Страница:
Как я уже говорил, по-турецки я понимал и изъяснялся ничуть не хуже, чем по-татарски, но боязнь того, что тембр голоса выдаст во мне мужчину, заставила меня ответить легким наклоном головы. Я отправился за провожатой, болтавшей неумолчно:
– Вы, наверное, плохо себя чувствуете, ханум? Это и понятно. Нечестивцы обрушили на наши бедные головы столько смертоносного огня, что немудрено сойти с ума. Проходите вон в то помещение, где бассейн с фонтаном, теперь у нас совершают омовение по ночам, когда меньше стреляют…
Только тут до меня дошло, что я принят за женщину и меня привели прямиком в женскую половину бань… Мне очень захотелось улизнуть, но было уже поздно, турчанка со словами: «Раздеться можно здесь, а после омовения я сама поухаживаю за ханум и умащу ее прекрасное тело благородными маслами» скрылась в клубах пара.
В помещении находилось пятнадцать-двадцать женщин разного возраста. Не обращая на меня никакого внимания, они расслабленно плескались в большом бассейне, томно возлежали на горячих каменных ложах, позволяя прислуге втирать в свою кожу какие-то пахучие масла и мази. Я сделал вид, что собираюсь раздеться, а сам, сдерживая буйное дыхание и стараясь унять сердцебиение, пожирал глазами открывшуюся мне пленительную картину бессознательного женского бесстыдства. Право же, я оказался благодарным зрителем!…
Особенно мое внимание привлекала высокая стройная красотка, чья точеная фигурка то и дело возникала перед моими глазами, словно поддразнивая меня. Ее гибкий стан заставлял вспомнить о молодой лани, высокие груди, больше походившие на фантастические молочно-белые плоды и увенчанные острыми коричневыми сосками, призывно подрагивали при каждом движении, которые были плавными и изящными, а осиная талия и холмы бедер казались такими совершенными, что вызвали бы буйный восторг даже у пресыщенных женской красотой ваятелей античности.
И все же приятного понемножку. Пора было и честь знать. Пока не вернулась из служебных помещений моя провожатая, я потихоньку, бочком двинулся к выходу. Выйти мне удалось без особого труда.
Оказавшись у того самого места, откуда я был «похищен» служительницей терм, я заметил, что по другую сторону от входа вдоль стены крадется какой-то оборванец. Я увидел, что он прошмыгнул мимо двери в бани, отошел чуть в сторону и, оглядевшись, быстро юркнул в какой-то павильон с полуразрушенным куполом. Подойдя ближе, я услышал знакомый голос господина барона. Так вот где он спрятался! Потихоньку, чтобы не привлечь к себе внимания, я последовал за оборванцем.
Пользуясь темнотой, мне удалось пробраться туда и не быть обнаруженным. Я юркнул за тюки, набитые каким-то тряпьем. Отсюда, с расстояния всего лишь в несколько метров, я мог хорошо разглядеть ярко освещенное помещение, где на коврах тонкой ручной работы возлежали мой враг и какой-то толстый янычар с красными, как у плотвы, глазами, и слышать все, о чем там говорилось. Первым делом я увидел оборванца, склонившегося в подобострастном поклоне. Он, судя по всему, выдавал себя за дервиша.
– Я все осмотрел вокруг, мой господин, – сказал дервиш.
– Кроме рослой женщины, никто здесь не появлялся. Женщина прошла в бани,.
«Смотри-ка, все же он меня заметил! Надо быть осторожней!»
– Хорошо, Ибрагим, ты свободен. Я запомню твою верную службу и отблагодарю за нее, не сомневайся.
– Мой отец служил вам честно. Еще с вашим отцом он участвовал в боях с иноземцами. Да воздаст Аллах истинным правоверным за их муки! Да покарает он неверных огнем и мечом!
– Иди, Ибрагим, иди! Я знаю, что ты надежный человек. Иди и следи за всеми, кто здесь ходит.
Ибрагим, пятясь, выскользнул из помещения и, не заметив меня, выскочил во двор.
– Мы встречаемся с тобой, барон, не впервые в этом благословенном приюте покоя и неги, – неожиданно перешел на немецкий рослый янычар.
– Да, слуга Великого. Но русские пушки достают уже и досюда.
– Они обстреливают весь город… Отдыхай, барон! На этом ковре ты можешь отведать настоящие восточные сладости. Все для твоей милости.
– Я не могу даже помышлять о еде, пока не выполню свой долг, – хмуро проворчал переодетый барон.
– В чем же он состоит? – спросил толстый турок.
– Я должен выполнить свое предназначение, но для этого необходимо нарушить естественный ход вещей…
– Как, барон?
– Ты ведь, Селим-паша, занимаешь высокое положение в турецкой армии?
– Еще бы, – хвастливо промолвил толстяк. – Я двухбунчужный паша! Меня ценит сам сиятельный сераскир Измаильский!…
– А как ты думаешь, брат, что скажет твой сераскир, если ему вдруг станет известно, что к безвременной кончине самого турецкого султана Абдул Хамида приложил руку некий Селим-паша?
– Как это может случиться? – беспечно спросил толстяк.
– Пути нашего великого господина неисповедимы. Всем хорошо известно, что султан, потрясенный падением Очакова и другими поражениями, уже подумывал о подписании мира с неверными. Так?
– Да…
– Но вместе с его смертью надежды на прекращение войны рухнули. А вот вступивший на престол двадцатидевятилетний Селим Третий не пожелал начинать свое правление с позорного мира. И поэтому война вспыхнула с новой силой… А кто подливал масло в огонь?
– Мы…
– Опять правильно! А кто убил старого султана? Каким ядом, кстати, воспользовался убийца?
– Моим фамильным ядом…
– Ну а если подробности об убийстве станут известны вашему трехбунчужному сераскиру?
– Нет, нет! Ты не сделаешь этого!… Хотя бы ради нашей давней дружбы!
– Конечно, не сделаю, если ты ради нашей давней дружбы уничтожишь еще и сераскира Измаильского,
– Что?!
– Да, брат! Это необходимо! Знай же, трехбунчужный собирается сдать Измаил русским без боя, а этого не желает наш великий господин…
– Яне пойду на это!…
– Горячишься, брат… Подумай как следует.
– Нет, нет и нет!
– Зря… Ну что же, найдутся другие дети сатаны, которые сделают это…
Я успел заметить, как в пиалу с чаем, стоявшую перед толстяком, упал какой-то черный шарик, ловко подброшенный туда бароном. Он растворился в жидкости моментально, не изменив обычного цвета и вкуса ароматного напитка.
– Допивай свой чай и расходимся, – сказал барон, пристально глядя в глаза янычару.
Тот каким-то подневольным движением схватил пиалу и отпил из нее. Тут же глаза его закатились, а все тело затряслось в судорогах. Это продолжалось не более минуты, после чего все кончилось, и Селим-паша взглянул помутневшими глазами на барона.
– Чего изволишь, повелитель? – спросил он.
– Я – сатана! – сказал барон. – Я твой великий господин. Я приказываю тебе, ничтожный, пойди в дом сераскира и убей его ударом кинжала в грудь!
– Я понимаю тебя, мой великий хозяин!
– Ты убьешь его вот этим кинжалом!
Барон вложил в руку двухбунчужного стилет. На его рукоятке я увидел знакомый символ – змея, опоясывающая солнце.
– Я убью его! – яростно прорычал толстяк и, сжимая рукоятку стилета, выскочил в сад.
– Не сомневаюсь в этом! – ухмыльнулся барон и безмятежно разлегся на коврах.
Я вышел вслед за одурманенным Селим-пашой на свежий воздух. Теперь я знал, что мне делать…"
Он стоял ко мне спиной, и я никак не мог осознать, имеет ли он определенную материальную форму или просто является сгустком тьмы. Это был мой враг. Он начал оборачиваться, и тут я проснулся в холодном поту. Часы показывали без четверти восемь. Аля спала, натянув простыню на голову и съежившись под одеялом. Она пошевелилась и проснулась…
Мы сидели и завтракали. Я без всякого аппетита жевал бутерброд с колбасой. По утрам я почти ничего не ем.
– Сегодня что-то случится, – каким-то неживым голосом произнесла Аля.
– Что случится?
– Что-то страшное.
– «Случилось страшное», как поется в телерекламе.
– Я чувствую, сегодня будет какая-то развязка клубку, который нас опутал.
– Если верить убийце, отправившему на тот свет-беднягу монаха, сегодня мой последний день. И нужно уже заботиться о поминках.
– Ты все еще никак не можешь поверить в то, что я тебе говорю.
– Во что-то могу поверить. То, что я видел в лаборатории, приходится воспринять как данность, но доверять всей чуши, которую вы с Димой мне наговорили… Нет, это слишком.
– Витя, сегодня правда твой последний день. И мой – тоже. И сейчас идут последние часы, когда мы еще можем как-то повлиять на обстановку. Дальше мы будем просто раздавлены.
– Ты такие вещи говоришь… Это тебе не карточные масти угадывать, тут замах шире нужен.
– Я говорю то, в чем уверена. – Аля со стуком поставила чашку с чаем на стол. Чашка треснула, и по скатерти начало расплываться коричневое пятно.
– Что ты от меня хочешь?
– Не знаю. Это можешь знать только ты. Я уверена, ты единственный, кто способен еще повернуть ситуацию.
– Может быть, ты и права, – вздохнул я. – Но я просто не знаю, что могу сделать. Понимаешь, не знаю,
– У тебя осталось еще немного времени, чтобы узнать это, дорогой.
– Тебя подвезти до работы?
– Не надо.
– Будешь ухолить, закрой дверь на два оборота, Ключ – на трюмо. До вечера.
– До вечера еще неизвестно, что произойдет…
Погода сошла с ума. Ветер крепчал, пригибая деревья, стуча сучьями по металлической крыше гаража. Я подсоединил дворники, отключил противоугонное устройство, снял с педали колоду, включил зажигание и вывел машину со двора.
Люди спешили по суетным утренним улицам на работу, ждали автобус, пригибались под порывами ветра, отворачивались от летящей в лицо пыли. До Чумазовки я добрался быстро. Еще за завтраком я понял, что упустил при обыске нечто существенное. Там должно быть что-то чрезвычайно важное, о чем говорил убийца.
«Снята вторая печать, – вспомнились мне слова бродяги. – Возьми в моем жилище гри…»
Он недоговорил. Я так и не узнал, что такое «гри». С какой стати убийца стал бы помогать мне? Не знаю, какие у него были соображения, но, по-моему, он все же хотел мне помочь. А о мотивах будем гадать потом… Если выживем.
Сантиметр за сантиметром я начал осматривать домик. Углы, половицы, подпол, чердак. Не забыл даже проверить, нет ли во дворе свежевзрыхленной земли.
То, что искал, я обнаружил под полом. Предмет, по форме и размером напоминающий портсигар, сделанный из какого-то гладкого, крепкого, блестящего металла, на котором не было ни одной царапины. По корпусу шла черная полоса и ряд разноцветных кнопочек. Я нажал на одну из них, и на поверхности «портсигара» появился разноцветный кристалл. Я дотронулся до него, но мои пальцы ощутили лишь пустоту. По-моему, кристалл был голографическим изображением.
– Еще один подарок с того света, – произнес я вслух. Вряд ли кто на Земле способен создать подобную вещь. Насколько я читал, технология голографических проекций пока не развита. Но дело даже не в этом. Я просто чувствовал чуждость этого предмета для нашего мира.
– Гри, – произнес я, пытаясь поймать ускользающую мысль. И тут на меня снизошло озарение. – Гризрак!
Это слово поднялось откуда-то из тьмы, пришло издалека. Я готов был поклясться, что когда-то очень хорошо знал его. И видел этот предмет не впервые. Он когда-то сыграл большую роль в моей жизни… В какой именно жизни? – вдруг как током пронзило меня… Я присел на расшатанный стул на кухне домика и попытался собраться с мыслями, вспомнить то, что должен был вспомнить и что закрыто от меня за семью печатями. И не смог.
Надо навестить преступника. Может быть, врачи привели его в чувство?
– Товарищ майор, за время несения службы никаких происшествий.
– Угомонись. Вам же сказали, чтобы глаз не спускали с убийцы, а вы тут… отдыхаете!
Старшина ткнул в бок своего напарника, тот очнулся, непонимающе осматриваясь.
– Да куда же этот злыдень денется? – рассудительно произнес старшина. – Мы его наручниками к кровати пристегнули… Как трупешник валяется. Не шевелится даже.
– А вдруг придет в себя. Наручники же расстегнуть – плевое дело. В общем, еще раз такое увижу – пеняйте на себя.
– Орлы, – усмехнулся завотделением, обводя насмешливым взглядом милиционеров.
Рядом с кроватью больного стояла тумбочка с каким-то аппаратом, щупальца которого тянулись к неподвижному телу, а по экрану ползла зубчатая кривая. Грудь бродяги вздымалась ровно, на лице играл здоровый румянец, В целом выглядел он неплохо, если, конечно, не обращать внимания на такие мелочи, как полная неподвижность и бесчувственность к внешним раздражителям.
Я нагнулся, пощупал пульс больного. Ровный, наполненный. Я уже хотел отойти, как его рука дернулась и впилась мне в запястье с такой силой, что даже с моим кандидатством в мастера спорта по тяжелой атлетике пришлось бы попотеть, чтобы вырваться.
Неживым, глухим, будто доносящимся издалека голосом он произнес:
– Луна… сломает третью печать… Он придет на старое место и откроет… откроет дверь… Ты умрешь… Гризрак.
Я вздрогнул. Он повторил слово, которое недавно пришло мне в голову. Значит, оно вовсе не результат расшалившегося воображения.
Рука бродяги безжизненно упала на простыню, веки дрогнули. По лицу начала расплываться зеленоватая бледность. Завотделением бросился к нему, потом резко ударил по кнопке вызова сестры. Вскоре все закрутилось, замелькали белые халаты. Инъекции, непрямой массаж сердца.
– Пульс сто сорок, слабеет!… Пульс нитевидный, судорога! – кричал завотделением, давя на грудную клетку пациента. Он кинул на меня быстрый взгляд. – Да уйдите вы отсюда! – И опять медсестре:
– Готовьте шприц с адреналином…
Минут через десять завотделением вышел из палаты.
– Будет жить твой душегуб, господин сыщик, – ухмыльнулся он и хлопнул меня по плечу…
Бросив несколько слов стражникам, Селим-паша важно проследовал в сад и ступил на дорожку, ведущую к увитой плющом и диким виноградом арке. За ней он и скрылся. А мне не оставалось ничего другого, как быстро просеменить мимо усатых здоровяков и исчезнуть в ближайшем проулке.
Теперь только одна мысль владела мной: как проникнуть во дворец, в его внутренние апартаменты. 5 и сам не знаю, почему вдруг загорелся неистовым желанием предостеречь сераскира от убийцы, а затем уговорить его решиться на сдачу крепости без 5оя. Уж очень не хотелось мне видеть поле будущей битвы, усеянное телами убиенных солдат. В душе я все же не был военным человеком, для которого естественным состоянием является желание уничтожить врага. Я полагал, что всякому человеку свойственно искать компромисс, уходить от гибельного противостояния. А раз так, то всегда можно договориться с противником и с помощью мелких уступок выиграть в главном. Потому-то и предполагаля, наивный человек, что мне следует «открыть глаза» трехбунужному, поведать о том, что видел, и попросить рассудить здраво… Однако я даже не мог предположить, то далеко не все живущие под этим небом разделяет мои взгляды. Для некоторых большее значение имел сиюминутный успех, временная удача, реже – и спасение души на веки вечные и заслуженное блаженство не только на небесах, а еще здесь, на грешной земле.
В эту ночь я был хозяином в городе. Днем на здешних улицах не протолкнешься среди простолюдинов, – воинов, купцов, дервишей, имамов, муэдзинов и прочая и прочая, а вот теперь не было ни души. И все же обольщаться мыслью, что я нахожусь в полной безопасности, не приходилось. Время от времени издалека доносилось бряцанье оружия и топот ночных стражников. Стараясь не попадаться им на глаза, я быстро уходил с их дороги. Но однажды все же не уберегся и чуть было не стал жертвой каких-то оборванцев, прятавшихся в развалинах. Приняв меня за женщину, два разбойника понадеялись на легкую добычу, но просчитались. Одного я сбил с ног ударом рукоятки кинжала, а второй, видя недюжинную силу и проворство во владении оружием «женских ручек», испустил душераздирающий крик: «Ля-илля-гу-у!» – и быстро скрылся в каком-то подземном убежище. Естественно, я не стал его преследовать и постарался поскорее уйти подальше от опасного места.
Нападение бродяг вывело меня из душевного равновесия, напомнило, что я играю в опасную игру, ставка в которой моя собственная жизнь. Мое внимание привлек шум поблизости. Вскоре я приметил процессию из двадцати женщин, до смерти напуганных ночной темнотой, не столько идущих, сколько бегущих по направлению к палаццо, куда нужно было и мне. Что-то подтолкнуло меня к ним, и я неожиданно для себя очутился в самом центре женской толпы. И тут только понял, что это те самые милашки, которыми я совсем недавно любовался в банях. Из их разговоров я узнал, что женщины выражают недовольство отсутствием охраны. Одна из самых здравомыслящих пояснила остальным:
– Все защитники ислама сейчас находятся на крепостных стенах. Даже евнухов отправили туда. Говорят, что вот-вот должен начаться страшный бой и неверные пойдут на приступ…
– А если кто-нибудь задумает черное дело и похитит жен и наложниц Превосходительного? Тогда как? – пропищал тонкий язвительный голосок.
– Тогда мы сами сумеем за себя постоять! – храбро молвила старшая из женщин, и в лунном свете молнией сверкнуло лезвие кинжала, которым она устрашающе взмахнула.
Женщины были настолько возбуждены темнотой и собственными страхами, что не обратили на меня ровным счетом никакого внимания. Я уже радовался тому, что с их помощью легко проникну в дом местного военачальника, но тут вмешались стражники, охранявшие вход.
Один из них дважды пересчитал женщин по головам и, пожав плечами, обратился к начальнику стражи:
– Мой господин! В бани отправились двадцать газелей, а сейчас их на одну больше. Как быть?
– Одной больше, одной меньше… – зевнул тот и махнул рукой. – Чем больше газелей у нашего Превосходительного, тем больше ему удовольствий. Пропусти их!
Через несколько минут я уже осваивался на женской половине дома. На меня по-прежнему не обращали внимания, все готовили любимую жену трехбунчужного к ложу любви, а я молчаливо созерцал происходившее. Это не понравилось одной из служанок.
– Эй, дылда? – неожиданно обратилась она ко мне. – Что-то я тебя не припоминаю… Хоть бы здесь сняла покрывало!
Я тонким голоском прогнусавил что-то про свой зарок, данный самом Аллаху, не снимать чадру до тех пор, пока последнего неверного не покарает рука турецкого воина. Этого оказалось достаточно, чтобы успокоить служанку. Она сказала мне:
– Раз так, то отправляйся на мужскую половину и сообщи, что госпожа готова отойти ко сну…
– Уже бегу, – пропищал я и не торопясь отправился по уже знакомым ходам и переходам к выходу.
Мне опять повезло. Войдя в один из залов, я будто наткнулся на невидимую стену. Прямо передо мной, как вкопанный, набычившись и хмурясь, стоял Селим-паша. Его лицо налилось кровью, затуманенный взор устремился в какие-то неведомые дали. Он даже не посмотрел на меня, будто и я не существовал на свете. Он больше походил сейчас на раскрашенную статую. Мне даже стало как-то не по себе.
«Что же с ним сотворил этот барон? – подумал я. – Будто душу отнял. Стоит как чурбан, и не удивлюсь, если он выполнит волю барона. В голове не укладывается! Ну и возможности у этого негодяя!…» Я спрятался за длинной портьерой, на которой золотом по замше были вытканы игравшие в мяч ягуары. Я стоял теперь совсем недалеко от застывшего Селим-паши. Он даже голову не повернул в мою сторону.
Ждать пришлось недолго. Сначала мимо меня прошествовала толпа женщин, сопровождавших тонкую и грациозную хозяйку, направившуюся в свою опочивальню. Вскоре с другой стороны появился и сам надменный сераскир Измаила Айдос Мегмет, трехбун-чужный паша, окруженный телохранителями-тургау-зами с устрашающими физиономиями. Да, это был он, ошибиться невозможно. Насколько я разбирался в одеждах и обычаях этой страны – в зал входил хозяин дворца.
«Ну сейчас что-то произойдет», – со страхом подумал я и не ошибся.
Селим-паша, которому сераскир приветливо кивнул, оскалился, будто оборотень, готовящийся принять волчье обличье, затем выхватил стилет, врученный ему бароном, и со злобным нечеловеческим визгом, от которого кровь стыла в жилах, бросился на своего начальника и благодетеля.
Телохранители замерли от неожиданности, но уже через миг все-таки успели схватить его. Ну и хорошо – помощь моя не понадобилась…
Однако я рано радовался. Будто подталкиваемый мощной пружиной, толстяк рвался к сераскиру. Он рычал, брызгал пеной изо рта, выкатив глаза так, что они вот-вот должны были выскочить из орбит. Зрелище было жуткое и преотвратительное. И произошло нечто удивительное. Селим-паша тащил за собой двух огромных телохранителей, бессильных справиться с ним, и неумолимо продвигался к сераскиру, который, испуганно вытаращив глаза, пытался вжаться в стенку. Резкое движение – убийца стряхнул с себя тургаузов, навис над сераскиром, будто неотвратимое возмездие за грехи, и занес над его головой стилет. Хозяина дворца ждала неминуемая погибель, но тут раздался мой выстрел, эхо которого прокатилось по помещениям.
Мне показалось, что одного выстрела будет недостаточно, поскольку Селим-паша все же ударил свою жертву. Но тут уж сам сераскир проявил завидную прыть, сумев увернуться и отпрыгнуть в сторону. Селим-паша еще секунду постоял, а потом рухнул на пол.
Сераскир брезгливо отпихнул труп загнутым носком домашней туфли и тихо спросил:
– Кто стрелял?
Я выступил из-за портьеры.
– Кто ты, достойная женщина? Назови свое имя, и ты не сможешь упрекнуть Айдоса Мегмета в скупости и неблагодарности.
Я сбросил покрывало. Раздались возгласы; «О Аллах!», «Да это же мужчина!» Потом кто-то крикнул: «Русский лазутчик! Смерть ему! Смерть!»
Телохранители бросились ко мне с обнаженными саблями, но сераскир повелительным жестом остановил их:
– Стойте! Он спас мне жизнь, и я не могу ответить черной неблагодарностью, Я подумаю, как отблагодарить его. А пока… пока в зиндан.
Обозленные тургаузы схватили меня за руки, содрали женскую одежду и потащили на задний двор, где и бросили в большую яму, в дальнем углу которой лежал труп. Судьба моя, казалось, была предрешена.
Предутренние часы в глубокой яме оказались мучительными для моего тела, но не для духа. Меня бил озноб, холод сковывал все члены, но в душе, как это ни удивительно, воцарились покой и умиротворенность, каковые бывают ниспосланы человеку свыше после исполненного им долга и завершения земного пути.
Со страданиями тела мне удалось кое-как справиться, у своего несчастного бездыханного соседа я позаимствовал овчинную накидку, вывернул ее наизнанку и закутался в нее.
Мысли мои текли плавно. С одной стороны, я пытался осознать, что же произошло со мной, но, с другой стороны, наслаждаясь снизошедшей на меня умиротворенностью, постоянно впадал в отвлеченные рассуждения о вещах вечных и всеобъемлющих – что есть добро и зло, влияет ли на их оценки положение оценивающего и то, что благо для одного, то для других может стать отнюдь не благом. Мне припомнился на этот счет один из разговоров с Осиповским.
Тесная комната, за окном – мороз и снег, скрежет полозьев, ущербный месяц на темном звездном небе.
– Вспомните слова Бёме, – говорил Осиповский. во всем сущем есть противоречие, даже в Боге. Бог и дьявол есть две стороны одного явления.
– Ну а если взять утверждение англичанина Джоржа Беркли, что все идеи мира потенциально существуют в божественном уме, но реальное существование получают лишь в душе человека. И тогда получатся, что единственным полем сражения между добром и злом становится наш ум. Кто победит в этой борьбе – добро или зло, по большом счету неважно, ибо и в том и в другом случае человек ощущает себя одинаково правым, и нигде ему не найти ни подтверждения, ни опровержения этой истины. И мир, и Бог равнодушны и холодны.
– Ваша эрудиция, мой друг, растет, что является фактом похвальным, – усмехнулся Осиповский, который в тот вечер выглядел каким-то усталым и опустошенным. Он махнул рукой. – Хотите знать мое мнение? Все эти теории – пустая болтовня людей, забавляющихся ими словно картежной игрой. А суть проста – есть две пронизывающие мир силы: Добро и Зло, сила созидания и сила разрушения. Они – как в душах наших, так и в каждой молекуле. Это, друг мой, не предположение – это знание. А философия нужна лишь для того, чтобы разум человека покинул тесные стены обыденности и мелких забот и честно решил для тебя, чему и кому он должен служить…
– Вы, наверное, плохо себя чувствуете, ханум? Это и понятно. Нечестивцы обрушили на наши бедные головы столько смертоносного огня, что немудрено сойти с ума. Проходите вон в то помещение, где бассейн с фонтаном, теперь у нас совершают омовение по ночам, когда меньше стреляют…
Только тут до меня дошло, что я принят за женщину и меня привели прямиком в женскую половину бань… Мне очень захотелось улизнуть, но было уже поздно, турчанка со словами: «Раздеться можно здесь, а после омовения я сама поухаживаю за ханум и умащу ее прекрасное тело благородными маслами» скрылась в клубах пара.
В помещении находилось пятнадцать-двадцать женщин разного возраста. Не обращая на меня никакого внимания, они расслабленно плескались в большом бассейне, томно возлежали на горячих каменных ложах, позволяя прислуге втирать в свою кожу какие-то пахучие масла и мази. Я сделал вид, что собираюсь раздеться, а сам, сдерживая буйное дыхание и стараясь унять сердцебиение, пожирал глазами открывшуюся мне пленительную картину бессознательного женского бесстыдства. Право же, я оказался благодарным зрителем!…
Особенно мое внимание привлекала высокая стройная красотка, чья точеная фигурка то и дело возникала перед моими глазами, словно поддразнивая меня. Ее гибкий стан заставлял вспомнить о молодой лани, высокие груди, больше походившие на фантастические молочно-белые плоды и увенчанные острыми коричневыми сосками, призывно подрагивали при каждом движении, которые были плавными и изящными, а осиная талия и холмы бедер казались такими совершенными, что вызвали бы буйный восторг даже у пресыщенных женской красотой ваятелей античности.
И все же приятного понемножку. Пора было и честь знать. Пока не вернулась из служебных помещений моя провожатая, я потихоньку, бочком двинулся к выходу. Выйти мне удалось без особого труда.
Оказавшись у того самого места, откуда я был «похищен» служительницей терм, я заметил, что по другую сторону от входа вдоль стены крадется какой-то оборванец. Я увидел, что он прошмыгнул мимо двери в бани, отошел чуть в сторону и, оглядевшись, быстро юркнул в какой-то павильон с полуразрушенным куполом. Подойдя ближе, я услышал знакомый голос господина барона. Так вот где он спрятался! Потихоньку, чтобы не привлечь к себе внимания, я последовал за оборванцем.
Пользуясь темнотой, мне удалось пробраться туда и не быть обнаруженным. Я юркнул за тюки, набитые каким-то тряпьем. Отсюда, с расстояния всего лишь в несколько метров, я мог хорошо разглядеть ярко освещенное помещение, где на коврах тонкой ручной работы возлежали мой враг и какой-то толстый янычар с красными, как у плотвы, глазами, и слышать все, о чем там говорилось. Первым делом я увидел оборванца, склонившегося в подобострастном поклоне. Он, судя по всему, выдавал себя за дервиша.
– Я все осмотрел вокруг, мой господин, – сказал дервиш.
– Кроме рослой женщины, никто здесь не появлялся. Женщина прошла в бани,.
«Смотри-ка, все же он меня заметил! Надо быть осторожней!»
– Хорошо, Ибрагим, ты свободен. Я запомню твою верную службу и отблагодарю за нее, не сомневайся.
– Мой отец служил вам честно. Еще с вашим отцом он участвовал в боях с иноземцами. Да воздаст Аллах истинным правоверным за их муки! Да покарает он неверных огнем и мечом!
– Иди, Ибрагим, иди! Я знаю, что ты надежный человек. Иди и следи за всеми, кто здесь ходит.
Ибрагим, пятясь, выскользнул из помещения и, не заметив меня, выскочил во двор.
– Мы встречаемся с тобой, барон, не впервые в этом благословенном приюте покоя и неги, – неожиданно перешел на немецкий рослый янычар.
– Да, слуга Великого. Но русские пушки достают уже и досюда.
– Они обстреливают весь город… Отдыхай, барон! На этом ковре ты можешь отведать настоящие восточные сладости. Все для твоей милости.
– Я не могу даже помышлять о еде, пока не выполню свой долг, – хмуро проворчал переодетый барон.
– В чем же он состоит? – спросил толстый турок.
– Я должен выполнить свое предназначение, но для этого необходимо нарушить естественный ход вещей…
– Как, барон?
– Ты ведь, Селим-паша, занимаешь высокое положение в турецкой армии?
– Еще бы, – хвастливо промолвил толстяк. – Я двухбунчужный паша! Меня ценит сам сиятельный сераскир Измаильский!…
– А как ты думаешь, брат, что скажет твой сераскир, если ему вдруг станет известно, что к безвременной кончине самого турецкого султана Абдул Хамида приложил руку некий Селим-паша?
– Как это может случиться? – беспечно спросил толстяк.
– Пути нашего великого господина неисповедимы. Всем хорошо известно, что султан, потрясенный падением Очакова и другими поражениями, уже подумывал о подписании мира с неверными. Так?
– Да…
– Но вместе с его смертью надежды на прекращение войны рухнули. А вот вступивший на престол двадцатидевятилетний Селим Третий не пожелал начинать свое правление с позорного мира. И поэтому война вспыхнула с новой силой… А кто подливал масло в огонь?
– Мы…
– Опять правильно! А кто убил старого султана? Каким ядом, кстати, воспользовался убийца?
– Моим фамильным ядом…
– Ну а если подробности об убийстве станут известны вашему трехбунчужному сераскиру?
– Нет, нет! Ты не сделаешь этого!… Хотя бы ради нашей давней дружбы!
– Конечно, не сделаю, если ты ради нашей давней дружбы уничтожишь еще и сераскира Измаильского,
– Что?!
– Да, брат! Это необходимо! Знай же, трехбунчужный собирается сдать Измаил русским без боя, а этого не желает наш великий господин…
– Яне пойду на это!…
– Горячишься, брат… Подумай как следует.
– Нет, нет и нет!
– Зря… Ну что же, найдутся другие дети сатаны, которые сделают это…
Я успел заметить, как в пиалу с чаем, стоявшую перед толстяком, упал какой-то черный шарик, ловко подброшенный туда бароном. Он растворился в жидкости моментально, не изменив обычного цвета и вкуса ароматного напитка.
– Допивай свой чай и расходимся, – сказал барон, пристально глядя в глаза янычару.
Тот каким-то подневольным движением схватил пиалу и отпил из нее. Тут же глаза его закатились, а все тело затряслось в судорогах. Это продолжалось не более минуты, после чего все кончилось, и Селим-паша взглянул помутневшими глазами на барона.
– Чего изволишь, повелитель? – спросил он.
– Я – сатана! – сказал барон. – Я твой великий господин. Я приказываю тебе, ничтожный, пойди в дом сераскира и убей его ударом кинжала в грудь!
– Я понимаю тебя, мой великий хозяин!
– Ты убьешь его вот этим кинжалом!
Барон вложил в руку двухбунчужного стилет. На его рукоятке я увидел знакомый символ – змея, опоясывающая солнце.
– Я убью его! – яростно прорычал толстяк и, сжимая рукоятку стилета, выскочил в сад.
– Не сомневаюсь в этом! – ухмыльнулся барон и безмятежно разлегся на коврах.
Я вышел вслед за одурманенным Селим-пашой на свежий воздух. Теперь я знал, что мне делать…"
* * *
Этот сон был еще ярче, чем предыдущие. Он выглядел настолько реальным, что возникал вопрос: а где же все-таки настоящая действительность – там или здесь, в моей двухкомнатной квартире? Я видел вновь перед собой шахматную доску. Рядом был еще кто-то.Он стоял ко мне спиной, и я никак не мог осознать, имеет ли он определенную материальную форму или просто является сгустком тьмы. Это был мой враг. Он начал оборачиваться, и тут я проснулся в холодном поту. Часы показывали без четверти восемь. Аля спала, натянув простыню на голову и съежившись под одеялом. Она пошевелилась и проснулась…
Мы сидели и завтракали. Я без всякого аппетита жевал бутерброд с колбасой. По утрам я почти ничего не ем.
– Сегодня что-то случится, – каким-то неживым голосом произнесла Аля.
– Что случится?
– Что-то страшное.
– «Случилось страшное», как поется в телерекламе.
– Я чувствую, сегодня будет какая-то развязка клубку, который нас опутал.
– Если верить убийце, отправившему на тот свет-беднягу монаха, сегодня мой последний день. И нужно уже заботиться о поминках.
– Ты все еще никак не можешь поверить в то, что я тебе говорю.
– Во что-то могу поверить. То, что я видел в лаборатории, приходится воспринять как данность, но доверять всей чуши, которую вы с Димой мне наговорили… Нет, это слишком.
– Витя, сегодня правда твой последний день. И мой – тоже. И сейчас идут последние часы, когда мы еще можем как-то повлиять на обстановку. Дальше мы будем просто раздавлены.
– Ты такие вещи говоришь… Это тебе не карточные масти угадывать, тут замах шире нужен.
– Я говорю то, в чем уверена. – Аля со стуком поставила чашку с чаем на стол. Чашка треснула, и по скатерти начало расплываться коричневое пятно.
– Что ты от меня хочешь?
– Не знаю. Это можешь знать только ты. Я уверена, ты единственный, кто способен еще повернуть ситуацию.
– Может быть, ты и права, – вздохнул я. – Но я просто не знаю, что могу сделать. Понимаешь, не знаю,
– У тебя осталось еще немного времени, чтобы узнать это, дорогой.
– Тебя подвезти до работы?
– Не надо.
– Будешь ухолить, закрой дверь на два оборота, Ключ – на трюмо. До вечера.
– До вечера еще неизвестно, что произойдет…
Погода сошла с ума. Ветер крепчал, пригибая деревья, стуча сучьями по металлической крыше гаража. Я подсоединил дворники, отключил противоугонное устройство, снял с педали колоду, включил зажигание и вывел машину со двора.
Люди спешили по суетным утренним улицам на работу, ждали автобус, пригибались под порывами ветра, отворачивались от летящей в лицо пыли. До Чумазовки я добрался быстро. Еще за завтраком я понял, что упустил при обыске нечто существенное. Там должно быть что-то чрезвычайно важное, о чем говорил убийца.
«Снята вторая печать, – вспомнились мне слова бродяги. – Возьми в моем жилище гри…»
Он недоговорил. Я так и не узнал, что такое «гри». С какой стати убийца стал бы помогать мне? Не знаю, какие у него были соображения, но, по-моему, он все же хотел мне помочь. А о мотивах будем гадать потом… Если выживем.
Сантиметр за сантиметром я начал осматривать домик. Углы, половицы, подпол, чердак. Не забыл даже проверить, нет ли во дворе свежевзрыхленной земли.
То, что искал, я обнаружил под полом. Предмет, по форме и размером напоминающий портсигар, сделанный из какого-то гладкого, крепкого, блестящего металла, на котором не было ни одной царапины. По корпусу шла черная полоса и ряд разноцветных кнопочек. Я нажал на одну из них, и на поверхности «портсигара» появился разноцветный кристалл. Я дотронулся до него, но мои пальцы ощутили лишь пустоту. По-моему, кристалл был голографическим изображением.
– Еще один подарок с того света, – произнес я вслух. Вряд ли кто на Земле способен создать подобную вещь. Насколько я читал, технология голографических проекций пока не развита. Но дело даже не в этом. Я просто чувствовал чуждость этого предмета для нашего мира.
– Гри, – произнес я, пытаясь поймать ускользающую мысль. И тут на меня снизошло озарение. – Гризрак!
Это слово поднялось откуда-то из тьмы, пришло издалека. Я готов был поклясться, что когда-то очень хорошо знал его. И видел этот предмет не впервые. Он когда-то сыграл большую роль в моей жизни… В какой именно жизни? – вдруг как током пронзило меня… Я присел на расшатанный стул на кухне домика и попытался собраться с мыслями, вспомнить то, что должен был вспомнить и что закрыто от меня за семью печатями. И не смог.
Надо навестить преступника. Может быть, врачи привели его в чувство?
* * *
Городской медицинский центр был один из лучших в регионе. Сюда привозили больных из других областей в расчете на отличное оборудование и прекрасных специалистов. Оставив машину на стоянке, я прошел через парк с высокими липами, скрывавшими современные многоэтажные корпуса. В ординаторской реанимационного отделения напялил белый халат и в сопровождении завотделения – здоровенного, с волосатыми руками лысого детины – прошел в палату. Один из охранников, долговязый сержант, дремал на стуле. Второй, широкоплечий старшина, считал галок за окном, сидя на подоконнике. Увидев меня, он вскочил, вытянулся и отрапортовал:– Товарищ майор, за время несения службы никаких происшествий.
– Угомонись. Вам же сказали, чтобы глаз не спускали с убийцы, а вы тут… отдыхаете!
Старшина ткнул в бок своего напарника, тот очнулся, непонимающе осматриваясь.
– Да куда же этот злыдень денется? – рассудительно произнес старшина. – Мы его наручниками к кровати пристегнули… Как трупешник валяется. Не шевелится даже.
– А вдруг придет в себя. Наручники же расстегнуть – плевое дело. В общем, еще раз такое увижу – пеняйте на себя.
– Орлы, – усмехнулся завотделением, обводя насмешливым взглядом милиционеров.
Рядом с кроватью больного стояла тумбочка с каким-то аппаратом, щупальца которого тянулись к неподвижному телу, а по экрану ползла зубчатая кривая. Грудь бродяги вздымалась ровно, на лице играл здоровый румянец, В целом выглядел он неплохо, если, конечно, не обращать внимания на такие мелочи, как полная неподвижность и бесчувственность к внешним раздражителям.
Я нагнулся, пощупал пульс больного. Ровный, наполненный. Я уже хотел отойти, как его рука дернулась и впилась мне в запястье с такой силой, что даже с моим кандидатством в мастера спорта по тяжелой атлетике пришлось бы попотеть, чтобы вырваться.
Неживым, глухим, будто доносящимся издалека голосом он произнес:
– Луна… сломает третью печать… Он придет на старое место и откроет… откроет дверь… Ты умрешь… Гризрак.
Я вздрогнул. Он повторил слово, которое недавно пришло мне в голову. Значит, оно вовсе не результат расшалившегося воображения.
Рука бродяги безжизненно упала на простыню, веки дрогнули. По лицу начала расплываться зеленоватая бледность. Завотделением бросился к нему, потом резко ударил по кнопке вызова сестры. Вскоре все закрутилось, замелькали белые халаты. Инъекции, непрямой массаж сердца.
– Пульс сто сорок, слабеет!… Пульс нитевидный, судорога! – кричал завотделением, давя на грудную клетку пациента. Он кинул на меня быстрый взгляд. – Да уйдите вы отсюда! – И опять медсестре:
– Готовьте шприц с адреналином…
Минут через десять завотделением вышел из палаты.
– Будет жить твой душегуб, господин сыщик, – ухмыльнулся он и хлопнул меня по плечу…
* * *
"Селим-паша нетвердой походкой хорошо подвыпившего человека, хотя Аллах и запрещает правоверным мусульманам употреблять спиртное, направлялся к центру города-крепости, – читал я очередную пожелтевшую страницу, – Мы (я шел за ним) миновали Западные ворота, прошли несколько узеньких улочек, где едва-едва могли разминуться два осла с поклажей, и наконец вышли к роскошному палаццо, который был воссоздан в стиле дворцов, некогда принадлежавших венецианским дожам. С трех сторон прекрасное строение оберегали рукотворные пруды и лишь с одной стороны – янычары из личной охраны грехбунчужного паши.Бросив несколько слов стражникам, Селим-паша важно проследовал в сад и ступил на дорожку, ведущую к увитой плющом и диким виноградом арке. За ней он и скрылся. А мне не оставалось ничего другого, как быстро просеменить мимо усатых здоровяков и исчезнуть в ближайшем проулке.
Теперь только одна мысль владела мной: как проникнуть во дворец, в его внутренние апартаменты. 5 и сам не знаю, почему вдруг загорелся неистовым желанием предостеречь сераскира от убийцы, а затем уговорить его решиться на сдачу крепости без 5оя. Уж очень не хотелось мне видеть поле будущей битвы, усеянное телами убиенных солдат. В душе я все же не был военным человеком, для которого естественным состоянием является желание уничтожить врага. Я полагал, что всякому человеку свойственно искать компромисс, уходить от гибельного противостояния. А раз так, то всегда можно договориться с противником и с помощью мелких уступок выиграть в главном. Потому-то и предполагаля, наивный человек, что мне следует «открыть глаза» трехбунужному, поведать о том, что видел, и попросить рассудить здраво… Однако я даже не мог предположить, то далеко не все живущие под этим небом разделяет мои взгляды. Для некоторых большее значение имел сиюминутный успех, временная удача, реже – и спасение души на веки вечные и заслуженное блаженство не только на небесах, а еще здесь, на грешной земле.
В эту ночь я был хозяином в городе. Днем на здешних улицах не протолкнешься среди простолюдинов, – воинов, купцов, дервишей, имамов, муэдзинов и прочая и прочая, а вот теперь не было ни души. И все же обольщаться мыслью, что я нахожусь в полной безопасности, не приходилось. Время от времени издалека доносилось бряцанье оружия и топот ночных стражников. Стараясь не попадаться им на глаза, я быстро уходил с их дороги. Но однажды все же не уберегся и чуть было не стал жертвой каких-то оборванцев, прятавшихся в развалинах. Приняв меня за женщину, два разбойника понадеялись на легкую добычу, но просчитались. Одного я сбил с ног ударом рукоятки кинжала, а второй, видя недюжинную силу и проворство во владении оружием «женских ручек», испустил душераздирающий крик: «Ля-илля-гу-у!» – и быстро скрылся в каком-то подземном убежище. Естественно, я не стал его преследовать и постарался поскорее уйти подальше от опасного места.
Нападение бродяг вывело меня из душевного равновесия, напомнило, что я играю в опасную игру, ставка в которой моя собственная жизнь. Мое внимание привлек шум поблизости. Вскоре я приметил процессию из двадцати женщин, до смерти напуганных ночной темнотой, не столько идущих, сколько бегущих по направлению к палаццо, куда нужно было и мне. Что-то подтолкнуло меня к ним, и я неожиданно для себя очутился в самом центре женской толпы. И тут только понял, что это те самые милашки, которыми я совсем недавно любовался в банях. Из их разговоров я узнал, что женщины выражают недовольство отсутствием охраны. Одна из самых здравомыслящих пояснила остальным:
– Все защитники ислама сейчас находятся на крепостных стенах. Даже евнухов отправили туда. Говорят, что вот-вот должен начаться страшный бой и неверные пойдут на приступ…
– А если кто-нибудь задумает черное дело и похитит жен и наложниц Превосходительного? Тогда как? – пропищал тонкий язвительный голосок.
– Тогда мы сами сумеем за себя постоять! – храбро молвила старшая из женщин, и в лунном свете молнией сверкнуло лезвие кинжала, которым она устрашающе взмахнула.
Женщины были настолько возбуждены темнотой и собственными страхами, что не обратили на меня ровным счетом никакого внимания. Я уже радовался тому, что с их помощью легко проникну в дом местного военачальника, но тут вмешались стражники, охранявшие вход.
Один из них дважды пересчитал женщин по головам и, пожав плечами, обратился к начальнику стражи:
– Мой господин! В бани отправились двадцать газелей, а сейчас их на одну больше. Как быть?
– Одной больше, одной меньше… – зевнул тот и махнул рукой. – Чем больше газелей у нашего Превосходительного, тем больше ему удовольствий. Пропусти их!
Через несколько минут я уже осваивался на женской половине дома. На меня по-прежнему не обращали внимания, все готовили любимую жену трехбунчужного к ложу любви, а я молчаливо созерцал происходившее. Это не понравилось одной из служанок.
– Эй, дылда? – неожиданно обратилась она ко мне. – Что-то я тебя не припоминаю… Хоть бы здесь сняла покрывало!
Я тонким голоском прогнусавил что-то про свой зарок, данный самом Аллаху, не снимать чадру до тех пор, пока последнего неверного не покарает рука турецкого воина. Этого оказалось достаточно, чтобы успокоить служанку. Она сказала мне:
– Раз так, то отправляйся на мужскую половину и сообщи, что госпожа готова отойти ко сну…
– Уже бегу, – пропищал я и не торопясь отправился по уже знакомым ходам и переходам к выходу.
Мне опять повезло. Войдя в один из залов, я будто наткнулся на невидимую стену. Прямо передо мной, как вкопанный, набычившись и хмурясь, стоял Селим-паша. Его лицо налилось кровью, затуманенный взор устремился в какие-то неведомые дали. Он даже не посмотрел на меня, будто и я не существовал на свете. Он больше походил сейчас на раскрашенную статую. Мне даже стало как-то не по себе.
«Что же с ним сотворил этот барон? – подумал я. – Будто душу отнял. Стоит как чурбан, и не удивлюсь, если он выполнит волю барона. В голове не укладывается! Ну и возможности у этого негодяя!…» Я спрятался за длинной портьерой, на которой золотом по замше были вытканы игравшие в мяч ягуары. Я стоял теперь совсем недалеко от застывшего Селим-паши. Он даже голову не повернул в мою сторону.
Ждать пришлось недолго. Сначала мимо меня прошествовала толпа женщин, сопровождавших тонкую и грациозную хозяйку, направившуюся в свою опочивальню. Вскоре с другой стороны появился и сам надменный сераскир Измаила Айдос Мегмет, трехбун-чужный паша, окруженный телохранителями-тургау-зами с устрашающими физиономиями. Да, это был он, ошибиться невозможно. Насколько я разбирался в одеждах и обычаях этой страны – в зал входил хозяин дворца.
«Ну сейчас что-то произойдет», – со страхом подумал я и не ошибся.
Селим-паша, которому сераскир приветливо кивнул, оскалился, будто оборотень, готовящийся принять волчье обличье, затем выхватил стилет, врученный ему бароном, и со злобным нечеловеческим визгом, от которого кровь стыла в жилах, бросился на своего начальника и благодетеля.
Телохранители замерли от неожиданности, но уже через миг все-таки успели схватить его. Ну и хорошо – помощь моя не понадобилась…
Однако я рано радовался. Будто подталкиваемый мощной пружиной, толстяк рвался к сераскиру. Он рычал, брызгал пеной изо рта, выкатив глаза так, что они вот-вот должны были выскочить из орбит. Зрелище было жуткое и преотвратительное. И произошло нечто удивительное. Селим-паша тащил за собой двух огромных телохранителей, бессильных справиться с ним, и неумолимо продвигался к сераскиру, который, испуганно вытаращив глаза, пытался вжаться в стенку. Резкое движение – убийца стряхнул с себя тургаузов, навис над сераскиром, будто неотвратимое возмездие за грехи, и занес над его головой стилет. Хозяина дворца ждала неминуемая погибель, но тут раздался мой выстрел, эхо которого прокатилось по помещениям.
Мне показалось, что одного выстрела будет недостаточно, поскольку Селим-паша все же ударил свою жертву. Но тут уж сам сераскир проявил завидную прыть, сумев увернуться и отпрыгнуть в сторону. Селим-паша еще секунду постоял, а потом рухнул на пол.
Сераскир брезгливо отпихнул труп загнутым носком домашней туфли и тихо спросил:
– Кто стрелял?
Я выступил из-за портьеры.
– Кто ты, достойная женщина? Назови свое имя, и ты не сможешь упрекнуть Айдоса Мегмета в скупости и неблагодарности.
Я сбросил покрывало. Раздались возгласы; «О Аллах!», «Да это же мужчина!» Потом кто-то крикнул: «Русский лазутчик! Смерть ему! Смерть!»
Телохранители бросились ко мне с обнаженными саблями, но сераскир повелительным жестом остановил их:
– Стойте! Он спас мне жизнь, и я не могу ответить черной неблагодарностью, Я подумаю, как отблагодарить его. А пока… пока в зиндан.
Обозленные тургаузы схватили меня за руки, содрали женскую одежду и потащили на задний двор, где и бросили в большую яму, в дальнем углу которой лежал труп. Судьба моя, казалось, была предрешена.
Предутренние часы в глубокой яме оказались мучительными для моего тела, но не для духа. Меня бил озноб, холод сковывал все члены, но в душе, как это ни удивительно, воцарились покой и умиротворенность, каковые бывают ниспосланы человеку свыше после исполненного им долга и завершения земного пути.
Со страданиями тела мне удалось кое-как справиться, у своего несчастного бездыханного соседа я позаимствовал овчинную накидку, вывернул ее наизнанку и закутался в нее.
Мысли мои текли плавно. С одной стороны, я пытался осознать, что же произошло со мной, но, с другой стороны, наслаждаясь снизошедшей на меня умиротворенностью, постоянно впадал в отвлеченные рассуждения о вещах вечных и всеобъемлющих – что есть добро и зло, влияет ли на их оценки положение оценивающего и то, что благо для одного, то для других может стать отнюдь не благом. Мне припомнился на этот счет один из разговоров с Осиповским.
Тесная комната, за окном – мороз и снег, скрежет полозьев, ущербный месяц на темном звездном небе.
– Вспомните слова Бёме, – говорил Осиповский. во всем сущем есть противоречие, даже в Боге. Бог и дьявол есть две стороны одного явления.
– Ну а если взять утверждение англичанина Джоржа Беркли, что все идеи мира потенциально существуют в божественном уме, но реальное существование получают лишь в душе человека. И тогда получатся, что единственным полем сражения между добром и злом становится наш ум. Кто победит в этой борьбе – добро или зло, по большом счету неважно, ибо и в том и в другом случае человек ощущает себя одинаково правым, и нигде ему не найти ни подтверждения, ни опровержения этой истины. И мир, и Бог равнодушны и холодны.
– Ваша эрудиция, мой друг, растет, что является фактом похвальным, – усмехнулся Осиповский, который в тот вечер выглядел каким-то усталым и опустошенным. Он махнул рукой. – Хотите знать мое мнение? Все эти теории – пустая болтовня людей, забавляющихся ими словно картежной игрой. А суть проста – есть две пронизывающие мир силы: Добро и Зло, сила созидания и сила разрушения. Они – как в душах наших, так и в каждой молекуле. Это, друг мой, не предположение – это знание. А философия нужна лишь для того, чтобы разум человека покинул тесные стены обыденности и мелких забот и честно решил для тебя, чему и кому он должен служить…