Страница:
Когда в спектре нашего неба преобладают мрачные серые тона, которые «наносят» полные танкеры, отчаянно дымящие в пробках автомобили, горящие нефтяные скважины, а вертолеты в камуфляже парят над распространяющимся беспорядком, – самое время рассмотреть более оптимистичный сценарий. Предположим, что мы совершим скачок.
Все проходит, но конец эпохи совершенно не является синонимом ее краха. Когда «Школьник» становится или «Любовником», или «Солдатом», или «Судьей», появляется повод отпраздновать это. Что же произойдет с нашей belle epoque, если мы действительно добьемся того, чего хотим?
Если можно в одном слове выразить тайные надежды и самые сильные, страстные желания belle epoque, этим словом будет постчеловек. Постчеловек – заоблачная мечта нашей эпохи, которую она лелеет в своем горячем сердце. Постчеловек – единственная искренняя версия технологического возвышения belle epoque.
Что же такое «технологическое возвышение» и почему мы с таким придыханием говорим о нем? Почему мы так боготворим эту так глупо названную вещь? Технологическое возвышение – это проекция духовной потребности в трансцендентальном на технические достижения человечества. Возвышенное вызывает удивление и благоговейный ужас. Оно совершает прорыв в повседневности. Возвышенное – это поистине революционное действо, поднимающее человеческий дух до вершин неограниченного воображения. Самый соблазнительный и заманчивый способ иметь дело с технологией заключается в том, чтобы представить ее чем-то оторванным от нормальной повседневной жизни.
Корни технологического возвышения можно проследить еще в Европе XIX века, в неожиданном прорыве готических соборов, по-театральному зрелищных, конкурирующих друг с другом и выдержанных в хайтечном духе. С тех пор западная цивилизация, как только у нее появляется шанс, лакирует технологические инновации духовным трансцендентализмом. Печать становится Проповедью Слова Божьего. Электричество – Жизненной Силой. Пар – самой Энергией. Телеграф уничтожает Время. Авиация становится «распахнувшимися над миром крыльями». Автомобили становятся Покорителями дорог. Галлюциногены – Просветлением. Распад урана – Ядерным Армагеддоном. Ракеты – Завоевателями Звезд. Это стандартный метод, с помощью которого западное общество рекламирует перемены, называемые им прогрессом.
Технологическое возвышение не просто иллюзорная потребность романтизировать машины. Любая принципиально новая технология действительно обладает какими-то фантастическими трансцендентальными возможностями. Например, полет, без всякого сомнения, удивительное достижение, изменившее мир. Последовавший в результате прогресс – путь от золотых медалей и всенародной славы Чарльза Линдберга [51]в 1927 году до скучающих и зевающих пассажиров в парижском аэропорту Орли, которым до смерти надоели реактивные двигатели, – не разочарование и не освобождение от иллюзий. Это привычка, своего рода проба, поставленная на успехе.
Возвышенное похоже на удивление. Это одна из присущих человеку эмоций, но наше сознание устроено так, что чувство это крайне недолговечно. Если бы все вокруг нас было возвышенным, мы бы попросту застыли на месте с отвисшими челюстями, не способные думать, не способные есть, не способные жить. Человек, не способный удивляться, духовно мертв, но это чувство, пожалуй, относится к тому, что выходит за пределы человеческой шкалы понимания, как геологические периоды времени или физические масштабы галактик. Если вас поразит наповал какая-нибудь техноштуковина, изготовленная живущим по соседству парнем, вы ничего не выиграете – лишь опустошите собственные карманы.
Наша belle epoque, подобно большинству эпох западной цивилизации, обожествляет технологию, но, так как население в общей массе теперь технологически подкованное, мы стали здесь гораздо более пресыщенным, чем прежде. Вооружившись новой идеей о постчеловеке, мы, наконец, бросим все технические новинки на решение основной проблемы – модификации самих себя. Вместо того чтобы наивно надеяться, что машина заменит нам крылья, мы поставим цель изменить самого человека.
Это не пустая мечта. Это вполне достижимо. Существует почти бесконечное число технических способов трансформации человека. Мы можем начать с нашего кровного родства с микроскопическим миром и двигаться вверх по всем ступеням. Генетические методы. Изменения на уровне митохондрий, тканей, костей, нервов; через кровь, лимфу и гормоны. Через наши чувства, через наши нейроны. Мы большие, физические, многоклеточные организмы, и каждый аспект нашего бытия предлагает широчайшие возможности научных, технических и индустриальных изменений.
Практически все, что можно проделать с лабораторной крысой, можно проделать и с человеком. Лабораторные крысы сейчас подвергаются всевозможным техническим модификациям: от спинномозговых имплантантов до вмешательства на генном уровне. Не случайно активисты, защищающие права животных, ведут свои культурные боевые действия на этом важном участке фронта. Постгрызун – стандартный носитель качеств будущего постчеловека, и то, что неприглядно и неестественно в отношении жалкой меланхоличной мыши, покажется во сто раз более неприглядным в отношении ваших внуков. Перед постчеловеком будут и постгрызуны, и постдрозофилы, и постнематоды, и, что очень интригующе, постчеловеческие образцы прежде человеческих тканей.
Культуры эмбриональных клеток, культуры раковых клеток, человеческая плоть, лишенная прав, гражданства, бюджета и права голоса, способности чувствовать боль, испытывать счастье или неудовлетворение – парачеловеческий материал необычайной важности. Это индустриальный источник, из которого последует все остальное – постчеловеческое. Эквивалент нефти для производства пластмассы. Культуры человеческих клеток – это футуристическое консоме будущего состояния человечества.
Биотехнические исследования – это не «медицинские исследования». Думать так – значит серьезно ошибаться. Медицина не единственный предмет биотеха. Врачи – это социальная каста, а не хозяева жизни и смерти. Биотехнологии не ставят цели восстанавливать больную человеческую плоть до исходного, здорового состояния. Биотех намерен развить способность изменять плоть любых видов до любых заданных параметров. А это: зерновые, растущие на солончаках и болотах; козы, испражняющиеся гормонами; мыши, на спинах которых растут человеческие уши; кролики, которые светятся в темноте.
Существует табу по поводу свободного и открытого обсуждения подобных трансформаций в отношении людей, но оно смягчается год от года. Табу – слабый и ненадежный барьер для технологических перемен в сравнении с очень жестким барьером – неспособностью сделать что-то. Как только вы сможете сделать это, вы станете очень убедительными. Вы сможете обратиться к магии техновозвышения, пересмотреть аргументы и переоценить парадигмы. Вы сможете сделать табу старомодным, очередной приметой ушедшей эпохи. Даже самые ожесточенные защитники морали могут отступить и отступят при подобном обращении. «Расовая наука» означала все для нацистов, угроза «смешения рас» когда-то вызывала панику среди американцев. Теперь виагра считается обычной пищевой добавкой, а не средством стимуляции сексуального влечения и половых функций. А RU-486 – пилюлей завтрашнего дня, а не препаратом, вызывающим выкидыш. Закон и философия не побьют собственными козырями инженерию. В мире, полностью распоряжающемся материальным базисом, идеология слаба.
Разрушение определенных условностей, принятых в обществе, – не результат зловещего заговора сумасшедших ученых-гениев. У кучки сумасшедших гениев нет реальной власти. Они никогда не являются серьезными игроками в реальной трансформации общества. Человеческие ценности меняются, потому что этого искренне хочет наша культура. Это сильнейшее желание отражается в публичном переименовании признаков деградации в болезни, поддающиеся лечению. Старческий маразм превращается в болезнь Альцгеймера. Менопауза – в то, что лечится пилюлями. Морщины отступают перед ретином-А, а плешивость – перед рогаином. Рестлеры стали иконами по всему миру не потому, что рестлинг страшно занимательный вид спорта, а потому, что рестлеры – это громадные люди с неестественно развитой мускулатурой, которые выпускают пар на публике, что очень популярно.
Женщины нашей belle epoque, занимающиеся бодибилдингом, – феномен, не имеющий исторических прецедентов. Даже действительно свирепые и кровожадные женщины, скажем жены и сестры кочевников монгольской орды, бежали бы в ужасе при виде современных женщин-культуристок.
Современные актеры и актрисы, модели, равно как и мужчины и женщины, демонстрируют рельефную мускулатуру на животах и спинах. Если люди любят осуждать их как «нереальные образцы для подражания», это потому, что они таковыми являются для следующей исторической эпохи, не нашей. Они нереальны, но лишь для нас. Когда наша версия «реализма» отомрет и уйдет в прошлое, тогда наша эпоха по логике вещей должна будет смениться следующей.
Мы не хотим реализма – мы хотим то, чего мы хотим. Никто особо не хочет стать Франкенштейном или Робокопом. Это мифологические версии постчеловека. Из нас могут отлить подобные матрицы под нажимом террора или государственного принуждения, но мы не хотим этого. То, чего мы хотим, открыто демонстрируется на каждой афише, в каждом журнале, на каждом экране – все, без сомнения, хотят быть сильными и привлекательными. Смерть, полузабытье становятся обратимыми состояниями, поддающимися лечению.
Люди поддаются трансформации, но как и где будет применена энергия трансформаций? Это зависит от характера общества, которое откроет и использует эту энергию. Общество нашей эпохи не аскетичное абстрактное царство правителей-философов Платона. Это не засекреченное государство времен холодной войны. Наша belle epoque – это гудящий, растущий как на дрожжах глобальный капиталистический рынок. Самые влиятельные и важные его институты – не армии, не государства, не академии и не церкви. Это Всемирная торговая организация, Международный валютный фонд и пестрая толпа гиперактивных и проникающих повсюду неправительственных организаций, в рамках национальных границ и вне их, в частном секторе и вне его. Советы директоров, транснациональные инфраструктуры, квазиавтономные неправительственные организации, как «Врачи без границ», Европейское общество биомеханики, Федерация азиатских фармацевтических ассоциаций. Если жители belle epoque получат то, чего хотят, постчеловек станет основным требованием рынка, а не этической проблемой, навязанной местными учеными мужами.
Люди получат то, чего хотят. Завтрашние конечные пользователи / потребители получат не то, что врачи и пасторы считают благом для них, для их тел и душ. Вместо этого люди получат удовольствие. Когда это случится, эпоха belle epoque умрет, потому что получить то, что вы хотели, означает перестать быть тем, кем вы были.
Постчеловек – не утопия (синоним слова «полузабытье»). Ничто не совершенно, ничто не решается окончательно. Но это означает новую цивилизацию с принципиально новыми схемами поведения и средствами жизнеобеспечения. Это не просто революционная перемена. Это глубокий и окончательный разрыв в культурной и исторической преемственности. Революция просто «насильственное свержение одного класса другим». «Постчеловек» непременно означает пересмотр понятия «быть живым». Это сокрушительный удар по многим вечным истинам человечества, в том числе – смерти. Одним из непременных последствий появления постчеловека станет решительная отмена «семи возрастов человека», описанных Шекспиром. В типичной постчеловеческой среде термины Шекспира утратят смысл. Естественные процессы роста, взросления и старения изменятся, собьются в кучу, смешаются или исчезнут. Человеческая жизнь утратит свою естественную цикличность. На сцене человеческого театра опустится занавес, а когда поднимется вновь – уже новые актеры будут топтать ее доски.
Что это значит? Как мы это ощутим? А это значит, что некоторые традиционные фантомы футурологов XX века вряд ли станут реальностью. Как мы отмечали в первой главе, на рынке едва ли возникнет спрос на генетически модифицированных детей. Никто, обладающий хоть крупицей здравого смысла, не захочет стать первым покупателем, который опробует данный продукт, потому что, как бывает и с компьютерным программным обеспечением, первые версии вскоре всегда превращаются в утиль.
Однако старики – это совершенно другое дело. Существует почти неограниченный рыночный запрос на победу над старением и смертью, в особенности в обществе, подобном американскому, с беспрецедентным количеством состоятельных людей, перешагнувших черту так называемого пенсионного возраста. Существуют легионы ожесточенных уличных бойцов, стремящихся воевать в клиниках, защищая права нерожденных детей, но защитников права на смерть, готовых возглавить движение и требовать, чтобы им лично позволили умереть, очень мало. В любом случае, добившись успеха, они немедленно исключат себя из дальнейших дебатов. Покупатели увеличения продолжительности жизни будут очень сосредоточенными и преданными своему делу людьми. Жизнь – это ходовой товар.
Плата за удлинение жизни, скорее всего, будет очень похожей на плату за информацию. Вам никогда не удастся получить сам товар непосредственно, целиком и полностью. Он будет попадать к вам частями и кусками, со многими оговорками, предупреждениями, ловушками и подводными камнями.
Если belle epoque станет эпохой, предшествующей рождению постчеловека, не стоит ожидать никакого крупного драматического прорыва, подобного спонсированной правительством высадке на Луну или произведенному военными атомному взрыву. Будут десятки мелких и незначительных побед. Они будут связаны друг с другом мудреными способами, их будут эксплуатировать небольшие, гоняющиеся за прибылями группы, работающие совместно благодаря электронике через слабеющие и хрупкие государственные границы. Это не будет похоже на «Фонтан юности» Понсе де Леона. Это, скорее, будет напоминать производство программного обеспечения, но только медицинского. Более мокрого. Значительно более болезненного. Борьба за товар, ляпанье на скорую руку из створок сканеров, из игольных ушек.
Правительства, проводящие покровительственную политику, не будут предпринимать решительных мер по уравнительному распределению этих благ, как было в XX веке с правом на всеобщее голосование и телефонизацией. Вначале их «достанут» уже технологически адаптировавшиеся представители общества, а уж затем рынок наводнит массовая продукция, подверженная периодическим апгрейдам.
Большинство занятых в новой индустрии не будет иметь специального образования. У них не будет ни морального кодекса, ни понятий о профессиональной солидарности. Они будут затянуты в это предприятие рыночным спросом из других индустрии и отраслей. Они сами подготовят себя, изучая Сеть.
Добившиеся успеха компании, как обычно, распадутся, потому что каждый откроет собственное дело. Спокойные области индустрии с предсказуемым демографическим фактором и устойчивым спросом будут поглощены предприятиями-гигантами, стремящимися к масштабной экономике. Некоторые области исследований и развития будут парализованы или уничтожены благодаря социальному сопротивлению, превратившемуся в вонючую трясину культурной войны или бесконечные проповеди. Это ампутированные области, которые могут быть обнулены одним звуковым байтом, например «Чернобыль», «Бои на выживание», «Love Canal», «Бхопал».
«Постчеловек» – звуковой байт. Как и термин «киберпространство», это довольно неуклюжий неологизм, с трудом покрывающий неадекватно определенные и слишком многочисленные области. Люди, относящиеся к постчеловечеству, не будут считать себя пост-чем-то. Постчеловек означает конец нам и нашим предприятиям, но лишь начало для них и их предприятий.
Современным людям трудно представить себе подобную ситуацию. В научной фантастике эта проблема воображения известна как «сингулярность Винджа». Сингулярность – это область, где вещи, страшно интересные и необыкновенно важные для футурологов, не поддаются описанию только потому, что мы, футурологи, в силу обстоятельств являемся людьми. Будучи людьми, мы унаследовали типичные для людей ограничения: культурные, вербальные, интеллектуальные и так далее. Мы никогда не справляли своего двухсотлетия, у нас никогда не было IQ равного 312, внутри наших клеток нет генетически измененного ДНК. Мы понимаем, что, хотя эти вещи еще выглядят более или менее достоверными, они настолько далеки от человеческого опыта, что мы попросту не можем постичь их.
Как невозможно увидеть свет из черной дыры, так не может быть никаких связей между нами и сингулярностью. Наша обычная человеческая реальность поглощается искривленным эйнштейновским пространством, и ни один информационный фотон не может выбраться из него, чтобы доползти обратно к нам.
Хотя приближение «сингулярности Винджа» несложно чересчур драматизировать, это имеет мало общего с тем, что должно действительно случиться в реальном постчеловеческом мире. Постчеловечество не волнует, сумеют ли современные научные фантасты, такие как я сам или мой многоуважаемый коллега доктор Вернор Виндж, адекватно представить его. Наше невежество ничуть его не смущает – это просто нормальное свидетельство нашей человеческой ограниченности.
Тем не менее у нас еще остается несколько способов проникнуть в «черную дыру» сингулярности, как и существуют способы нанести на галактические карты всех потенциальных кандидатов в «черные дыры». Вот четыре вещи, которые мы определенно можем утверждать по этому поводу:
1. Нет одной сингулярности. Любая область научных исследований, продвинувшихся достаточно далеко, способна предоставить нам собственную доморощенную версию трансформирующего катаклизма: биологическую, когнитивную, механическую, кибернетическую и т. д. Если человек является мерилом всему, тогда нет систем отсчета, по которым мы можем стать большим, чем просто людьми. Мы можем стать нестареющими, гениальными, состоящими из протезов, кибернетизированными или стать и тем, и другим, и третьим одновременно. Мы можем быть жестоко трансформированы неизвестной технологией, которую мы пока просто не можем представить.
2. Сингулярность кладет конец нынешнему состоянию человечества (потому что это заложено в его определении), но больше ничего не решает. Почти наверняка сразу же за ней последуют мгновенные масштабные прорывы следующих сингулярностей. Эти ультракатаклизмы подорвут первую сингулярность даже больше, чем первая сингулярность подорвала изначальные возможности человечества. Если мы будем жить дольше, мы начнем стремиться к бессмертию; если мы станем сверхумными, наши возможности приведут к прорывам в непредсказуемых областях. Постчеловек не удовлетворится человеческими достижениями, он лучше разберется в постчеловеческом, чем мы.
3. Постчеловечество банально. Оно поразительно, эсхатологично и онтологично, но лишь по человеческим стандартам. Ах, конечно, мы можем стать подобными богам (или каким-то образом превратиться в генетических гибридов-химер или в подлинно разумные компьютеры), но возбуждение быстро проходит, потому что это возбуждение – простое человеческое качество, свидетельствующее об ограниченности. По новым постсингулярным стандартам постчеловек так же скучен и несостоятелен, как и любой человек во все времена. Он не волшебник, он такое же банальное существо, состоящее из песчинок и атомов и базирующееся на законах физики. Он вскоре сочтет себя несовершенным и, набив синяков, будет остановлен границами собственных возможностей, какими бы эти границы и возможности ни были.
4. Беспорядочное, беспокойное, противоречивое, глупое, нерегулируемое постчеловеческое общество политически предпочтительнее прилизанного, идущего в едином строю, предсказуемого и совершенного постчеловеческого общества Окончательного Решения. Лучший способ встретиться с сингулярностью выглядит следующим образом: вы тайком пробираетесь за горизонт событий на минуту-другую, но имеете рядом того, кто сумеет втащить вас обратно. Тогда все мы сможем выслушать ваш доклад, оценив, насколько вы смогли поделиться опытом с помощью языка.
Лизергиновая кислота, например, громко рекламировалась как средство, изменяющее жизнь, по впечатлениям не уступающее полету в космос, но действие ЛСД в организме, слава богу, продолжается всего восемь часов. И это просто замечательно. Если бы действие ЛСД было постоянным, мы были бы окружены миллионами людей среднего возраста, находящимися под постоянным кайфом.
А вот и пятая вещь, которую мы тоже можем утверждать наверняка:
5. Трудно быть слегка беременным, но еще труднее быть слегка мертвым. Смерть, когда-то прозванная «великим уравнителем», скорее всего, будет уравнивать значительно меньше, чем прежде.
Как только обмен веществ прекратится, вы будете ничуть не более и ничуть не менее мертвы, чем наш друг Отци. Понимание мрачной истины может стать источником великого утешения. Мертвых неисчислимое множество, но каждый из них умирал всего один раз. Умереть всего однажды считают необходимым все умирающие люди.
Для нас эта проблема носит теоретический характер, для них станет практической. Смерть – величайшая абстракция, но она должна выразиться в физическом процессе, которому подвергнется индивид. Никто другой не может умереть за вас. Увеличение продолжительности жизни, это замечательное изобретение, внедряется вместе с мрачной изнанкой – «увеличением продолжительности смерти». Смерть, прежде краткий биологически необходимый интервал, может растянуться до фантастических сроков, далеко выходящих за пределы скромного человеческого опыта. Постчеловек подвергается риску провести немыслимое время в нечеловеческом состоянии, будучи более или менее живым.
Возможно, власти назначат кого-то, кому вменят в обязанность должным образом позаботиться о вашей смерти. Но остается открытым вопрос, сможете ли вы доверить должностному лицу столь жизненно важную, личную и интимную проблему. Не думаю, что профессиональные энтузиасты будут более способными или неподкупными, чем их сегодняшние эквиваленты – врачи у постели смертельно больных и судьи, решающие вопросы о смертной казни.
Ситуация запутанна – этой проблемы попросту не существует в наше время. Это проблема завтрашнего дня, у нас нет соответствующих привычек и обычаев. И едва ли мы создадим их, по крайней мере прочно и глубоко укоренившиеся. У эпохи постчеловеческой трансформации едва ли найдется время для дружеского отношения к человеческим традициям и обычаям. У постчеловечества будет достаточно и собственных проблем.
Возможно, вы уже не будете человеком, но вы и не станете богом или суперменом. У вас по-прежнему будет какая-то будничная рутина, вы по-прежнему будете иметь дело с банальным пространством и временем. Но смерть заслужит уважение.
Понимание этого – последнее и самое глубокое откровение футуролога, это возвышает истинного футуролога над мелководьем мошенников и шарлатанов. Будущее – прекрасная тема для размышлений, но, когда мы завершим анализ, выяснится, что мы должны умереть. Шекспир это знал и, так как был великим художником, прекрасно понимал, что достаточно упомянуть об этом, а потом надо остановиться. Его пророчество должно было кончиться, как и эта книга.
Мир продолжит существовать и после нашей смерти, и, если нам повезет, мы сможем продолжить говорить. Но смерть – событие, которое мы не можем обмануть. Подлинная футурология – это пристальный взгляд прямо в вашу могилу, как и в могилы всех и всего, что вы знаете и любите.
Возможно, какие-то слова и помогут. Меланхолик Жак, мой верный проводник по страницам этой книги, был большим мастером слова. Он умел слышать проповедь в камне и видеть хорошее во всем. Слова – это очень мало, что можно предложить, но слова на могильной плите – это наше воздаяние. Таким образом, мы можем придумать полезный для будущего документ, своего рода прощальное послание постчеловека. Оно может выглядеть так:
Все проходит, но конец эпохи совершенно не является синонимом ее краха. Когда «Школьник» становится или «Любовником», или «Солдатом», или «Судьей», появляется повод отпраздновать это. Что же произойдет с нашей belle epoque, если мы действительно добьемся того, чего хотим?
* * *
Получить то, чего хочешь, – серьезное испытание. Это меняет гораздо больше, чем неудача. В отличие от поражения, которое остается в прошлом, успех обязательно изменит вас, принеся совершенно новые обстоятельства и полный комплект новых мотивов.Если можно в одном слове выразить тайные надежды и самые сильные, страстные желания belle epoque, этим словом будет постчеловек. Постчеловек – заоблачная мечта нашей эпохи, которую она лелеет в своем горячем сердце. Постчеловек – единственная искренняя версия технологического возвышения belle epoque.
Что же такое «технологическое возвышение» и почему мы с таким придыханием говорим о нем? Почему мы так боготворим эту так глупо названную вещь? Технологическое возвышение – это проекция духовной потребности в трансцендентальном на технические достижения человечества. Возвышенное вызывает удивление и благоговейный ужас. Оно совершает прорыв в повседневности. Возвышенное – это поистине революционное действо, поднимающее человеческий дух до вершин неограниченного воображения. Самый соблазнительный и заманчивый способ иметь дело с технологией заключается в том, чтобы представить ее чем-то оторванным от нормальной повседневной жизни.
Корни технологического возвышения можно проследить еще в Европе XIX века, в неожиданном прорыве готических соборов, по-театральному зрелищных, конкурирующих друг с другом и выдержанных в хайтечном духе. С тех пор западная цивилизация, как только у нее появляется шанс, лакирует технологические инновации духовным трансцендентализмом. Печать становится Проповедью Слова Божьего. Электричество – Жизненной Силой. Пар – самой Энергией. Телеграф уничтожает Время. Авиация становится «распахнувшимися над миром крыльями». Автомобили становятся Покорителями дорог. Галлюциногены – Просветлением. Распад урана – Ядерным Армагеддоном. Ракеты – Завоевателями Звезд. Это стандартный метод, с помощью которого западное общество рекламирует перемены, называемые им прогрессом.
Технологическое возвышение не просто иллюзорная потребность романтизировать машины. Любая принципиально новая технология действительно обладает какими-то фантастическими трансцендентальными возможностями. Например, полет, без всякого сомнения, удивительное достижение, изменившее мир. Последовавший в результате прогресс – путь от золотых медалей и всенародной славы Чарльза Линдберга [51]в 1927 году до скучающих и зевающих пассажиров в парижском аэропорту Орли, которым до смерти надоели реактивные двигатели, – не разочарование и не освобождение от иллюзий. Это привычка, своего рода проба, поставленная на успехе.
Возвышенное похоже на удивление. Это одна из присущих человеку эмоций, но наше сознание устроено так, что чувство это крайне недолговечно. Если бы все вокруг нас было возвышенным, мы бы попросту застыли на месте с отвисшими челюстями, не способные думать, не способные есть, не способные жить. Человек, не способный удивляться, духовно мертв, но это чувство, пожалуй, относится к тому, что выходит за пределы человеческой шкалы понимания, как геологические периоды времени или физические масштабы галактик. Если вас поразит наповал какая-нибудь техноштуковина, изготовленная живущим по соседству парнем, вы ничего не выиграете – лишь опустошите собственные карманы.
Наша belle epoque, подобно большинству эпох западной цивилизации, обожествляет технологию, но, так как население в общей массе теперь технологически подкованное, мы стали здесь гораздо более пресыщенным, чем прежде. Вооружившись новой идеей о постчеловеке, мы, наконец, бросим все технические новинки на решение основной проблемы – модификации самих себя. Вместо того чтобы наивно надеяться, что машина заменит нам крылья, мы поставим цель изменить самого человека.
Это не пустая мечта. Это вполне достижимо. Существует почти бесконечное число технических способов трансформации человека. Мы можем начать с нашего кровного родства с микроскопическим миром и двигаться вверх по всем ступеням. Генетические методы. Изменения на уровне митохондрий, тканей, костей, нервов; через кровь, лимфу и гормоны. Через наши чувства, через наши нейроны. Мы большие, физические, многоклеточные организмы, и каждый аспект нашего бытия предлагает широчайшие возможности научных, технических и индустриальных изменений.
Практически все, что можно проделать с лабораторной крысой, можно проделать и с человеком. Лабораторные крысы сейчас подвергаются всевозможным техническим модификациям: от спинномозговых имплантантов до вмешательства на генном уровне. Не случайно активисты, защищающие права животных, ведут свои культурные боевые действия на этом важном участке фронта. Постгрызун – стандартный носитель качеств будущего постчеловека, и то, что неприглядно и неестественно в отношении жалкой меланхоличной мыши, покажется во сто раз более неприглядным в отношении ваших внуков. Перед постчеловеком будут и постгрызуны, и постдрозофилы, и постнематоды, и, что очень интригующе, постчеловеческие образцы прежде человеческих тканей.
Культуры эмбриональных клеток, культуры раковых клеток, человеческая плоть, лишенная прав, гражданства, бюджета и права голоса, способности чувствовать боль, испытывать счастье или неудовлетворение – парачеловеческий материал необычайной важности. Это индустриальный источник, из которого последует все остальное – постчеловеческое. Эквивалент нефти для производства пластмассы. Культуры человеческих клеток – это футуристическое консоме будущего состояния человечества.
Биотехнические исследования – это не «медицинские исследования». Думать так – значит серьезно ошибаться. Медицина не единственный предмет биотеха. Врачи – это социальная каста, а не хозяева жизни и смерти. Биотехнологии не ставят цели восстанавливать больную человеческую плоть до исходного, здорового состояния. Биотех намерен развить способность изменять плоть любых видов до любых заданных параметров. А это: зерновые, растущие на солончаках и болотах; козы, испражняющиеся гормонами; мыши, на спинах которых растут человеческие уши; кролики, которые светятся в темноте.
Существует табу по поводу свободного и открытого обсуждения подобных трансформаций в отношении людей, но оно смягчается год от года. Табу – слабый и ненадежный барьер для технологических перемен в сравнении с очень жестким барьером – неспособностью сделать что-то. Как только вы сможете сделать это, вы станете очень убедительными. Вы сможете обратиться к магии техновозвышения, пересмотреть аргументы и переоценить парадигмы. Вы сможете сделать табу старомодным, очередной приметой ушедшей эпохи. Даже самые ожесточенные защитники морали могут отступить и отступят при подобном обращении. «Расовая наука» означала все для нацистов, угроза «смешения рас» когда-то вызывала панику среди американцев. Теперь виагра считается обычной пищевой добавкой, а не средством стимуляции сексуального влечения и половых функций. А RU-486 – пилюлей завтрашнего дня, а не препаратом, вызывающим выкидыш. Закон и философия не побьют собственными козырями инженерию. В мире, полностью распоряжающемся материальным базисом, идеология слаба.
Разрушение определенных условностей, принятых в обществе, – не результат зловещего заговора сумасшедших ученых-гениев. У кучки сумасшедших гениев нет реальной власти. Они никогда не являются серьезными игроками в реальной трансформации общества. Человеческие ценности меняются, потому что этого искренне хочет наша культура. Это сильнейшее желание отражается в публичном переименовании признаков деградации в болезни, поддающиеся лечению. Старческий маразм превращается в болезнь Альцгеймера. Менопауза – в то, что лечится пилюлями. Морщины отступают перед ретином-А, а плешивость – перед рогаином. Рестлеры стали иконами по всему миру не потому, что рестлинг страшно занимательный вид спорта, а потому, что рестлеры – это громадные люди с неестественно развитой мускулатурой, которые выпускают пар на публике, что очень популярно.
Женщины нашей belle epoque, занимающиеся бодибилдингом, – феномен, не имеющий исторических прецедентов. Даже действительно свирепые и кровожадные женщины, скажем жены и сестры кочевников монгольской орды, бежали бы в ужасе при виде современных женщин-культуристок.
Современные актеры и актрисы, модели, равно как и мужчины и женщины, демонстрируют рельефную мускулатуру на животах и спинах. Если люди любят осуждать их как «нереальные образцы для подражания», это потому, что они таковыми являются для следующей исторической эпохи, не нашей. Они нереальны, но лишь для нас. Когда наша версия «реализма» отомрет и уйдет в прошлое, тогда наша эпоха по логике вещей должна будет смениться следующей.
Мы не хотим реализма – мы хотим то, чего мы хотим. Никто особо не хочет стать Франкенштейном или Робокопом. Это мифологические версии постчеловека. Из нас могут отлить подобные матрицы под нажимом террора или государственного принуждения, но мы не хотим этого. То, чего мы хотим, открыто демонстрируется на каждой афише, в каждом журнале, на каждом экране – все, без сомнения, хотят быть сильными и привлекательными. Смерть, полузабытье становятся обратимыми состояниями, поддающимися лечению.
Люди поддаются трансформации, но как и где будет применена энергия трансформаций? Это зависит от характера общества, которое откроет и использует эту энергию. Общество нашей эпохи не аскетичное абстрактное царство правителей-философов Платона. Это не засекреченное государство времен холодной войны. Наша belle epoque – это гудящий, растущий как на дрожжах глобальный капиталистический рынок. Самые влиятельные и важные его институты – не армии, не государства, не академии и не церкви. Это Всемирная торговая организация, Международный валютный фонд и пестрая толпа гиперактивных и проникающих повсюду неправительственных организаций, в рамках национальных границ и вне их, в частном секторе и вне его. Советы директоров, транснациональные инфраструктуры, квазиавтономные неправительственные организации, как «Врачи без границ», Европейское общество биомеханики, Федерация азиатских фармацевтических ассоциаций. Если жители belle epoque получат то, чего хотят, постчеловек станет основным требованием рынка, а не этической проблемой, навязанной местными учеными мужами.
Люди получат то, чего хотят. Завтрашние конечные пользователи / потребители получат не то, что врачи и пасторы считают благом для них, для их тел и душ. Вместо этого люди получат удовольствие. Когда это случится, эпоха belle epoque умрет, потому что получить то, что вы хотели, означает перестать быть тем, кем вы были.
Постчеловек – не утопия (синоним слова «полузабытье»). Ничто не совершенно, ничто не решается окончательно. Но это означает новую цивилизацию с принципиально новыми схемами поведения и средствами жизнеобеспечения. Это не просто революционная перемена. Это глубокий и окончательный разрыв в культурной и исторической преемственности. Революция просто «насильственное свержение одного класса другим». «Постчеловек» непременно означает пересмотр понятия «быть живым». Это сокрушительный удар по многим вечным истинам человечества, в том числе – смерти. Одним из непременных последствий появления постчеловека станет решительная отмена «семи возрастов человека», описанных Шекспиром. В типичной постчеловеческой среде термины Шекспира утратят смысл. Естественные процессы роста, взросления и старения изменятся, собьются в кучу, смешаются или исчезнут. Человеческая жизнь утратит свою естественную цикличность. На сцене человеческого театра опустится занавес, а когда поднимется вновь – уже новые актеры будут топтать ее доски.
Что это значит? Как мы это ощутим? А это значит, что некоторые традиционные фантомы футурологов XX века вряд ли станут реальностью. Как мы отмечали в первой главе, на рынке едва ли возникнет спрос на генетически модифицированных детей. Никто, обладающий хоть крупицей здравого смысла, не захочет стать первым покупателем, который опробует данный продукт, потому что, как бывает и с компьютерным программным обеспечением, первые версии вскоре всегда превращаются в утиль.
Однако старики – это совершенно другое дело. Существует почти неограниченный рыночный запрос на победу над старением и смертью, в особенности в обществе, подобном американскому, с беспрецедентным количеством состоятельных людей, перешагнувших черту так называемого пенсионного возраста. Существуют легионы ожесточенных уличных бойцов, стремящихся воевать в клиниках, защищая права нерожденных детей, но защитников права на смерть, готовых возглавить движение и требовать, чтобы им лично позволили умереть, очень мало. В любом случае, добившись успеха, они немедленно исключат себя из дальнейших дебатов. Покупатели увеличения продолжительности жизни будут очень сосредоточенными и преданными своему делу людьми. Жизнь – это ходовой товар.
Плата за удлинение жизни, скорее всего, будет очень похожей на плату за информацию. Вам никогда не удастся получить сам товар непосредственно, целиком и полностью. Он будет попадать к вам частями и кусками, со многими оговорками, предупреждениями, ловушками и подводными камнями.
Если belle epoque станет эпохой, предшествующей рождению постчеловека, не стоит ожидать никакого крупного драматического прорыва, подобного спонсированной правительством высадке на Луну или произведенному военными атомному взрыву. Будут десятки мелких и незначительных побед. Они будут связаны друг с другом мудреными способами, их будут эксплуатировать небольшие, гоняющиеся за прибылями группы, работающие совместно благодаря электронике через слабеющие и хрупкие государственные границы. Это не будет похоже на «Фонтан юности» Понсе де Леона. Это, скорее, будет напоминать производство программного обеспечения, но только медицинского. Более мокрого. Значительно более болезненного. Борьба за товар, ляпанье на скорую руку из створок сканеров, из игольных ушек.
Правительства, проводящие покровительственную политику, не будут предпринимать решительных мер по уравнительному распределению этих благ, как было в XX веке с правом на всеобщее голосование и телефонизацией. Вначале их «достанут» уже технологически адаптировавшиеся представители общества, а уж затем рынок наводнит массовая продукция, подверженная периодическим апгрейдам.
Большинство занятых в новой индустрии не будет иметь специального образования. У них не будет ни морального кодекса, ни понятий о профессиональной солидарности. Они будут затянуты в это предприятие рыночным спросом из других индустрии и отраслей. Они сами подготовят себя, изучая Сеть.
Добившиеся успеха компании, как обычно, распадутся, потому что каждый откроет собственное дело. Спокойные области индустрии с предсказуемым демографическим фактором и устойчивым спросом будут поглощены предприятиями-гигантами, стремящимися к масштабной экономике. Некоторые области исследований и развития будут парализованы или уничтожены благодаря социальному сопротивлению, превратившемуся в вонючую трясину культурной войны или бесконечные проповеди. Это ампутированные области, которые могут быть обнулены одним звуковым байтом, например «Чернобыль», «Бои на выживание», «Love Canal», «Бхопал».
«Постчеловек» – звуковой байт. Как и термин «киберпространство», это довольно неуклюжий неологизм, с трудом покрывающий неадекватно определенные и слишком многочисленные области. Люди, относящиеся к постчеловечеству, не будут считать себя пост-чем-то. Постчеловек означает конец нам и нашим предприятиям, но лишь начало для них и их предприятий.
Современным людям трудно представить себе подобную ситуацию. В научной фантастике эта проблема воображения известна как «сингулярность Винджа». Сингулярность – это область, где вещи, страшно интересные и необыкновенно важные для футурологов, не поддаются описанию только потому, что мы, футурологи, в силу обстоятельств являемся людьми. Будучи людьми, мы унаследовали типичные для людей ограничения: культурные, вербальные, интеллектуальные и так далее. Мы никогда не справляли своего двухсотлетия, у нас никогда не было IQ равного 312, внутри наших клеток нет генетически измененного ДНК. Мы понимаем, что, хотя эти вещи еще выглядят более или менее достоверными, они настолько далеки от человеческого опыта, что мы попросту не можем постичь их.
Как невозможно увидеть свет из черной дыры, так не может быть никаких связей между нами и сингулярностью. Наша обычная человеческая реальность поглощается искривленным эйнштейновским пространством, и ни один информационный фотон не может выбраться из него, чтобы доползти обратно к нам.
Хотя приближение «сингулярности Винджа» несложно чересчур драматизировать, это имеет мало общего с тем, что должно действительно случиться в реальном постчеловеческом мире. Постчеловечество не волнует, сумеют ли современные научные фантасты, такие как я сам или мой многоуважаемый коллега доктор Вернор Виндж, адекватно представить его. Наше невежество ничуть его не смущает – это просто нормальное свидетельство нашей человеческой ограниченности.
Тем не менее у нас еще остается несколько способов проникнуть в «черную дыру» сингулярности, как и существуют способы нанести на галактические карты всех потенциальных кандидатов в «черные дыры». Вот четыре вещи, которые мы определенно можем утверждать по этому поводу:
1. Нет одной сингулярности. Любая область научных исследований, продвинувшихся достаточно далеко, способна предоставить нам собственную доморощенную версию трансформирующего катаклизма: биологическую, когнитивную, механическую, кибернетическую и т. д. Если человек является мерилом всему, тогда нет систем отсчета, по которым мы можем стать большим, чем просто людьми. Мы можем стать нестареющими, гениальными, состоящими из протезов, кибернетизированными или стать и тем, и другим, и третьим одновременно. Мы можем быть жестоко трансформированы неизвестной технологией, которую мы пока просто не можем представить.
2. Сингулярность кладет конец нынешнему состоянию человечества (потому что это заложено в его определении), но больше ничего не решает. Почти наверняка сразу же за ней последуют мгновенные масштабные прорывы следующих сингулярностей. Эти ультракатаклизмы подорвут первую сингулярность даже больше, чем первая сингулярность подорвала изначальные возможности человечества. Если мы будем жить дольше, мы начнем стремиться к бессмертию; если мы станем сверхумными, наши возможности приведут к прорывам в непредсказуемых областях. Постчеловек не удовлетворится человеческими достижениями, он лучше разберется в постчеловеческом, чем мы.
3. Постчеловечество банально. Оно поразительно, эсхатологично и онтологично, но лишь по человеческим стандартам. Ах, конечно, мы можем стать подобными богам (или каким-то образом превратиться в генетических гибридов-химер или в подлинно разумные компьютеры), но возбуждение быстро проходит, потому что это возбуждение – простое человеческое качество, свидетельствующее об ограниченности. По новым постсингулярным стандартам постчеловек так же скучен и несостоятелен, как и любой человек во все времена. Он не волшебник, он такое же банальное существо, состоящее из песчинок и атомов и базирующееся на законах физики. Он вскоре сочтет себя несовершенным и, набив синяков, будет остановлен границами собственных возможностей, какими бы эти границы и возможности ни были.
4. Беспорядочное, беспокойное, противоречивое, глупое, нерегулируемое постчеловеческое общество политически предпочтительнее прилизанного, идущего в едином строю, предсказуемого и совершенного постчеловеческого общества Окончательного Решения. Лучший способ встретиться с сингулярностью выглядит следующим образом: вы тайком пробираетесь за горизонт событий на минуту-другую, но имеете рядом того, кто сумеет втащить вас обратно. Тогда все мы сможем выслушать ваш доклад, оценив, насколько вы смогли поделиться опытом с помощью языка.
Лизергиновая кислота, например, громко рекламировалась как средство, изменяющее жизнь, по впечатлениям не уступающее полету в космос, но действие ЛСД в организме, слава богу, продолжается всего восемь часов. И это просто замечательно. Если бы действие ЛСД было постоянным, мы были бы окружены миллионами людей среднего возраста, находящимися под постоянным кайфом.
А вот и пятая вещь, которую мы тоже можем утверждать наверняка:
5. Трудно быть слегка беременным, но еще труднее быть слегка мертвым. Смерть, когда-то прозванная «великим уравнителем», скорее всего, будет уравнивать значительно меньше, чем прежде.
Как только обмен веществ прекратится, вы будете ничуть не более и ничуть не менее мертвы, чем наш друг Отци. Понимание мрачной истины может стать источником великого утешения. Мертвых неисчислимое множество, но каждый из них умирал всего один раз. Умереть всего однажды считают необходимым все умирающие люди.
* * *
Традиционной реакцией человека на смерть является попытка справиться со злостью и отказ смириться с ней. Обычно мы, люди, воображаем, что посланы сюда высшей силой, которая заберет нас, когда придет нужное время. У постчеловека не будет ни «нужного» времени, ни смирения перед своей участью. Он, возможно, будет обладать большей властью над своей биологической жизнью, но какой ценой ему это достанется? Когда его собственная «странная, насыщенная событиями история» закончится, это будет не акт милосердия ангела скорби, а его собственный выбор.Для нас эта проблема носит теоретический характер, для них станет практической. Смерть – величайшая абстракция, но она должна выразиться в физическом процессе, которому подвергнется индивид. Никто другой не может умереть за вас. Увеличение продолжительности жизни, это замечательное изобретение, внедряется вместе с мрачной изнанкой – «увеличением продолжительности смерти». Смерть, прежде краткий биологически необходимый интервал, может растянуться до фантастических сроков, далеко выходящих за пределы скромного человеческого опыта. Постчеловек подвергается риску провести немыслимое время в нечеловеческом состоянии, будучи более или менее живым.
Возможно, власти назначат кого-то, кому вменят в обязанность должным образом позаботиться о вашей смерти. Но остается открытым вопрос, сможете ли вы доверить должностному лицу столь жизненно важную, личную и интимную проблему. Не думаю, что профессиональные энтузиасты будут более способными или неподкупными, чем их сегодняшние эквиваленты – врачи у постели смертельно больных и судьи, решающие вопросы о смертной казни.
Ситуация запутанна – этой проблемы попросту не существует в наше время. Это проблема завтрашнего дня, у нас нет соответствующих привычек и обычаев. И едва ли мы создадим их, по крайней мере прочно и глубоко укоренившиеся. У эпохи постчеловеческой трансформации едва ли найдется время для дружеского отношения к человеческим традициям и обычаям. У постчеловечества будет достаточно и собственных проблем.
Возможно, вы уже не будете человеком, но вы и не станете богом или суперменом. У вас по-прежнему будет какая-то будничная рутина, вы по-прежнему будете иметь дело с банальным пространством и временем. Но смерть заслужит уважение.
Понимание этого – последнее и самое глубокое откровение футуролога, это возвышает истинного футуролога над мелководьем мошенников и шарлатанов. Будущее – прекрасная тема для размышлений, но, когда мы завершим анализ, выяснится, что мы должны умереть. Шекспир это знал и, так как был великим художником, прекрасно понимал, что достаточно упомянуть об этом, а потом надо остановиться. Его пророчество должно было кончиться, как и эта книга.
Мир продолжит существовать и после нашей смерти, и, если нам повезет, мы сможем продолжить говорить. Но смерть – событие, которое мы не можем обмануть. Подлинная футурология – это пристальный взгляд прямо в вашу могилу, как и в могилы всех и всего, что вы знаете и любите.
Возможно, какие-то слова и помогут. Меланхолик Жак, мой верный проводник по страницам этой книги, был большим мастером слова. Он умел слышать проповедь в камне и видеть хорошее во всем. Слова – это очень мало, что можно предложить, но слова на могильной плите – это наше воздаяние. Таким образом, мы можем придумать полезный для будущего документ, своего рода прощальное послание постчеловека. Оно может выглядеть так:
Тем, кого это может касаться: