Пока мы спускались вниз, Дэн поддерживал меня за локоть и продолжал бубнить:
— Я не тороплю вас с ответом. Вы знаете, где меня найти. Одному вам все равно не справиться. Наш соотечественник Ли уже пытался не учитывать интересы всех сторон…
Потом мы все-таки оказались за оградой монастыря. Десять минут до ближайшего магазина… полдоллара за банку пива… все!
Дэн предложил подбросить меня на своей консульской машине. Нашел дурака! Он щелкнул дверцей машины и уехал. Я остался стоять под дождем. Я курил и чувствовал, как по лицу стекают холодные капли. Они совсем меня не раздражали.
Докурив, я повернулся к дацану спиной и пошел искать магазин. С пивом. С холодным, как этот осенний дождь пивом.
Ушел я не далеко.
— Стогов!
У ограды монастыря стояла Жасмин. Девушка, каждое появление которой в моей жизни означало новый виток неприятностей.
Первое, что я сделал, — огляделся по сторонам. Когда я увидел эту девушку впервые, в клубе застрелили китайца. Во время второго свидания дубинкой по голове получил уже я сам.
Что на этот раз?
— Давно не было тебя видно. Я начал бояться, что остаток жизни придется провести в тоске и без неприятностей.
— Ты не рад меня видеть?
— Очень рад. Столько времени прошло, а голову мне так никто и не проломил. Теперь, надеюсь, дела пойдут, а?
— Все остришь… Красавчик…
Только тут я понял. Точнее, почувствовал. Жасмин была пьяна. Вернее, нет. Она была не просто пьяна, а пьяна смертельно… вдрабадан.
Она попыталась сделать шаг мне навстречу и рухнула мне на руки. Мягкими детскими ладошками она гладила мне лицо и повторяла всего одну фразу:
— Стогов… Стогов… Милый… Увези меня отсюда, пожалуйста… Куда угодно… Стогов…
«Этого мне только и не хватало», — подумал я.
11
Когда я входил в Лениздат, часы над входом высвечивали половину пятого. Самое время появиться на рабочем месте. В смысле, немного выпить и — появиться.
Господи, хорошо-то как!
Жасмин я отвез к себе. Все то время, пока я втискивал ее на заднее сиденье такси, поднимал до своего четвертого этажа, укладывал на диван и накрывал пледом, я не сомневался, что позже стану жалеть о каждой из перечисленных операций.
В редакцию я отправился на той же машине. Доехал без приключений. Вы ведь не станете называть приключением то, что четыре раза за время пути я просил водителя остановиться и покупал себе пиво?
На лестничной площадке второго этажа Лениздата девица из Российско-Американского пресс-центра втерла мне приглашение на завтрашнюю пресс-конференцию жутко знаменитого экономиста. Его фамилию я слышал впервые. С гораздо большим удовольствием я бы узнал фамилию девицы. Между вторым и третьим этажами парень из «Экспресса» рассказал, что его газету в ближайшее время закроют, и занял у меня денег. На третьем из двери с надписью: «Корректорская» выплыла полная шатенка и, не выпуская сигарету из губ, заорала: «Сидоркина! Мать обнимать!.. У Никиты Михалкова хвост завис!..»
Все было нормально. Все было на своих местах. Главное, что я тоже был на своем месте.
В буфете было не протолкнуться. Я заказал пиво (четыре буквы… а как много смысла!) и поискал свободный столик.
В дальнем от стойки углу бородатые политические обозреватели пили коньяк. Брызгая слюной и сыпля пепел себе на пиджак, они во весь голос обсуждали последние строго секретные сплетни.
Местами за столиками виднелись хорошенькие девушки. Я поискал глазами Осокина: раз есть девушки, значит, он должен быть неподалеку. Осокина в буфете не было, зато я отыскал свободное место и отнес свои бутылки туда.
Напротив, подперев щеку, сидел Белкин, дизайнер толстого глянцевого журнала, квартировавшего на четвертом этаже Лениздата. Его грустные глаза были скрыты темными очками.
Вместо «Здрасти», Белкин сказал мне, что жизнь, оказывается, дерьмо. Я предположил, что, если снять очки, мир станет более солнечным… более светлым. Белкин сказал, что не может: под глазом у дизайнера синяк, и в таком виде он не может ходить по редакции.
— Два раза уже сегодня лбом об углы трескался. А снять очки не могу. Стыдно.
— Что случилось?
Белкин присосался к своему бокалу. Даже глотая коньяк, он сумел несколько раз жалобно вздохнуть.
Белкин был гомосексуалистом. Об этом знал весь газетно-издательский комплекс. Белкин был не простым гомосексуалистом, а идейным и очень агрессивным. Он был пророком гомосексуалистической идеи.
Белкин не был похож на типичного гея, как их показывают в кино: жеманного типчика с родинкой на верхней губе и в женском нижнем белье. Двухметровый Саша с пудовыми кулаками и бугристым лысым черепом пил как лошадь, громко матерился и был не дурак подраться.
В свое время, еще при коммунистах, за свои половые пристрастия Саша успел посидеть в тюрьме. Говорят, даже там он пользовался неким авторитетом. Звучит фантастично, но я этому верю: несколько раз мне доводилось пить алкоголь с ним в одной компании. На определенной стадии подпития Белкин грабастал самого симпатичного из собутыльников и жутким грудным голосом сообщал: «А теперь, милый, мы с тобой поцелуемся… Возражения?..»
Кроме того, он мог заявиться на работу с накрашенными глазами и губами. Отчего становился похож на персонажа последних фильмов Джона Карпентера.
Вчера Саша со своим мальчиком — у Саши был мальчик, очень вежливый студентик из престижного вуза, — отправился в бассейн.
— Слушай, нормально, блядь, себя вели. Плавали там… типа, с вышки прыгали… А рядом бандюги какие-то плескались… Уроды, бля буду…
— Уроды — в смысле некрасивые?
— Уроды — в смысле обзываться начали. Не, бля буду, грязно обозвались… да еще громко так… Короче, это… я им сказал, чтобы они вели себя прилично… все-таки в общественном месте находятся…
— Ну и чего?
— Ну и, это… огреб, короче…
Я представил себе, как все это выглядело на самом деле. Скорее всего, уже с утра вылакавший не меньше бутылки коньяка, Саша ржал как конь, тряс своей вдетой в заросший густой шерстью пупок сережкой и норовил прихватить студентика прямо в воде. Чем и вызвал гнев непривычных граждан.
— Приложи к глазу пакетик от выпитого «Липтона». На следующий день синяк пройдет.
— А пройдет ли от «Липтона» гомофобия нашего общества, Илья?
Я вышел из буфета, поднялся на четвертый этаж, отпер дверь кабинета и кинул мокрую куртку на кресло.
Из аппарата успела наползти длинная, как анаконда, лента факсовых сообщений. Я скомкал ее и швырнул в корзину для бумаг. Секретарша Оля, которой я оставляю ключ, чтобы она иногда прибирала у меня в кабинете, положила на стол несколько писем от читателей. Не читая, я отправил их вслед факсам. Затем в корзину полетели и подсунутые под дверь последние номера городских газет.
Я выкурил, прикуривая одну от другой, несколько сигарет. Через серое окно тщательно осмотрел небольшой кусочек грязной осенней Фонтанки.
Потом я запер кабинет, спустился в магазин на первом этаже, купил упаковку из шести банок «Балтики», поднялся на третий этаж и постучал в кабинет Кирилла Кириллова.
Кабинет Кирилла располагался всего через один от моего. Из-за запертой двери поинтересовались:
— Кто? Кто там?
— Пятьсот на шесть… сейчас… Там — три тысячи грамм. Не помешаю?
— Сколько грамм?
Дверь открыли. Я понял, что не помешаю. Письменный стол Кирилла был, как обычно, завален толстенными полинезийско-латинскими словарями. Вокруг стола сидело в общей сложности человек десять. В основном журналюги, а также парочка незнакомых мрачных типов.
Кирилл сказал «О!». Не знаю, меня ли он имел в виду. Глаза у Кирилла расползались по сторонам, как осенние мухи. Потом он рассмотрел упаковку «Балтики» и еще раз сказал: «О!» Подумал и добавил: «Только тебя здесь и не хватало!»
Я решил, что скорее это выражение радости. Пожимая руку мрачным типам, от одного из них я услышал «Шалом», а от второго: «Мир тебе, брат». Я не стал обращать внимания. Знакомые Кирилла все такие.
Не знаю, чем они занимались до моего прихода, но после прихода все какое-то время молча и уперев глаза в пол хлебали из больших стаканов. Кирилл что-то нашептывал на ушко машинистке Тане, а та толкала его в грудь и шипела: «Да отстань ты, извращенец… И хватит плеваться. Все ухо мне заплевал…»
Потом лобастый, как доберман, криминальный обозреватель произнес:
— А мы вчера материал о черных следопытах опубликовали.
Присутствующие посмотрели на него.
— Вчера опубликовали, а сегодня с утра кекс один приперся. Типа, протест втирать. Мол, на самом деле все не так, как мы пишем. Здоровый такой дядька. Бородатый. В дождевике и с рюкзаком. Вошел и давай орать. А мы ему водки предложили.
— Откуда у вас в отделе водка?
— От верблюда. Это такой зверь с горбами. Угостили мы, значит, дядьку водкой. А он все равно орет. Причем угрожает как-то странно. Непонятно чем… а потом он встает и говорит — так, мол, и так, запивали-то мы все-таки пивом, так что щас приду. И уходит. А рюкзак оставляет в кабинете. Сперва мы ничего, сидим, внимания не обращаем. Спохватились, только когда до нас с Серегой дошло: следопыта этого чертова нет уже минут пятнадцать. А рюкзак стоит. Мы оба замолчали, друг на друга смотрим и слышим — тикает. В рюкзаке.
Обозреватель замолчал. Дым от моей сигареты печально уплывал вверх. Оторвавшись от приставучего Кирилла, машинистка Таня сказала:
— Чем кончилась твоя «Илиада»? Вы всем отделом геройски погибли?
— Нет. Мы с Серегой распотрошили рюкзак. Там внутри был грязный спальник, две банки консервов, саперная лопатка и будильник. Просто будильник…
— А куда делся дядька?
— Я вот тоже думаю: куда? Сходил в туалет: так и есть. Следопыт хренов дополз до туалета, сел и заснул, сидя на унитазе. Без штанов. И на весь второй этаж храпит.
Один из бородатых приятелей Кирилла сказал: «Да-а…» Второй молча покачал головой. Выбираясь из-за стола, машинистка Таня сказала:
— Чем мне нравятся твои анекдоты, Паша, это тем, что они всегда вовремя. Пардон, коллеги, я — в туалет.
Через минуту после того, как она вышла, Кирилл Кириллов сказал, что пойдет подышать… потому что время такое… и вообще. Он был налит алкоголем до краев.
Молоденький Пашин сотрудник, имя которого я если и знал, то давно забыл, помялся, занял у меня денег и сходил в магазин. Как я понял, ему тоже нравилась «Балтика» номер семь. Приятно осознавать, что я не одинок в этом мире. Пиво было холодным и вкусным.
На самом деле я собирался что-то у Кирилла спросить… что-то важное… имеющее отношение к профессору… к рыжему мужчине, знающему, как следует вводить свой сияющий бриллиант между коленок тибетским богиням… впрочем, что именно я хотел узнать, позабылось уже к пятому глотку «Балтики»… такой уж это напиток.
После того как выяснилось, что ни Таня, ни Кирилл из туалета не вернутся, разговор сполз на всякого рода фекалии.
Один из криминалистов рассказал, что живет он на Петроградской. Квартира у него старая, спроектированная причудливо. Санузел смежный: туалет и ванная находятся в одной комнате, но ведут в эту комнату две двери — на одной написано «Туалет», а на другой — «Ванная».
— Все вечеринки происходят одинаково. Заходит дамочка, плотно закрывает за собой дверь, накидывает все крючки, закрывает все защелки и сидит себе… А через минуту в соседнюю дверь вруливает кавалер, желающий сполоснуть руки.
— Неудобно получается.
— Да-а…
— А я в прошлом году по бартеру ездил в ЮАР. Там в писсуары для запаха кладут лепестки настоящих магнолий. От попадания во влажную среду лепестки начинают благоухать. Ты, типа, писаешь, а получается, блин, аромат — «В спальне у Клеопатры».
— Суки вы все-таки, социальщики.
— Почему это мы, социальщики, суки?
— Потому что кроме вас в Африку никто что-то не ездит… по бартеру, блядь.
— А я парня посылал как-то на брифинг в японское консульство. Когда машину консула обворовали, помните? Парень рассказывал, что у японцев писсуары расположены ровно на уровне колена. В смысле для белого — на уровне колена. Попасть — нереально…
— Японцы попадут. Они ловкие…
Потом в магазин пошли мрачные кирилловские приятели. Они принесли еще «Балтики» и рассказали еще на ту же тему:
— У меня есть приятель — он интегральный астролог. Фамилии называть не буду. Этот человек не так давно ездил с лекциями в Казахстан. На одной из станций ему понадобился туалет. А вокруг — степь. Ровная, как тарелка. Но туалет есть. Даже в степи. Выглядит так: стоит огромная юрта. Внутри юрты вырыта большая яма. Через яму перекинуты две досочки — «мужская» и «женская». Дамы и кавалеры пристраиваются на жердочках спиной друг к другу и таким вот образом выходят из положения…
Все посмотрели на меня. Потом Паша сказал:
— Дикий народ.
— Ага. Выпить бы.
О! — сообразил я — моя очередь спускаться в магазинчик.
Я дошел до лестничной площадки. Перед глазами плыло… все-таки «Балтика»… вы же понимаете, это море… по морю положено плыть… смешно получилось?
Сперва я хотел спуститься пешком, но услышал, что в шахте гудит, поднимаясь, лифт. Лифт в Лениздате старый, из тех, что называются «с неподвижным полом». Достаточно вовремя не нажать кнопку — и двери автоматически закроются, замуровав тебя внутри.
Лифт подъехал, и двери начали открываться. Передо мной стояла полная тетка в трикотажном свитере. Она начала входить в кабину — и вдруг замерла. Я ткнулся в ее широкую спину.
Молчание продолжалось долго. Потом женщина отпрянула назад. Острым каблуком она больно наступила мне на ногу. Вместо того чтобы извиниться, она все продолжала пятиться, а потом пронзительно, на грани ультразвука закричала.
Я отпихнул ее и заглянул внутрь кабины. На полу, скрючившись и неловко заломив руку, лежал мужчина. Из-под его куртки по полу растекалась густая черная лужа.
12
Давно я не видел в Лениздате такого переполоха.
Первыми подъехали омоновцы. Громадные мужики в масках, в бронежилетах и с автоматами. Они рассыпались цепью и оперативно перекрыли все входы и выходы. Следом начали прибывать милиционеры на «уазиках», в сопровождении различного уровня начальства — в форме и без.
Последними подъехали машины «скорой помощи». К этому моменту у дверей Лениздата образовалась такая пробка, что санитары с носилками не могли протиснуться к месту происшествия минут пятнадцать…
Вообще-то ритм петербургской жизни вовсе не напоминает столичный. Не знаю, в чем здесь дело. Может быть, это темперамент… он ведь у нас северный… холодное небо и все в таком роде.
В Петербурге редко дерутся в клубах. Еще реже — на улицах. Во времена общественных катаклизмов, типа путча-91, граждане предпочитают отслеживать происходящее не с уличных баррикад, а по телевизору. Да и самих баррикад у нас не строили, наверное, с момента восстания декабристов.
Мне нравится, что я живу в Петербурге. Типа того, что в северной Венеции и северной же Пальмире… мне нравится мой спокойный город, вовсе не похожий на вечно бурлящие азиатские жопы вроде Москвы… И разумеется, мне нравится, что в моем тихом городе очень редко убивают журналистов.
Говорят, что профессия репортера успела превратиться в одну из самых опасных. Утверждают, что мои коллеги гибнут чуть ли не по одному в неделю. Не знаю, может, где-нибудь это и так. Но не в Петербурге.
Мирок петербургской прессы уныл и безопасен. Тут и захочешь, не сумеешь нарваться на неприятности. То есть получить по носу или, скажем, заработать перелом конечности — это запросто. Сколько их, загипсованно-забинтованных любителей сунуть нос в чужие дела, приползает ежедневно в наш редакционный буфет! Но чтобы прямо в лифте Лениздата находили подстреленных мужиков?!
Весь пол на лестничной площадке четвертого этажа был заляпан следами шипастых омоновских ботинок. Может быть, это была не кровь, а грязь. Может быть, нет. Над извлеченным из лифта пострадавшим колдовал врач. Рядом, держа в вытянутой руке капельницу, стоял санитар.
Вокруг носилок плотным полукругом стояли крупные милицейские, прокурорские и прочие чины. Каждый старался отдать как можно больше распоряжений. Несчастную тетку, нажавшую кнопку вызова лифта передо мной, допрашивали по пятому кругу.
Дополнительную суету внесли налетевшие телевизионщики. Минут через пятнадцать после приезда милиции они появились на месте события со всеми своими камерами, толстыми черными кабелями и слепящими софитами. Одна бригада с Пятого канала, одна — с городской редакции НТВ.
Неподалеку от меня по стойке «смирно» стоял охранник с первого этажа Лениздата. Пузатый начальник неопределенного происхождения шипя интересовался, что ж это он, раздолбай, делает-то?!. может быть, постовой захотел под трибунал, а?.. это можно ему быстро устроить… захотел или что?.. как этот урод с дыркой в пузе мимо постового сюда просочился?.. а?!. ёкарный бабай?!
— Елисеев! Руководство собрал?
— Собрал!
— Давай сюда!
Сквозь толпу стали по одному протискиваться редакторы расквартированных в Лениздате газет и журналов. Они по одному подходили к растрепанному потерпевшему, над которым продолжал колдовать врач. «Нет, не мой», «Первый раз вижу», «Не знаю его», — по очереди отвечали они лейтенанту, оформлявшему протокол.
Я стоял, прислонившись к стене, и курил. Еще в самом начале я изложил все, что видел, и после этого меня никто не трогал. «Вы еще понадобитесь, — заявил милицейский капитан, первым начавший переписывать фамилии свидетелей. — Никуда не уходите».
Если бы меня попросили опознать парня, я не стал бы врать органам. Но меня не спросили. А сам я лезть не стал. Между тем лежащего на носилках я узнал.
Я узнал его сразу, в первую же секунду, как заглянул в раскрывшиеся двери лифта. Для этого мне даже не понадобилось долго вглядываться в его перемазанное кровью лицо. Хватило и того, что я увидел дегенеративный бритый череп, борцовскую шею, а на физиономии — лиловый синяк.
«Все! Мы его увозим», — махнул рукой доктор из «скорой» и пошел выбрасывать окровавленные тампоны. Санитары подхватили носилки и затрусили вниз по лестнице. Доктор вполголоса переговорил с группой мужчин в штатском, пожал плечами и с недовольным видом направился вслед за санитарами.
Я оторвался от стены, догнал доктора и улыбнулся ему:
— Моя фамилия Стогов. Я журналист. Вот удостоверение. Как он? В смысле… серьезно его? Будет ли жить?
У доктора был добрый взгляд, который он прятал за толстыми стеклами очков. Кроме взгляда, ничего доброго в докторе не было.
— Две пули в живот. Если с таким и живут, то хреново… Внутреннее кровотечение.
— Куда вы его? В Военно-медицинскую академию?
— Зачем вам это?
— А зачем вам это скрывать?
— Мне-то что? Понимаете, я же врач.
— Понимаю.
— То есть для меня главное, чтобы больной был здоров, понимаете? А кто уж он там — какая разница?
Ничего я не понимал, но настаивать не стал. Врач побежал догонять носилки. Я подошел к капитану, велевшему мне не отлучаться.
— Слушайте, офицер, я вам все еще нужен?
— Ты у нас кто?
— Я у вас Стогов. Я первым нашел этого парня.
— Пока не уходи. Можешь понадобиться.
— Извините, а когда именно я могу понадобиться?
— Сказано тебе стоять — значит, стой.
— А если не буду?
— Ты тупой?
— Нет. Я усталый и голодный.
— Если уйдешь, дам твои приметы. Как основного подозреваемого. И ты увидишь свою физиономию напечатанной в газете.
— Знали бы вы, офицер, сколько раз я видел свою физиономию напечатанной в газете.
Я повернулся к капитану спиной и начал спускаться по лестнице. Чтобы он не очень расстраивался, на прощанье я сказал, что буду в буфете.
В буфете было пусто. Это было хорошо. За стойкой ерзала буфетчица. Она не знала, что происходит снаружи, и ей было интересно это узнать.
У буфетчицы были пухлые губы и высокие скулы. В журнале «GQ» я читал, что данные признаки выдают чувственность женщин. Осокин, имевший с буфетчицей роман (Осокин имел романы абсолютно со всеми известными мне женщинами), говорил, что «GQ» в данном случае прав.
Буфетчица спросила, что нового наверху. Я рассказал, что в лифте нашли парня с пулевым ранением в живот. Посмотрев на ее пухлые губы и высокие скулы, я добавил, что ранение было сквозное, здоровенное, с кулак и сквозь него можно было просунуть пивной стакан.
Почему у Осокина все так хорошо с женщинами, а у меня все так плохо? Впрочем, хорошо ли то, что Леша меняет до четырех подружек в неделю? И плохо ли то, что никакая пухлогубая дура не отравляет мне жизнь?
Я сказал буфетчице, чтобы она дала мне пива. Возможно, буфетчица вовсе не дура. Ума на то, чтобы поставить рядом с открытой бутылкой чистый стакан ей хватило.
Я выпил первую бутылку, заплатил еще за одну и закурил сигарету. Зачем парень, которому я позавчера на Невском разбил лицо, приполз в Лениздат? Вернее, не так: зачем этот парень, имея в пузе дырку, через которую проходит пивной стакан, приполз в Лениздат?
За спиной хлопнула дверь. Я глянул через плечо. Петляя между столиками, ко мне направлялся милицейский капитан.
Оказывается, в его репертуаре бывали тихий голос, ласковый взгляд и обращение «на вы».
— Вы ведь Стогов? Илья Юрьевич?
— Стогов. Илья. Юрьевич. Только не называйте меня по отчеству, мне кажется, что это меня старит.
— Вас к телефону.
Капитан протянул мне черный нокиевский телефончик. Я поднес его к уху и сказал «алё».
— Илья Юрьевич? Это Борисов.
— Борисов?
— Майор Борисов. Федеральная служба безопасности. Пару дней назад мы с вами беседовали в моем кабинете на Литейном… Насчет Ли Гоу-чженя.
Целая минута, наверное, потребовалась мне, чтобы сообразить: майор Борисов — это один из трех близнецов-гэбистов, допрашивавших меня после инцидента в «Moon Way».
«Это Борисов!» Блин! Можно подумать, они там на Литейном представлялись.
— Слушаю вас.
— Илья Юрьевич, ваш сегодняшний подстреленный из Лениздата находится в госпитале. В ближайшее время его будут оперировать. Врачи говорят, возможность успеха — типа того, что фифти-фифти.
— И что?
— Понимаете, Илья Юрьевич, нужна ваша помощь. Парень отказывается говорить с кем бы то ни было, кроме вас. Вы меня слышите? Не могли бы вы подъехать? Буквально на полчасика?
Я посмотрел на недопитое пиво. Оно было притягательнее, чем самые высокие женские скулы на планете. Но я все равно сказал:
— Хорошо. Еду.
13
Как у каждого приличного мегаполиса, у Санкт-Петербурга, города, в котором я живу, есть две стороны — видимая и невидимая. Видимая — это глянцевые виды для туристов: парадные проспекты, фасады дворцов, витрины модных бутиков. Невидимая же…
Иногда, когда я думаю о своем городе, мне нравится представлять его чудищем со множеством сердец и кровеносных систем.
Скажем, мир, который известен мне лучше остальных, — мир городских масс-медиа. Редкий турист обратит внимание на уродливую серо-коричневую коробку с допотопными буквами «Лениздат» по верху, стоящую на набережной Фонтанки. Между тем это здание — самое настоящее сердце. Бьющееся, гонящее кровь по жилам.
Сюда, как муравьи, тащат плоды своих расследований репортеры. Отсюда растекаются по планете тысячи страниц факсовых сообщений. Здесь из растрепанных рукописных страничек формируется строгий и величественный газетный лист. Мне страшно представить, что может случиться, исчезни вдруг эта уродина с набережной хотя бы на денек.
И так во всем. Энергичная банковская система. Цепочка военных комендатур. Даже какая-нибудь задроченная вселенная, вроде мирка игроков в бридж… Все эти миры сосуществуют, не пересекаясь между собой и пронизывая город нитями своих кровеносных сосудов.
Кроме того, есть в моем городе еще один, особый мир, знакомый жителям меньше остальных: мир петербургских спецслужб. Очевидно, на экскурсию по этому миру меня и везли теперь в служебном автомобиле с мигалкой и надписью «ГУВД» на бело-синем боку.
Снаружи было пусто и грустно. Стекла в машине были тонированные. По ту сторону стекол виднелось мокрое, серое и громадное небо.
Мы остановились перед крашенными в серое воротами. Водитель бибикнул. Слева от ворот открылась калитка.
Неторопливой походкой из калитки вышел здоровенный молодец в камуфляже и с автоматом через плечо. Со скучающим видом молодец обошел машину кругом, заглянул в салон и, остановившись напротив дверцы водителя, лениво поинтересовался:
— Куда?
— К Борисову.
Молодец покачал головой. На машину он глядел с таким видом, словно у него болели зубы. Наверное, куда проще, чем с нами разговаривать, ему было взять да и кинуть в салон гранату. Остановив наконец взгляд на мне, он все с той же тоской спросил:
— Фамилия?
— Стогов.
Вздохнув и потерев ладонью подбородок, молодец махнул рукой кому-то невидимому за воротами:
— Открывай.
Ворота медленно поползли в сторону. Субъект с автоматом пристроился сразу за задним бампером и проследовал через ворота вслед за нами.
Внутри не оказалось ни рядов колючей проволоки, ни особых чудес техники. Несколько оштукатуренных особняков, коротко стриженные деревца, песочные дорожки между клумбами.
На ступенях самого большого особнячка меня ждал типчик в аккуратной стрижечке и неброском костюме. Сам типчик тоже был аккуратный, неброский. Наверное, по ходу работы типчики стираются. Как банкноты от частого употребления.