел. Он всегда терялся, когда его честность и чистосердечие называли простодушием, что в каком-то смысле является синонимом глупости. А он вовсе не глуп… он просто порядочен, при его сане другим быть невозможно. Да и не в сане дело…
— Простите, но мне и в голову не приходило выбраться отсюда законным путем, — продолжал мальчик.
«Нельзя обижаться на этих несчастных, — вел пастор свой монолог, старательно выскребывая плошку. — Страдания ожесточают сердце, в плену ложь для них стала нормой жизни».
— Я хочу сделать вам признание, — мальчик понизил голос до шепота. — Я женщина…
Пастор поднял на нее затравленный взгляд, плошка выскользнула из его вдруг онемевших пальцев и с шумом грохнулась об пол.
— Простите, святой отец, но я думала, что вы догадались. Особенно после моих расспросов о князе Оленеве… — Мелитриса лукавила, ничего подобного она не думала, но при виде потрясения собеседника стала лепетать первое, что ей пришло в голову.
— Но что вам дало повод думать подобное? — Тесин суетливо поднимал черепки, голос его звучал сдавленно. — И что… раненые знают, что вы женщина?
— Некоторые знают.
— Но как вы попали сюда?
— Умоляю вас, верьте мне, господин пастор. Меня захватили в плен в Познани. Я русская княжна. Я была фрейлиной ее величества.
На Тесина вдруг словно столбняк напал, он смотрел на Мелитрису, но мысли были далеко. Голубые глаза его распахнулись, а выражение лица можно было определить только как блаженное, иначе и не назовешь. Это было состояние «беседы с ангелами», которые за недосугом совершенно перестало посещать его в подвале Кистринской крепости.
— Меня зовут Мелитриса Репнинская, — девушка осторожно коснулась руки пастора, пугаясь его неземного, экзальтированного выражения лица.
Вот она — последняя воля князя Оленева! Стоит перед ним въяве и просит о помощи. Чудо — иначе не назовешь! Тесин сам видел, как в том месте, куда поскакал опрометчивый князь, разорвался снаряд, но если у него и были какиенибудь сомнения в гибели Оленева, на войне и не то бывает, то сейчас они полностью рассеялись. Ясно, что князь Оленев пал на поле брани и Господь в милости своей дал ему, Тесину, исполнить последнюю волю этого прекрасного и честного человека.
— Я не оставлю вас, дитя мое! Я сделаю все, что вы пожелаете, — воскликнул он пылко, но тут же перешел на шепот. — Для начала я откажусь возвращаться из плена. Я думаю, комендант меня поймет.
— Ни в коем случае! Ничего комендант не поймет. Послушайте меня. Из крепости я выберусь сама. Мне помогут… — Мелитриса почти прижала губы к уху пастора, и он не посмел отклониться, только опять покраснел пунцово.
Потом он прижал губы к ее изящно вырезанному ушку. «Поняла, поняла…» — кивала головой Мелитриса.
Вечером у входа в конюшню мальчик стирал в бадье окровавленные бинты. Все уже привыкли к этой фигурке — всегда в движении, «всегда занят, и никто не обратил внимание, как мальчик тенью скользнул в конюшню.
— Карета господина Бромберга, — высокомерно бросил кучер патрулю у главных ворот. — Белено быть в штабе армии в девять вечера.
Солдат скучающим взглядом окинул карету, заглянул внутрь и пошел открывать ворота.
Он не мог знать, что фанера под сиденьем убрана и что, всунувшись с трудом в тайное дно, а голову упрятав под полое сиденье, в карете прячется Мелитриса.
А душно-то, а пыльно! Только бы не чихнуть, Господи! Поехали…
Ночные страхи
Трубач явился только в полночь. Несмотря на поздний час сам комендант вышел проститься с Тесиным, не каждый день выдается отпускать из плена пастора самого главнокомандующего, пусть и враждебной армии.
— Прощайте, господин пастор. Надеюсь, вас не очень обижали?
— Благослови вас Бог.
Две лошадки медленно выехали за ворота. Трубач, маленький, верткий, эдакий забияка, похожий на испанца или цыгана, не очень уверенно сидел на лошади, но куда больше его интересовала предстоящая встреча с неприятелем.
— Вы знаете по-русски? — настойчиво спрашивал он у пастора.
— Очень мало. Но чтобы объяснить, кто мы, слов у меня хватит.
— Вы должны сейчас придумать, что будете говорить. И выучить эти слова наизусть, А то собьетесь на немецкий, а они перережут нам глотку.
— Но ведь вы будете трубить!» — Да плевали они на мою трубу. Они же разбойники…
Пастора волновали совсем другие мысли. Во-первых, надо как-то поделикатнее сообщить трубачу, что к ним присоединится его служка, вовторых, хорошо бы знать точно, что он вообще присоединится.
Мелитриса очень толково нашептала ему свой план побега, но он тогда был как во сне, опустил массу подробностей и теперь никак не мог вспомнить, у каких кустов она будет ждать, на этой стороне Варты или на той. Было темно, от реки тянуло сыростью, ноги лошадей тонули в тумане.
— Тут надо спешиться, — сказал трубач. — Мост в плохом состоянии. Я сюда ехал, чуть шею не сломал.
Тесин спрыгнул на землю, взял под уздцы лошадь. Они осторожно прошли по зыбким доскам. Из кустов выступила узкая фигурка с поднятой рукой, словно случайный попутчик, который просит подвезти.
Сердце у пастора забилось.
— Друг мой, — он повернулся к трубачу. — Я забыл предупредить, что с нами поедет мой служка. Он ждал нас около моста.
— А как он здесь оказался? — спросил трубач, подозрительно вглядываясь в мальчика. — Мне ничего о нем не говорили…
— Он нам необходим в пути, — продолжал Тесин, словно не слыша вопроса. — Он замечательно говорит по-русски. Он будет нашим переводчиком. Его зовут Валентин.
— Меня зовут Валентин, — подтвердила Мелитриса, — а русский я знаю с детства.
Трубач продолжал что-то ворчать, но Тесин уже протянул руку мнимому Валентину, и девушка неловко, но бесстрашно села на лошадь впереди пастора.
Еще никогда женщина не сидела с ним так близко. Тесин невольно отпрянул, и лошадь загарцевала под ним, недовольно перебирая ногами. По счастью, Мелитриса если и ощущала неудобство, то не от близости Тесина, просто мужское седло ей было внове, да и наездницей она была неважной.
За рекой стоял пост прусской армии. Солдаты грелись у костра, грели воду в котелке, и им было совершенно наплевать, что пастор, которого меняют на генерала, везет с собой мальчишку — помощника.
— А далеко ли арьергард русских? — спросил трубач напоследок.
— Говорят, .верстах в тридцати, но я думаю, вы их раньше встретите, — сказал начальник караула. — Они здесь везде шляются небольшими отрядами. Вчера в местечке Б. стычка была.
— Вот и поедем в Б., — предложил пастор.
— Тогда держитесь правее, но, по мне, лучше вам ехать в Ландсберг. Там вы наверняка встретите русских.
Ехали молча. Трубач напряженно всматривался в темноту, в каждом кусте он угадывал очертания схоронившегося русского злоумышленника. Тесин был спокоен. Когда Господь являет чудо, можно не заботиться о последствиях и не следить за тем, как он осуществляет свой высокий замысел.
Они заблудились через час или полтора. Удивительно, сколько больших и малых речек встречается в этом государстве — Мост, конечно, был сожжен. Сунулись было в воду — глубоко. Пускать лошадей вплавь в эдакой темноте поостереглись, решили искать брод, и самое удивительное — нашли, и благополучно переправились на другой берег. Однако вернуться на. торную дорогу не удалось, на пути их возник глубокий овраг, объехали овраг… По старой пашне лошади шли плохо. А когда половинка луны, насмешливо корча рожи, выглянула из плотных, как перины, облаков, выяснилось, что они едут не по пашне, а по болоту. Повернули назад…
— Надо ориентироваться по звездам, — твердила Мелитриса, выискивая в небесных прогалинах невнятные светила. — Один мой опекун говорил, что ему достаточно иметь луну и одну-единственную звездочку, чтобы найти путь.
— К луне и звездочкам надо иметь голову и знание, — не без сарказма заметил трубач. — Смотрите-ка, деревня…
— Здесь никого нет, я знаю. Я видела такие деревни… — шепотом сказала Мелитриса.
— Вы хотите сказать, что она разграблена? — не понял пастор. — Но кто-то же здесь есть. Люди не уходят навсегда из своих домов.
Но эта деревня была пуста, только голуби ворковали на брошенной голубятне, да царапала сухое дерево раскачивающаяся цепь от колодезного ведра.
Вдруг меж деревьев блеснул огонек.
— Вон, вон… там люди! — закричала Мелитриса. Удивительно, как она рассмотрела этот неяркий свет, похожий на отблеск свечи, зажженной в глубине большого строения. Они подъехали ближе. Это была мельница. Рядом с ней мирно журчала все та же речка, никакая война не в силах была заставить умолкнуть эту прекраснейшую в мире мелодию.
Очевидно, внутри мельницы услышали звук подков, потому что чуть живой огонек пропал. Пастор спешился, ощупью нашел дверной молоток и принялся стучать в дверь. Ответом ему была полная тишина.
— Откройте, — кричал Тесин, — мы не сделаем вам ничего дурного. Нам только надо узнать дорогу.
Нетерпеливый трубач начал ругаться на чем свет стоит, а потом вытащил саблю, он был вооружен до зубов, и стал яростно рубить косяк двери. Щепки летели ему в лицо, вызывая новый поток ругательств.
Неизвестно, что повлияло на домочадцев, буйство трубача или мирные призывы пастора, только дверь отворилась и показалось бледное лицо хозяина.
— Давно бы так, — бросил трубач, оттолкнул мельника и вошел в дом. Пастор и Мелитриса последовали за ним.
— Да запали свет! Невозможно разговаривать в темноте!
Мельник долго шебуршал в углу, кряхтел, наконец, зажег тоненькую сальную свечку. На приезжих глянули маленькие, ненавидящие глазки. Мельник был огромного роста детина, большое тело его, кажется, не умещалось в холщовой рубахе, готовый при резком движении лопнуть по швам. Ясно было, что он только играет кротость и покладистость. Что им руководило — страх или хитрость, разобраться на скорую руку было невозможно.
— Ты скажи нам, мельник, как проехать на Ландсберг? — строго спросил трубач.
— О, это далеко. Это я не могу объяснить, — перемежая польскую речь немецкими словами, сказал мельник, но заметно осмелел, увидев, что один из непрошеных гостей пастор, а другой — мальчик.
— Если не можешь объяснить, то поедешь с нами, — сказал трубач как о деле решенном. — Слушай, хозяин, у тебя выпить не найдется? Горло пересохло, аж голова кружится.
Мельник бросил на нахального трубача гневный взгляд, но отказать побоялся, принес три кружки и жбан пива.
— Ячменное? — деловито осведомился трубач, со вздохом отрываясь от кружки. — Ты собирайся, что стоишь? Лошадку оседлай. Мы верхами.
— Никуда я не поеду, — хмуро сказал мельник.
— Это как это — не поедешь? — не понял трубач. — Я при исполнении… — начал он почти спокойно. — У меня приказ генерала графа Дона. Да по закону военного времени… — он уже перешел на крик, и в руке его появился пистолет.
Удивительно, как быстро умел возжигаться этот резвый человек. Он наскакивал на мельника, как боевой петух.
— Тебя застрелю, а дом сожгу, — орал он, потрясая своим оружием, — Выведи нас к русским, а там уматывай на все четыре стороны. Шевелись… такойрастакой!
Крестьянин всегда пасует перед военным человеком, даже если тот ему по плечо — И не от страха пасует, а просто знает, чувствует, что рука у военного, ожесточившегося в битвах, не дрогнет. Шутка ли — человека убить за просто так! Но это мирному человеку страшно, а для солдата убийство — работа.
Кряхтя и стеная, мельник стал одеваться, сходил в глубь дома, пошептал что-то тихим, как мыши, домочадцам, потом вывел лошаденку без седла. Поехали…
Вскоре они были уже на прежней горной дороге. Ночная сырость пробирала до костей. Мелитриса заснула, доверчиво припав к груди Тесина. Пастор занемел, как отсиженная нога, но остерегался шевелиться, боясь разбудить девушку.
— Ты предупреди, когда русских увидишь, — сказал борющийся с дремой трубач. — Тогда остановимся, и я по всем правилам сыграю та-та… здесь фадиез… та-та, что значит: парламентарии едут.
Мельник не ответил.
— Понял, что ли?
— Кабы русские нас сами раньше не увидели, — проворчал мельник, зорко глядя по сторонам.
Прошел еще час. Светало. Кустарники обочь дороги выглядели совершенно мирно и безопасно, поодаль маячил небольшой лесок. Вдруг раздался оглушительный свист, соленый, злобный окрик, на дорогу выскочило сразу несколько солдат в русской форме. Тесин почувствовал, как его стащили с лошади, засунули в рот кляп и поволокли куда-то, громко переругиваясь. Сзади пронзительно, поминая черта, кричал трубач, но скоро и он замолк. «Только бы не прибили его. Господи, — с ужасом подумал Тесин. — Где Мелитриса?» Последняя мысль заставила его дернуться в руках тащившего его верзилы. Ответом был удар в челюсть и новый поток брани. По некоторым словам и выражениям, которые без труда отличит каждый иностранец, пастор догадался, что он у русских.
Здесь же в кустах трубача раздели почти донага и трубу отняли. Пастора вертели в руках как куклу, но сутану не сняли, может быть за полной ненадобностью, но скорее из уважения к сану. Во всяком случае, так показалось Тесину, хоть он мало понимал из беглого разговора. Более всего обозлила солдат бедность захваченных в плен, хороша добыча — сапоги с заплатой, тощий кошелек и чужой мундир, трубу в расчет не брали. Мелитрисы нигде не было видно, и мельник исчез, растворился в белесом утреннем тумане вместе с кургузой лошадкой. Тесин не без внутреннего смешка подумал, что знание русского языка им не понадобилось и без фа-диеза обошлись. Кляп во рту разрешал все сомненья и страхи трубача. Несчастный парламентарий стоял, придерживая рукой порты, таращился на чужие мундиры и мелко дрожал то ли от страха, то ли от холода.
Голосок Мелитрисы Тесин услыхал до того, как она появилась. Потом из-за кустов вынырнула фигура офицера, за ним, не поспевая за широкими шагами, семенила Мелитриса. Солдат ловко вытащил изо рта пастора влажный, тугой кляп.
— Правду ли говорит этот юноша? — спросил офицер строго. — Вы пастор Тесин?
— Святая правда. Я пастор их превосходительства графа Фермера.
Движение офицерских бровей, и трубачу вернули все его имущество, надели сапоги, сунули в карман кошелек и даже посадили на лошадь.
— Прощайте, господин пастор. Надеюсь, вас не очень обижали?
— Благослови вас Бог.
Две лошадки медленно выехали за ворота. Трубач, маленький, верткий, эдакий забияка, похожий на испанца или цыгана, не очень уверенно сидел на лошади, но куда больше его интересовала предстоящая встреча с неприятелем.
— Вы знаете по-русски? — настойчиво спрашивал он у пастора.
— Очень мало. Но чтобы объяснить, кто мы, слов у меня хватит.
— Вы должны сейчас придумать, что будете говорить. И выучить эти слова наизусть, А то собьетесь на немецкий, а они перережут нам глотку.
— Но ведь вы будете трубить!» — Да плевали они на мою трубу. Они же разбойники…
Пастора волновали совсем другие мысли. Во-первых, надо как-то поделикатнее сообщить трубачу, что к ним присоединится его служка, вовторых, хорошо бы знать точно, что он вообще присоединится.
Мелитриса очень толково нашептала ему свой план побега, но он тогда был как во сне, опустил массу подробностей и теперь никак не мог вспомнить, у каких кустов она будет ждать, на этой стороне Варты или на той. Было темно, от реки тянуло сыростью, ноги лошадей тонули в тумане.
— Тут надо спешиться, — сказал трубач. — Мост в плохом состоянии. Я сюда ехал, чуть шею не сломал.
Тесин спрыгнул на землю, взял под уздцы лошадь. Они осторожно прошли по зыбким доскам. Из кустов выступила узкая фигурка с поднятой рукой, словно случайный попутчик, который просит подвезти.
Сердце у пастора забилось.
— Друг мой, — он повернулся к трубачу. — Я забыл предупредить, что с нами поедет мой служка. Он ждал нас около моста.
— А как он здесь оказался? — спросил трубач, подозрительно вглядываясь в мальчика. — Мне ничего о нем не говорили…
— Он нам необходим в пути, — продолжал Тесин, словно не слыша вопроса. — Он замечательно говорит по-русски. Он будет нашим переводчиком. Его зовут Валентин.
— Меня зовут Валентин, — подтвердила Мелитриса, — а русский я знаю с детства.
Трубач продолжал что-то ворчать, но Тесин уже протянул руку мнимому Валентину, и девушка неловко, но бесстрашно села на лошадь впереди пастора.
Еще никогда женщина не сидела с ним так близко. Тесин невольно отпрянул, и лошадь загарцевала под ним, недовольно перебирая ногами. По счастью, Мелитриса если и ощущала неудобство, то не от близости Тесина, просто мужское седло ей было внове, да и наездницей она была неважной.
За рекой стоял пост прусской армии. Солдаты грелись у костра, грели воду в котелке, и им было совершенно наплевать, что пастор, которого меняют на генерала, везет с собой мальчишку — помощника.
— А далеко ли арьергард русских? — спросил трубач напоследок.
— Говорят, .верстах в тридцати, но я думаю, вы их раньше встретите, — сказал начальник караула. — Они здесь везде шляются небольшими отрядами. Вчера в местечке Б. стычка была.
— Вот и поедем в Б., — предложил пастор.
— Тогда держитесь правее, но, по мне, лучше вам ехать в Ландсберг. Там вы наверняка встретите русских.
Ехали молча. Трубач напряженно всматривался в темноту, в каждом кусте он угадывал очертания схоронившегося русского злоумышленника. Тесин был спокоен. Когда Господь являет чудо, можно не заботиться о последствиях и не следить за тем, как он осуществляет свой высокий замысел.
Они заблудились через час или полтора. Удивительно, сколько больших и малых речек встречается в этом государстве — Мост, конечно, был сожжен. Сунулись было в воду — глубоко. Пускать лошадей вплавь в эдакой темноте поостереглись, решили искать брод, и самое удивительное — нашли, и благополучно переправились на другой берег. Однако вернуться на. торную дорогу не удалось, на пути их возник глубокий овраг, объехали овраг… По старой пашне лошади шли плохо. А когда половинка луны, насмешливо корча рожи, выглянула из плотных, как перины, облаков, выяснилось, что они едут не по пашне, а по болоту. Повернули назад…
— Надо ориентироваться по звездам, — твердила Мелитриса, выискивая в небесных прогалинах невнятные светила. — Один мой опекун говорил, что ему достаточно иметь луну и одну-единственную звездочку, чтобы найти путь.
— К луне и звездочкам надо иметь голову и знание, — не без сарказма заметил трубач. — Смотрите-ка, деревня…
— Здесь никого нет, я знаю. Я видела такие деревни… — шепотом сказала Мелитриса.
— Вы хотите сказать, что она разграблена? — не понял пастор. — Но кто-то же здесь есть. Люди не уходят навсегда из своих домов.
Но эта деревня была пуста, только голуби ворковали на брошенной голубятне, да царапала сухое дерево раскачивающаяся цепь от колодезного ведра.
Вдруг меж деревьев блеснул огонек.
— Вон, вон… там люди! — закричала Мелитриса. Удивительно, как она рассмотрела этот неяркий свет, похожий на отблеск свечи, зажженной в глубине большого строения. Они подъехали ближе. Это была мельница. Рядом с ней мирно журчала все та же речка, никакая война не в силах была заставить умолкнуть эту прекраснейшую в мире мелодию.
Очевидно, внутри мельницы услышали звук подков, потому что чуть живой огонек пропал. Пастор спешился, ощупью нашел дверной молоток и принялся стучать в дверь. Ответом ему была полная тишина.
— Откройте, — кричал Тесин, — мы не сделаем вам ничего дурного. Нам только надо узнать дорогу.
Нетерпеливый трубач начал ругаться на чем свет стоит, а потом вытащил саблю, он был вооружен до зубов, и стал яростно рубить косяк двери. Щепки летели ему в лицо, вызывая новый поток ругательств.
Неизвестно, что повлияло на домочадцев, буйство трубача или мирные призывы пастора, только дверь отворилась и показалось бледное лицо хозяина.
— Давно бы так, — бросил трубач, оттолкнул мельника и вошел в дом. Пастор и Мелитриса последовали за ним.
— Да запали свет! Невозможно разговаривать в темноте!
Мельник долго шебуршал в углу, кряхтел, наконец, зажег тоненькую сальную свечку. На приезжих глянули маленькие, ненавидящие глазки. Мельник был огромного роста детина, большое тело его, кажется, не умещалось в холщовой рубахе, готовый при резком движении лопнуть по швам. Ясно было, что он только играет кротость и покладистость. Что им руководило — страх или хитрость, разобраться на скорую руку было невозможно.
— Ты скажи нам, мельник, как проехать на Ландсберг? — строго спросил трубач.
— О, это далеко. Это я не могу объяснить, — перемежая польскую речь немецкими словами, сказал мельник, но заметно осмелел, увидев, что один из непрошеных гостей пастор, а другой — мальчик.
— Если не можешь объяснить, то поедешь с нами, — сказал трубач как о деле решенном. — Слушай, хозяин, у тебя выпить не найдется? Горло пересохло, аж голова кружится.
Мельник бросил на нахального трубача гневный взгляд, но отказать побоялся, принес три кружки и жбан пива.
— Ячменное? — деловито осведомился трубач, со вздохом отрываясь от кружки. — Ты собирайся, что стоишь? Лошадку оседлай. Мы верхами.
— Никуда я не поеду, — хмуро сказал мельник.
— Это как это — не поедешь? — не понял трубач. — Я при исполнении… — начал он почти спокойно. — У меня приказ генерала графа Дона. Да по закону военного времени… — он уже перешел на крик, и в руке его появился пистолет.
Удивительно, как быстро умел возжигаться этот резвый человек. Он наскакивал на мельника, как боевой петух.
— Тебя застрелю, а дом сожгу, — орал он, потрясая своим оружием, — Выведи нас к русским, а там уматывай на все четыре стороны. Шевелись… такойрастакой!
Крестьянин всегда пасует перед военным человеком, даже если тот ему по плечо — И не от страха пасует, а просто знает, чувствует, что рука у военного, ожесточившегося в битвах, не дрогнет. Шутка ли — человека убить за просто так! Но это мирному человеку страшно, а для солдата убийство — работа.
Кряхтя и стеная, мельник стал одеваться, сходил в глубь дома, пошептал что-то тихим, как мыши, домочадцам, потом вывел лошаденку без седла. Поехали…
Вскоре они были уже на прежней горной дороге. Ночная сырость пробирала до костей. Мелитриса заснула, доверчиво припав к груди Тесина. Пастор занемел, как отсиженная нога, но остерегался шевелиться, боясь разбудить девушку.
— Ты предупреди, когда русских увидишь, — сказал борющийся с дремой трубач. — Тогда остановимся, и я по всем правилам сыграю та-та… здесь фадиез… та-та, что значит: парламентарии едут.
Мельник не ответил.
— Понял, что ли?
— Кабы русские нас сами раньше не увидели, — проворчал мельник, зорко глядя по сторонам.
Прошел еще час. Светало. Кустарники обочь дороги выглядели совершенно мирно и безопасно, поодаль маячил небольшой лесок. Вдруг раздался оглушительный свист, соленый, злобный окрик, на дорогу выскочило сразу несколько солдат в русской форме. Тесин почувствовал, как его стащили с лошади, засунули в рот кляп и поволокли куда-то, громко переругиваясь. Сзади пронзительно, поминая черта, кричал трубач, но скоро и он замолк. «Только бы не прибили его. Господи, — с ужасом подумал Тесин. — Где Мелитриса?» Последняя мысль заставила его дернуться в руках тащившего его верзилы. Ответом был удар в челюсть и новый поток брани. По некоторым словам и выражениям, которые без труда отличит каждый иностранец, пастор догадался, что он у русских.
Здесь же в кустах трубача раздели почти донага и трубу отняли. Пастора вертели в руках как куклу, но сутану не сняли, может быть за полной ненадобностью, но скорее из уважения к сану. Во всяком случае, так показалось Тесину, хоть он мало понимал из беглого разговора. Более всего обозлила солдат бедность захваченных в плен, хороша добыча — сапоги с заплатой, тощий кошелек и чужой мундир, трубу в расчет не брали. Мелитрисы нигде не было видно, и мельник исчез, растворился в белесом утреннем тумане вместе с кургузой лошадкой. Тесин не без внутреннего смешка подумал, что знание русского языка им не понадобилось и без фа-диеза обошлись. Кляп во рту разрешал все сомненья и страхи трубача. Несчастный парламентарий стоял, придерживая рукой порты, таращился на чужие мундиры и мелко дрожал то ли от страха, то ли от холода.
Голосок Мелитрисы Тесин услыхал до того, как она появилась. Потом из-за кустов вынырнула фигура офицера, за ним, не поспевая за широкими шагами, семенила Мелитриса. Солдат ловко вытащил изо рта пастора влажный, тугой кляп.
— Правду ли говорит этот юноша? — спросил офицер строго. — Вы пастор Тесин?
— Святая правда. Я пастор их превосходительства графа Фермера.
Движение офицерских бровей, и трубачу вернули все его имущество, надели сапоги, сунули в карман кошелек и даже посадили на лошадь.