светскому образованию, чем, возможно, тоже объясняется мое желание написать
это письмо. Словом, каков бы ни был истинный мотив..."
Внизу зазвонил телефон. У Вульфа аппарат был отключен, поэтому мне
пришлось спуститься. Звонил сержант Перли Стеббинс. Перли был всегда готов
довольствоваться разговором со мной вместо Вульфа и правильно делал. Он
никоим образом не дурак и всегда помнит, какой урок преподал ему Вульф и
деле Лонгрена.
Говорил он со мной не слишком вежливо, но без подковырок. Сказал, что
они интересуются прежде всего двумя обстоятельствами. Во-первых, вчерашним
звонком Корригана и, и во-вторых, моей поездкой в Калифорнию, и особенно
встречами там с Корриганом. Когда я сказал, что буду рад удовлетворить их
интерес и обязательно приду, он ответил, что приходить не нужно, так как
инспектор Кремер хочет видеть Вульфа и зайдет к нам в одиннадцать или чуть
позже. Насколько мне известно, заметил я, мы с Вульфом возражать не будем, и
Перли, не попрощавшись, повесил трубку.
Я сел за стол и снова принялся читать.
"Словом, каков бы ни был истинный мотив, я собираюсь написать письмо, а
потом уже решить, отправить его или сжечь.
Даже если я его отправлю, все равно оно будет без подписи, потому что я
не хочу придать ему силу правового документа. Вы, разумеется, предъявите его
полиции, но без моей подписи оно недействительно и не может быть
опубликовано как написанное мною. Поскольку из содержания письма будет
совершенно ясно, что писал его я, данное обстоятельство может показаться
бессмысленным, но тем не менее без моей подписи оно послужит всем желаемым
мною целям, каковыми бы ни были на то причины, тем более что это цели
нравственного, а не правового характера.
Я постараюсь не слишком распространяться о своих мотивах. Меня они
беспокоят сильнее, нежели сами события, но для вас и других людей события
имеют куда большее значение. Вас ведь более всего заботит получить
засвидетельствованное мною признание в том, что я написал анонимное письмо в
суд с информацией о передаче О'Мэлли взятки старшему из присяжных, но я
хотел бы добавить, что мой поступок был мотивирован различными
обстоятельствами. Не буду отрицать, что побудительной причиной было желание
сделаться старшим компаньоном, что увеличивает власть, авторитет и личные
доходы, но не меньшую роль играло и беспокойство о репутации нашей конторы.
Наличие в качестве старшего компаньона человека, способного на подкуп
присяжных, не только нежелательно, но и чрезвычайно опасно. Вы спросите,
почему я просто не высказал всего этого О'Мэлли в лицо и не потребовал,
чтобы он вышел из дела. Но не желая признать, от кого и каким образом я
получил информацию, во что не намерен вникать и сейчас, я не могу
представить бесспорных доказательств, а поскольку отношения между
компаньонами у нас в конторе были весьма напряженными, то я не был уверен,
что меня поддержат. Поэтому я и написал в суд уведомляющее письмо"
Заимев с той поры, подумал я про себя, привычку не подписываться. И
продолжал читать.
"О'Мэлли был лишен права на практику, что, конечно, нанесло удар нашей
конторе, но не смертельный. Я стал старшим компаньоном, а Кастин и Бриггс
сделались членами руководства конторы. По прошествии нескольких месяцев мы
снова твердо встали на ноги. Летом и осенью прошлого года наш доход превысил
полученный когда-либо прежде, отчасти благодаря превосходной деятельности
Кастина в качестве нашего представителя в суде, но в не меньшей степени и
благодаря моему руководству. Затем в понедельник 4 декабря - эту дату я
никогда не забуду, если останусь в живых и буду способен помнить и забывать,
- я вернулся в офис вечером - мне нужно было кое-что доделать - ив поисках
какого-то документа влез в стол Дайкса. Документа там, где я надеялся его
отыскать, не оказалось, и я стал выдвигать один ящик за другим. В одном из
них я увидел коричневый парусиновый портфель и заглянул в него. Документа
там не было. В нем лежала пачка аккуратно сложенных страниц. На верхней
странице было напечатано заглавие; "Не надейтесь...", роман о
безнравственности нынешних адвокатов, сочиненный Бэйрдом Арчером. Меня взяло
любопытство, и я перелистнул страницу. Роман начинался фразой: "Не все
адвокаты - разбойники с большой дороги". Я прочел еще немного, а потом сел
на стул Дайкса и принялся читать, не отрываясь.
До сих пор не могу поверить в то, что Дайкс оказался таким дураком.
Благодаря работе у нас в конторе он должен был неплохо разбираться в законе
о диффамации, и тем не менее написал такой скверный роман с надеждой,
конечно, его опубликовать. Не буду отрицать, что адвокаты, когда на карту
поставлены их амбиции, не совершают противоправных поступков, как в случае с
О'Мэлли, который дал взятку присяжному, но Дайкс, по-видимому, решил, что,
взяв себе псевдоним, он тем самым сделается неуязвимым.
Роман этот по большей части представлял собой описание деятельности
нашей конторы и существующих в ней взаимоотношений. Имена, естественно, были
изменены, а большинство эпизодов и обстоятельств были вымышленными, но это
явно была наша контора. Роман был написан так плохо, что, вероятно, никак не
увлек бы обычного читателя, - я же не мог от него оторваться. Там
рассказывалось о том, как О'Мэлли дал взятку присяжному (я называю наши
имена вместо выдуманных Дайксом), о том, что я узнал об этом и послал в суд
анонимку, и о том, как О'Мэлли лишили практики. Правда, конец он придумал
по-своему. В романе О'Мэлли сделался пьяницей и умер в отделении для
алкоголиков в Бельвью, и когда я пришел навестить его перед смертью, он,
указывая на меня, закричал: "Не надейтесь!" В этом отношении роман был
полным абсурдом. Предполагалось, что О'Мэлли узнал, что на него донес я,
хотя нигде не объяснялось, откуда он мог это выяснить.
Я унес роман домой. Если я случайно на него наткнувшись, его прочел, то
почему этого не мог сделать кто-нибудь другой, а рисковать я не имел права.
Вернувшись домой, я понял, что не смогу уснуть, снова спустился вниз, взял
такси и поехал на Салливан-стрит, где жил Дайкс. Я поднял его с постели и
сказал ему, что нашел рукопись его романа и прочел ее. Поскольку я
волновался, то тоже совершил непоправимую ошибку. Я решил, что он знает о
моем доносе на О'Мэлли, и спросил, откуда он об этом узнал. Мне следовало
понять, что это он придумал как автор.
Но все это значения не имело. Он в самом деле об этом знал. Я сочинил
письмо в суд здесь, у себя в квартире, где пишу письмо. Но из
предосторожности напечатал его на машинке в "Клубе путешественников". На
миллиард был всего один шанс, что меня там выследят, но и этого оказалось
достаточно. В связи с тем, что наша же контора взялась защищать О'Мэлли,
когда его обвинили в даче взятки старшему из присяжных, нам дали фотостаты
всех вещественных доказательств, в том числе и анонимного письма. Дайкс
научился довольно хорошо разбираться в документах и согласно установившейся
практике тщательно проработал фотостат анонимного письма. Он заметил, что
буква "т" выделяется из ряда других букв, чуть клонясь вправо, и вспомнил,
что этот же дефект видел и в других документах. И нашел его в памятной
записке, адресованной ему, которую я напечатал ему за два месяца до этого на
той же самой машинке в "Клубе путешественников". Я об этом совершенно забыл,
а если бы и помнил, то не придал бы этому никакого значения. Но зацепившись
за этот, казалось бы, столь малозначительный факт, Дайкс с помощью лупы
сравнил фотостат с памятной запиской и установил, что оба документа
напечатаны на одной и той же машинке. Разумеется, это еще не являлось
неопровержимым доказательством того, что письмо напечатал и послал в суд я,
но Дайкса это убедило.
Тот факт, что я нашел рукопись и прочитал ее, его ошеломил. Он клялся,
что не преследовал никакого намерения вывести меня на чистую воду, и когда я
принялся упрекать его в том, что он, наверное, кому-то уже об этом сказал,
возможно, и самому О'Мэлли, он дал слово, что не говорил никому, и я ему
поверил. Тот второй экземпляр рукописи, который я нашел у него в столе, был,
по его словам, возвращен ему издательской фирмой "Шолл энд Ханна", куда он
его предлагал, и он собирался передать его в руки литературного агента.
Стенографическая же запись романа, которую расшифровала и перепечатала
машинистка, равно как и второй экземпляр его, были у него дома. Он отдал их
мне, я принес их к себе и уничтожил. Через два дня, перечитав его еще раз, я
уничтожил и первый экземпляр.
Я считал, что почти избавился от опасности. Разумеется, ничего
страшного я не совершил, но, если станет известно о том, что я донес на
своего компаньона, сочинив анонимку, моя карьера, а вместе с ней и репутация
рухнут. И дело было не столько в том, что сможет или сумеет предпринять сам
О'Мэлли, сколько в реакции других, особенно моих нынешних партнеров, и
прочих людей, с кем я был связан по службе. Я был бы конченым человеком.
Пока же я чувствовал себя вне опасности. Если Дайкс не лгал, а я был уверен,
что он не лжет, все экземпляры рукописи уничтожены. Он дал мне слово, что
никогда никому не скажет об этом, но я больше надеялся на то, что он сам
заинтересован держать язык за зубами. Его собственное благополучие зависело
от благополучия нашей конторы, а если он заговорит, то это неминуемо
приведет к гибели нашей конторы.
Я несколько раз приезжал к Дайксу по вечерам и однажды совершил глупый
и необдуманный поступок, хотя в ту пору он казался мне несущественным. Нет,
я ошибаюсь - это случилось не у него дома, а у нас в офисе в конце рабочего
дня. Я вынул из подшивки заявление Дайкса об уходе с работы, написанное им
за несколько месяцев до случившегося, и положил себе на стол. Я спросил у
него без какой-либо на то причины, насколько мне помнится, не из
шекспировской ли строки взято название романа "Не надейтесь..."? Нет,
ответил он, это взято из третьей строфы 145 Псалма, и на уголке его
заявления с просьбой об увольнении я написал: "Пс. 145-3"
Зазвонил телефон, но я взял трубку, лишь дочитав эти строки до конца.
Звонил Луис Кастин. Голос его звучал бодро - значит, ночь он провел
спокойно. Ему хотелось поговорить с Вульфом.
- Только после одиннадцати, - ответил я.
- А вам можно передать? - довольно резко спросил он.
- Конечно, я ведь здесь живу.
- Мои компаньоны и я держим совет, поэтому я говорю не только от своего
имени, но и по их просьбе. Я у себя в офисе. Передайте Вульфу, что я хотел
бы как можно скорее с ним повидаться. Передайте ему, что самоубийство нашего
старшего компаньона нанесло нам непоправимый удар и если будет установлено,
что Вульф намеренно и предумышленно вынудил его совершить этот акт, то мы
постараемся, чтобы он понес за это ответственность. Можете ему это передать?
- Это крайне испортит ему настроение на сегодняшний день.
- Надеюсь, ему придется пребывать в крайне испорченном настроении весь
остаток его дней.
Послышались частые гудки. Я хотел было возобновить чтение письма, но по
размышлении решил пока его отложить и позвонил по внутреннему телефону в
оранжерею. Вульф ответил. Я передал ему разговор с Кастином.
- Фу! - буркнул он и повесил трубку. Я снова принялся за письмо
Корригана.
"Я был убежден, что ничто мне не грозит, но тем не менее никак не мог
прийти в себя. И в конце декабря меня ожидал неприятный сюрприз,
доказывающий всю неустойчивость моего положения. В один прекрасный день ко
мне в кабинет явился Дайкс и потребовал увеличить ему жалованье на пятьдесят
процентов. Он надеялся солидно заработать на продаже романа, сказал он, а
поскольку ему пришлось отказаться от такого источника доходов, он считает,
что имеет право на значительное повышение жалованья. Я сразу понял то, что
следовало понять гораздо раньше, многие годы, если не всю жизнь, мне суждено
быть объектом шантажа, и что его требования будут расти по мере роста его
желаний. Меня буквально охватил страх, но я сумел скрыть это от него,
сказав, что о подобном увеличении жалованья я обязан поставить в известность
своих компаньонов, и попросил его зайти ко мне домой на следующий вечер, в
субботу 30 декабря, чтобы поговорить об этом деле.
К тому часу, когда он должен был прийти, я уже принял решение его
убить. Сделать это оказалось на удивление нетрудно, ибо он никак не
подозревал меня в подобном намерении и не был настороже. Когда он устроился
в кресле, я под каким-то незначительным предлогом очутился у него за спиной
и, схватив тяжелое пресс-папье, нанес ему удар по голове. Он беззвучно осел,
и я ударил его второй раз. В течение четырех часов, пока я ждал, чтобы
темные улицы окончательно опустели, мне пришлось нанести ему еще три удара.
Тем временем я сходил за своей машиной и припарковал ее прямо у подъезда.
Когда пришла пора, я, никем не замеченный снес его вниз, втащил в машину,
поехал в северную часть города к причалу на Ист-ривер в районе Девяностых
улиц и там сбросил труп в воду. Должно быть, я не был таким спокойным и
хладнокровным, каким показался себе, ибо надеялся, что он умер. И когда
через два дня я прочел в газете о том, что обнаружен труп человека,
утонувшего в реке, я понял, что, когда сбросил его с причала, он был просто
оглушен и еще жив.
Было два часа ночи, но мне предстояло сделать еще кое-что. Я поехал на
Салливан-стрит, где вошел в квартиру Дайкса, открыв ее ключом, который взял
у него из кармана. Голыми руками квартиру можно было бы обыскать за час, но
в перчатках у меня на это ушло целых три часа. Я нашел всего три документа,
которые стоили потраченного времени. Два из них оказались расписками Рейчел
Эйбрамс в получении денег от Бэйрда Арчера за перепечатку рукописи, а
третьим было письмо, адресованное Бэйрду Арчеру до востребования в почтовое
отделение на Клинтон Стейшн и написанное на бланке издательства "Шолл энд
Ханна" за подписью Джоан Уэлман. Я сказал, что обыскал квартиру
тщательнейшим образом, но на полках стояло множество книг, и у меня, даже
если бы я счел это необходимым, все равно не хватило бы времени
перелистывать каждую. Поступи я так, я бы нашел листок со списком имен, из
которых Дайксу приглянулось имя "Бэйрд Арчер", а вам никогда бы его не
видать, и мне не довелось бы писать сейчас письма.
С неделю или около того у меня не было никаких намерений в отношении
Джоан Уэлман или Рейчел Эйбрамс, но затем я вдруг начал беспокоиться. Одна
из них перепечатала рукопись, а другая ее прочла. Суд над О'Мэлли и
присяжным заседателем и процедура отстранения О'Мэлли от практики были
полностью отражены в газетах всего лишь год назад. Что если одна из этих
женщин, а то и они обе заметили сходство или, скорее, тождественность между
реальными событиями и вымышленными из романа Дайкса? Что если они уже
сказали кому-то об этом или при случае скажут? Они, конечно, представляли
меньшую опасность, нежели Дайкс, но тем не менее сбрасывать их со счетов не
приходилось. Все чаще и чаще я задумывался о них и наконец решил кое-что
предпринять. Тридцать первого января, в среду, я позвонил Джоан Уэлман на
работу. Я назвался Бэйрдом Арчером и предложил заплатить ей за советы,
которые она могла бы мне дать в отношении моего романа, и попросил
встретиться в пятницу в половине шестого вечера. Мы встретились в "Рубиновой
комнате" отеля "Черчилль", выпили и побеседовали. Она оказалась приветливой
и интеллигентной женщиной, и я уже было начал думать о том, что у меня не
хватит сил причинить ей боль, как вдруг она ни с того ни с сего заметила,
что содержание моего романа удивительно напоминает реальные события, имевшие
место здесь, в Нью-Йорке, год назад. Она не уверена, сказала она, помнит ли
фамилию лишенного практики адвоката, кажется, О'Мара, и спросила, не помню
ли я.
Нет, не помню, ответил я. И объяснил, что, задумывая роман, я,
по-видимому, сам того не сознавая, обратился к событиям из реальной жизни.
Насколько ей помнится, отозвалась она, из газет не следовало, что О'Мару
предал один из его компаньонов, и было бы интересно заняться расследованием
и выяснить, не помогло ли мое подсознание не только повторить напечатанное в
газетах, но и интуитивно проникнуть в то, что никогда не было опубликовано.
Мне этого было достаточно, более чем достаточно.
Пока мы ужинали, я старался свести разговор к тому, чтобы уговорить ее
поехать ко мне в Бронкс с целью еще раз взглянуть на рукопись. Я пережил
неприятный момент, когда она спросила, почему я, обитая в Бронксе, попросил
писать мне до востребования на почтовое отделение в Клинтон Стейшн, но я
нашел ответ, который ее удовлетворил. Она сказала, что поедет со мной за
рукописью, но дала мне понять, что в квартиру подниматься не будет. Меня
беспокоил тот факт, что я предложил ей встретиться в таком людном месте, как
"Рубиновая комната", но ни она, ни я никого из знакомых там не приметили, а
потому я решил осуществить задуманное.
Я пошел за машиной, куда она села у входа в "Черчилль", и поехал в
направлении к Вашингтон Хайтс. Там на боковой улочке все оказалось столь же
просто, как и с Дайксом. Я сказал, что лобовое стекло запотело изнутри, и
полез в задний карман вроде за носовым платком, а на самом деле взял в руку
тяжелый гаечный ключ, который приготовил, когда ходил за машиной, и нанес ей
удар по голове этим ключом. Она не издала ни звука. Я попытался посадить ее,
но не сумел и потому перетащил назад и положил на пол. По дороге к Ван
Кортленд-парку я несколько раз останавливался, чтобы посмотреть на нее. Один
раз она, по-моему, зашевелилась, и мне пришлось нанести ей еще один удар.
В парке я въехал на глухую, безлюдную аллею, но поскольку было только
десять вечера и могло получиться так, что я самую ответственную минуту даже
сейчас, в феврале, на ней появится какая-нибудь машина, я выбрался из парка
и еще два часа ездил по городу, а потом снова вернулся в парк на эту глухую
аллею. Риск бы сведен к минимуму и кроме того, так или иначе, я должен был
на него пойти. Я вытащил ее из машины, положил на землю ближе к обочине и
переехал ее машиной. И сейчас же умчался оттуда. Только проехав несколько
миль, я остановился у фонаря и посмотрел, не осталось ли на машине
каких-либо пятен крови или еще чего-нибудь, но переезжал я ее медленно и
осторожно, а потому машина оказалась совершенно чистой"
Я отложил письмо, посмотрел на часы и увидел, что уже 9.35. В Пеории,
штат Иллинойс, было 8.35, и Джон Р. Уэлман, судя по распорядку дня, который
он мне дал, уже был у себя на работе. Я снял телефонную трубку, заказал его
номер и вскоре заговорил с ним:
- Мистер Уэлман? Арчи Гудвин. Я обещал позвонить, как только что-нибудь
прояснится. Корриган, старший компаньон из той юридической конторы, был
найден мертвым вчера вечером на полу собственной квартиры с дыркой в голове
и рядом с пистолетом. Я...
- Он что, застрелился?
- Не знаю. Я лично думаю, что да. Я бы сказал, что картина проясняется,
но решаю не я, а мистер Вульф. Я звоню вам только потому, что обещал. Исходя
из обстановки на данную минуту, больше мне сказать вам нечего. Мистер Вульф
занят у себя наверху.
- Спасибо, мистер Гудвин. Большое вам спасибо. Я еду в Чикаго, а оттуда
лечу к вам. По приезде в Нью-Йорк я вам позвоню.
- Прекрасно, - ответил я, повесил трубку и опять взялся за чтение.
"В живых оставался только один человек, знавший содержание рукописи, -
Рейчел Эйбрамс, которая ее перепечатывала. Логика подсказывала мне, как
следует поступить.
Еще три месяца я ни разумом, ни сердцем не мог заподозрить в себе
потенциального убийцу. По-моему, я знал себя, по крайней мере, не хуже, чем
большинство людей. Я понимал, что в самооправдании того, что я причинил
О'Мэлли, есть элемент софистики, но без этого интеллектуального источника ни
один человек не способен сохранить чувства собственного достоинства. Во
всяком случае, я стал совершенно другим после того, как сбросил в воду тело
Дайкса. В то время я этого не понимал, зато теперь знаю. Перемена была не
столь разительной в мыслях, сколько в душе. Если процесс подсознательного
может быть вообще выражен в терминах рациональных, то процесс, происходивший
у меня в душе, можно разложить на следующие составляющие: а) я хладнокровно
убил человека; б) я не менее порядочный и гуманный человек, чем прочие люди,
и уж ни в коем случае не злой и не извращенный, а потому в) традиционное
восприятие акта совершения убийства не имеет законной силы и не является
безнравственным.
Я не имел права позволить себе испытывать отвращение к мысли о расправе
с Джоан Уэлман, во всяком случае, такого, чтобы удержать себя от дальнейших
действий, ибо если считать ее гибель морально неприемлемой, то как оправдать
убийство Дайкса? После смерти Джоан Уэлман я перестал сомневаться. Теперь
при наличии достаточного мотива я был способен на убийство любого числа
людей, не испытывая при этом ни малейшего угрызения совести.
Поэтому, замышляя расправу с Рейчел Эйбрамс, я раздумывал только о том,
насколько в этом есть необходимость и можно ли ее осуществить, не
подвергаясь излишнему риску. Необходимость есть, решил я. Что же касается
риска, я положился на обстоятельства. В этом случае я не мог использовать
тот же фокус, какой использовал с Джоан Уэлман, поскольку она знала Дайкса
как Бэйрда Арчера. Мой план оказался настолько прост, что его и планом-то
нельзя было назвать. В один прекрасный, но дождливый день я без приглашения
явился к ней в офис. Если бы она была не одна или возникло какое-либо другое
непредвиденное обстоятельство, мне пришлось бы удалиться и придумать иной
образ действия. Но весь ее офис, оказалось, состоял всего из одной комнаты,
в которой она была одна. Я сказал ей, что мне нужно кое-что перепечатать, и,
приблизившись под предлогом показать текст, я схватил ее за горло, а после
того как она с полминуты пробыла в бессознательном состоянии, открыл окно,
поднял ее и выбросил из окна. К сожалению, у меня не были времени,
практически ни минуты, искать, не сохранился ли у нее еще один экземпляр
рукописи Дайкса. Я выбежал из офиса, спустился по лестнице на этаж ниже и
там сел в лифт, куда, между прочим, и вошел, когда поднимался наверх. Когда
я выбрался из здания, тело лежало на тротуаре, а вокруг уже собралась толпа.
Через три дня, когда я с моими компаньонами пришел к вам, я узнал, что
опередил вашего Гудвина не более чем на две минуты. Значит, счастье на моей
стороне, решил я, несмотря на то, что Гудвину удалось найти в ее финансовом
реестре имя Бэйрда Арчера. Застань он ее в живых, он узнал бы содержание
рукописи.
К тому времени, когда мы впервые явились к вам девять дней назад, я
понял, что мне грозит опасность, но был убежден, что сумею ее предотвратить.
Вам стало известно о Бэйрде Арчере и рукописи, вы поняли, что вся эта
история связана с Дайксом и, следовательно, с нашей конторой, - но не более
того. Вы заметили пометку "Пс. 145-3", сделанную моей рукой на его заявлении
об увольнении, и правильно ее расшифровали, что мне почти ничем не грозило,
ибо кто угодно мог легко подделать мой прямой ровный почерк, и мои
компаньоны дружно помогли мне убедить полицию, что вы сами, наверное,
сделали эту пометку в попытке обмануть нас.
В среду, когда мы получили письмо от миссис Поттер, мне и в голову не
пришло, что вы имеете к этому какое-либо отношение. Я счел это смертельным
ударом, нанесенным судьбой в самый неподходящий момент. Письмо принесли мне,
но поскольку оно было адресовано не кому-то лично, а в контору, то наш
клерк, обрабатывающий почту, прочел его, и поэтому я вынужден был показать
его моим компаньонам. Мы обсудили положение и пришли к единодушному выводу,
что одному из нас следует немедленно лететь в Калифорнию. Мы разделились во
мнении, кому именно следует лететь, но как старший компаньон я настоял на
своей кандидатуре. Никто не стал со мной спорить, и я вылетел первым же
доступным рейсом.
Что произошло в Калифорнии, вам известно. Я пошел на риск, но считал
себя в относительной безопасности, пока не очутился в номере Финча, где
вместо него встретил Гудвина. С этой минуты мое положение стало явно
безвыходным, но я пока отказывался сложить оружие. Я понял, что с помощью
Гудвина вам, несомненно, стало известно содержание рукописи, а значит, и мое
предательство по отношению к О'Мэлли, но тем не менее полагал возможным
избежать обвинения в убийстве. Всю ночь в самолете, сидя всего лишь в
нескольких футах позади Гудвина, я обдумывал все возможные ходы и способы
действий.
Из Лос-Анджелеса и позвонил одному из своих компаньонов, и они все
собрались у нас в офисе, когда я утром приехал туда прямо из аэропорта. Они
пришли к единодушному мнению посетить вас и потребовать изложить содержание
рукописи. Я настаивал на ином образе действий, но переубедить их не сумел.
Когда мы пришли к вам, я был готов к обвинению меня в доносе на О'Мэлли,
предполагая, что вы расскажите нам о рукописи, но вместо этого вы нанесли
мне очередной удар. Вы ничего нам не рассказали, заявив, что не совсем
готовы к действиям, что вам требуются еще кое-какие подробности. Для меня
это означало только одно: вы не хотите обнародовать мой донос на О'Мэлли до
тех пор, пока не будете готовы использовать этот факт как доказательство для
обвинения меня в убийстве, и не высказались бы таким образом, если бы не
были уверены, что будете вот-вот готовы. Какие именно подробности вам
это письмо. Словом, каков бы ни был истинный мотив..."
Внизу зазвонил телефон. У Вульфа аппарат был отключен, поэтому мне
пришлось спуститься. Звонил сержант Перли Стеббинс. Перли был всегда готов
довольствоваться разговором со мной вместо Вульфа и правильно делал. Он
никоим образом не дурак и всегда помнит, какой урок преподал ему Вульф и
деле Лонгрена.
Говорил он со мной не слишком вежливо, но без подковырок. Сказал, что
они интересуются прежде всего двумя обстоятельствами. Во-первых, вчерашним
звонком Корригана и, и во-вторых, моей поездкой в Калифорнию, и особенно
встречами там с Корриганом. Когда я сказал, что буду рад удовлетворить их
интерес и обязательно приду, он ответил, что приходить не нужно, так как
инспектор Кремер хочет видеть Вульфа и зайдет к нам в одиннадцать или чуть
позже. Насколько мне известно, заметил я, мы с Вульфом возражать не будем, и
Перли, не попрощавшись, повесил трубку.
Я сел за стол и снова принялся читать.
"Словом, каков бы ни был истинный мотив, я собираюсь написать письмо, а
потом уже решить, отправить его или сжечь.
Даже если я его отправлю, все равно оно будет без подписи, потому что я
не хочу придать ему силу правового документа. Вы, разумеется, предъявите его
полиции, но без моей подписи оно недействительно и не может быть
опубликовано как написанное мною. Поскольку из содержания письма будет
совершенно ясно, что писал его я, данное обстоятельство может показаться
бессмысленным, но тем не менее без моей подписи оно послужит всем желаемым
мною целям, каковыми бы ни были на то причины, тем более что это цели
нравственного, а не правового характера.
Я постараюсь не слишком распространяться о своих мотивах. Меня они
беспокоят сильнее, нежели сами события, но для вас и других людей события
имеют куда большее значение. Вас ведь более всего заботит получить
засвидетельствованное мною признание в том, что я написал анонимное письмо в
суд с информацией о передаче О'Мэлли взятки старшему из присяжных, но я
хотел бы добавить, что мой поступок был мотивирован различными
обстоятельствами. Не буду отрицать, что побудительной причиной было желание
сделаться старшим компаньоном, что увеличивает власть, авторитет и личные
доходы, но не меньшую роль играло и беспокойство о репутации нашей конторы.
Наличие в качестве старшего компаньона человека, способного на подкуп
присяжных, не только нежелательно, но и чрезвычайно опасно. Вы спросите,
почему я просто не высказал всего этого О'Мэлли в лицо и не потребовал,
чтобы он вышел из дела. Но не желая признать, от кого и каким образом я
получил информацию, во что не намерен вникать и сейчас, я не могу
представить бесспорных доказательств, а поскольку отношения между
компаньонами у нас в конторе были весьма напряженными, то я не был уверен,
что меня поддержат. Поэтому я и написал в суд уведомляющее письмо"
Заимев с той поры, подумал я про себя, привычку не подписываться. И
продолжал читать.
"О'Мэлли был лишен права на практику, что, конечно, нанесло удар нашей
конторе, но не смертельный. Я стал старшим компаньоном, а Кастин и Бриггс
сделались членами руководства конторы. По прошествии нескольких месяцев мы
снова твердо встали на ноги. Летом и осенью прошлого года наш доход превысил
полученный когда-либо прежде, отчасти благодаря превосходной деятельности
Кастина в качестве нашего представителя в суде, но в не меньшей степени и
благодаря моему руководству. Затем в понедельник 4 декабря - эту дату я
никогда не забуду, если останусь в живых и буду способен помнить и забывать,
- я вернулся в офис вечером - мне нужно было кое-что доделать - ив поисках
какого-то документа влез в стол Дайкса. Документа там, где я надеялся его
отыскать, не оказалось, и я стал выдвигать один ящик за другим. В одном из
них я увидел коричневый парусиновый портфель и заглянул в него. Документа
там не было. В нем лежала пачка аккуратно сложенных страниц. На верхней
странице было напечатано заглавие; "Не надейтесь...", роман о
безнравственности нынешних адвокатов, сочиненный Бэйрдом Арчером. Меня взяло
любопытство, и я перелистнул страницу. Роман начинался фразой: "Не все
адвокаты - разбойники с большой дороги". Я прочел еще немного, а потом сел
на стул Дайкса и принялся читать, не отрываясь.
До сих пор не могу поверить в то, что Дайкс оказался таким дураком.
Благодаря работе у нас в конторе он должен был неплохо разбираться в законе
о диффамации, и тем не менее написал такой скверный роман с надеждой,
конечно, его опубликовать. Не буду отрицать, что адвокаты, когда на карту
поставлены их амбиции, не совершают противоправных поступков, как в случае с
О'Мэлли, который дал взятку присяжному, но Дайкс, по-видимому, решил, что,
взяв себе псевдоним, он тем самым сделается неуязвимым.
Роман этот по большей части представлял собой описание деятельности
нашей конторы и существующих в ней взаимоотношений. Имена, естественно, были
изменены, а большинство эпизодов и обстоятельств были вымышленными, но это
явно была наша контора. Роман был написан так плохо, что, вероятно, никак не
увлек бы обычного читателя, - я же не мог от него оторваться. Там
рассказывалось о том, как О'Мэлли дал взятку присяжному (я называю наши
имена вместо выдуманных Дайксом), о том, что я узнал об этом и послал в суд
анонимку, и о том, как О'Мэлли лишили практики. Правда, конец он придумал
по-своему. В романе О'Мэлли сделался пьяницей и умер в отделении для
алкоголиков в Бельвью, и когда я пришел навестить его перед смертью, он,
указывая на меня, закричал: "Не надейтесь!" В этом отношении роман был
полным абсурдом. Предполагалось, что О'Мэлли узнал, что на него донес я,
хотя нигде не объяснялось, откуда он мог это выяснить.
Я унес роман домой. Если я случайно на него наткнувшись, его прочел, то
почему этого не мог сделать кто-нибудь другой, а рисковать я не имел права.
Вернувшись домой, я понял, что не смогу уснуть, снова спустился вниз, взял
такси и поехал на Салливан-стрит, где жил Дайкс. Я поднял его с постели и
сказал ему, что нашел рукопись его романа и прочел ее. Поскольку я
волновался, то тоже совершил непоправимую ошибку. Я решил, что он знает о
моем доносе на О'Мэлли, и спросил, откуда он об этом узнал. Мне следовало
понять, что это он придумал как автор.
Но все это значения не имело. Он в самом деле об этом знал. Я сочинил
письмо в суд здесь, у себя в квартире, где пишу письмо. Но из
предосторожности напечатал его на машинке в "Клубе путешественников". На
миллиард был всего один шанс, что меня там выследят, но и этого оказалось
достаточно. В связи с тем, что наша же контора взялась защищать О'Мэлли,
когда его обвинили в даче взятки старшему из присяжных, нам дали фотостаты
всех вещественных доказательств, в том числе и анонимного письма. Дайкс
научился довольно хорошо разбираться в документах и согласно установившейся
практике тщательно проработал фотостат анонимного письма. Он заметил, что
буква "т" выделяется из ряда других букв, чуть клонясь вправо, и вспомнил,
что этот же дефект видел и в других документах. И нашел его в памятной
записке, адресованной ему, которую я напечатал ему за два месяца до этого на
той же самой машинке в "Клубе путешественников". Я об этом совершенно забыл,
а если бы и помнил, то не придал бы этому никакого значения. Но зацепившись
за этот, казалось бы, столь малозначительный факт, Дайкс с помощью лупы
сравнил фотостат с памятной запиской и установил, что оба документа
напечатаны на одной и той же машинке. Разумеется, это еще не являлось
неопровержимым доказательством того, что письмо напечатал и послал в суд я,
но Дайкса это убедило.
Тот факт, что я нашел рукопись и прочитал ее, его ошеломил. Он клялся,
что не преследовал никакого намерения вывести меня на чистую воду, и когда я
принялся упрекать его в том, что он, наверное, кому-то уже об этом сказал,
возможно, и самому О'Мэлли, он дал слово, что не говорил никому, и я ему
поверил. Тот второй экземпляр рукописи, который я нашел у него в столе, был,
по его словам, возвращен ему издательской фирмой "Шолл энд Ханна", куда он
его предлагал, и он собирался передать его в руки литературного агента.
Стенографическая же запись романа, которую расшифровала и перепечатала
машинистка, равно как и второй экземпляр его, были у него дома. Он отдал их
мне, я принес их к себе и уничтожил. Через два дня, перечитав его еще раз, я
уничтожил и первый экземпляр.
Я считал, что почти избавился от опасности. Разумеется, ничего
страшного я не совершил, но, если станет известно о том, что я донес на
своего компаньона, сочинив анонимку, моя карьера, а вместе с ней и репутация
рухнут. И дело было не столько в том, что сможет или сумеет предпринять сам
О'Мэлли, сколько в реакции других, особенно моих нынешних партнеров, и
прочих людей, с кем я был связан по службе. Я был бы конченым человеком.
Пока же я чувствовал себя вне опасности. Если Дайкс не лгал, а я был уверен,
что он не лжет, все экземпляры рукописи уничтожены. Он дал мне слово, что
никогда никому не скажет об этом, но я больше надеялся на то, что он сам
заинтересован держать язык за зубами. Его собственное благополучие зависело
от благополучия нашей конторы, а если он заговорит, то это неминуемо
приведет к гибели нашей конторы.
Я несколько раз приезжал к Дайксу по вечерам и однажды совершил глупый
и необдуманный поступок, хотя в ту пору он казался мне несущественным. Нет,
я ошибаюсь - это случилось не у него дома, а у нас в офисе в конце рабочего
дня. Я вынул из подшивки заявление Дайкса об уходе с работы, написанное им
за несколько месяцев до случившегося, и положил себе на стол. Я спросил у
него без какой-либо на то причины, насколько мне помнится, не из
шекспировской ли строки взято название романа "Не надейтесь..."? Нет,
ответил он, это взято из третьей строфы 145 Псалма, и на уголке его
заявления с просьбой об увольнении я написал: "Пс. 145-3"
Зазвонил телефон, но я взял трубку, лишь дочитав эти строки до конца.
Звонил Луис Кастин. Голос его звучал бодро - значит, ночь он провел
спокойно. Ему хотелось поговорить с Вульфом.
- Только после одиннадцати, - ответил я.
- А вам можно передать? - довольно резко спросил он.
- Конечно, я ведь здесь живу.
- Мои компаньоны и я держим совет, поэтому я говорю не только от своего
имени, но и по их просьбе. Я у себя в офисе. Передайте Вульфу, что я хотел
бы как можно скорее с ним повидаться. Передайте ему, что самоубийство нашего
старшего компаньона нанесло нам непоправимый удар и если будет установлено,
что Вульф намеренно и предумышленно вынудил его совершить этот акт, то мы
постараемся, чтобы он понес за это ответственность. Можете ему это передать?
- Это крайне испортит ему настроение на сегодняшний день.
- Надеюсь, ему придется пребывать в крайне испорченном настроении весь
остаток его дней.
Послышались частые гудки. Я хотел было возобновить чтение письма, но по
размышлении решил пока его отложить и позвонил по внутреннему телефону в
оранжерею. Вульф ответил. Я передал ему разговор с Кастином.
- Фу! - буркнул он и повесил трубку. Я снова принялся за письмо
Корригана.
"Я был убежден, что ничто мне не грозит, но тем не менее никак не мог
прийти в себя. И в конце декабря меня ожидал неприятный сюрприз,
доказывающий всю неустойчивость моего положения. В один прекрасный день ко
мне в кабинет явился Дайкс и потребовал увеличить ему жалованье на пятьдесят
процентов. Он надеялся солидно заработать на продаже романа, сказал он, а
поскольку ему пришлось отказаться от такого источника доходов, он считает,
что имеет право на значительное повышение жалованья. Я сразу понял то, что
следовало понять гораздо раньше, многие годы, если не всю жизнь, мне суждено
быть объектом шантажа, и что его требования будут расти по мере роста его
желаний. Меня буквально охватил страх, но я сумел скрыть это от него,
сказав, что о подобном увеличении жалованья я обязан поставить в известность
своих компаньонов, и попросил его зайти ко мне домой на следующий вечер, в
субботу 30 декабря, чтобы поговорить об этом деле.
К тому часу, когда он должен был прийти, я уже принял решение его
убить. Сделать это оказалось на удивление нетрудно, ибо он никак не
подозревал меня в подобном намерении и не был настороже. Когда он устроился
в кресле, я под каким-то незначительным предлогом очутился у него за спиной
и, схватив тяжелое пресс-папье, нанес ему удар по голове. Он беззвучно осел,
и я ударил его второй раз. В течение четырех часов, пока я ждал, чтобы
темные улицы окончательно опустели, мне пришлось нанести ему еще три удара.
Тем временем я сходил за своей машиной и припарковал ее прямо у подъезда.
Когда пришла пора, я, никем не замеченный снес его вниз, втащил в машину,
поехал в северную часть города к причалу на Ист-ривер в районе Девяностых
улиц и там сбросил труп в воду. Должно быть, я не был таким спокойным и
хладнокровным, каким показался себе, ибо надеялся, что он умер. И когда
через два дня я прочел в газете о том, что обнаружен труп человека,
утонувшего в реке, я понял, что, когда сбросил его с причала, он был просто
оглушен и еще жив.
Было два часа ночи, но мне предстояло сделать еще кое-что. Я поехал на
Салливан-стрит, где вошел в квартиру Дайкса, открыв ее ключом, который взял
у него из кармана. Голыми руками квартиру можно было бы обыскать за час, но
в перчатках у меня на это ушло целых три часа. Я нашел всего три документа,
которые стоили потраченного времени. Два из них оказались расписками Рейчел
Эйбрамс в получении денег от Бэйрда Арчера за перепечатку рукописи, а
третьим было письмо, адресованное Бэйрду Арчеру до востребования в почтовое
отделение на Клинтон Стейшн и написанное на бланке издательства "Шолл энд
Ханна" за подписью Джоан Уэлман. Я сказал, что обыскал квартиру
тщательнейшим образом, но на полках стояло множество книг, и у меня, даже
если бы я счел это необходимым, все равно не хватило бы времени
перелистывать каждую. Поступи я так, я бы нашел листок со списком имен, из
которых Дайксу приглянулось имя "Бэйрд Арчер", а вам никогда бы его не
видать, и мне не довелось бы писать сейчас письма.
С неделю или около того у меня не было никаких намерений в отношении
Джоан Уэлман или Рейчел Эйбрамс, но затем я вдруг начал беспокоиться. Одна
из них перепечатала рукопись, а другая ее прочла. Суд над О'Мэлли и
присяжным заседателем и процедура отстранения О'Мэлли от практики были
полностью отражены в газетах всего лишь год назад. Что если одна из этих
женщин, а то и они обе заметили сходство или, скорее, тождественность между
реальными событиями и вымышленными из романа Дайкса? Что если они уже
сказали кому-то об этом или при случае скажут? Они, конечно, представляли
меньшую опасность, нежели Дайкс, но тем не менее сбрасывать их со счетов не
приходилось. Все чаще и чаще я задумывался о них и наконец решил кое-что
предпринять. Тридцать первого января, в среду, я позвонил Джоан Уэлман на
работу. Я назвался Бэйрдом Арчером и предложил заплатить ей за советы,
которые она могла бы мне дать в отношении моего романа, и попросил
встретиться в пятницу в половине шестого вечера. Мы встретились в "Рубиновой
комнате" отеля "Черчилль", выпили и побеседовали. Она оказалась приветливой
и интеллигентной женщиной, и я уже было начал думать о том, что у меня не
хватит сил причинить ей боль, как вдруг она ни с того ни с сего заметила,
что содержание моего романа удивительно напоминает реальные события, имевшие
место здесь, в Нью-Йорке, год назад. Она не уверена, сказала она, помнит ли
фамилию лишенного практики адвоката, кажется, О'Мара, и спросила, не помню
ли я.
Нет, не помню, ответил я. И объяснил, что, задумывая роман, я,
по-видимому, сам того не сознавая, обратился к событиям из реальной жизни.
Насколько ей помнится, отозвалась она, из газет не следовало, что О'Мару
предал один из его компаньонов, и было бы интересно заняться расследованием
и выяснить, не помогло ли мое подсознание не только повторить напечатанное в
газетах, но и интуитивно проникнуть в то, что никогда не было опубликовано.
Мне этого было достаточно, более чем достаточно.
Пока мы ужинали, я старался свести разговор к тому, чтобы уговорить ее
поехать ко мне в Бронкс с целью еще раз взглянуть на рукопись. Я пережил
неприятный момент, когда она спросила, почему я, обитая в Бронксе, попросил
писать мне до востребования на почтовое отделение в Клинтон Стейшн, но я
нашел ответ, который ее удовлетворил. Она сказала, что поедет со мной за
рукописью, но дала мне понять, что в квартиру подниматься не будет. Меня
беспокоил тот факт, что я предложил ей встретиться в таком людном месте, как
"Рубиновая комната", но ни она, ни я никого из знакомых там не приметили, а
потому я решил осуществить задуманное.
Я пошел за машиной, куда она села у входа в "Черчилль", и поехал в
направлении к Вашингтон Хайтс. Там на боковой улочке все оказалось столь же
просто, как и с Дайксом. Я сказал, что лобовое стекло запотело изнутри, и
полез в задний карман вроде за носовым платком, а на самом деле взял в руку
тяжелый гаечный ключ, который приготовил, когда ходил за машиной, и нанес ей
удар по голове этим ключом. Она не издала ни звука. Я попытался посадить ее,
но не сумел и потому перетащил назад и положил на пол. По дороге к Ван
Кортленд-парку я несколько раз останавливался, чтобы посмотреть на нее. Один
раз она, по-моему, зашевелилась, и мне пришлось нанести ей еще один удар.
В парке я въехал на глухую, безлюдную аллею, но поскольку было только
десять вечера и могло получиться так, что я самую ответственную минуту даже
сейчас, в феврале, на ней появится какая-нибудь машина, я выбрался из парка
и еще два часа ездил по городу, а потом снова вернулся в парк на эту глухую
аллею. Риск бы сведен к минимуму и кроме того, так или иначе, я должен был
на него пойти. Я вытащил ее из машины, положил на землю ближе к обочине и
переехал ее машиной. И сейчас же умчался оттуда. Только проехав несколько
миль, я остановился у фонаря и посмотрел, не осталось ли на машине
каких-либо пятен крови или еще чего-нибудь, но переезжал я ее медленно и
осторожно, а потому машина оказалась совершенно чистой"
Я отложил письмо, посмотрел на часы и увидел, что уже 9.35. В Пеории,
штат Иллинойс, было 8.35, и Джон Р. Уэлман, судя по распорядку дня, который
он мне дал, уже был у себя на работе. Я снял телефонную трубку, заказал его
номер и вскоре заговорил с ним:
- Мистер Уэлман? Арчи Гудвин. Я обещал позвонить, как только что-нибудь
прояснится. Корриган, старший компаньон из той юридической конторы, был
найден мертвым вчера вечером на полу собственной квартиры с дыркой в голове
и рядом с пистолетом. Я...
- Он что, застрелился?
- Не знаю. Я лично думаю, что да. Я бы сказал, что картина проясняется,
но решаю не я, а мистер Вульф. Я звоню вам только потому, что обещал. Исходя
из обстановки на данную минуту, больше мне сказать вам нечего. Мистер Вульф
занят у себя наверху.
- Спасибо, мистер Гудвин. Большое вам спасибо. Я еду в Чикаго, а оттуда
лечу к вам. По приезде в Нью-Йорк я вам позвоню.
- Прекрасно, - ответил я, повесил трубку и опять взялся за чтение.
"В живых оставался только один человек, знавший содержание рукописи, -
Рейчел Эйбрамс, которая ее перепечатывала. Логика подсказывала мне, как
следует поступить.
Еще три месяца я ни разумом, ни сердцем не мог заподозрить в себе
потенциального убийцу. По-моему, я знал себя, по крайней мере, не хуже, чем
большинство людей. Я понимал, что в самооправдании того, что я причинил
О'Мэлли, есть элемент софистики, но без этого интеллектуального источника ни
один человек не способен сохранить чувства собственного достоинства. Во
всяком случае, я стал совершенно другим после того, как сбросил в воду тело
Дайкса. В то время я этого не понимал, зато теперь знаю. Перемена была не
столь разительной в мыслях, сколько в душе. Если процесс подсознательного
может быть вообще выражен в терминах рациональных, то процесс, происходивший
у меня в душе, можно разложить на следующие составляющие: а) я хладнокровно
убил человека; б) я не менее порядочный и гуманный человек, чем прочие люди,
и уж ни в коем случае не злой и не извращенный, а потому в) традиционное
восприятие акта совершения убийства не имеет законной силы и не является
безнравственным.
Я не имел права позволить себе испытывать отвращение к мысли о расправе
с Джоан Уэлман, во всяком случае, такого, чтобы удержать себя от дальнейших
действий, ибо если считать ее гибель морально неприемлемой, то как оправдать
убийство Дайкса? После смерти Джоан Уэлман я перестал сомневаться. Теперь
при наличии достаточного мотива я был способен на убийство любого числа
людей, не испытывая при этом ни малейшего угрызения совести.
Поэтому, замышляя расправу с Рейчел Эйбрамс, я раздумывал только о том,
насколько в этом есть необходимость и можно ли ее осуществить, не
подвергаясь излишнему риску. Необходимость есть, решил я. Что же касается
риска, я положился на обстоятельства. В этом случае я не мог использовать
тот же фокус, какой использовал с Джоан Уэлман, поскольку она знала Дайкса
как Бэйрда Арчера. Мой план оказался настолько прост, что его и планом-то
нельзя было назвать. В один прекрасный, но дождливый день я без приглашения
явился к ней в офис. Если бы она была не одна или возникло какое-либо другое
непредвиденное обстоятельство, мне пришлось бы удалиться и придумать иной
образ действия. Но весь ее офис, оказалось, состоял всего из одной комнаты,
в которой она была одна. Я сказал ей, что мне нужно кое-что перепечатать, и,
приблизившись под предлогом показать текст, я схватил ее за горло, а после
того как она с полминуты пробыла в бессознательном состоянии, открыл окно,
поднял ее и выбросил из окна. К сожалению, у меня не были времени,
практически ни минуты, искать, не сохранился ли у нее еще один экземпляр
рукописи Дайкса. Я выбежал из офиса, спустился по лестнице на этаж ниже и
там сел в лифт, куда, между прочим, и вошел, когда поднимался наверх. Когда
я выбрался из здания, тело лежало на тротуаре, а вокруг уже собралась толпа.
Через три дня, когда я с моими компаньонами пришел к вам, я узнал, что
опередил вашего Гудвина не более чем на две минуты. Значит, счастье на моей
стороне, решил я, несмотря на то, что Гудвину удалось найти в ее финансовом
реестре имя Бэйрда Арчера. Застань он ее в живых, он узнал бы содержание
рукописи.
К тому времени, когда мы впервые явились к вам девять дней назад, я
понял, что мне грозит опасность, но был убежден, что сумею ее предотвратить.
Вам стало известно о Бэйрде Арчере и рукописи, вы поняли, что вся эта
история связана с Дайксом и, следовательно, с нашей конторой, - но не более
того. Вы заметили пометку "Пс. 145-3", сделанную моей рукой на его заявлении
об увольнении, и правильно ее расшифровали, что мне почти ничем не грозило,
ибо кто угодно мог легко подделать мой прямой ровный почерк, и мои
компаньоны дружно помогли мне убедить полицию, что вы сами, наверное,
сделали эту пометку в попытке обмануть нас.
В среду, когда мы получили письмо от миссис Поттер, мне и в голову не
пришло, что вы имеете к этому какое-либо отношение. Я счел это смертельным
ударом, нанесенным судьбой в самый неподходящий момент. Письмо принесли мне,
но поскольку оно было адресовано не кому-то лично, а в контору, то наш
клерк, обрабатывающий почту, прочел его, и поэтому я вынужден был показать
его моим компаньонам. Мы обсудили положение и пришли к единодушному выводу,
что одному из нас следует немедленно лететь в Калифорнию. Мы разделились во
мнении, кому именно следует лететь, но как старший компаньон я настоял на
своей кандидатуре. Никто не стал со мной спорить, и я вылетел первым же
доступным рейсом.
Что произошло в Калифорнии, вам известно. Я пошел на риск, но считал
себя в относительной безопасности, пока не очутился в номере Финча, где
вместо него встретил Гудвина. С этой минуты мое положение стало явно
безвыходным, но я пока отказывался сложить оружие. Я понял, что с помощью
Гудвина вам, несомненно, стало известно содержание рукописи, а значит, и мое
предательство по отношению к О'Мэлли, но тем не менее полагал возможным
избежать обвинения в убийстве. Всю ночь в самолете, сидя всего лишь в
нескольких футах позади Гудвина, я обдумывал все возможные ходы и способы
действий.
Из Лос-Анджелеса и позвонил одному из своих компаньонов, и они все
собрались у нас в офисе, когда я утром приехал туда прямо из аэропорта. Они
пришли к единодушному мнению посетить вас и потребовать изложить содержание
рукописи. Я настаивал на ином образе действий, но переубедить их не сумел.
Когда мы пришли к вам, я был готов к обвинению меня в доносе на О'Мэлли,
предполагая, что вы расскажите нам о рукописи, но вместо этого вы нанесли
мне очередной удар. Вы ничего нам не рассказали, заявив, что не совсем
готовы к действиям, что вам требуются еще кое-какие подробности. Для меня
это означало только одно: вы не хотите обнародовать мой донос на О'Мэлли до
тех пор, пока не будете готовы использовать этот факт как доказательство для
обвинения меня в убийстве, и не высказались бы таким образом, если бы не
были уверены, что будете вот-вот готовы. Какие именно подробности вам