Страница:
Она подходит к раковине. Крэйг в нерешительности остается у двери.
Вспышка стали в воздухе. Нож исчезает в рубашке Касси, в ее груди. Удивление и мука застывают на лице сумасшедшей, по ткани расползается пятно крови. Крепко ухватив рукоять ножа, Айлиш вырывает его, и в отверстие с чмокающим звуком всасывается воздух – не иначе как заполняя пространство, освобождаемое вытекающей жизнью. Айлиш наносит второй удар, но на сей раз юноша реагирует стремительно. Он перехватывает ее запястье и ударяет об стол. Нож со звоном падает на пол.
Крэйг делает шаг к ним. Юноша успевает нагнуться и поднять нож, а распрямляясь, одновременно разворачивается и вонзает клинок Крэйгу в грудь. Прямо в сердце.
Даже когда нож выхвачен из раны, Крэйг по инерции продолжает движение, но уже не просто вперед, но вперед и вниз. И умирает еще в падении, прежде чем валится на пол.
Крэйг мертв, Касси при смерти. Остались только сын и мать, они вдвоем. Все окружающее обретает необычайную отчетливость и рельефность.
Айлиш стягивает рубашку с плеча, открывая грудь.
– У тебя нет уважения к этому? – спрашивает она, обхватывая грудь рукой. – Ты припадал к ней, сосал ее. Я твоя мать. Я подарила тебе жизнь.
Он колеблется. В этот миг его постигает понимание того, что ему всю жизнь хотелось сделать именно это, но заставить себя осуществить заветное желание не так-то просто.
Острие ножа в его руке окрашено кровью ее любовника. Ее глаза умоляют его отказаться от этого намерения.
Его породил отец. А мать лишь произвела на свет. Она всего-навсего борозда, в которую было посеяно семя Айвена. Без отца нет и не может быть никакого рождения. Айвен – вот кто истинный творец его жизни.
За мольбой Айлиш скрыто глубокое убеждение в том, что юноша не сможет заставить себя убить ее.
Она ошибается. Его порыв слишком силен.
– Не делай этого! Не превращай свою жизнь в стыд и кошмар! – кричит она, видя, что он замахивается, но мощный удар располосовывает ей горло. Такой сильный, такой глубокий, что едва не отсекает ей голову. Последний вопль, который он слышит, когда она падает, – это его собственный крик. Вопль смерти, крик новорожденного. Сына, рожденного вторично в кровавой смерти матери.
Он швыряет тело Айлиш на тело Крэйга. Ее голова болтается, как будто на шарнирах.
В его голове звучит ее голос – ноющий, проклинающий, умоляющий: "Ты отвратительное животное. Ублюдок! Я подарила тебе жизнь, а оказалось, что выносила змею! Вскормила грудью черного аспида".
Он слоняется над упавшим телом, вбирая взглядом цвета ее горла. Розовый – вестибулярных складок, жемчужно-белый – голосовых связок, желтый – гортанного хряща. Он вырывает ее гортань, бросает в мусорное ведро, но, когда нажимает педаль, чертов агрегат выплевывает эту гадость обратно в него. Похоже, убить Айлиш легче, чем окончательно заткнуть ей глотку.
Однако он не теряется, ибо точно знает, что надо делать в этой забрызганной кровью кухне. Он вихрем проносится по дому, переворачивает столы, разбивает картины, ломает стулья, выбрасывает одежду и пожитки на пол, порой увлажняя что-то собственными выделениями. Жизненная сила Айлиш перетекает к нему, возбуждая и заряжая его. Почерпнутая энергия дает ему возможность полностью стереть все следы ее существования, точно так же, как она стерла следы существования Айвена. Но ему не остановиться: он носится по комнатам вверх и вниз, вверх и вниз. Единственное место, которое он оставляет нетронутым, – подвал.
Закончив с домом, он выносит тело Касси, взбирается с ним на вершину утеса и сбрасывает. При падении оно медленно вращается, отскакивает то от одной, то от другой скалы и, наконец, бессильно распластывается на прибрежной полосе, с раскинутыми руками и ногами.
Набегающий прибой лижет его, сначала со скромностью застенчивого влюбленного, а потом все настойчивее и увереннее. Волны ворочают свою добычу, приподнимают ее, с каждым разом подтаскивая все ближе, пока наконец суша не отступается и море не увлекает тело в свои глубины.
Над ним давящим сводом раскинулось ночное небо, с которого свисает тяжелый светильник луны. Остается пара дней до полнолуния, времени, когда притяжение луны вытягивает океанский детрит на берег, помогая морю самоочищаться. Ибо море есть море, оно само себе владыка, и кто сможет осушить его? Драгоценное, как серебро, неистощимое, вечно новое, оно порождает даров больше, чем могут пожать его жнецы, а темно-красные приливы окрашивают их души в цвет крови.
Он идет по дорожке к пляжу. Волны набегают из залива одна за другой, несчетные, подобные табунам лошадей с белыми, пенистыми гривами. Они бросаются ему в ноги и снова отбегают назад по гальке, вскипая приглушенной рябью аплодисментов.
Такова она, вечная, нескончаемая битва, ведущаяся миллионы лет, монотонно повторяясь снова и снова. Ее передний край постоянно смещается, однако остается таким же – местом, где сталкиваются вода и суша. Море невозможно отвернуть в другую сторону, невозможно успокоить. Пусть наступит полное безветрие, полное солнечное затмение, но даже это не погасит бесконечный ритм приливов и отливов. Море обречено плескаться о береговую линию до скончания времен. Оно содержало в себе целый мир до появления человека и останется таким же, когда последний человек на Земле испустит последний вздох.
Хотя он любит море, из этого не следует, будто море его друг. Море недруг. Его можно улестить, задобрить и уговорить, но доверять ему нельзя никогда. Море нужно любить, но равным образом его нужно и бояться. Необходимо чувствовать его настроения и капризы, улавливать моменты, когда можно ему перечить, а когда необходимо повиноваться, не задавая вопросов. Море отдает свои дары безвозмездно, но и само забирает, что пожелает.
Сейчас, в такой близости от дышащей стихии, он хочет погрузиться в море, хочет всецело ему отдаться. Соленая вода может дать ему ощущение невесомости, заключить его в объятия, предоставить свободу и убежище. Омыть его своим сочувствием. Он может утонуть, и пузырьки заструятся из уголков его улыбающегося рта и зазвучат в его ушах, как мягкие, урчащие звонки телефонов.
Это возращение. Назад, во чрево.
Остальное – логистика. Он берет машину, благо никто в поселке их не запирает, и направляется в Абердин, где делает так, чтобы его видели и запомнили в разных местах, а в конечном итоге едет к Кэтрин, которая работает в городе. Правда, ее не оказывается на месте, но это не беда: он оставляет ей записку с точным указанием времени и даты. Алиби ему обеспечено. Он пробует на язык вкус свободы, смакует и находит его восхитительным. Прекраснее, чем можно было себе представить.
Вернувшись домой последним автобусом, он вызывает полицию и рассказывает, что в его отсутствие дом разгромили и разграбили, а его мать и отчима зверски убили.
Это дело не становится особой сенсацией. Подозрение сразу же падает на Ральфа Уайтсайда, местного наркомана, за которым уже тянется длинный хвост правонарушений. Люди видели, как он отирался близ поселка, причем в таком виде, что едва мог говорить. Об алиби не идет и речи – этот малый едва способен вспомнить, как его зовут, не говоря уже о том, что он делал в предполагаемое время нападения. Для полиции, вечно пребывающей в запарке, это настоящий дар небес. Девять месяцев спустя Ральфа Уайтсайда судят, выносят обвинительный приговор и приговаривают к пожизненному заключению.
Суббота
Вспышка стали в воздухе. Нож исчезает в рубашке Касси, в ее груди. Удивление и мука застывают на лице сумасшедшей, по ткани расползается пятно крови. Крепко ухватив рукоять ножа, Айлиш вырывает его, и в отверстие с чмокающим звуком всасывается воздух – не иначе как заполняя пространство, освобождаемое вытекающей жизнью. Айлиш наносит второй удар, но на сей раз юноша реагирует стремительно. Он перехватывает ее запястье и ударяет об стол. Нож со звоном падает на пол.
Крэйг делает шаг к ним. Юноша успевает нагнуться и поднять нож, а распрямляясь, одновременно разворачивается и вонзает клинок Крэйгу в грудь. Прямо в сердце.
Даже когда нож выхвачен из раны, Крэйг по инерции продолжает движение, но уже не просто вперед, но вперед и вниз. И умирает еще в падении, прежде чем валится на пол.
Крэйг мертв, Касси при смерти. Остались только сын и мать, они вдвоем. Все окружающее обретает необычайную отчетливость и рельефность.
Айлиш стягивает рубашку с плеча, открывая грудь.
– У тебя нет уважения к этому? – спрашивает она, обхватывая грудь рукой. – Ты припадал к ней, сосал ее. Я твоя мать. Я подарила тебе жизнь.
Он колеблется. В этот миг его постигает понимание того, что ему всю жизнь хотелось сделать именно это, но заставить себя осуществить заветное желание не так-то просто.
Острие ножа в его руке окрашено кровью ее любовника. Ее глаза умоляют его отказаться от этого намерения.
Его породил отец. А мать лишь произвела на свет. Она всего-навсего борозда, в которую было посеяно семя Айвена. Без отца нет и не может быть никакого рождения. Айвен – вот кто истинный творец его жизни.
За мольбой Айлиш скрыто глубокое убеждение в том, что юноша не сможет заставить себя убить ее.
Она ошибается. Его порыв слишком силен.
– Не делай этого! Не превращай свою жизнь в стыд и кошмар! – кричит она, видя, что он замахивается, но мощный удар располосовывает ей горло. Такой сильный, такой глубокий, что едва не отсекает ей голову. Последний вопль, который он слышит, когда она падает, – это его собственный крик. Вопль смерти, крик новорожденного. Сына, рожденного вторично в кровавой смерти матери.
Он швыряет тело Айлиш на тело Крэйга. Ее голова болтается, как будто на шарнирах.
В его голове звучит ее голос – ноющий, проклинающий, умоляющий: "Ты отвратительное животное. Ублюдок! Я подарила тебе жизнь, а оказалось, что выносила змею! Вскормила грудью черного аспида".
Он слоняется над упавшим телом, вбирая взглядом цвета ее горла. Розовый – вестибулярных складок, жемчужно-белый – голосовых связок, желтый – гортанного хряща. Он вырывает ее гортань, бросает в мусорное ведро, но, когда нажимает педаль, чертов агрегат выплевывает эту гадость обратно в него. Похоже, убить Айлиш легче, чем окончательно заткнуть ей глотку.
Однако он не теряется, ибо точно знает, что надо делать в этой забрызганной кровью кухне. Он вихрем проносится по дому, переворачивает столы, разбивает картины, ломает стулья, выбрасывает одежду и пожитки на пол, порой увлажняя что-то собственными выделениями. Жизненная сила Айлиш перетекает к нему, возбуждая и заряжая его. Почерпнутая энергия дает ему возможность полностью стереть все следы ее существования, точно так же, как она стерла следы существования Айвена. Но ему не остановиться: он носится по комнатам вверх и вниз, вверх и вниз. Единственное место, которое он оставляет нетронутым, – подвал.
Закончив с домом, он выносит тело Касси, взбирается с ним на вершину утеса и сбрасывает. При падении оно медленно вращается, отскакивает то от одной, то от другой скалы и, наконец, бессильно распластывается на прибрежной полосе, с раскинутыми руками и ногами.
Набегающий прибой лижет его, сначала со скромностью застенчивого влюбленного, а потом все настойчивее и увереннее. Волны ворочают свою добычу, приподнимают ее, с каждым разом подтаскивая все ближе, пока наконец суша не отступается и море не увлекает тело в свои глубины.
Над ним давящим сводом раскинулось ночное небо, с которого свисает тяжелый светильник луны. Остается пара дней до полнолуния, времени, когда притяжение луны вытягивает океанский детрит на берег, помогая морю самоочищаться. Ибо море есть море, оно само себе владыка, и кто сможет осушить его? Драгоценное, как серебро, неистощимое, вечно новое, оно порождает даров больше, чем могут пожать его жнецы, а темно-красные приливы окрашивают их души в цвет крови.
Он идет по дорожке к пляжу. Волны набегают из залива одна за другой, несчетные, подобные табунам лошадей с белыми, пенистыми гривами. Они бросаются ему в ноги и снова отбегают назад по гальке, вскипая приглушенной рябью аплодисментов.
Такова она, вечная, нескончаемая битва, ведущаяся миллионы лет, монотонно повторяясь снова и снова. Ее передний край постоянно смещается, однако остается таким же – местом, где сталкиваются вода и суша. Море невозможно отвернуть в другую сторону, невозможно успокоить. Пусть наступит полное безветрие, полное солнечное затмение, но даже это не погасит бесконечный ритм приливов и отливов. Море обречено плескаться о береговую линию до скончания времен. Оно содержало в себе целый мир до появления человека и останется таким же, когда последний человек на Земле испустит последний вздох.
Хотя он любит море, из этого не следует, будто море его друг. Море недруг. Его можно улестить, задобрить и уговорить, но доверять ему нельзя никогда. Море нужно любить, но равным образом его нужно и бояться. Необходимо чувствовать его настроения и капризы, улавливать моменты, когда можно ему перечить, а когда необходимо повиноваться, не задавая вопросов. Море отдает свои дары безвозмездно, но и само забирает, что пожелает.
Сейчас, в такой близости от дышащей стихии, он хочет погрузиться в море, хочет всецело ему отдаться. Соленая вода может дать ему ощущение невесомости, заключить его в объятия, предоставить свободу и убежище. Омыть его своим сочувствием. Он может утонуть, и пузырьки заструятся из уголков его улыбающегося рта и зазвучат в его ушах, как мягкие, урчащие звонки телефонов.
Это возращение. Назад, во чрево.
Остальное – логистика. Он берет машину, благо никто в поселке их не запирает, и направляется в Абердин, где делает так, чтобы его видели и запомнили в разных местах, а в конечном итоге едет к Кэтрин, которая работает в городе. Правда, ее не оказывается на месте, но это не беда: он оставляет ей записку с точным указанием времени и даты. Алиби ему обеспечено. Он пробует на язык вкус свободы, смакует и находит его восхитительным. Прекраснее, чем можно было себе представить.
Вернувшись домой последним автобусом, он вызывает полицию и рассказывает, что в его отсутствие дом разгромили и разграбили, а его мать и отчима зверски убили.
Это дело не становится особой сенсацией. Подозрение сразу же падает на Ральфа Уайтсайда, местного наркомана, за которым уже тянется длинный хвост правонарушений. Люди видели, как он отирался близ поселка, причем в таком виде, что едва мог говорить. Об алиби не идет и речи – этот малый едва способен вспомнить, как его зовут, не говоря уже о том, что он делал в предполагаемое время нападения. Для полиции, вечно пребывающей в запарке, это настоящий дар небес. Девять месяцев спустя Ральфа Уайтсайда судят, выносят обвинительный приговор и приговаривают к пожизненному заключению.
Суббота
Кейт спит беспокойно. Ее мысли зависли над телефоном, дожидаясь, когда он зазвонит и принесет ей одну из двух относящихся к одному вопросу новостей: что Ред сообразил-таки, какого рода связь существует между убитыми женщинами, или что каким-нибудь прохожим обнаружено еще одно тело. Последняя, удручающая перспектива усугубляет и без того донимающий ее, несмотря на душную ночь, озноб.
Однако телефон молчит до самого рассвета. Она выбирается из постели и залезает под душ.
Стоит она там долго, отмокает основательно, однако прекрасно отдает себе отчет в том, что это нельзя считать настоящим погружением, потому что под душем в каждый отдельно взятый момент в контакте с водой находится лишь некая часть поверхности ее тела. Вот лечь в ванну – это совсем другое дело.
Как и раньше, при первой попытке, предпринятой сразу после возвращения с "Амфитриты", она ждет, пока поверхность не станет идеально гладкой. Как и раньше, она нарушает поверхностное натяжение пальцем ноги.
Не как раньше, она действует постепенно – перебирается через борт ванны, садится, устраивается. Вода колышется вокруг нее ленивыми волнами. Кейт позволяет себе медленно погружаться, и вода поднимается ей до груди, потом до плеч. Ее колени выступают над поверхностью, как маленькие островки. Теплая влага омывает ее соски и подбородок.
Почти все ее тело.
Чтобы избавиться от "почти", ей придется погрузиться с головой. Она уже подставляла голову под душ, значит, у нее должно получиться и здесь. Только после того как ей удастся заставить себя опустить голову под воду она окончательно победит свой страх. Для этого всего-то и нужно, что закрыть глаза и совершить быстрый нырок. Совсем не обязательно задерживаться под водой, достаточно опустить голову и тут же ее поднять. Это можно сделать сегодня, прямо здесь, прямо сейчас.
Кейт лежит неподвижно. Она прислушивается к телефону, ожидая звонка насчет Лео. В качестве предлога.
Вода удерживает ее жизнь во взвешенном состоянии.
Фрэнк выглядит лучше, чем ожидала Кейт. Яркие белые хирургические повязки покрывают раны на голове, а правая его рука спелената, как мумия, от запястья до предплечья. Кейт размышляет об иронии судьбы: человек, возглавляющий расследование крушения "Амфитриты", закончил тем, что выглядит как один из спасшихся пассажиров.
Она понимает, что могло быть гораздо хуже, но, с другой стороны, беды вообще могло бы не случиться. Кто ее за язык тянул, кто просил уверять его, что беспокоиться из-за дурацких угроз нечего? Как можно было так ошибиться? Сама виновата и идет теперь на встречу с отцом, как на эшафот. Совсем как в детстве, когда, проштрафившись, трепетала в бессильном страхе, пока он решал, как ее наказать. Подумать только, она уже давно взрослая женщина, но стоило ей почувствовать себя виноватой, как застарелые детские страхи выбрались из-под невесть какого спуда, и совладать с ними не так-то просто. Чувство вины затягивает ее в болото.
Если бы Фрэнк вспылил, разозлился, накричал, ей было бы легче, да только она помнит, что такого за ним не водится. На ее памяти он потерял самообладание один-единственный раз, во время той перепалки с Энджи, после которой ушел из дома. Из этого не следует, будто Фрэнк не испытывает эмоций: он просто не дает им воли и чем сильнее кипит внутри, тем тщательнее контролирует каждое свое слово и поступок.
Как будто прочтя ее мысли, Фрэнк поднимает глаза и улыбается.
– Не вини себя. Было бы гораздо хуже, если бы тебя там не оказалось.
На месте отхлынувшей волны страха воцаряется восхитительное облегчение. Она переплетает пальцы с его пальцами, а другой рукой ласково поглаживает его лоб.
– А это, должно быть, Лео?
– Поздоровайся с дедушкой, сокровище.
Лео смущенно улыбается.
– Я тебя уже видел. Возле школы.
– Да. Это был я.
– Это все твои? – спрашивает Лео, указывая на подоконник, заваленный открытками с пожеланием скорейшего выздоровления.
– Да.
– Радость моя, почему бы тебе не подойти и не посмотреть их? – говорит Кейт.
Лео топает к окну. Он уже достаточно высок, чтобы дотянуться до открыток: берет их с подоконника, одну за другой, и внимательно рассматривает картинки.
– Славный малыш, – говорит Фрэнк.
– Спасибо.
– Мне бы встречаться с ним почаще. С ним и моей дочкой.
– А что говорят наши ребята? – спрашивает Кейт. – Насчет того, кто это сделал.
– Они не знают. Кроме того, что это те же самые люди, которые прислали то письмо.
– Вывод сделан на том основании, что история с письмом не предавалась огласке, и, следовательно, покушение не мог устроить подражатель?
Он кивает.
– Но должны же у экспертов быть какие-то зацепки, какие-то предположения, – говорит она.
– Один из них заглядывал ко мне вчера вечером. Сказал, что они нашли кое-какие мелочи – детонатор, обрывки конверта, то да се. И продолжают искать.
– Пластиковая взрывчатка?
– Ага.
– Тогда понятно. Ничто другое в столь малом количестве не могло бы нанести такой ущерб.
– Как отель?
– Выглядит так, будто там взорвалась бомба.
Его лицо морщится, сначала от смеха, а потом еще и от боли.
– Ой, не смеши ты меня. Чертовски больно.
– Прости. А ты знаешь, этот фокус с книгой в конверте описан во всех трудах по криминалистике? Контакты взрывателя крепятся к страницам книги, а между ними просовывается кусочек картона, который приклеивается к задней части конверта. Когда конверт вскрывают, книгу вытаскивают, а картонка, разделяющая контакты, остается внутри. Контакты соединяются, цепь замыкается...
Кейт разводит руками.
– Я гляжу, моя дочь специалист по взрывному делу, – говорит Фрэнк с грустной улыбкой.
– Скажем так, мне доводилось с этим сталкиваться. А когда врачи собираются тебя выписывать?
– Говорят, что продержат до понедельника. Для наблюдения.
– Хочешь, я принесу тебе что-нибудь почитать. В холле есть киоск, я за пять минут обернусь.
У кровати Фрэнка звонит телефон. Он неловко тянется к нему и поднимает трубку.
– Фрэнк Бошам... Что у вас? Отлично, отлично. Молодцы ребята... Я прибуду туда, как только смогу. Не уходите без меня.
Он кладет трубку.
– Куда это ты прибудешь, как только сможешь? – спрашивает Кейт.
– На вертолетную станцию.
– А ты не забыл, что лежишь в больнице?
– Уже нет. Я выписываюсь.
– Да зачем, черт возьми?
– Это звонил Чарли Фокс. Они нашли машину, которую сбросил Саттон. Мы собираемся совершить погружение и посмотреть, что там да как.
– Не дури, папа. В твоем состоянии?
– Со мной все нормально.
– Ага, только голова нашпигована осколками, а одна рука ободрана до кости. Или ты думаешь, врачи хотят оставить тебя здесь до понедельника просто так, от нечего делать? А к машине пусть спустится кто-нибудь другой. Не поверю, чтобы во всей вашей конторе не нашлось больше ни одного человека, способного совершить погружение.
– И это говорит женщина, которая берется за дело об убийстве на следующий день после того, как сама чуть не потонула.
– Господи, до чего же ты упрям.
– По этой части я весь в дочурку, тут уж не поспоришь. Ясно ведь, что я должен спуститься, хотя бы потому, что меня пытались остановить. Мне угрожают, требуют отступиться, а когда я этого не делаю, посылают мне бомбу. Разве ты в таких обстоятельствах отказалась бы от погружения?
– Конечно нет. Но...
– Что еще за "но"?
– Я офицер полиции, и то, что в случае необходимости мне придется рисковать, подразумевается как само собой разумеющееся. Это часть моей профессии. Но ты другое дело – ты чиновник морского ведомства, производящий технические расследования. Помнишь, как ты перепугался, получив это письмо.
– Да, не спорю, перепугался. Но они свою угрозу выполнили, а я все еще жив и теперь намереваюсь выполнить свой долг. Что еще могут они мне сделать? И вот что – противодействие нашим расследованиям – дело самое обычное, мы сталкиваемся с ним чуть ли не каждый раз. Так что это тоже часть профессии.
– Ты что, при расследовании каждого кораблекрушения получаешь предупреждения о бомбах?
– Нет, нет. Обычно до таких крайностей не доходит. Однако всегда находится кто-то, не желающий, чтобы вся правда об инциденте вышла наружу. Морские перевозки – это особый бизнес, своего рода закрытый клуб, пролезть в который труднее, чем в дырку в мышиной заднице.
Фрэнк, загибая пальцы здоровой руки, перечисляет:
– Конструкторы проектируют суда. Менеджеры организуют рабочий процесс. Финансисты заключают сделки. Директора вырабатывают корпоративную стратегию и направление. Политики принимают нормативные акты, лоббируя чьи-либо интересы. И если где-то дела идут насмарку, вся причастная к этому свора делает все, чтобы прикрыть друг другу задницы, спрятать концы в воду и спустить дело на тормозах. Так заведено повсюду. С той единственной разницей, что не все, конечно же, решаются защищать свои интересы столь радикально.
– Папа, то, о чем мы говорим, не просто защита чьих-то интересов, а террористический акт. Сдается мне, ты все-таки малость сбрендил.
Он указывает на одежду, сложенную на стуле.
– Сбрендил не сбрендил... Взяла бы лучше да помогла своему старику одеться.
Она назвала отца упрямым, но это еще мягко сказано. Одно время Кейт думала, что переняла это – неудержимое стремление во что бы то ни стало доискаться до истины – у Реда, но понимает, что оно у нее в генах. Собственно говоря, она и отца-то пытается отговорить от задуманного, потому что знает – он такой же неуемный. А это пугает.
Припарковавшись в подземном полицейском гараже, Кейт, держа Лео за руку, поднимается вверх на лифте.
– Ты же бывал здесь раньше, правда?
Лео мотает головой.
– Никогда? А я уверена, что бывал.
Они приезжают на четвертый этаж, но, как только выходят из кабины, Лео начинает хныкать.
– Малыш, дорогой? Что случилось?
После вчерашнего срыва Кейт следит за каждым своим словом, однако мальчик ни с того ни с сего срывается в крик. Она лихорадочно озирается по сторонам в поисках того, что могло его напугать или рассердить, но ничего особенного не видит. Мимо проходят двое полицейских в форме – и это все? Никаких задержанных пьяниц или наркоманов, с ором и проклятиями вываливающихся из камер. Даже в больнице, в местах для посетителей, шума и толкотни больше, чем нынче в полицейском управлении. Но Лео ведет себя так, будто угодил в центр военных действий.
– Лео, что случилось?
Мальчик сердито обводит рукой вокруг себя.
– Не люблю участок. Не люблю полицейский участок!
– Почему?
– Хочу остаться с мамой.
Заявление подтверждается потоком слез.
– Ты и так с мамой. Поэтому мы сюда и пришли.
– Хочу с мамой дома. А не там, где мама работает.
– Мама сегодня должна быть здесь.
– Не хочу туда, где мама работает.
– Хочешь, чтобы я отвезла тебя обратно к тетушке Би?
Он, не переставая хныкать, кивает.
Кейт торопливо ведет его обратно к лифту и тыкает в нижнюю кнопку. Серебристые двери плавно закрываются, отделяя их от не глянувшегося Лео полицейского управления. Кейт обнимает малыша, и так, обнявшись, они проделывают краткий путь вниз.
Уличное движение в субботу было несильным: с поездкой к Бронах Кейт обернулась за двадцать минут. Ей даже не пришлось звонить Фергюсону и просить его отложить начало совещания.
Перед общей встречей Кейт и Ред быстро переговариваются.
– Это там, – говорит он, постучав по виску. – Где-то там. Я знаю, зачем Черный Аспид делает это. То есть можно сказать, знаю, что знаю. Что-то я читал, что-то видел. Знание внутри, но извлечь его наружу не удается.
– Пока.
– На то и надеюсь.
В последние дни жизнь донимала Кейт не раз – тут тебе и Черный Аспид, и бюрократия, и то и другое, – но она знает, что раздражение Реда – это принципиально иное чувство, обращенное не наружу, а внутрь. Ведь может случиться, что, услышав хорошо знакомую мелодию вне привычного контекста, ты ее не узнаешь. Приходится без конца, снова и снова, напевать ее себе под нос, но она может все равно не даваться. А твой мозг может увести тебя к другим песням, которые кажутся знакомыми.
– Готов? – спрашивает она.
– Подожди секунду.
Он проделывает все ту же ускоренную процедуру, которую использовал перед любым видом публичного выступления: быстрые вдохи и выдохи, покачивание пальцами и вращение плеч, призванные разогнать кровь и поднять адреналин. Тело и мозг взаимосвязаны – говаривал он ей прежде – подготовь тело к работе, и будешь лучше соображать.
Кейт прокашливается, и в комнате воцаряется тишина. Она делает ему движение головой. Твое слово.
Перед полным составом работающей по делу Черного Аспида группы Ред излагает то, что уже говорил ей по дороге из Толлохилл-Вуд: отсутствие первичной сексуальной мотивации, симптомы "организованного" типа, маниакальный психоз в противопоставление сексуальной психопатии. Кейт слушает его, но смотрит при этом на своих офицеров. На лицах большинства читается откровенный скепсис, что несколько разочаровывает ее. Хотя особо не удивляет. Дело тут не в том, что им говорят, а в том, кто говорит. Хоть этого человека и привела она, они видят в нем чужака, и тому есть целый ряд причин. Он сделал себе имя в столице, а стало быть, не имеет представления о провинциальной специфике. Что англичанин из Лондона может понимать в шотландских делах? Мало того – этот тип преступник, отбывающий наказание. Не хватало еще, чтобы в следующий раз их принялся поучать Йоркширский Потрошитель. Ну и наконец, этот умник утверждает, будто они с самого начала взяли неверный след. Не слишком ли много он на себя берет? Толку от этого не будет.
Ред едва успевает закончить, как подает голос Фергюсон:
– Теорий вы тут нагородили уйму, но ничего конкретного не сказали. Я вообще не понял, из чего следует, что ваше истолкование произошедшего правильнее, чем наше?
– Меня пригласили поделиться своими соображениями, и я это делаю. Если вы полагаете, что я смогу каким-то образом вступить с ним в телепатический контакт, а потом сказать вам: о, росту в нем пять футов восемь дюймов, одет в камуфляжные штаны, в левом ухе носит серьгу и любит бифштексы с кровью, – тогда прошу прощения, но этого не будет. Я лишь могу высказать мнение о мотивации Черного Аспида исходя из своих знаний и опыта.
– Устаревших на несколько лет.
– Я подписываюсь на полицейские журналы и издания по психиатрии. Я в курсе того, что происходит.
– Но это не то, что расследовать реальные дела, верно?
– Не думаю, что за эти несколько лет преступники так уж сильно изменились. Человеческая психология остается неизменной. Что меняется, так это наш подход к ней.
Фергюсон рад бы спорить дальше, но тут встревает Кейт:
– Питер, ты уже высказал свое мнение. Согласен ты с мистером Меткафом или нет, мне вряд ли стоит напоминать тебе – всем вам, – что в понимании личности Черного Аспида мы совершенно никуда не продвинулись. О том, чтобы остановить его, я уже не говорю. Исходя из чего мы должны приветствовать любую возможность рассмотреть проблему в новом ракурсе. Кто-нибудь еще хочет высказаться?
Аткинс, офицер, которому поручено опрашивать лиц, привлекавшихся за правонарушения сексуального характера, поднимает руку.
– Не могли бы вы повторить... насчет маниакального психоза и всего прочего?
– Что именно?
– Да все, с начала до конца. Прошу прощения, но уж больно это мудрено... все одно что греческая философия.
В комнате раздается смех. Аткинс озвучил то, о чем думали многие, разве что словечки про себя они использовали позабористей, чем "греческая философия". Что неудивительно: стиль мышления Реда способен повергнуть в растерянность даже тех, кто хорошо его знает. Что уж говорить о компании провинциальных копов-практиков, скептически относящихся ко всякого рода ученым мудрствованиям и свято верящих в проверенные временем, традиционные методы работы полиции.
Кейт бросает взгляд на Реда, и у нее перехватывает дыхание.
Его рот слегка открыт, глаза прищурены. Кейт знакомо это выражение – то самое, которое свидетельствует о приближении озарения. Она поднимает руку, призывая к тишине, но, по правде сказать, Реду все равно. Когда его мозг работает таким образом, он не обратит внимания и на ядерный взрыв. Он смотрит перед собой, но в том, что хоть что-нибудь при этом видит, Кейт сильно сомневается. Его взор обращен внутрь, он сканирует образы, проносящиеся в его голове, наблюдает за сотнями отдельных мыслей, ручейками сливающихся вместе и образующих стремительный, полноводный поток.
Он слегка качает головой, словно выдергивая себя из забытья, и смотрит прямо на нее.
Кейт почти не дышит. Вот почему она так билась, чтобы заполучить его сюда.
– Какого пола эти змеи? – спрашивает Ред.
Однако телефон молчит до самого рассвета. Она выбирается из постели и залезает под душ.
Стоит она там долго, отмокает основательно, однако прекрасно отдает себе отчет в том, что это нельзя считать настоящим погружением, потому что под душем в каждый отдельно взятый момент в контакте с водой находится лишь некая часть поверхности ее тела. Вот лечь в ванну – это совсем другое дело.
Как и раньше, при первой попытке, предпринятой сразу после возвращения с "Амфитриты", она ждет, пока поверхность не станет идеально гладкой. Как и раньше, она нарушает поверхностное натяжение пальцем ноги.
Не как раньше, она действует постепенно – перебирается через борт ванны, садится, устраивается. Вода колышется вокруг нее ленивыми волнами. Кейт позволяет себе медленно погружаться, и вода поднимается ей до груди, потом до плеч. Ее колени выступают над поверхностью, как маленькие островки. Теплая влага омывает ее соски и подбородок.
Почти все ее тело.
Чтобы избавиться от "почти", ей придется погрузиться с головой. Она уже подставляла голову под душ, значит, у нее должно получиться и здесь. Только после того как ей удастся заставить себя опустить голову под воду она окончательно победит свой страх. Для этого всего-то и нужно, что закрыть глаза и совершить быстрый нырок. Совсем не обязательно задерживаться под водой, достаточно опустить голову и тут же ее поднять. Это можно сделать сегодня, прямо здесь, прямо сейчас.
Кейт лежит неподвижно. Она прислушивается к телефону, ожидая звонка насчет Лео. В качестве предлога.
Вода удерживает ее жизнь во взвешенном состоянии.
* * *
Когда Кейт приезжает в больницу, персонал еще развозит по палатам тележки с завтраком. Она привозит с собой Лео. Одно дело сбагрить мальчика тетушке на неделе, в конце концов, у всех его друзей матери тоже работают, но совсем другое – выходные. Это святое. Все дети проводят выходные с родителями, и Лео не должен быть обделенным.Фрэнк выглядит лучше, чем ожидала Кейт. Яркие белые хирургические повязки покрывают раны на голове, а правая его рука спелената, как мумия, от запястья до предплечья. Кейт размышляет об иронии судьбы: человек, возглавляющий расследование крушения "Амфитриты", закончил тем, что выглядит как один из спасшихся пассажиров.
Она понимает, что могло быть гораздо хуже, но, с другой стороны, беды вообще могло бы не случиться. Кто ее за язык тянул, кто просил уверять его, что беспокоиться из-за дурацких угроз нечего? Как можно было так ошибиться? Сама виновата и идет теперь на встречу с отцом, как на эшафот. Совсем как в детстве, когда, проштрафившись, трепетала в бессильном страхе, пока он решал, как ее наказать. Подумать только, она уже давно взрослая женщина, но стоило ей почувствовать себя виноватой, как застарелые детские страхи выбрались из-под невесть какого спуда, и совладать с ними не так-то просто. Чувство вины затягивает ее в болото.
Если бы Фрэнк вспылил, разозлился, накричал, ей было бы легче, да только она помнит, что такого за ним не водится. На ее памяти он потерял самообладание один-единственный раз, во время той перепалки с Энджи, после которой ушел из дома. Из этого не следует, будто Фрэнк не испытывает эмоций: он просто не дает им воли и чем сильнее кипит внутри, тем тщательнее контролирует каждое свое слово и поступок.
Как будто прочтя ее мысли, Фрэнк поднимает глаза и улыбается.
– Не вини себя. Было бы гораздо хуже, если бы тебя там не оказалось.
На месте отхлынувшей волны страха воцаряется восхитительное облегчение. Она переплетает пальцы с его пальцами, а другой рукой ласково поглаживает его лоб.
– А это, должно быть, Лео?
– Поздоровайся с дедушкой, сокровище.
Лео смущенно улыбается.
– Я тебя уже видел. Возле школы.
– Да. Это был я.
– Это все твои? – спрашивает Лео, указывая на подоконник, заваленный открытками с пожеланием скорейшего выздоровления.
– Да.
– Радость моя, почему бы тебе не подойти и не посмотреть их? – говорит Кейт.
Лео топает к окну. Он уже достаточно высок, чтобы дотянуться до открыток: берет их с подоконника, одну за другой, и внимательно рассматривает картинки.
– Славный малыш, – говорит Фрэнк.
– Спасибо.
– Мне бы встречаться с ним почаще. С ним и моей дочкой.
– А что говорят наши ребята? – спрашивает Кейт. – Насчет того, кто это сделал.
– Они не знают. Кроме того, что это те же самые люди, которые прислали то письмо.
– Вывод сделан на том основании, что история с письмом не предавалась огласке, и, следовательно, покушение не мог устроить подражатель?
Он кивает.
– Но должны же у экспертов быть какие-то зацепки, какие-то предположения, – говорит она.
– Один из них заглядывал ко мне вчера вечером. Сказал, что они нашли кое-какие мелочи – детонатор, обрывки конверта, то да се. И продолжают искать.
– Пластиковая взрывчатка?
– Ага.
– Тогда понятно. Ничто другое в столь малом количестве не могло бы нанести такой ущерб.
– Как отель?
– Выглядит так, будто там взорвалась бомба.
Его лицо морщится, сначала от смеха, а потом еще и от боли.
– Ой, не смеши ты меня. Чертовски больно.
– Прости. А ты знаешь, этот фокус с книгой в конверте описан во всех трудах по криминалистике? Контакты взрывателя крепятся к страницам книги, а между ними просовывается кусочек картона, который приклеивается к задней части конверта. Когда конверт вскрывают, книгу вытаскивают, а картонка, разделяющая контакты, остается внутри. Контакты соединяются, цепь замыкается...
Кейт разводит руками.
– Я гляжу, моя дочь специалист по взрывному делу, – говорит Фрэнк с грустной улыбкой.
– Скажем так, мне доводилось с этим сталкиваться. А когда врачи собираются тебя выписывать?
– Говорят, что продержат до понедельника. Для наблюдения.
– Хочешь, я принесу тебе что-нибудь почитать. В холле есть киоск, я за пять минут обернусь.
У кровати Фрэнка звонит телефон. Он неловко тянется к нему и поднимает трубку.
– Фрэнк Бошам... Что у вас? Отлично, отлично. Молодцы ребята... Я прибуду туда, как только смогу. Не уходите без меня.
Он кладет трубку.
– Куда это ты прибудешь, как только сможешь? – спрашивает Кейт.
– На вертолетную станцию.
– А ты не забыл, что лежишь в больнице?
– Уже нет. Я выписываюсь.
– Да зачем, черт возьми?
– Это звонил Чарли Фокс. Они нашли машину, которую сбросил Саттон. Мы собираемся совершить погружение и посмотреть, что там да как.
– Не дури, папа. В твоем состоянии?
– Со мной все нормально.
– Ага, только голова нашпигована осколками, а одна рука ободрана до кости. Или ты думаешь, врачи хотят оставить тебя здесь до понедельника просто так, от нечего делать? А к машине пусть спустится кто-нибудь другой. Не поверю, чтобы во всей вашей конторе не нашлось больше ни одного человека, способного совершить погружение.
– И это говорит женщина, которая берется за дело об убийстве на следующий день после того, как сама чуть не потонула.
– Господи, до чего же ты упрям.
– По этой части я весь в дочурку, тут уж не поспоришь. Ясно ведь, что я должен спуститься, хотя бы потому, что меня пытались остановить. Мне угрожают, требуют отступиться, а когда я этого не делаю, посылают мне бомбу. Разве ты в таких обстоятельствах отказалась бы от погружения?
– Конечно нет. Но...
– Что еще за "но"?
– Я офицер полиции, и то, что в случае необходимости мне придется рисковать, подразумевается как само собой разумеющееся. Это часть моей профессии. Но ты другое дело – ты чиновник морского ведомства, производящий технические расследования. Помнишь, как ты перепугался, получив это письмо.
– Да, не спорю, перепугался. Но они свою угрозу выполнили, а я все еще жив и теперь намереваюсь выполнить свой долг. Что еще могут они мне сделать? И вот что – противодействие нашим расследованиям – дело самое обычное, мы сталкиваемся с ним чуть ли не каждый раз. Так что это тоже часть профессии.
– Ты что, при расследовании каждого кораблекрушения получаешь предупреждения о бомбах?
– Нет, нет. Обычно до таких крайностей не доходит. Однако всегда находится кто-то, не желающий, чтобы вся правда об инциденте вышла наружу. Морские перевозки – это особый бизнес, своего рода закрытый клуб, пролезть в который труднее, чем в дырку в мышиной заднице.
Фрэнк, загибая пальцы здоровой руки, перечисляет:
– Конструкторы проектируют суда. Менеджеры организуют рабочий процесс. Финансисты заключают сделки. Директора вырабатывают корпоративную стратегию и направление. Политики принимают нормативные акты, лоббируя чьи-либо интересы. И если где-то дела идут насмарку, вся причастная к этому свора делает все, чтобы прикрыть друг другу задницы, спрятать концы в воду и спустить дело на тормозах. Так заведено повсюду. С той единственной разницей, что не все, конечно же, решаются защищать свои интересы столь радикально.
– Папа, то, о чем мы говорим, не просто защита чьих-то интересов, а террористический акт. Сдается мне, ты все-таки малость сбрендил.
Он указывает на одежду, сложенную на стуле.
– Сбрендил не сбрендил... Взяла бы лучше да помогла своему старику одеться.
* * *
Кейт молча везет его из лечебницы на Куин-стрит.Она назвала отца упрямым, но это еще мягко сказано. Одно время Кейт думала, что переняла это – неудержимое стремление во что бы то ни стало доискаться до истины – у Реда, но понимает, что оно у нее в генах. Собственно говоря, она и отца-то пытается отговорить от задуманного, потому что знает – он такой же неуемный. А это пугает.
Припарковавшись в подземном полицейском гараже, Кейт, держа Лео за руку, поднимается вверх на лифте.
– Ты же бывал здесь раньше, правда?
Лео мотает головой.
– Никогда? А я уверена, что бывал.
Они приезжают на четвертый этаж, но, как только выходят из кабины, Лео начинает хныкать.
– Малыш, дорогой? Что случилось?
После вчерашнего срыва Кейт следит за каждым своим словом, однако мальчик ни с того ни с сего срывается в крик. Она лихорадочно озирается по сторонам в поисках того, что могло его напугать или рассердить, но ничего особенного не видит. Мимо проходят двое полицейских в форме – и это все? Никаких задержанных пьяниц или наркоманов, с ором и проклятиями вываливающихся из камер. Даже в больнице, в местах для посетителей, шума и толкотни больше, чем нынче в полицейском управлении. Но Лео ведет себя так, будто угодил в центр военных действий.
– Лео, что случилось?
Мальчик сердито обводит рукой вокруг себя.
– Не люблю участок. Не люблю полицейский участок!
– Почему?
– Хочу остаться с мамой.
Заявление подтверждается потоком слез.
– Ты и так с мамой. Поэтому мы сюда и пришли.
– Хочу с мамой дома. А не там, где мама работает.
– Мама сегодня должна быть здесь.
– Не хочу туда, где мама работает.
– Хочешь, чтобы я отвезла тебя обратно к тетушке Би?
Он, не переставая хныкать, кивает.
Кейт торопливо ведет его обратно к лифту и тыкает в нижнюю кнопку. Серебристые двери плавно закрываются, отделяя их от не глянувшегося Лео полицейского управления. Кейт обнимает малыша, и так, обнявшись, они проделывают краткий путь вниз.
* * *
Совещательная комната – это место, где в свое время безраздельно властвовал Ред – король со своим двором, дирижер со своим оркестром, гроссмейстер, умело расставляющий фигуры. Он всегда заражал коллег своей неуемной энергией, и на сей раз Кейт вполне готова уступить ему на время бразды правления.Уличное движение в субботу было несильным: с поездкой к Бронах Кейт обернулась за двадцать минут. Ей даже не пришлось звонить Фергюсону и просить его отложить начало совещания.
Перед общей встречей Кейт и Ред быстро переговариваются.
– Это там, – говорит он, постучав по виску. – Где-то там. Я знаю, зачем Черный Аспид делает это. То есть можно сказать, знаю, что знаю. Что-то я читал, что-то видел. Знание внутри, но извлечь его наружу не удается.
– Пока.
– На то и надеюсь.
В последние дни жизнь донимала Кейт не раз – тут тебе и Черный Аспид, и бюрократия, и то и другое, – но она знает, что раздражение Реда – это принципиально иное чувство, обращенное не наружу, а внутрь. Ведь может случиться, что, услышав хорошо знакомую мелодию вне привычного контекста, ты ее не узнаешь. Приходится без конца, снова и снова, напевать ее себе под нос, но она может все равно не даваться. А твой мозг может увести тебя к другим песням, которые кажутся знакомыми.
– Готов? – спрашивает она.
– Подожди секунду.
Он проделывает все ту же ускоренную процедуру, которую использовал перед любым видом публичного выступления: быстрые вдохи и выдохи, покачивание пальцами и вращение плеч, призванные разогнать кровь и поднять адреналин. Тело и мозг взаимосвязаны – говаривал он ей прежде – подготовь тело к работе, и будешь лучше соображать.
Кейт прокашливается, и в комнате воцаряется тишина. Она делает ему движение головой. Твое слово.
Перед полным составом работающей по делу Черного Аспида группы Ред излагает то, что уже говорил ей по дороге из Толлохилл-Вуд: отсутствие первичной сексуальной мотивации, симптомы "организованного" типа, маниакальный психоз в противопоставление сексуальной психопатии. Кейт слушает его, но смотрит при этом на своих офицеров. На лицах большинства читается откровенный скепсис, что несколько разочаровывает ее. Хотя особо не удивляет. Дело тут не в том, что им говорят, а в том, кто говорит. Хоть этого человека и привела она, они видят в нем чужака, и тому есть целый ряд причин. Он сделал себе имя в столице, а стало быть, не имеет представления о провинциальной специфике. Что англичанин из Лондона может понимать в шотландских делах? Мало того – этот тип преступник, отбывающий наказание. Не хватало еще, чтобы в следующий раз их принялся поучать Йоркширский Потрошитель. Ну и наконец, этот умник утверждает, будто они с самого начала взяли неверный след. Не слишком ли много он на себя берет? Толку от этого не будет.
Ред едва успевает закончить, как подает голос Фергюсон:
– Теорий вы тут нагородили уйму, но ничего конкретного не сказали. Я вообще не понял, из чего следует, что ваше истолкование произошедшего правильнее, чем наше?
– Меня пригласили поделиться своими соображениями, и я это делаю. Если вы полагаете, что я смогу каким-то образом вступить с ним в телепатический контакт, а потом сказать вам: о, росту в нем пять футов восемь дюймов, одет в камуфляжные штаны, в левом ухе носит серьгу и любит бифштексы с кровью, – тогда прошу прощения, но этого не будет. Я лишь могу высказать мнение о мотивации Черного Аспида исходя из своих знаний и опыта.
– Устаревших на несколько лет.
– Я подписываюсь на полицейские журналы и издания по психиатрии. Я в курсе того, что происходит.
– Но это не то, что расследовать реальные дела, верно?
– Не думаю, что за эти несколько лет преступники так уж сильно изменились. Человеческая психология остается неизменной. Что меняется, так это наш подход к ней.
Фергюсон рад бы спорить дальше, но тут встревает Кейт:
– Питер, ты уже высказал свое мнение. Согласен ты с мистером Меткафом или нет, мне вряд ли стоит напоминать тебе – всем вам, – что в понимании личности Черного Аспида мы совершенно никуда не продвинулись. О том, чтобы остановить его, я уже не говорю. Исходя из чего мы должны приветствовать любую возможность рассмотреть проблему в новом ракурсе. Кто-нибудь еще хочет высказаться?
Аткинс, офицер, которому поручено опрашивать лиц, привлекавшихся за правонарушения сексуального характера, поднимает руку.
– Не могли бы вы повторить... насчет маниакального психоза и всего прочего?
– Что именно?
– Да все, с начала до конца. Прошу прощения, но уж больно это мудрено... все одно что греческая философия.
В комнате раздается смех. Аткинс озвучил то, о чем думали многие, разве что словечки про себя они использовали позабористей, чем "греческая философия". Что неудивительно: стиль мышления Реда способен повергнуть в растерянность даже тех, кто хорошо его знает. Что уж говорить о компании провинциальных копов-практиков, скептически относящихся ко всякого рода ученым мудрствованиям и свято верящих в проверенные временем, традиционные методы работы полиции.
Кейт бросает взгляд на Реда, и у нее перехватывает дыхание.
Его рот слегка открыт, глаза прищурены. Кейт знакомо это выражение – то самое, которое свидетельствует о приближении озарения. Она поднимает руку, призывая к тишине, но, по правде сказать, Реду все равно. Когда его мозг работает таким образом, он не обратит внимания и на ядерный взрыв. Он смотрит перед собой, но в том, что хоть что-нибудь при этом видит, Кейт сильно сомневается. Его взор обращен внутрь, он сканирует образы, проносящиеся в его голове, наблюдает за сотнями отдельных мыслей, ручейками сливающихся вместе и образующих стремительный, полноводный поток.
Он слегка качает головой, словно выдергивая себя из забытья, и смотрит прямо на нее.
Кейт почти не дышит. Вот почему она так билась, чтобы заполучить его сюда.
– Какого пола эти змеи? – спрашивает Ред.