Стейнбек Джон
И проиграли бой
Джон Стейнбек
И проиграли бой
Мятежных духов буйные полки
Тех, что его презрели произвол,
Вождем избрав меня. Мы безуспешно
Его престол пытались пошатнуть
И проиграли бой. Что из того?
Не все погибло: сохранен запал
Неукротимой воли, наряду
С безмерной ненавистью, жаждой
И мужеством - не уступать вовек.
А это ль не победа?
Дж. Милтон "Потерянный рай"
1
Наконец стало смеркаться. На улице зажглись фонари, замигала неоновая вывеска ресторана: в воздухе яркими цветами распускались красные огоньки. В комнате Джима Нолана по стенам побежали розоватые отблески рекламы. Два часа просидел Джим в маленьком, без подушек, кресле-качалке, положив ноги на белое постельное покрывало. Но вот совсем стемнело, он опустил ноги на пол, похлопал по затекшим икрам, замер, чувствуя, как их закололо. Встал, включил свет; лампочка без абажура осветила обстановку комнаты: большую белую кровать с белоснежным покрывалом, письменный стол золотистого дуба, чистый, некогда красный ковер, - ворс давно выносился и проглянула бурая основа.
Джим подошел к умывальнику в углу, вымыл руки, пригладил мокрыми пальцами волосы. Взглянул в зеркало над умывальником, чуть задержавшись на собственных небольших серых глазах. Достал из кармана расческу с прищепкой, как у авторучки, пригладил прямые каштановые волосы, аккуратно разделил их на косой пробор. На Джиме был темный костюм и серая шерстяная рубашка с открытым воротом. Взяв полотенце, он вытер им обмылок и бросил в открытый бумажный пакет на постели. В пакете лежали: безопасная бритва, четыре пары новых носков, сменная серая шерстяная рубашка. Он оглядел комнату и небрежно закрыл пакет. Еще раз, по старой привычке, взглянул в зеркало, выключил свет и вышел.
Спустился по узкой, голой лестнице и постучал в соседнюю с выходом дверь. Она чуть приоткрылась, выглянула хозяйка, увидев Джима, открыла дверь шире, была она крупной блондинкой с черной родинкой на губе.
- Это вы, ми-и-стер Нолан? - улыбаясь, протянула она.
- Я уезжаю,- сказал Джим.
- Комнату за вами оставить, ведь вы же вернетесь?
- Нет, я уезжаю насовсем. Получил письмо, зовут.
- Не получали вы у меня никаких писем, - недоверчиво произнесла женщина.
- Оно пришло на работу. Я не вернусь. У меня уплачено за неделю вперед.
Улыбка сползла с лица хозяйки и сменилась злобной гримасой.
- Вы должны были уведомить меня заранее, за неделю, - бросила она. - Таков порядок. А раз не уведомили, недельный аванс я вам не верну.
- Не беда. Я и не прошу. Просто я не знал, надолго ли у вас задержусь.
И вновь на лице хозяйки заиграла улыбка.
- Хоть вы и недолго у меня прожили, а хорошим таким постояльцем себя зарекомендовали. Будете в наших краях - милости прошу. Найду для вас местечко. Вот моряки; как в порт заходят, непременно у меня останавливаются. И всегда у меня для них есть комната. И они идут только ко мне.
- Спасибо, я учту, миссис Миэр, ключ я оставил в двери.
- Свет выключили?
- Конечно.
- Ладно, уж завтра утром все схожу проверю. Не хотите чуток выпить на дорожку?
- Нет, спасибо. Мне пора.
Она догадливо прищурилась.
- Может, вы скрываетесь? Может, я чем помочь смогу?
- Да нет, никто за мной не гонится. Просто я меняю работу. Ну, что ж, доброй вам ночи, миссис Миэр.
Она протянула напудренную руку. Джим пожал ее, переложив пакет в свободную руку: пальцы у хозяйки оказались мягкими и слабыми.
- Помните, у меня всегда найдется комната. Из года в год у меня одни и те же постояльцы, будь то моряки или торговцы.
- Запомню. Спокойной ночи.
Она смотрела ему вслед, пока он выходил из дома, спускался с бетонного крыльца на тротуар.
На углу он взглянул на часы в витрине ювелира - половина восьмого. Он прибавил шагу, держа путь на восток; миновал кварталы универсальных магазинов и дорогих лавок с экзотическим товаром; потом пошел узкими, уже притихшими и опустевшими в вечерний час улочками оптовых складов, все ворота заперты на деревянные засовы, упрятаны за проволочные решетки. Наконец он вышел на старую, с особняками в три этажа, улицу. На нижних этажах держали ломбарды, торговали старым инструментом; на верхних - принимали неудачливые зубные врачи и юристы. Джим вглядывался в каждую дверь и наконец нашел нужный номер. Вошел в темный подъезд, поднялся по узкой лестнице с резиновой дорожкой, прижатой медными спицами на каждой ступеньке. Наверху горел лишь маленький ночничок, а в длинном коридоре из-за одной двери с матовым стеклом пробивался тусклый свет. Джим подошел, увидел номер "16" на матовой панели и постучал.
- Войдите! - послышался резкий голос.
Джим открыл дверь и вошел в маленькую, с голыми стенами, комнату: стол, металлический шкафчик с картотекой, армейская кровать и два стула. На столе - электрическая плитка, на ней побулькивал и попыхивал маленький жестяной кофейник. Человек за столом пристально посмотрел на Джима, перевел взгляд на бумажку перед собой.
- Вы - Джим Нолан? - спросил он.
- Да.
Джим тоже пригляделся: щуплый человечек в аккуратном темном костюме. Густые волосы от макушки разделены на прямой пробор, однако не скрывают небольшой шрам - белую полоску над правым ухом. Взгляд черных глаз проницателен и быстр, не задерживается: с Джима на календарь на стене, тотчас же - на будильник и опять - на Джима. Крупный, сужающийся к кончику, нос. Губы, очевидно, некогда полные и добрые, из-за давнишней привычки собрались в тугой морщинистый узелок. Человек этот вряд ли был старше сорока, однако на лице глубокими бороздами запечатлелись стойкость и непреклонность. Руки так же подвижны, как и глаза: большие, даже чрезмерно большие кисти, длинные пальцы с плоскими, "лопаточкой", ногтями. Руки бегали по столу, точно у слепца: трогали бумаги, ощупывали край стола, перебирали пуговицы на жилете. Он потянулся к электрической плитке, выдернул шнур из розетки.
Джим тихо прикрыл за собой дверь и подошел к столу.
- Мне велели прийти сюда.
Человечек вдруг поднялся, резко протянул правую руку.
- Меня зовут Гарри Нилсон. Вот ваше заявление.
Джим пожал ему руку.
- Присаживайтесь, Джим,-нарочито спокойно сказал человечек.
Джим подвинул свободный стул и присел к столу. Гарри открыл ящик стола, достал початый пакет молока в нем спичками были проделаны две дырки, - сахарницу и две глиняные кружки.
- Кофе выпьете?
- С удовольствием.
Нилсон разлил черный кофе по кружкам и заговорил.
- Над заявлениями мы работаем так: его рассматривает комиссия по приему, а мне нужно сначала с вами поговорить и доложить на комиссии. Комиссия обсуждает мое мнение и выносит его на всеобщее голосование. Поэтому не обижайтесь, если буду "копать" глубоко. Обязан. Он налил себе молока, взглянул на Джима, и в глазах мелькнула улыбка.
- Что да как, я знаю, - сказал Джим. - К вам, говорят, труднее попасть, чем в самый престижный клуб.
- А что нам остается! - он сунул Джиму сахарницу и ошарашил вопросом. - А почему вы хотите вступить в партию?
Лицо у Джима напряглось; размешивая кофе, он обдумывал ответ. Потупившись, проговорил:
- Ну... если по мелочам, так много причин наберется. А главное вся моя семья крепко пострадала от этого строя. Старику моему, отцу то есть, уж так досталось во всяких там рабочих передрягах, что у него с головой плохо сделалось. Взбрело ему в голову, дескать, неплохо бы скотобойню, где работал, взорвать. Ну и получил заряд дроби в грудь от усмирителей.
- Ваш отец - Рой Нолан? - перебил его Гарри.
- Ну да. Убили его три года назад.
- Вот досада! Ведь он был силачом, каких по всей стране не сыскать. Мог, говорят, пятерых легавых голыми руками уложить.
- Может, оно и так, - усмехнулся Джим, - только всякий раз ему попадалось шестеро. И они его до полусмерти избивали. Придет, бывало, домой, весь в крови. Сядет у плиты на кухне, и лучше его не трогать. Слова не скажи! Расплачется. Мать его потом моет, а он белугой ревет. Джим помолчал. - Работал-то он за двоих на бойне. Чтоб не ослабеть, даже кровь свежую пил.
Нилсон быстро взглянул на Джима и тут же отвел взгляд. Согнул уголок листа с заявлением, примял его ногтем большого пальца.
- А мать у вас жива? - тихо спросил он.
- Месяц назад умерла, - глаза у Джима сузились. Я в тюрьме сидел. Месяц дали за бродяжничество. Там и сообщили, что она при смерти. Отпустили домой под конвоем. Что с ней случилось, так и не узнал. Молчала в свои последние минуты. Она у меня католичка, а отец ее в церковь-то не пускал. Терпеть не мог церковь. И мать лежит и на меня смотрит. Я говорю, может, тебе священника? Молчит, смотрит на меня, и все тут. Утром, часа в четыре, умерла. А посмотреть - как живая лежит. На похороны я даже и не просился. Все равно бы не пустили. Помоему, ей уже все равно было, в рай ли, в ад попадет.
Гарри нервно вздрогнул.
- Допивайте кофе и наливайте еще. А то прямо на ходу спите. Ничего такого не принимали?
- Это вы насчет травки какой? Нет, не балуюсь. Пить и то не пью.
Нилсон достал листок бумаги, что-то записал.
- А как вышло, что вас за бродяжничество посадили?
Джим горячо заговорил:
- Я работал в универмаге Талмана. Заведовал упаковочным отделом. Как-то вечером ходил в кино, и на обратном пути смотрю - на площади Линкольна толпа. Остановился, дай, думаю, посмотрю, в чем дело. В середине сквера - мужик какой-то говорит. Я рядом с памятником сенатору Моргану стоял, ну и взобрался на пьедестал, чтоб виднее было. Слышу сирена. А впереди - блюстители порядка. Тех, что сзади подоспели, я и не увидел; один как хряснет меня по затылку! Пришел в себя, а мне уж бродяжничество припаяли. А я после того удара долго опомниться не мог, будто пьяный ходил. Вот сюда он мне вмазал, - и приложил ладонь к основанию затылка. - Уж я им толковал, никакой я не бродяга, говорю, у меня работа есть, позвоните мистеру Уэббу, говорю, он директор талмановского универмага. Ну, они и позвонили. Уэбб спросил, где меня задержали, а сержант ему: "На митинге красных". Уэбб - на попятный, говорит, знать такого не знаю. Так, ни за что ни про что за решетку и угодил.
Нилсон снова включил электроплитку. В кофейнике забулькало.
- Вы и сейчас, Джим, словно пьяный. Что с вами?
- Сам не знаю. Будто я уже умер. Все в прошлом, все позади. Перед тем, как к вам прийти, съехал с квартиры, что снимал. Съехал, хоть еще за неделю вперед уплачено. Не хочу больше никаких ночлежек. Хочу раз и навсегда с этим покончить.
Нилсон вновь наполнил чашки.
- Вот что, Джим. Дай-ка я обрисую, что такое быть членом партии. Каждое решение ставится на всеобщее голосование, и ты можешь голосовать, но коль скоро решение принято, подчиняться нужно безоговорочно. Когда у нас бывают деньги, мы платим нашим активистам, кто в поле работает, по двадцать долларов в месяц на пропитание. Правда, я что-то не помню, чтоб у нас и впрямь водились деньги. Теперь о работе: в поле работаешь, как и все, а потом выполняешь партийные поручения. Итого, набирается шестнадцать, восемнадцать часов в день. Ешь, где придется. Ну, как, осилишь?
- Осилю!
Снова пальцы Нилсона забегали по столу.
- И учти: те, кому ты будешь стараться помочь, тебя же будут ненавидеть.
- Хорошо, учту.
- Так все-таки, почему ты решил вступить в партию?
Серые глаза полузакрылись, Джим сосредоточенно думал.
- В тюрьме были ваши партийные, - помолчав, заговорил он. - Вся моя жизнь - сплошная нескладуха. А вот у них - нет! У них есть какая-то цель. И я тоже хочу цель в жизни. Сейчас я чувствую себя так, будто уже умер. Вот и подумал: может, еще оживу?
Нилсон кивнул.
- Ясно. Ты прав. Теперь мне все ясно. В школе долго учился?
- За год до окончания бросил, пошел работать.
- А говоришь складно, как образованный.
Джим улыбнулся.
- Я много читал. Отцу это было не по душе. Говорил, я от своих отказываюсь. А я все равно читал и читал. А однажды в парке познакомился с каким-то парнем, так он мне целый список составил, что прочитать: и "Республику" Платона, и "Утопию", и Беллами , и Геродота, и Гиббона, и Маколея , и Карлайла и Прескотта, и Спинозу, и Гегеля, и Канта, и Ницше, и Шопенгауэра. Даже "Капитал" настоятельно советовал. Про себя говорил, что свихнулся на книгах; ему хотелось только знания, веру он отвергал. И книги так подбирал, что они все в одну точку метили. <Беллами, Эдвард (1850-1899)-американский писатель-утопист. Маколей, Томас Бабингтон (1800-1859)-английский историк, государственный деятель. Карлайл, Томас (1795-1881)-шотландский литератор и историк. Прескотт, Уильям Хиклинг (17961859)-американский историк.>
Гарри Нилсон заговорил не сразу.
- Пойми, почему мы так тщательно проверяем людей. Наказаний у нас только два: выговор да исключение. Я вижу, что тебе просто невмоготу без партии. Я дам тебе рекомендацию, по-моему, ты неплохой парень. Но собрание может проголосовать и против.
- Спасибо.
- А теперь скажи-ка, твою фамилию кто-нибудь из родственников носит? Ведь они могут пострадать, если ты не сменишь имя.
- Только дядя, Теодор Нолан, механик. Но фамилия у меня очень распространенная.
- Да, пожалуй. Деньги у тебя какие есть?
- Доллара три наберется. Было больше, да на похороны потратил.
- Так, ну, а жить ты где будешь?
- Не знаю. Я все концы обрезал, все с нуля начать хочу, чтоб ничто о прошлом не напоминало.
Нилсон бросил взгляд на койку.
- Сам я здесь и живу. Ем, сплю, работаю - все в этой комнате. День-другой можешь переночевать на полу.
Джим довольно улыбнулся.
- Мне это в самый раз. Тюремные нары не мягче, чем пол.
- Обедал сегодня?
- Нет, голова другим была занята.
- Ты, небось, подумаешь, я на твои денежки зарюсь? - сердито бросил Нилсон. - Так вот, скажу прямо: у меня ни гроша. А у тебя целых три доллара.
- Да успокойтесь, - усмехнулся Джим,- хватит на воблу, сыр да хлеб. И на завтрашнее жаркое еще хватит. Я отлично мясо умею готовить.
Гарри Нилсон разлил по кружкам остатки кофе.
- Ну, вот, похоже, Джим, ты приходишь в себя. И вид совсем другой. Хоть пока ты и не представляешь, в какое дело ввязался. А рассказывать без толку, начнешь работать - поймешь сам.
Джим спокойно посмотрел на него.
- А известно ли вам такое: работаешь-работаешь, вроде повышение заслужил, и тут - раз, тебя увольняют и берут новичка. Или: твердят тебе о преданности интересам фирмы, а преданность в том, чтоб шпионить за товарищами по работе. Чего уж там, мне терять нечего.
- Кроме ненависти, - спокойно подхватил Гарри. Ничего, сам диву будешь даваться, когда пройдет эта ненависть к людям. Почему, и сам не знаю, только обычно ненависть проходит.
2
Назавтра Джим места себе не находил, волновался. Гарри Нилсон сочинял длинный доклад-рекомендацию и несколько раз досадливо напускался на Джима.
- Если не терпится, иди сам, один. Чего тебе меня-то дожидаться? Мне нужно доклад закончить. А хочешь через час вместе пойдем.
- Я все думаю, сменить фамилию или не стоит. Ведь, если сменишь, сам-то прежним останешься, правда?
Нилсон снова склонился над бумагой.
- Вот дадут тебе срок-другой, насидишься в тюряге, раз десять фамилию сменишь, тогда поймешь, что она не важнее номера.
Джим подошел к окну, выглянул на улицу. Напротив кирпичная стена, ограждавшая маленький пустырь меж двумя домами. Ватага мальчишек возилась с мячом. Их гомон доносился даже сквозь закрытое окно.
- А мы в детстве обычно делились на команды, - сказал Джим. Правда, больше дрались, чем играли. Интересно, теперешние мальчишки такие же драчуны?
- Конечно, - не отрываясь от писанины, ответил Гарри. - Я же часто в окно смотрю, вечно они там. И, конечно, дерутся.
- У меня и сестра сорванцом была, - продолжал вспоминать Джим. Любому в команде по шее надавать могла. А шарики лучше нее никто не метал. Метров с четырех попадала, и это при том, что с нижнего замаха бросала.
Гарри поднял голову.
-Я и не знал, что у тебя есть сестра. А что с ней сталось?
- Не знаю.
- Не знаешь?
- Нет. Смешно сказать - хотя смешного-то в этом мало. Какое-то непонятное стечение обстоятельств. - То есть как, ты не знаешь о ее судьбе? - Гарри даже отложил карандаш.
- Могу рассказать, как все было. Звали ее Мэй, годом старше меня. Спали мы на кухне, каждый на своей койке. Лет в четырнадцать Мэй завесила угол простыней, чтоб было где переодеваться. Кокетничать начала. Сидит, бывало, на крыльце с девчонками и, как мальчишки мимо идут, прыскает со смеху. Волосы у нее - ровно соломенные. Наверное, была недурна собой. Однажды я гонял с ребятами мяч на пустыре - там сейчас банк - прихожу домой, а мать и говорит: "Ты не видел на крыльце Мэй?" "Не видел",-говорю. Скоро и отец заявился. И тоже: "Где Мэй?"-спрашивает. Мать говорит, не пришла еще. Любопытно, Гарри, как сейчас все в памяти оживает. Помню все: и кто что говорил, и кто как выглядел. Ужинать долго не садились, отец чернее тучи, подбородок у него выщелкнулся. "Подавай на стол,- кричит матери.- А Мэй совсем от рук отбилась. Думает, взрослая стала, так ее уж и выпороть нельзя". А у мамы глаза голубые-голубые, в ту минуту аж белыми сделались. Поужинали, отец у плиты уселся. А сам все больше ярится. Мать рядом села. Я лег спать. Вижу, мать чуток от отца отвернулась, губами шевелит. Небось, молится. Она католичка, а отец церковь не признавал. Сидит и все грозит, что он с Мэй шкуру спустит, когда она вернется. Часов в одиннадцать и они ушли в спальню, но свет на кухне оставили. И долго еще разговаривали, мне слышно было. Раза два ночью я просыпался, смотрю, а мать из спальни выглядывает. И глаза у нее - ровно камушки белые. Джим отвернулся от окна, присел на кровать. Гарри карандашом ковырял стол. - Наутро проснулся, на дворе солнышко, а на кухне все свет горит. Свет посреди бела дня - на душе как-то одиноко делается. Вышла из спальни мать, разожгла плиту. Лицо застыло, взгляд остановился. Потом и отец вышел. Вид такой, будто его только что меж глаз двинули - точно пьяный. Ни слова не сказал. Только уходя на работу, бросил: "Загляну в полицейский участок. Может, ее задавило". Ну, я в школу, оттуда прямо домой. Мать говорит, спроси девчонок, вдруг кто видел Мэй. А уж к тому времени все соседи знали, что Мэй пропала. Девчонки говорят, не видели Мэй. А сами со страху трясутся. Вернулся отец. Заходил по дороге домой в полицию, там записали приметы, сказали, что будут смотреть в оба. Тот вечер прошел, как и предыдущий. Отец с матерью сидели рядышком, только отец уже не кричал и не ругался. Снова свет на ночь не выключали. На следующий день старик мой снова в полицию пошел. Они местных ребятишек опросили, прислали человека, он с матерью поговорил, заверил, что будут искать. Вот и все. Больше о Мэй мы не слышали.
Гарри ткнул карандашом и сломал.
- Может, она с кем из парней постарше гуляла, взяли да убежали.
- Не знаю. Подружки не стали бы скрывать.
- Ну, а как, по-твоему, что с ней могло приключиться?
- Понятия не имею. Исчезла, как сквозь землю провалилась. А через два года еще одна, Берта Райли, так же точно пропала. - Джим погладил ладонью подбородок.
- Может, мне показалось, но мать с той поры стала еще тише и незаметнее. Делала все, как машина, почти не разговаривала. Глаза какие-то тусклые, мертвые. А зато старик мой совсем взбесился. Где попало кулаки в ход пускал. Пошел работать, мастера избил. Три месяца в тюрьме отсидел.
Гарри выглянул в окно. Вдруг он положил карандаш и поднялся.
- Пошли. Отведу тебя сейчас, а то с тобой я так никогда доклад не напишу. Вернусь - докончу.
Джим подошел к батарее, снял две пары еще не просохших носков. Свернул, сунул в пакет.
- Высушу где-нибудь в другом месте, - решил он.
Гарри надел шляпу, сложил недописанный доклад, положил в карман.
- Здесь ничего не оставляю, - пояснил он. - Легавые сюда нет-нет да наведываются. - Вышел, запер дверь.
Они шли деловыми кварталами, потом жилыми районами. Дошли до старых особняков - каждый со своим двориком. Гарри свернул на одну из дорожек.
- Пришли. Вот за этим домом.
По гравийной тропке обогнули особняк, за ним оказался еще один совсем маленький, свежевыкрашенный. Гарри подошел к двери, поманил Джима.
В домике была лишь одна большая комната и кухонька. В комнате стояло шесть железных коек, заправленных солдатскими одеялами; на двух лежали люди, а третий крупный мужчина с лицом боксера-интеллектуала одним пальцем печатал что-то на машинке.
Он вскинул голову, когда Гарри открыл дверь, поднялся, шагнул навстречу
- Привет, Гарри, - улыбнулся он. - С чем пришел?
- Вот, привел Джима Нолана,- объяснил Гарри Помнишь? О нем позавчера речь шла. Познакомься, Джим, это Мак.
Мак снова улыбнулся.
- Очень приятно, Джим.
- Ты, Мак, за парнем присмотри. К делу пристрой. А я пошел, мне доклад дописывать. - Гарри обернулся, помахал рукой лежавшим. - До встречи, ребята.
Дверь за ним закрылась. Джим оглядел комнату: голые, дощатые стены; единственный стул подле пишущей машинки. На кухне, судя по запаху, готовили тушенку. Джим посмотрел на Мака: широкие плечи, длинные руки, широкоскулое, гладкощекое, как у шведа, лицо; губы сухие, потрескавшиеся. Он ответил Джиму не менее испытующим взглядом. Потом вдруг сказал:
- Жаль, что мы не собаки. Обнюхали бы друг друга, сразу б поняли Друг или враг. Гарри о тебе хорошо отзывался, а ему можно верить. Познакомься-ка с ребятами. Этот, с бледным лицом, - Дик, парень боевой, особенно с женщинами. От него и нам кое-что перепадает.
Бледный черноволосый парень на койке улыбнулся и приветственно помахал.
- Видишь, какой красавчик? - не унимался Мак. Мы его зовем Дик-сердцеедик. Он дамам про рабочий класс рассказывает, а они ему торты с розовой глазурью дарят. Верно, Дик?
- Да пошел ты к черту,- добродушно отмахнулся тот.
Мак взял Джима под руку и повернул к другой койке. Там лежал человек, возраст его определить было невозможно. Лицо - точно сушеная груша, нос расплющен, челюсть перекошена.
- Это - Джой, - представил Мак.- Он у нас ветеран, верно, Джой?
- Верняк! - отрезал Джой. В глазах у него вспыхнул огонек, но тут же потух. Голова дернулась, раз, другой, Он открыл было рот - видно, хотел что-то добавить, но лишь повторил: - Верняк! - И сказал так убежденно, будто ставил точку в споре. Погладил одной рукой другую. Джим заметил, что руки у него в желваках и шрамах.
Мак пояснил;
- Джой руки не подает. У него все кости переломаны. И пожимать руку больно.
Вновь вспыхнул огонек в глазах у Джоя.
- А все почему? - хрипло выкрикнул Джой. - Потому что били меня, вот почему! Наручниками к столбу прицелили и давай по голове лупить! И лошадьми меня давили! - и совсем перейдя на вопль. - Живого места на мне нет, правда, а, Мак?
- Чистая правда, Джой.
- А все ж таки не согнули меня, нет? Меня били, я им в лицо "Суки вы!" кричал.
- Чистая правда, Джой. Помалкивай ты побольше, поменьше бы шишек схлопотал.
- Моими же руками в наручниках мне голову разбивали, и ногами топтали, и лошадям под копыта бросили. Вся рука, вон, переломана. А я все свое! - истошно вопил Джой. - Правда, Мак?
Мак нагнулся, похлопал его по плечу.
- Правда, Джой, правда. Тебя никто не в силах усмирить.
- Верняк!-кивнул Джой, и огонек в глазах потух.
- Иди-ка сюда, Джим,- Мак повел его в другой угол, где на маленьком столике стояла пишущая машинка.
- Печатать умеешь?
- С грехом пополам.
- Слава богу! Вот тебе и работа. - Мак перешел на шепот.- Ты Джою не удивляйся. Он чуток не в себе. Уж очень часто его по голове били. Мы его как можем поддерживаем, уберегаем.
- Мой старик такой же был, - сказал Джим. - Однажды нашел его на улице - кружит и кружит на одном месте. Я его чуть не за руку повел. Какая-то сволочь его по уху двинула кастетом. И у него, видно, нарушилась ориентация.
- Хорошо, теперь послушай, - прервал его Мак. Вот письмо, здесь наши принципы изложены. В машинку пять листов заложено. А нам нужно двадцать экземпляров. Не хочешь заняться, пока я ужин сварганю?
- О чем речь! - согласился Джим.
- Бей посильнее, копирка старая, истертая. - Мак пошел на кухню и оттуда позвал. - Дик, давай-ка лук почисть, если, конечно, выдержишь.
Дик поднялся, аккуратно закатал рукава по локоть и пошел за Маком.
Едва Джим начал медленно и натужно печатать, как Джой слез с койки и подошел.
- Кто производит товары? - требовательно спросил он.
- Как кто? Рабочие! - ответил Джим.
Лицо у Джоя сделалось по-лисьи хитрым, многозначительным и заговорщицким.
- А кому достается прибыль?
- Тем, кто вложил в производство деньги.
Джой взорвался:
- Но ведь они ничего не производят! Какое право они имеют на прибыль?!
Из кухни выглянул Мак, подошел, держа в руках половник.
- Послушай-ка, Джой, - сказал он. - Наших ребят агитировать не надо. Господи, сколько ж времени мы тратим, друг друга в свою же веру обращая. Иди, Джой, ложись. Тебе отдохнуть не мешает. Джим сейчас занят. А вот закончит он, и я дам тебе надписать несколько конвертов.
- Правда, Мак? Ведь я им все сказал, верно, Мак? Они били, а я на своем стоял!
Мак осторожно взял его под руку, подвел к койке.
- Вот журнал свежий. Посмотри пока картинки, а я поесть приготовлю.
Джим что есть мочи застучал на машинке. Напечатав текст четыре раза, он выложил двадцать экземпляров и, повернувшись к кухне, крикнул:
- Напечатал! Все готово, Мак.
Мак вошел, проверил несколько писем.
- Печатаешь ты здорово! Почти без помарок. Вот конверты - разложи письма. Поедим - напишем адреса.
Мак наполнил тарелки тушенкой и морковью с картошкой, присыпал кружочками лука. Все расселись по койкам и принялись есть. В комнате было сумрачно, Мак включил сильную лампочку без абажура, свисавшую с потолка посередине комнаты.
И проиграли бой
Мятежных духов буйные полки
Тех, что его презрели произвол,
Вождем избрав меня. Мы безуспешно
Его престол пытались пошатнуть
И проиграли бой. Что из того?
Не все погибло: сохранен запал
Неукротимой воли, наряду
С безмерной ненавистью, жаждой
И мужеством - не уступать вовек.
А это ль не победа?
Дж. Милтон "Потерянный рай"
1
Наконец стало смеркаться. На улице зажглись фонари, замигала неоновая вывеска ресторана: в воздухе яркими цветами распускались красные огоньки. В комнате Джима Нолана по стенам побежали розоватые отблески рекламы. Два часа просидел Джим в маленьком, без подушек, кресле-качалке, положив ноги на белое постельное покрывало. Но вот совсем стемнело, он опустил ноги на пол, похлопал по затекшим икрам, замер, чувствуя, как их закололо. Встал, включил свет; лампочка без абажура осветила обстановку комнаты: большую белую кровать с белоснежным покрывалом, письменный стол золотистого дуба, чистый, некогда красный ковер, - ворс давно выносился и проглянула бурая основа.
Джим подошел к умывальнику в углу, вымыл руки, пригладил мокрыми пальцами волосы. Взглянул в зеркало над умывальником, чуть задержавшись на собственных небольших серых глазах. Достал из кармана расческу с прищепкой, как у авторучки, пригладил прямые каштановые волосы, аккуратно разделил их на косой пробор. На Джиме был темный костюм и серая шерстяная рубашка с открытым воротом. Взяв полотенце, он вытер им обмылок и бросил в открытый бумажный пакет на постели. В пакете лежали: безопасная бритва, четыре пары новых носков, сменная серая шерстяная рубашка. Он оглядел комнату и небрежно закрыл пакет. Еще раз, по старой привычке, взглянул в зеркало, выключил свет и вышел.
Спустился по узкой, голой лестнице и постучал в соседнюю с выходом дверь. Она чуть приоткрылась, выглянула хозяйка, увидев Джима, открыла дверь шире, была она крупной блондинкой с черной родинкой на губе.
- Это вы, ми-и-стер Нолан? - улыбаясь, протянула она.
- Я уезжаю,- сказал Джим.
- Комнату за вами оставить, ведь вы же вернетесь?
- Нет, я уезжаю насовсем. Получил письмо, зовут.
- Не получали вы у меня никаких писем, - недоверчиво произнесла женщина.
- Оно пришло на работу. Я не вернусь. У меня уплачено за неделю вперед.
Улыбка сползла с лица хозяйки и сменилась злобной гримасой.
- Вы должны были уведомить меня заранее, за неделю, - бросила она. - Таков порядок. А раз не уведомили, недельный аванс я вам не верну.
- Не беда. Я и не прошу. Просто я не знал, надолго ли у вас задержусь.
И вновь на лице хозяйки заиграла улыбка.
- Хоть вы и недолго у меня прожили, а хорошим таким постояльцем себя зарекомендовали. Будете в наших краях - милости прошу. Найду для вас местечко. Вот моряки; как в порт заходят, непременно у меня останавливаются. И всегда у меня для них есть комната. И они идут только ко мне.
- Спасибо, я учту, миссис Миэр, ключ я оставил в двери.
- Свет выключили?
- Конечно.
- Ладно, уж завтра утром все схожу проверю. Не хотите чуток выпить на дорожку?
- Нет, спасибо. Мне пора.
Она догадливо прищурилась.
- Может, вы скрываетесь? Может, я чем помочь смогу?
- Да нет, никто за мной не гонится. Просто я меняю работу. Ну, что ж, доброй вам ночи, миссис Миэр.
Она протянула напудренную руку. Джим пожал ее, переложив пакет в свободную руку: пальцы у хозяйки оказались мягкими и слабыми.
- Помните, у меня всегда найдется комната. Из года в год у меня одни и те же постояльцы, будь то моряки или торговцы.
- Запомню. Спокойной ночи.
Она смотрела ему вслед, пока он выходил из дома, спускался с бетонного крыльца на тротуар.
На углу он взглянул на часы в витрине ювелира - половина восьмого. Он прибавил шагу, держа путь на восток; миновал кварталы универсальных магазинов и дорогих лавок с экзотическим товаром; потом пошел узкими, уже притихшими и опустевшими в вечерний час улочками оптовых складов, все ворота заперты на деревянные засовы, упрятаны за проволочные решетки. Наконец он вышел на старую, с особняками в три этажа, улицу. На нижних этажах держали ломбарды, торговали старым инструментом; на верхних - принимали неудачливые зубные врачи и юристы. Джим вглядывался в каждую дверь и наконец нашел нужный номер. Вошел в темный подъезд, поднялся по узкой лестнице с резиновой дорожкой, прижатой медными спицами на каждой ступеньке. Наверху горел лишь маленький ночничок, а в длинном коридоре из-за одной двери с матовым стеклом пробивался тусклый свет. Джим подошел, увидел номер "16" на матовой панели и постучал.
- Войдите! - послышался резкий голос.
Джим открыл дверь и вошел в маленькую, с голыми стенами, комнату: стол, металлический шкафчик с картотекой, армейская кровать и два стула. На столе - электрическая плитка, на ней побулькивал и попыхивал маленький жестяной кофейник. Человек за столом пристально посмотрел на Джима, перевел взгляд на бумажку перед собой.
- Вы - Джим Нолан? - спросил он.
- Да.
Джим тоже пригляделся: щуплый человечек в аккуратном темном костюме. Густые волосы от макушки разделены на прямой пробор, однако не скрывают небольшой шрам - белую полоску над правым ухом. Взгляд черных глаз проницателен и быстр, не задерживается: с Джима на календарь на стене, тотчас же - на будильник и опять - на Джима. Крупный, сужающийся к кончику, нос. Губы, очевидно, некогда полные и добрые, из-за давнишней привычки собрались в тугой морщинистый узелок. Человек этот вряд ли был старше сорока, однако на лице глубокими бороздами запечатлелись стойкость и непреклонность. Руки так же подвижны, как и глаза: большие, даже чрезмерно большие кисти, длинные пальцы с плоскими, "лопаточкой", ногтями. Руки бегали по столу, точно у слепца: трогали бумаги, ощупывали край стола, перебирали пуговицы на жилете. Он потянулся к электрической плитке, выдернул шнур из розетки.
Джим тихо прикрыл за собой дверь и подошел к столу.
- Мне велели прийти сюда.
Человечек вдруг поднялся, резко протянул правую руку.
- Меня зовут Гарри Нилсон. Вот ваше заявление.
Джим пожал ему руку.
- Присаживайтесь, Джим,-нарочито спокойно сказал человечек.
Джим подвинул свободный стул и присел к столу. Гарри открыл ящик стола, достал початый пакет молока в нем спичками были проделаны две дырки, - сахарницу и две глиняные кружки.
- Кофе выпьете?
- С удовольствием.
Нилсон разлил черный кофе по кружкам и заговорил.
- Над заявлениями мы работаем так: его рассматривает комиссия по приему, а мне нужно сначала с вами поговорить и доложить на комиссии. Комиссия обсуждает мое мнение и выносит его на всеобщее голосование. Поэтому не обижайтесь, если буду "копать" глубоко. Обязан. Он налил себе молока, взглянул на Джима, и в глазах мелькнула улыбка.
- Что да как, я знаю, - сказал Джим. - К вам, говорят, труднее попасть, чем в самый престижный клуб.
- А что нам остается! - он сунул Джиму сахарницу и ошарашил вопросом. - А почему вы хотите вступить в партию?
Лицо у Джима напряглось; размешивая кофе, он обдумывал ответ. Потупившись, проговорил:
- Ну... если по мелочам, так много причин наберется. А главное вся моя семья крепко пострадала от этого строя. Старику моему, отцу то есть, уж так досталось во всяких там рабочих передрягах, что у него с головой плохо сделалось. Взбрело ему в голову, дескать, неплохо бы скотобойню, где работал, взорвать. Ну и получил заряд дроби в грудь от усмирителей.
- Ваш отец - Рой Нолан? - перебил его Гарри.
- Ну да. Убили его три года назад.
- Вот досада! Ведь он был силачом, каких по всей стране не сыскать. Мог, говорят, пятерых легавых голыми руками уложить.
- Может, оно и так, - усмехнулся Джим, - только всякий раз ему попадалось шестеро. И они его до полусмерти избивали. Придет, бывало, домой, весь в крови. Сядет у плиты на кухне, и лучше его не трогать. Слова не скажи! Расплачется. Мать его потом моет, а он белугой ревет. Джим помолчал. - Работал-то он за двоих на бойне. Чтоб не ослабеть, даже кровь свежую пил.
Нилсон быстро взглянул на Джима и тут же отвел взгляд. Согнул уголок листа с заявлением, примял его ногтем большого пальца.
- А мать у вас жива? - тихо спросил он.
- Месяц назад умерла, - глаза у Джима сузились. Я в тюрьме сидел. Месяц дали за бродяжничество. Там и сообщили, что она при смерти. Отпустили домой под конвоем. Что с ней случилось, так и не узнал. Молчала в свои последние минуты. Она у меня католичка, а отец ее в церковь-то не пускал. Терпеть не мог церковь. И мать лежит и на меня смотрит. Я говорю, может, тебе священника? Молчит, смотрит на меня, и все тут. Утром, часа в четыре, умерла. А посмотреть - как живая лежит. На похороны я даже и не просился. Все равно бы не пустили. Помоему, ей уже все равно было, в рай ли, в ад попадет.
Гарри нервно вздрогнул.
- Допивайте кофе и наливайте еще. А то прямо на ходу спите. Ничего такого не принимали?
- Это вы насчет травки какой? Нет, не балуюсь. Пить и то не пью.
Нилсон достал листок бумаги, что-то записал.
- А как вышло, что вас за бродяжничество посадили?
Джим горячо заговорил:
- Я работал в универмаге Талмана. Заведовал упаковочным отделом. Как-то вечером ходил в кино, и на обратном пути смотрю - на площади Линкольна толпа. Остановился, дай, думаю, посмотрю, в чем дело. В середине сквера - мужик какой-то говорит. Я рядом с памятником сенатору Моргану стоял, ну и взобрался на пьедестал, чтоб виднее было. Слышу сирена. А впереди - блюстители порядка. Тех, что сзади подоспели, я и не увидел; один как хряснет меня по затылку! Пришел в себя, а мне уж бродяжничество припаяли. А я после того удара долго опомниться не мог, будто пьяный ходил. Вот сюда он мне вмазал, - и приложил ладонь к основанию затылка. - Уж я им толковал, никакой я не бродяга, говорю, у меня работа есть, позвоните мистеру Уэббу, говорю, он директор талмановского универмага. Ну, они и позвонили. Уэбб спросил, где меня задержали, а сержант ему: "На митинге красных". Уэбб - на попятный, говорит, знать такого не знаю. Так, ни за что ни про что за решетку и угодил.
Нилсон снова включил электроплитку. В кофейнике забулькало.
- Вы и сейчас, Джим, словно пьяный. Что с вами?
- Сам не знаю. Будто я уже умер. Все в прошлом, все позади. Перед тем, как к вам прийти, съехал с квартиры, что снимал. Съехал, хоть еще за неделю вперед уплачено. Не хочу больше никаких ночлежек. Хочу раз и навсегда с этим покончить.
Нилсон вновь наполнил чашки.
- Вот что, Джим. Дай-ка я обрисую, что такое быть членом партии. Каждое решение ставится на всеобщее голосование, и ты можешь голосовать, но коль скоро решение принято, подчиняться нужно безоговорочно. Когда у нас бывают деньги, мы платим нашим активистам, кто в поле работает, по двадцать долларов в месяц на пропитание. Правда, я что-то не помню, чтоб у нас и впрямь водились деньги. Теперь о работе: в поле работаешь, как и все, а потом выполняешь партийные поручения. Итого, набирается шестнадцать, восемнадцать часов в день. Ешь, где придется. Ну, как, осилишь?
- Осилю!
Снова пальцы Нилсона забегали по столу.
- И учти: те, кому ты будешь стараться помочь, тебя же будут ненавидеть.
- Хорошо, учту.
- Так все-таки, почему ты решил вступить в партию?
Серые глаза полузакрылись, Джим сосредоточенно думал.
- В тюрьме были ваши партийные, - помолчав, заговорил он. - Вся моя жизнь - сплошная нескладуха. А вот у них - нет! У них есть какая-то цель. И я тоже хочу цель в жизни. Сейчас я чувствую себя так, будто уже умер. Вот и подумал: может, еще оживу?
Нилсон кивнул.
- Ясно. Ты прав. Теперь мне все ясно. В школе долго учился?
- За год до окончания бросил, пошел работать.
- А говоришь складно, как образованный.
Джим улыбнулся.
- Я много читал. Отцу это было не по душе. Говорил, я от своих отказываюсь. А я все равно читал и читал. А однажды в парке познакомился с каким-то парнем, так он мне целый список составил, что прочитать: и "Республику" Платона, и "Утопию", и Беллами , и Геродота, и Гиббона, и Маколея , и Карлайла и Прескотта, и Спинозу, и Гегеля, и Канта, и Ницше, и Шопенгауэра. Даже "Капитал" настоятельно советовал. Про себя говорил, что свихнулся на книгах; ему хотелось только знания, веру он отвергал. И книги так подбирал, что они все в одну точку метили. <Беллами, Эдвард (1850-1899)-американский писатель-утопист. Маколей, Томас Бабингтон (1800-1859)-английский историк, государственный деятель. Карлайл, Томас (1795-1881)-шотландский литератор и историк. Прескотт, Уильям Хиклинг (17961859)-американский историк.>
Гарри Нилсон заговорил не сразу.
- Пойми, почему мы так тщательно проверяем людей. Наказаний у нас только два: выговор да исключение. Я вижу, что тебе просто невмоготу без партии. Я дам тебе рекомендацию, по-моему, ты неплохой парень. Но собрание может проголосовать и против.
- Спасибо.
- А теперь скажи-ка, твою фамилию кто-нибудь из родственников носит? Ведь они могут пострадать, если ты не сменишь имя.
- Только дядя, Теодор Нолан, механик. Но фамилия у меня очень распространенная.
- Да, пожалуй. Деньги у тебя какие есть?
- Доллара три наберется. Было больше, да на похороны потратил.
- Так, ну, а жить ты где будешь?
- Не знаю. Я все концы обрезал, все с нуля начать хочу, чтоб ничто о прошлом не напоминало.
Нилсон бросил взгляд на койку.
- Сам я здесь и живу. Ем, сплю, работаю - все в этой комнате. День-другой можешь переночевать на полу.
Джим довольно улыбнулся.
- Мне это в самый раз. Тюремные нары не мягче, чем пол.
- Обедал сегодня?
- Нет, голова другим была занята.
- Ты, небось, подумаешь, я на твои денежки зарюсь? - сердито бросил Нилсон. - Так вот, скажу прямо: у меня ни гроша. А у тебя целых три доллара.
- Да успокойтесь, - усмехнулся Джим,- хватит на воблу, сыр да хлеб. И на завтрашнее жаркое еще хватит. Я отлично мясо умею готовить.
Гарри Нилсон разлил по кружкам остатки кофе.
- Ну, вот, похоже, Джим, ты приходишь в себя. И вид совсем другой. Хоть пока ты и не представляешь, в какое дело ввязался. А рассказывать без толку, начнешь работать - поймешь сам.
Джим спокойно посмотрел на него.
- А известно ли вам такое: работаешь-работаешь, вроде повышение заслужил, и тут - раз, тебя увольняют и берут новичка. Или: твердят тебе о преданности интересам фирмы, а преданность в том, чтоб шпионить за товарищами по работе. Чего уж там, мне терять нечего.
- Кроме ненависти, - спокойно подхватил Гарри. Ничего, сам диву будешь даваться, когда пройдет эта ненависть к людям. Почему, и сам не знаю, только обычно ненависть проходит.
2
Назавтра Джим места себе не находил, волновался. Гарри Нилсон сочинял длинный доклад-рекомендацию и несколько раз досадливо напускался на Джима.
- Если не терпится, иди сам, один. Чего тебе меня-то дожидаться? Мне нужно доклад закончить. А хочешь через час вместе пойдем.
- Я все думаю, сменить фамилию или не стоит. Ведь, если сменишь, сам-то прежним останешься, правда?
Нилсон снова склонился над бумагой.
- Вот дадут тебе срок-другой, насидишься в тюряге, раз десять фамилию сменишь, тогда поймешь, что она не важнее номера.
Джим подошел к окну, выглянул на улицу. Напротив кирпичная стена, ограждавшая маленький пустырь меж двумя домами. Ватага мальчишек возилась с мячом. Их гомон доносился даже сквозь закрытое окно.
- А мы в детстве обычно делились на команды, - сказал Джим. Правда, больше дрались, чем играли. Интересно, теперешние мальчишки такие же драчуны?
- Конечно, - не отрываясь от писанины, ответил Гарри. - Я же часто в окно смотрю, вечно они там. И, конечно, дерутся.
- У меня и сестра сорванцом была, - продолжал вспоминать Джим. Любому в команде по шее надавать могла. А шарики лучше нее никто не метал. Метров с четырех попадала, и это при том, что с нижнего замаха бросала.
Гарри поднял голову.
-Я и не знал, что у тебя есть сестра. А что с ней сталось?
- Не знаю.
- Не знаешь?
- Нет. Смешно сказать - хотя смешного-то в этом мало. Какое-то непонятное стечение обстоятельств. - То есть как, ты не знаешь о ее судьбе? - Гарри даже отложил карандаш.
- Могу рассказать, как все было. Звали ее Мэй, годом старше меня. Спали мы на кухне, каждый на своей койке. Лет в четырнадцать Мэй завесила угол простыней, чтоб было где переодеваться. Кокетничать начала. Сидит, бывало, на крыльце с девчонками и, как мальчишки мимо идут, прыскает со смеху. Волосы у нее - ровно соломенные. Наверное, была недурна собой. Однажды я гонял с ребятами мяч на пустыре - там сейчас банк - прихожу домой, а мать и говорит: "Ты не видел на крыльце Мэй?" "Не видел",-говорю. Скоро и отец заявился. И тоже: "Где Мэй?"-спрашивает. Мать говорит, не пришла еще. Любопытно, Гарри, как сейчас все в памяти оживает. Помню все: и кто что говорил, и кто как выглядел. Ужинать долго не садились, отец чернее тучи, подбородок у него выщелкнулся. "Подавай на стол,- кричит матери.- А Мэй совсем от рук отбилась. Думает, взрослая стала, так ее уж и выпороть нельзя". А у мамы глаза голубые-голубые, в ту минуту аж белыми сделались. Поужинали, отец у плиты уселся. А сам все больше ярится. Мать рядом села. Я лег спать. Вижу, мать чуток от отца отвернулась, губами шевелит. Небось, молится. Она католичка, а отец церковь не признавал. Сидит и все грозит, что он с Мэй шкуру спустит, когда она вернется. Часов в одиннадцать и они ушли в спальню, но свет на кухне оставили. И долго еще разговаривали, мне слышно было. Раза два ночью я просыпался, смотрю, а мать из спальни выглядывает. И глаза у нее - ровно камушки белые. Джим отвернулся от окна, присел на кровать. Гарри карандашом ковырял стол. - Наутро проснулся, на дворе солнышко, а на кухне все свет горит. Свет посреди бела дня - на душе как-то одиноко делается. Вышла из спальни мать, разожгла плиту. Лицо застыло, взгляд остановился. Потом и отец вышел. Вид такой, будто его только что меж глаз двинули - точно пьяный. Ни слова не сказал. Только уходя на работу, бросил: "Загляну в полицейский участок. Может, ее задавило". Ну, я в школу, оттуда прямо домой. Мать говорит, спроси девчонок, вдруг кто видел Мэй. А уж к тому времени все соседи знали, что Мэй пропала. Девчонки говорят, не видели Мэй. А сами со страху трясутся. Вернулся отец. Заходил по дороге домой в полицию, там записали приметы, сказали, что будут смотреть в оба. Тот вечер прошел, как и предыдущий. Отец с матерью сидели рядышком, только отец уже не кричал и не ругался. Снова свет на ночь не выключали. На следующий день старик мой снова в полицию пошел. Они местных ребятишек опросили, прислали человека, он с матерью поговорил, заверил, что будут искать. Вот и все. Больше о Мэй мы не слышали.
Гарри ткнул карандашом и сломал.
- Может, она с кем из парней постарше гуляла, взяли да убежали.
- Не знаю. Подружки не стали бы скрывать.
- Ну, а как, по-твоему, что с ней могло приключиться?
- Понятия не имею. Исчезла, как сквозь землю провалилась. А через два года еще одна, Берта Райли, так же точно пропала. - Джим погладил ладонью подбородок.
- Может, мне показалось, но мать с той поры стала еще тише и незаметнее. Делала все, как машина, почти не разговаривала. Глаза какие-то тусклые, мертвые. А зато старик мой совсем взбесился. Где попало кулаки в ход пускал. Пошел работать, мастера избил. Три месяца в тюрьме отсидел.
Гарри выглянул в окно. Вдруг он положил карандаш и поднялся.
- Пошли. Отведу тебя сейчас, а то с тобой я так никогда доклад не напишу. Вернусь - докончу.
Джим подошел к батарее, снял две пары еще не просохших носков. Свернул, сунул в пакет.
- Высушу где-нибудь в другом месте, - решил он.
Гарри надел шляпу, сложил недописанный доклад, положил в карман.
- Здесь ничего не оставляю, - пояснил он. - Легавые сюда нет-нет да наведываются. - Вышел, запер дверь.
Они шли деловыми кварталами, потом жилыми районами. Дошли до старых особняков - каждый со своим двориком. Гарри свернул на одну из дорожек.
- Пришли. Вот за этим домом.
По гравийной тропке обогнули особняк, за ним оказался еще один совсем маленький, свежевыкрашенный. Гарри подошел к двери, поманил Джима.
В домике была лишь одна большая комната и кухонька. В комнате стояло шесть железных коек, заправленных солдатскими одеялами; на двух лежали люди, а третий крупный мужчина с лицом боксера-интеллектуала одним пальцем печатал что-то на машинке.
Он вскинул голову, когда Гарри открыл дверь, поднялся, шагнул навстречу
- Привет, Гарри, - улыбнулся он. - С чем пришел?
- Вот, привел Джима Нолана,- объяснил Гарри Помнишь? О нем позавчера речь шла. Познакомься, Джим, это Мак.
Мак снова улыбнулся.
- Очень приятно, Джим.
- Ты, Мак, за парнем присмотри. К делу пристрой. А я пошел, мне доклад дописывать. - Гарри обернулся, помахал рукой лежавшим. - До встречи, ребята.
Дверь за ним закрылась. Джим оглядел комнату: голые, дощатые стены; единственный стул подле пишущей машинки. На кухне, судя по запаху, готовили тушенку. Джим посмотрел на Мака: широкие плечи, длинные руки, широкоскулое, гладкощекое, как у шведа, лицо; губы сухие, потрескавшиеся. Он ответил Джиму не менее испытующим взглядом. Потом вдруг сказал:
- Жаль, что мы не собаки. Обнюхали бы друг друга, сразу б поняли Друг или враг. Гарри о тебе хорошо отзывался, а ему можно верить. Познакомься-ка с ребятами. Этот, с бледным лицом, - Дик, парень боевой, особенно с женщинами. От него и нам кое-что перепадает.
Бледный черноволосый парень на койке улыбнулся и приветственно помахал.
- Видишь, какой красавчик? - не унимался Мак. Мы его зовем Дик-сердцеедик. Он дамам про рабочий класс рассказывает, а они ему торты с розовой глазурью дарят. Верно, Дик?
- Да пошел ты к черту,- добродушно отмахнулся тот.
Мак взял Джима под руку и повернул к другой койке. Там лежал человек, возраст его определить было невозможно. Лицо - точно сушеная груша, нос расплющен, челюсть перекошена.
- Это - Джой, - представил Мак.- Он у нас ветеран, верно, Джой?
- Верняк! - отрезал Джой. В глазах у него вспыхнул огонек, но тут же потух. Голова дернулась, раз, другой, Он открыл было рот - видно, хотел что-то добавить, но лишь повторил: - Верняк! - И сказал так убежденно, будто ставил точку в споре. Погладил одной рукой другую. Джим заметил, что руки у него в желваках и шрамах.
Мак пояснил;
- Джой руки не подает. У него все кости переломаны. И пожимать руку больно.
Вновь вспыхнул огонек в глазах у Джоя.
- А все почему? - хрипло выкрикнул Джой. - Потому что били меня, вот почему! Наручниками к столбу прицелили и давай по голове лупить! И лошадьми меня давили! - и совсем перейдя на вопль. - Живого места на мне нет, правда, а, Мак?
- Чистая правда, Джой.
- А все ж таки не согнули меня, нет? Меня били, я им в лицо "Суки вы!" кричал.
- Чистая правда, Джой. Помалкивай ты побольше, поменьше бы шишек схлопотал.
- Моими же руками в наручниках мне голову разбивали, и ногами топтали, и лошадям под копыта бросили. Вся рука, вон, переломана. А я все свое! - истошно вопил Джой. - Правда, Мак?
Мак нагнулся, похлопал его по плечу.
- Правда, Джой, правда. Тебя никто не в силах усмирить.
- Верняк!-кивнул Джой, и огонек в глазах потух.
- Иди-ка сюда, Джим,- Мак повел его в другой угол, где на маленьком столике стояла пишущая машинка.
- Печатать умеешь?
- С грехом пополам.
- Слава богу! Вот тебе и работа. - Мак перешел на шепот.- Ты Джою не удивляйся. Он чуток не в себе. Уж очень часто его по голове били. Мы его как можем поддерживаем, уберегаем.
- Мой старик такой же был, - сказал Джим. - Однажды нашел его на улице - кружит и кружит на одном месте. Я его чуть не за руку повел. Какая-то сволочь его по уху двинула кастетом. И у него, видно, нарушилась ориентация.
- Хорошо, теперь послушай, - прервал его Мак. Вот письмо, здесь наши принципы изложены. В машинку пять листов заложено. А нам нужно двадцать экземпляров. Не хочешь заняться, пока я ужин сварганю?
- О чем речь! - согласился Джим.
- Бей посильнее, копирка старая, истертая. - Мак пошел на кухню и оттуда позвал. - Дик, давай-ка лук почисть, если, конечно, выдержишь.
Дик поднялся, аккуратно закатал рукава по локоть и пошел за Маком.
Едва Джим начал медленно и натужно печатать, как Джой слез с койки и подошел.
- Кто производит товары? - требовательно спросил он.
- Как кто? Рабочие! - ответил Джим.
Лицо у Джоя сделалось по-лисьи хитрым, многозначительным и заговорщицким.
- А кому достается прибыль?
- Тем, кто вложил в производство деньги.
Джой взорвался:
- Но ведь они ничего не производят! Какое право они имеют на прибыль?!
Из кухни выглянул Мак, подошел, держа в руках половник.
- Послушай-ка, Джой, - сказал он. - Наших ребят агитировать не надо. Господи, сколько ж времени мы тратим, друг друга в свою же веру обращая. Иди, Джой, ложись. Тебе отдохнуть не мешает. Джим сейчас занят. А вот закончит он, и я дам тебе надписать несколько конвертов.
- Правда, Мак? Ведь я им все сказал, верно, Мак? Они били, а я на своем стоял!
Мак осторожно взял его под руку, подвел к койке.
- Вот журнал свежий. Посмотри пока картинки, а я поесть приготовлю.
Джим что есть мочи застучал на машинке. Напечатав текст четыре раза, он выложил двадцать экземпляров и, повернувшись к кухне, крикнул:
- Напечатал! Все готово, Мак.
Мак вошел, проверил несколько писем.
- Печатаешь ты здорово! Почти без помарок. Вот конверты - разложи письма. Поедим - напишем адреса.
Мак наполнил тарелки тушенкой и морковью с картошкой, присыпал кружочками лука. Все расселись по койкам и принялись есть. В комнате было сумрачно, Мак включил сильную лампочку без абажура, свисавшую с потолка посередине комнаты.