Страница:
Это трясло его как непрекращающаяся лихорадка, не давало заснуть, заставляло являться на кафедру гораздо раньше обычного. Ни о чем другом он просто уже не мог думать. «Ледники» наползали. Времени у него, скорее всего, действительно не оставалось. И потому он целыми днями сидел, колдуя над извлеченными из аквариума капельками раствора: пытался определить в них наличие протобелков или неких ферментов, закладывал в центрифугу, разделял на основные биохимические составляющие, делал сотни анализов, растворял выпаривал, снова растворял, отфильтровывал. Десятки колбочек с разноцветными порошками выстраивались перед ним, сотни пробирок с кислотными или щелочными суспензиями хранились про запас в холодильнике, тысячи препаратов от «ценкера» до гематоксилин-эозиновых заполняли собой три длинные секции пристенного шкафчика. Вычерчивались потом самые подробные и тщательные диаграммы. В папке таблиц, чтоб не запутаться, приходилось теперь вводить разделы и подразделы. От пестроты мелких цифр воздух иногда рябил черными точками. В глазах появлялась резь, тупо ныли виски от вечного возбуждения. Казалось – ещё усилие, ещё один крохотный шаг. Камни действительно заговорят, истина воссияет. Однако чем больше он увязал во множестве частностей и подробностей, чем полней представлял себе химическую картину исходного «океана», чем обширней становились таблицы, куда он сводил все новые и новые данные, тем неопределенней казалась сама конечная цель работы. Она расплывалась, обволакиваемая туманом деталей, колебалась, как зыбкий мираж, при первом же дуновении, превращалась в нечто аморфное, не имеющее логических очертаний, и в конце концов исчезала точно случайный сон. Тогда он шел в переулочки, примыкающие к Университету, а затем по пустынным асфальтовым линиям – от Большого проспекта до Малого. Васильевский остров распахивался перед ним тишиной скверов и двориков. Ползли над крышами облака, трепал волосы порывистый невский ветер. Ничего этого он не видел и даже не чувствовал. Он просто шел, пока все тело не начинало звенеть от усталости. Мыслей во время таких прогулок у него больше не возникало. Он лишь иногда растирал слезящиеся, набрякшие воспалением, горячие комковатые веки.
Кончилось это так, как, вероятно, и должно было кончиться. Ночью, примерно месяца через два после стремительного визита Грегори, позвонил вахтер, которому он доплачивал именно за такого рода известия, и косноязычно уведомил, что уже три часа как на факультете отключили теплоснабжение. Где-то на трассе авария, выбило, говорят, главный вентиль. Это не только у нас, вообще пострадал целый микрорайон. Обещают, конечно, в ближайшее время наладить, но вот сколько провозятся, сами понимаете, неизвестно.
– Вы просили докладывать, если что-нибудь такое произойдет.
– Спасибо, – сказал он, судорожно сжимая телефонную трубку.
– Я сейчас позвоню ещё городской аварийке.
– Конечно… Спасибо…
Минут через тридцать, чудом поймав такси, он трясущимися руками уже открывал двери на кафедру. Обстановка была даже хуже, чем можно было предполагать. Батареи остыли, в комнате царил пронзительный холод. Изо рта при дыхании вырывался беловатый парок. На оконных стеклах с внутренней стороны скопился иней. Шторы казались ломкими; наверное, тоже промерзли. «Бажена» ещё работала, но – тоненько подсвистывая от напряжения. Выйти на прежний режим она была явно не в состоянии. Температура на градуснике была пять целых и сколько-то там десятых. Вакуумный колпак треснул, атмосферный воздух проник внутрь системы. Стоило почти восемь лет поддерживать строгую изоляцию! Бестолку подсвечиваемый аквариум выглядел вообще не сообразно ни с чем. Скользкие отвратительные куски пакли плавали на поверхности. Кристаллический солевой бордюр, будто снег, окантовывал жидкость. А сама она потемнела и приобрела уже знакомый коричневатый оттенок. Коацерваты, разумеется, пострадали больше всего. Они осели на дно и слиплись в рыхлую, довольно-таки неопрятную массу. Наматывался на неё «крахмал», колеблющийся плесневидными нитями. А под ним в толще студня змеились серые борозды и углубления. Это напоминало обнаженный человеческий мозг: кости черепа растворились, а волосы приросли непосредственно к мозговым оболочкам. Чувствовалось, что рыхлость его в дальнейшем будет только усиливаться. И внутри уже что-то темнело, правда, пока ещё не слишком заметно. Видимо, там начинались первые некротические изменения.
То есть, катастрофа была полной и окончательной. Годы работы припахивали теперь тинистым йодом. Слизь и плесень покрывали собой бесплодно растраченную часть жизни. Позади было кладбище, усеянное юношескими мечтаниями.
Отчаяние его было так сильно, что переходило в бесчувственность. На мгновение он подумал, что, может быть, имеет смысл включить масляные радиаторы, попытаться отогреть комнату, вернуть комочки в прежнее состояние. И он даже потянулся было к переключателям, но тут же отдернул руку. Сохранить среди обломков достоинство – вот все, что ему оставалось. Глупо и смешно было бы суетиться под камнепадом судьбы. Одного бесстрастного взгляда на прорастающий ворсинками «мозг» было достаточно, чтобы понять бесплодность всех дальнейших усилий. Что погибло, того уже не вернешь к жизни. То, что умерло, как ни бейся, умерло, по-видимому, навсегда. Здесь было то же, что он когда-то давно почувствовал в морге. Что есть жизнь, и почему она уходит так безвозвратно? И потому он пальцем не пошевелил, чтобы хоть что-нибудь предпринять. Он не тронул переключатели и не попытался заделать на колпаке зигзагообразную трещину. Он даже не стал выключать подсвистывающую, подмигивающую огнями «Бажену». Он просто вернулся домой, и снова, как ни в чем ни бывало, накрылся с головой одеялом. Впервые за прошедшие годы он проспал до одиннадцати. Будильник он отключил. Торопиться ему теперь было незачем.
Однако когда в середине дня он в странно-приподнятом настроении все же появился на кафедре – не для того, разумеется, чтобы работать дальше, а для того, чтобы напоследок убраться в лаборатории, – первое, что он заметил, неторопливо отдернув шторы, – это то, что волосатая груда «мозга» за ночь существенно увеличилась. Она словно втянула в себя всю «крахмальную массу», потемнела почти до самых краев, но кажется и не думала «протухать». Более того, пленочная её поверхность ощутимо подрагивала: сокращалась и вновь расправлялась, будто от электрического разряда. А ворсинки, которых стало значительно меньше, шевелились и будто всасывали в себя мутную воду.
Сердце у него чуть сдвинулось и повисло над пустотой. В ушах слабенько зазвенело от накатывающего прилива крови. Он быстро нагнулся, пытаясь разглядеть – что там, за толстым зеленоватым стеклом. И точно испугавшись этого его внезапного, порывистого движения, волосатый «мозг» сжался, став ещё морщинистее и ещё темнее, высунул из прилегающей ко дну части две толстые эластичные псевдоподии, пошарил ими вокруг, словно ища какое-нибудь укрытие, а затем оттолкнулся – и вдруг плавно, как воздушный шар, поплыл по аквариуму…
Через неделю стало окончательно ясно, что это – победа. Рыхлый «мозг» превратился в похожее на мешок, темное, покрытое пленочками существо, которое, несмотря на случившееся, чувствовало себя достаточно бодро. Было оно довольно крупное и занимало собой почти пятую часть аквариума. Размерами с арбуз или дыню средней величины. Складки на поверхности тела у него ощутимо разгладились. Перепончатое покрытие упруго вминалось при каждом движении. Земная атмосфера ему, видимо, не повредила. Более того, когда он, достав все-таки реактивы и изготовив свежий раствор, попытался восполнить в аквариуме недостаток первичного «океана», Гарольд, как он почему-то сразу же прозвал этот мешок, судорожно метнулся в угол и забился в истерике. От каких-либо добавок в среду пришлось пока отказаться. Вероятно, Гарольду время от времени требовался именно воздух. Прикрепляясь к стеклу, он высовывал из воды похожий на голову, уплотненный кожистый бугорок, и тогда «горло» под бугорком, как у лягушки, вздувалось и опадало.
Очень хотелось удостовериться – есть ли у него что-то вроде нервной системы, наличествует ли кровоток, мышечные волокна, пищеварительные отделы. В конце концов это было существо, науке до сих пор неизвестное. Открытий здесь следовало ожидать на каждом шагу. Однако Гарольд чрезвычайно болезненно реагировал на любую попытку исследования: от короткого шприца, которым предполагалось взять пробу лимфы, он дико шарахнулся, металлическую ложечку для соскобов кожи близко не подпускал, а контрастное освещение, чем «Цейсс» был особенно привлекателен, возбудило его и вызвало новый приступ истерики. Пленки на мешотчатом теле вздувались до пузырей и чуть ли не лопались. От любых подобных намерений тоже пришлось отказаться.
Прямого света Гарольд, как выяснилось, вообще не любил. Стоило солнцу, пусть даже тусклому, немного проникнуть в комнату, как «мешок» впадал в панику, заметную даже невооруженным глазом: начинал метаться, исчерчивать толщу воды порывистыми движениями, сокращался, вминал бока, мгновенно втягивал псевдоподии, – наконец забивался опять-таки в самый дальний угол аквариума и сидел там, весь сжавшись, пока солнце не уходило. Окна теперь приходилось держать всегда зашторенными, плафоны верхнего света ни в коем случае не зажигать, рефлекторы или лучевую подсветку по возможности не использовать, и только настольная лампа, отставленная как можно дальше от «океана», рассеивала полумрак. К электрическому освещению Гарольд почему-то относился спокойнее.
И все-таки это была победа. Победа тем более неожиданная, что пришла она в пору, казалось бы, окончательного поражения. Никогда раньше он не испытывал такого острого ощущения счастья. Хотелось петь, хотелось беспричинно смеяться, хотелось, чтобы всюду был праздник с утра до вечера. Иногда он ловил себя, что действительно мурлычит под нос что-то такое. Разумеется, сразу же умолкал, музыкальный слух у него отсутствовал напрочь. И его не тревожило даже то весьма печальное обстоятельство, что «Бажена», по-видимому, не выдержавшая нагрузки, теперь представляла собой просто металлолом. Вентиляторные моторы включались (если включались) с ужасным скрежетом, градусник-блокиратор лопнул: температуру отныне можно было поставить только вручную, магнитный режим, впрочем, как и режим атмосферы, полетели бесповоротно, компьютер же вел себя так, что лучше с ним вообще было не связываться. То есть, «Бажену» с чистым сердцем можно было списать в утиль. Да и бог с ней, с «Баженой», это, по-видимому, этап пройденный. Гарольд, скорее всего, мог уже существовать независимо от «Бажены».
Правда, пару недель ему пришлось изрядно поволноваться насчет кормления. Было ясно, что солевой раствор достаточного питания Гарольду не обеспечит. Это не коацерваты, которым хватало лишь одного «крахмального слоя». Здесь другие масштабы и, вероятно, совсем другой тип энергетического обмена. Нельзя рассчитывать, что Гарольд будет удовлетворен только минеральным субстратом. Эта простая мысль сразу же лишила его радости и покоя. И действительно, если первые несколько дней «мешок», занятый, скорее всего, внутренней перестройкой, бурной активности не проявлял и чувствовал себя сравнительно благополучно, в основном парил, медленно перемещаясь от стенки к стенке, либо лежал, распластавшись и чуть подрагивая, на дне, то на исходе этого времени ситуация в корне переменилась. Ворсинки на поверхности тела у него совершенно исчезли, пленочки уплотнились, и всасывание, видимо, стало менее интенсивным. Кое-где появились дряблые, морщинистые, какие-то старческие впадения. Гарольд весь обмяк и, точно слизень, надолго, будто заснув, приклеивался к субстрату. Соответственно прекратились дерганье и истерики. Даже при свете солнца пленочки на теле едва-едва трепетали. А чтобы добраться до воздуха, ему приходилось теперь присасываться и ползти по стеклу. Однажды он вовсе сорвался – закувыркался в воде, чуть взмахивая псевдоподиями. Становилось понятным, что он элементарно ослабевает. Тянуть далее в этом вопросе было просто нельзя. После некоторых колебаний решение было принято. Корка черного хлеба была осторожно помещена на дно аквариума. Сердце у него в этот момент висело буквально на ниточке. Что если обычные углеводы, просто пищевые добавки, ядовиты Гарольду? Что если они несовместимы с его обменом веществ? Что тогда – тяжелое отравление, агония, смерть? Пальцы у него дрожали, он чуть было не вытащил корку обратно. Однако ничего страшного, непоправимого в аквариуме не произошло. Гарольд вытянул псевдоподию и боязливо тронул кусочек, подтянул его поближе к себе и обволок мягкой складкой. Замер так – будто впал в летаргическое оцепенение. Крупное неторопливое сжатие прокатилось по телу. Через десять минут корка без остатка всосалась под кожу.
Это было, как он и предполагал, внешнее пищеварение. Следующий кусочек Гарольд слопал уже гораздо быстрее. А затем, по-видимому, совершенно освоившись, начал наворачивать так, что непонятно было, куда в него лезет. Он ел булку, хлеб, овощи, вареные и сырые, колбасу, кусочки пельменей, тонкие ломтики сыра, мясо, сваренное и нарезанное опять-таки мелкими кубиками, дольки яблок, конфеты, консервированные польские помидоры. Ничто из пищи не вызывало у него отторжения. Он ел даже шарики витаминов, которые были брошены на всякий случай. А когда однажды в аквариум скатился с подставки огрызок карандаша, псевдоподии быстро подхватили его и утащили в глубь тела. Карандаш вместе с грифелем тоже без следа растворился. Вероятно, Гарольд мог есть даже металлические опилки.
Эта проблема таким образом была решена. Зато другая, уже дававшая знать о себе, теперь приобретала просто угрожающие масштабы. Декабрьская авария на теплоцентрали была не единственной. В январе последовала ещё одна, правда, несколько меньших размеров. Температура в лаборатории на этот раз упала только до двенадцати градусов. Выручили масляные обогреватели, которые он с тех пор всегда держал наготове. И все же больно было смотреть, как сразу, будто курица, нахохлился и забился в угол Гарольд, как сначала встопорщились, а потом сникли пленочки, только что поблескивавшие в полумраке, и как неприятно глубокие нездоровые складки прорезали тело. Трижды за зимний семестр отключали на кафедре электричество. Комната погружалась в сумрак, аэратор переставал выбрасывать из себя серебряные воздушные пузырьки. Пришлось смонтировать весьма ненадежное приспособление на батарейках. И все равно Гарольд в этих случаях с какой-то судорожной поспешностью высовывался из аквариума. «Горло» у него часто-часто вздувалось и опадало, псевдоподии – бились, мелкая конвульсивная дрожь проходила по телу. Кожистый «мешок» задыхался прямо у него на глазах, и сердце скручивалось от того, что ничем нельзя было облегчить эти страдания.
Тем больше оснований было у него торопиться. Все весенние месяцы он, как проклятый, пробовал различные режимы инициации. Это представляло собой чрезвычайно муторное занятие. Полностью отремонтировать «Бажену» после аварии действительно не удалось. Техники из университетских мастерских смогли вернуть к жизни лишь отдельные блоки. Связали их кое-как временными соединениями, разомкнули целостный контур и поставили к каждой секции индивидуальные выводы. Автоматического согласования параметров теперь не было. Регулировать их соответствие друг другу приходилось вручную. Лаборатория в такие минуты превращалась во что-то немыслимое: бурлила в колбах сернистая вода, откуда испарения перегонялись под частично восстановленный колпак аквариума, шипел углекислый газ в баллоне, включенный, чтобы воссоздать там же атмосферу древней Земли, осаждался в трубчатом холодильнике и сливался обратно зеленоватый раствор протобелкового «океана». Подмигивали разноцветные огоньки на шкалах. Гудел зуммер, указывающий, что наступает время кормежки. Сумрак, смягченный лишь небольшой лампой в углу, дополнял картину. Запахи, горячие испарения, влага, превращающая халат в мокрую тряпку. Это и в самом деле чем-то походило на мезозой. Человеку в таких условиях существовать было непросто. К концу рабочего дня у него обычно начинало резать в глазах, щипало гортань, вероятно, от непрерывных сернистых выделений, ныли мышцы предплечий, поскольку руки часами приходилось держать неудобно приподнятыми. Тянущая длинная боль скручивала позвоночник. Наука больше не представлялась ему упорным восхождением на вершину. Свет знаний не рассеивал мрак, а делал его, казалось, ещё плотнее. Только необходимость вела его сквозь эти суровые земли. Он знал, что обязан достичь той цели, которую когда-то перед собой поставил. Бог или дьявол ведет его по этой дороге – уже неважно. Он не имеет права остановиться, пока не исполнит предназначение. Резь в глазах и боль в позвоночнике не играли здесь ни малейшей роли. Это все были мелочи, которые вполне можно было терпеть. По-настоящему его выматывало нечто совершенно иное. Его выматывало лишь то, что многомесячные усилия продвинуться дальше оказались бесплодными. Дорога, по которой он шел, привела в вязкую топь. Искра жизни, вспыхнувшая во мраке, мерцала, но и не думала разгораться. Какие бы режимы, чтобы стимулировать дальнейшую эволюцию, он ни пробовал, какие бы условия, конечно, в пределах разумного, ни создавал, сколько бы ни менял, опять-таки в пределах разумного, температуру, магнитное насыщение, кислотность среды, заканчивалось это всегда одним и тем же. Гарольд, как бы прислушиваясь к происходящему, на несколько минут замирал, выпускал псевдоподии, пробовал, если так можно выразиться, новый «пакет» режимов, а потом закатывался в истерике, вздувая и втягивая кожистые пленки на теле. Эксперимент приходилось сворачивать. Вся подготовительная работа шла насмарку.
Это опять был какой-то безнадежный тупик. Не помогали даже странные заклинания, которые он, паче чаяния, решился использовать. «Золотая формула», приписываемая Гермесу Трисмегисту, «Слово для духов воздуха и воды» Ориона Ксарийского, «Тройственное очарование или Малый Канон» великого Леопольдуса. Он почти месяц раскапывал эти тексты в Публичной библиотеке. Диковато звучала торжественная латынь среди электроники и стекла. Начинали вдруг дребезжать колбы в секциях медицинского шкафчика. Стрелки на шкалах, уже давно отключенные, показывали загадочные величины. А однажды сама собой вдруг загорелась спиртовка, сплюнув предохранительный колпачок, и трепещущий язычок огня лизнул «Биологию» старика Макгрейва.
Даже Гарольд, по-видимому, ощущал нечто такое. При одних заклинаниях он, как будто понимая их смысл, впадал в истерику, другие, вроде бы точно такие же, оставляли его полностью равнодушным, а когда произнесена была так называемая формула «Отворения врат», начинавшаяся словами: «Четырежды Тот, Кто Невидим, Неслышим и Неощутим», Гарольд, если только это не было простым совпадением, почти целиком, зацепившись за край, высунулся из аквариума. Бугорчатая «голова» ходила из стороны в сторону, «горло» натягивалось и опадало, как будто внутри у него были настоящие легкие, псевдоподии, будто руки, ощупывали верхнюю вытяжную трубу. Он напоминал узника, томящегося в заключении. И вот, что странно: стоило в это время присесть перед аквариумом хотя бы на пару минут, как Гарольд всем телом буквально распластывался по передней стенке, – взбугривался, прилипал к стеклу, как будто хотел его выдавить, поджимал «голову», замирал и мог оставаться в таком положении сколько угодно. Казалось тогда, что между ними идет какая-то телепатическая беседа. Любопытные мысли вдруг начинали ворочаться в темных глубинах сознания. Всплывали странные расфокусированные картины, которые осмыслить было нельзя. У него тогда холодел затылок, а лоб, напротив, начинал воспаленно разогреваться. Продолжалось это минут пятнадцать, больше было не выдержать, и после каждого такого «сеанса» его пошатывало, будто от внезапного истощения. Раздражал солнечный свет, бьющий в глаза на улице. Громкие голоса студентов болезненно ударяли в уши. Утомительно блестела Нева, и ветер выволакивал из-под моста тинистые неприятные запахи. Иногда его даже подташнивало, словно он съел или выпил что-то не то. Зато какими-то удивительными наитиями становилось понятным, что следует делать дальше. Например, использовать как катализатор некоторые соединения ртути. Например, готовить часть нужных сред исключительно в темноте. Например, брать для работы не заводскую, химически очищенную рибозу, а природную, со всеми примесями, возможно повышающими её активность.
Конечно, смешно было бы утверждать, что эти идеи внушаются ему напрямую Гарольдом. Ведь что такое Гарольд: достаточно примитивное, лишенное разума существо. И все-таки возникали они именно после каждого такого «сеанса». Они настойчиво лезли в голову, и просто так отмахнуться от них было нельзя. Какая-то глубинная связь здесь, вероятно, наличествовала.
Прозрение у него наступило в начале августа. Утром жена напомнила, что сегодня они едут к ребенку. Оказывается, договаривались об этом ещё неделю назад.
– Ты же не возражал тогда, помнится? Не возражал. Значит, едем. И заодно посмотришь, что там у них случилось со светом. Смешно сказать: по вечерам чуть ли не при лучине сидят. Кстати, не забыть бы, свечи просили им привезти.
– Со щитком, наверное, что-нибудь.
– Вот съездим туда и наконец разберемся.
Она поднялась сегодня раньше обычного и за кофе, волнуясь, произнесла довольно длинную речь об их отношениях. Отношения, как можно было понять, её не устраивали.
– Ты хоть помнишь, когда мы с тобой в последний раз куда-нибудь ездили?
Он пожал плечами:
– Когда отвозили ребенка на дачу.
– А до этого?
– Сегодня я не могу. Мне надо работать.
В ответ жена снова произнесла довольно длинную речь. Суть её сводилась к тому, что помимо прав существуют в жизни ещё и многочисленные обязанности. Обязанности по отношению к семье, например. Обязанности по отношению к родителям и к ребенку.
– Что же, они и дальше будут сидеть без света? – спросила она.
А отсюда делался вывод, что продолжать такую жизнь просто немыслимо.
– Мы с тобой даже уже почти и не разговариваем.
– А сейчас?
– Ну это, знаешь, по-моему, первый раз за все лето. Ты даже меня ни о чем больше не спрашиваешь.
– А о чем я должен тебя спросить? Сколько времени?.
– Вот-вот, именно так, – нервно заключила жена.
Наверное, это было до некоторой степени справедливо. Он и в самом деле не помнил, когда они в последний раз разговаривали. Только справедливость его сейчас не слишком интересовала. Он, как всегда, перелистывал, поставленный перед собой номер «Современной эмбриологии», – отмечал те статьи, которые следовало бы потом изучить, ставил галочки на полях, если что-то вдруг привлекало его внимание. Назойливый женский голос мешал работе. Трудно было понять: кто эта женщина и чего она от него хочет? Основную часть колкой тирады он пропустил мимо ушей. И лишь когда жена решительно заявила, что все, терпение у неё кончилось, он слегка вздрогнул и оторвал глаза от подслеповатого шрифта.
– Пожалуйста, повтори.
– Я считаю, что откладывать и тянуть нам не следует…
– Нет, пожалуйста, что ты сказала раньше?
– «Это уже не наука, это – что-то иное»…
И она подалась назад, испуганная его темным взглядом.
Однако ничего страшного вслед за этим, конечно, не произошло. Несколько секунд, будто смерть, длилась напряженная пауза, а потом он взял её руку и – чего уж ожидать было никак нельзя – наклонился и слегка коснулся пальцев губами.
Горячее дыхание потекло по ладони.
– За что? – спросила жена.
– За то, что ты это сказала…
Он был ей действительно благодарен. Потому что теперь он знал, что ему следует делать.
На кафедре он прежде всего покормил Гарольда. Кусочки мяса прилипли к черному телу и минут через пятнадцать всосались. Гарольд высунул «голову» из воды и задышал «горлом». Затем он быстро, но чрезвычайно тщательно разомкнул работающие блоки «Бажены»; сверяясь со схемой, которую наметил ещё в дороге, перемонтировал их и соединил в новом порядке. Получилось из этого нечто вроде цветочного венчика. Электромагнитный сердечник встал как раз напротив аквариума. Щелкнул тумблер, и обмотка по-рабочему загудела.
– Вот так, – удовлетворенно сказал он.
Далее были подсоединены многочисленные реле. Причем так, чтобы не нужно было потом подкручивать разные ручки. Он подозревал, что времени у него на это не будет. Он ни с кем не советовался и не смотрел ни в какие справочники по электротехнике. Схемы всех подключений вспыхивали у него в голове сами собой. Будто кто-то невидимый продиктовал ему сразу всю итоговую картинку. Это заняло более четырех часов чистого времени. Но когда он защелкнул наконец в последнем контуре самый последний контакт, когда «прозвонил» всю схему и перебросил рубильник, выставленный сейчас для удобства на тумбочку, когда плавно поворачивая реостат, дал на эти контуры нужное напряжение, индикаторы, вспыхнувшие в полумраке, показали ему, что все сделано правильно. Впрочем, он в этом почему-то и не сомневался.
Кончилось это так, как, вероятно, и должно было кончиться. Ночью, примерно месяца через два после стремительного визита Грегори, позвонил вахтер, которому он доплачивал именно за такого рода известия, и косноязычно уведомил, что уже три часа как на факультете отключили теплоснабжение. Где-то на трассе авария, выбило, говорят, главный вентиль. Это не только у нас, вообще пострадал целый микрорайон. Обещают, конечно, в ближайшее время наладить, но вот сколько провозятся, сами понимаете, неизвестно.
– Вы просили докладывать, если что-нибудь такое произойдет.
– Спасибо, – сказал он, судорожно сжимая телефонную трубку.
– Я сейчас позвоню ещё городской аварийке.
– Конечно… Спасибо…
Минут через тридцать, чудом поймав такси, он трясущимися руками уже открывал двери на кафедру. Обстановка была даже хуже, чем можно было предполагать. Батареи остыли, в комнате царил пронзительный холод. Изо рта при дыхании вырывался беловатый парок. На оконных стеклах с внутренней стороны скопился иней. Шторы казались ломкими; наверное, тоже промерзли. «Бажена» ещё работала, но – тоненько подсвистывая от напряжения. Выйти на прежний режим она была явно не в состоянии. Температура на градуснике была пять целых и сколько-то там десятых. Вакуумный колпак треснул, атмосферный воздух проник внутрь системы. Стоило почти восемь лет поддерживать строгую изоляцию! Бестолку подсвечиваемый аквариум выглядел вообще не сообразно ни с чем. Скользкие отвратительные куски пакли плавали на поверхности. Кристаллический солевой бордюр, будто снег, окантовывал жидкость. А сама она потемнела и приобрела уже знакомый коричневатый оттенок. Коацерваты, разумеется, пострадали больше всего. Они осели на дно и слиплись в рыхлую, довольно-таки неопрятную массу. Наматывался на неё «крахмал», колеблющийся плесневидными нитями. А под ним в толще студня змеились серые борозды и углубления. Это напоминало обнаженный человеческий мозг: кости черепа растворились, а волосы приросли непосредственно к мозговым оболочкам. Чувствовалось, что рыхлость его в дальнейшем будет только усиливаться. И внутри уже что-то темнело, правда, пока ещё не слишком заметно. Видимо, там начинались первые некротические изменения.
То есть, катастрофа была полной и окончательной. Годы работы припахивали теперь тинистым йодом. Слизь и плесень покрывали собой бесплодно растраченную часть жизни. Позади было кладбище, усеянное юношескими мечтаниями.
Отчаяние его было так сильно, что переходило в бесчувственность. На мгновение он подумал, что, может быть, имеет смысл включить масляные радиаторы, попытаться отогреть комнату, вернуть комочки в прежнее состояние. И он даже потянулся было к переключателям, но тут же отдернул руку. Сохранить среди обломков достоинство – вот все, что ему оставалось. Глупо и смешно было бы суетиться под камнепадом судьбы. Одного бесстрастного взгляда на прорастающий ворсинками «мозг» было достаточно, чтобы понять бесплодность всех дальнейших усилий. Что погибло, того уже не вернешь к жизни. То, что умерло, как ни бейся, умерло, по-видимому, навсегда. Здесь было то же, что он когда-то давно почувствовал в морге. Что есть жизнь, и почему она уходит так безвозвратно? И потому он пальцем не пошевелил, чтобы хоть что-нибудь предпринять. Он не тронул переключатели и не попытался заделать на колпаке зигзагообразную трещину. Он даже не стал выключать подсвистывающую, подмигивающую огнями «Бажену». Он просто вернулся домой, и снова, как ни в чем ни бывало, накрылся с головой одеялом. Впервые за прошедшие годы он проспал до одиннадцати. Будильник он отключил. Торопиться ему теперь было незачем.
Однако когда в середине дня он в странно-приподнятом настроении все же появился на кафедре – не для того, разумеется, чтобы работать дальше, а для того, чтобы напоследок убраться в лаборатории, – первое, что он заметил, неторопливо отдернув шторы, – это то, что волосатая груда «мозга» за ночь существенно увеличилась. Она словно втянула в себя всю «крахмальную массу», потемнела почти до самых краев, но кажется и не думала «протухать». Более того, пленочная её поверхность ощутимо подрагивала: сокращалась и вновь расправлялась, будто от электрического разряда. А ворсинки, которых стало значительно меньше, шевелились и будто всасывали в себя мутную воду.
Сердце у него чуть сдвинулось и повисло над пустотой. В ушах слабенько зазвенело от накатывающего прилива крови. Он быстро нагнулся, пытаясь разглядеть – что там, за толстым зеленоватым стеклом. И точно испугавшись этого его внезапного, порывистого движения, волосатый «мозг» сжался, став ещё морщинистее и ещё темнее, высунул из прилегающей ко дну части две толстые эластичные псевдоподии, пошарил ими вокруг, словно ища какое-нибудь укрытие, а затем оттолкнулся – и вдруг плавно, как воздушный шар, поплыл по аквариуму…
Через неделю стало окончательно ясно, что это – победа. Рыхлый «мозг» превратился в похожее на мешок, темное, покрытое пленочками существо, которое, несмотря на случившееся, чувствовало себя достаточно бодро. Было оно довольно крупное и занимало собой почти пятую часть аквариума. Размерами с арбуз или дыню средней величины. Складки на поверхности тела у него ощутимо разгладились. Перепончатое покрытие упруго вминалось при каждом движении. Земная атмосфера ему, видимо, не повредила. Более того, когда он, достав все-таки реактивы и изготовив свежий раствор, попытался восполнить в аквариуме недостаток первичного «океана», Гарольд, как он почему-то сразу же прозвал этот мешок, судорожно метнулся в угол и забился в истерике. От каких-либо добавок в среду пришлось пока отказаться. Вероятно, Гарольду время от времени требовался именно воздух. Прикрепляясь к стеклу, он высовывал из воды похожий на голову, уплотненный кожистый бугорок, и тогда «горло» под бугорком, как у лягушки, вздувалось и опадало.
Очень хотелось удостовериться – есть ли у него что-то вроде нервной системы, наличествует ли кровоток, мышечные волокна, пищеварительные отделы. В конце концов это было существо, науке до сих пор неизвестное. Открытий здесь следовало ожидать на каждом шагу. Однако Гарольд чрезвычайно болезненно реагировал на любую попытку исследования: от короткого шприца, которым предполагалось взять пробу лимфы, он дико шарахнулся, металлическую ложечку для соскобов кожи близко не подпускал, а контрастное освещение, чем «Цейсс» был особенно привлекателен, возбудило его и вызвало новый приступ истерики. Пленки на мешотчатом теле вздувались до пузырей и чуть ли не лопались. От любых подобных намерений тоже пришлось отказаться.
Прямого света Гарольд, как выяснилось, вообще не любил. Стоило солнцу, пусть даже тусклому, немного проникнуть в комнату, как «мешок» впадал в панику, заметную даже невооруженным глазом: начинал метаться, исчерчивать толщу воды порывистыми движениями, сокращался, вминал бока, мгновенно втягивал псевдоподии, – наконец забивался опять-таки в самый дальний угол аквариума и сидел там, весь сжавшись, пока солнце не уходило. Окна теперь приходилось держать всегда зашторенными, плафоны верхнего света ни в коем случае не зажигать, рефлекторы или лучевую подсветку по возможности не использовать, и только настольная лампа, отставленная как можно дальше от «океана», рассеивала полумрак. К электрическому освещению Гарольд почему-то относился спокойнее.
И все-таки это была победа. Победа тем более неожиданная, что пришла она в пору, казалось бы, окончательного поражения. Никогда раньше он не испытывал такого острого ощущения счастья. Хотелось петь, хотелось беспричинно смеяться, хотелось, чтобы всюду был праздник с утра до вечера. Иногда он ловил себя, что действительно мурлычит под нос что-то такое. Разумеется, сразу же умолкал, музыкальный слух у него отсутствовал напрочь. И его не тревожило даже то весьма печальное обстоятельство, что «Бажена», по-видимому, не выдержавшая нагрузки, теперь представляла собой просто металлолом. Вентиляторные моторы включались (если включались) с ужасным скрежетом, градусник-блокиратор лопнул: температуру отныне можно было поставить только вручную, магнитный режим, впрочем, как и режим атмосферы, полетели бесповоротно, компьютер же вел себя так, что лучше с ним вообще было не связываться. То есть, «Бажену» с чистым сердцем можно было списать в утиль. Да и бог с ней, с «Баженой», это, по-видимому, этап пройденный. Гарольд, скорее всего, мог уже существовать независимо от «Бажены».
Правда, пару недель ему пришлось изрядно поволноваться насчет кормления. Было ясно, что солевой раствор достаточного питания Гарольду не обеспечит. Это не коацерваты, которым хватало лишь одного «крахмального слоя». Здесь другие масштабы и, вероятно, совсем другой тип энергетического обмена. Нельзя рассчитывать, что Гарольд будет удовлетворен только минеральным субстратом. Эта простая мысль сразу же лишила его радости и покоя. И действительно, если первые несколько дней «мешок», занятый, скорее всего, внутренней перестройкой, бурной активности не проявлял и чувствовал себя сравнительно благополучно, в основном парил, медленно перемещаясь от стенки к стенке, либо лежал, распластавшись и чуть подрагивая, на дне, то на исходе этого времени ситуация в корне переменилась. Ворсинки на поверхности тела у него совершенно исчезли, пленочки уплотнились, и всасывание, видимо, стало менее интенсивным. Кое-где появились дряблые, морщинистые, какие-то старческие впадения. Гарольд весь обмяк и, точно слизень, надолго, будто заснув, приклеивался к субстрату. Соответственно прекратились дерганье и истерики. Даже при свете солнца пленочки на теле едва-едва трепетали. А чтобы добраться до воздуха, ему приходилось теперь присасываться и ползти по стеклу. Однажды он вовсе сорвался – закувыркался в воде, чуть взмахивая псевдоподиями. Становилось понятным, что он элементарно ослабевает. Тянуть далее в этом вопросе было просто нельзя. После некоторых колебаний решение было принято. Корка черного хлеба была осторожно помещена на дно аквариума. Сердце у него в этот момент висело буквально на ниточке. Что если обычные углеводы, просто пищевые добавки, ядовиты Гарольду? Что если они несовместимы с его обменом веществ? Что тогда – тяжелое отравление, агония, смерть? Пальцы у него дрожали, он чуть было не вытащил корку обратно. Однако ничего страшного, непоправимого в аквариуме не произошло. Гарольд вытянул псевдоподию и боязливо тронул кусочек, подтянул его поближе к себе и обволок мягкой складкой. Замер так – будто впал в летаргическое оцепенение. Крупное неторопливое сжатие прокатилось по телу. Через десять минут корка без остатка всосалась под кожу.
Это было, как он и предполагал, внешнее пищеварение. Следующий кусочек Гарольд слопал уже гораздо быстрее. А затем, по-видимому, совершенно освоившись, начал наворачивать так, что непонятно было, куда в него лезет. Он ел булку, хлеб, овощи, вареные и сырые, колбасу, кусочки пельменей, тонкие ломтики сыра, мясо, сваренное и нарезанное опять-таки мелкими кубиками, дольки яблок, конфеты, консервированные польские помидоры. Ничто из пищи не вызывало у него отторжения. Он ел даже шарики витаминов, которые были брошены на всякий случай. А когда однажды в аквариум скатился с подставки огрызок карандаша, псевдоподии быстро подхватили его и утащили в глубь тела. Карандаш вместе с грифелем тоже без следа растворился. Вероятно, Гарольд мог есть даже металлические опилки.
Эта проблема таким образом была решена. Зато другая, уже дававшая знать о себе, теперь приобретала просто угрожающие масштабы. Декабрьская авария на теплоцентрали была не единственной. В январе последовала ещё одна, правда, несколько меньших размеров. Температура в лаборатории на этот раз упала только до двенадцати градусов. Выручили масляные обогреватели, которые он с тех пор всегда держал наготове. И все же больно было смотреть, как сразу, будто курица, нахохлился и забился в угол Гарольд, как сначала встопорщились, а потом сникли пленочки, только что поблескивавшие в полумраке, и как неприятно глубокие нездоровые складки прорезали тело. Трижды за зимний семестр отключали на кафедре электричество. Комната погружалась в сумрак, аэратор переставал выбрасывать из себя серебряные воздушные пузырьки. Пришлось смонтировать весьма ненадежное приспособление на батарейках. И все равно Гарольд в этих случаях с какой-то судорожной поспешностью высовывался из аквариума. «Горло» у него часто-часто вздувалось и опадало, псевдоподии – бились, мелкая конвульсивная дрожь проходила по телу. Кожистый «мешок» задыхался прямо у него на глазах, и сердце скручивалось от того, что ничем нельзя было облегчить эти страдания.
Тем больше оснований было у него торопиться. Все весенние месяцы он, как проклятый, пробовал различные режимы инициации. Это представляло собой чрезвычайно муторное занятие. Полностью отремонтировать «Бажену» после аварии действительно не удалось. Техники из университетских мастерских смогли вернуть к жизни лишь отдельные блоки. Связали их кое-как временными соединениями, разомкнули целостный контур и поставили к каждой секции индивидуальные выводы. Автоматического согласования параметров теперь не было. Регулировать их соответствие друг другу приходилось вручную. Лаборатория в такие минуты превращалась во что-то немыслимое: бурлила в колбах сернистая вода, откуда испарения перегонялись под частично восстановленный колпак аквариума, шипел углекислый газ в баллоне, включенный, чтобы воссоздать там же атмосферу древней Земли, осаждался в трубчатом холодильнике и сливался обратно зеленоватый раствор протобелкового «океана». Подмигивали разноцветные огоньки на шкалах. Гудел зуммер, указывающий, что наступает время кормежки. Сумрак, смягченный лишь небольшой лампой в углу, дополнял картину. Запахи, горячие испарения, влага, превращающая халат в мокрую тряпку. Это и в самом деле чем-то походило на мезозой. Человеку в таких условиях существовать было непросто. К концу рабочего дня у него обычно начинало резать в глазах, щипало гортань, вероятно, от непрерывных сернистых выделений, ныли мышцы предплечий, поскольку руки часами приходилось держать неудобно приподнятыми. Тянущая длинная боль скручивала позвоночник. Наука больше не представлялась ему упорным восхождением на вершину. Свет знаний не рассеивал мрак, а делал его, казалось, ещё плотнее. Только необходимость вела его сквозь эти суровые земли. Он знал, что обязан достичь той цели, которую когда-то перед собой поставил. Бог или дьявол ведет его по этой дороге – уже неважно. Он не имеет права остановиться, пока не исполнит предназначение. Резь в глазах и боль в позвоночнике не играли здесь ни малейшей роли. Это все были мелочи, которые вполне можно было терпеть. По-настоящему его выматывало нечто совершенно иное. Его выматывало лишь то, что многомесячные усилия продвинуться дальше оказались бесплодными. Дорога, по которой он шел, привела в вязкую топь. Искра жизни, вспыхнувшая во мраке, мерцала, но и не думала разгораться. Какие бы режимы, чтобы стимулировать дальнейшую эволюцию, он ни пробовал, какие бы условия, конечно, в пределах разумного, ни создавал, сколько бы ни менял, опять-таки в пределах разумного, температуру, магнитное насыщение, кислотность среды, заканчивалось это всегда одним и тем же. Гарольд, как бы прислушиваясь к происходящему, на несколько минут замирал, выпускал псевдоподии, пробовал, если так можно выразиться, новый «пакет» режимов, а потом закатывался в истерике, вздувая и втягивая кожистые пленки на теле. Эксперимент приходилось сворачивать. Вся подготовительная работа шла насмарку.
Это опять был какой-то безнадежный тупик. Не помогали даже странные заклинания, которые он, паче чаяния, решился использовать. «Золотая формула», приписываемая Гермесу Трисмегисту, «Слово для духов воздуха и воды» Ориона Ксарийского, «Тройственное очарование или Малый Канон» великого Леопольдуса. Он почти месяц раскапывал эти тексты в Публичной библиотеке. Диковато звучала торжественная латынь среди электроники и стекла. Начинали вдруг дребезжать колбы в секциях медицинского шкафчика. Стрелки на шкалах, уже давно отключенные, показывали загадочные величины. А однажды сама собой вдруг загорелась спиртовка, сплюнув предохранительный колпачок, и трепещущий язычок огня лизнул «Биологию» старика Макгрейва.
Даже Гарольд, по-видимому, ощущал нечто такое. При одних заклинаниях он, как будто понимая их смысл, впадал в истерику, другие, вроде бы точно такие же, оставляли его полностью равнодушным, а когда произнесена была так называемая формула «Отворения врат», начинавшаяся словами: «Четырежды Тот, Кто Невидим, Неслышим и Неощутим», Гарольд, если только это не было простым совпадением, почти целиком, зацепившись за край, высунулся из аквариума. Бугорчатая «голова» ходила из стороны в сторону, «горло» натягивалось и опадало, как будто внутри у него были настоящие легкие, псевдоподии, будто руки, ощупывали верхнюю вытяжную трубу. Он напоминал узника, томящегося в заключении. И вот, что странно: стоило в это время присесть перед аквариумом хотя бы на пару минут, как Гарольд всем телом буквально распластывался по передней стенке, – взбугривался, прилипал к стеклу, как будто хотел его выдавить, поджимал «голову», замирал и мог оставаться в таком положении сколько угодно. Казалось тогда, что между ними идет какая-то телепатическая беседа. Любопытные мысли вдруг начинали ворочаться в темных глубинах сознания. Всплывали странные расфокусированные картины, которые осмыслить было нельзя. У него тогда холодел затылок, а лоб, напротив, начинал воспаленно разогреваться. Продолжалось это минут пятнадцать, больше было не выдержать, и после каждого такого «сеанса» его пошатывало, будто от внезапного истощения. Раздражал солнечный свет, бьющий в глаза на улице. Громкие голоса студентов болезненно ударяли в уши. Утомительно блестела Нева, и ветер выволакивал из-под моста тинистые неприятные запахи. Иногда его даже подташнивало, словно он съел или выпил что-то не то. Зато какими-то удивительными наитиями становилось понятным, что следует делать дальше. Например, использовать как катализатор некоторые соединения ртути. Например, готовить часть нужных сред исключительно в темноте. Например, брать для работы не заводскую, химически очищенную рибозу, а природную, со всеми примесями, возможно повышающими её активность.
Конечно, смешно было бы утверждать, что эти идеи внушаются ему напрямую Гарольдом. Ведь что такое Гарольд: достаточно примитивное, лишенное разума существо. И все-таки возникали они именно после каждого такого «сеанса». Они настойчиво лезли в голову, и просто так отмахнуться от них было нельзя. Какая-то глубинная связь здесь, вероятно, наличествовала.
Прозрение у него наступило в начале августа. Утром жена напомнила, что сегодня они едут к ребенку. Оказывается, договаривались об этом ещё неделю назад.
– Ты же не возражал тогда, помнится? Не возражал. Значит, едем. И заодно посмотришь, что там у них случилось со светом. Смешно сказать: по вечерам чуть ли не при лучине сидят. Кстати, не забыть бы, свечи просили им привезти.
– Со щитком, наверное, что-нибудь.
– Вот съездим туда и наконец разберемся.
Она поднялась сегодня раньше обычного и за кофе, волнуясь, произнесла довольно длинную речь об их отношениях. Отношения, как можно было понять, её не устраивали.
– Ты хоть помнишь, когда мы с тобой в последний раз куда-нибудь ездили?
Он пожал плечами:
– Когда отвозили ребенка на дачу.
– А до этого?
– Сегодня я не могу. Мне надо работать.
В ответ жена снова произнесла довольно длинную речь. Суть её сводилась к тому, что помимо прав существуют в жизни ещё и многочисленные обязанности. Обязанности по отношению к семье, например. Обязанности по отношению к родителям и к ребенку.
– Что же, они и дальше будут сидеть без света? – спросила она.
А отсюда делался вывод, что продолжать такую жизнь просто немыслимо.
– Мы с тобой даже уже почти и не разговариваем.
– А сейчас?
– Ну это, знаешь, по-моему, первый раз за все лето. Ты даже меня ни о чем больше не спрашиваешь.
– А о чем я должен тебя спросить? Сколько времени?.
– Вот-вот, именно так, – нервно заключила жена.
Наверное, это было до некоторой степени справедливо. Он и в самом деле не помнил, когда они в последний раз разговаривали. Только справедливость его сейчас не слишком интересовала. Он, как всегда, перелистывал, поставленный перед собой номер «Современной эмбриологии», – отмечал те статьи, которые следовало бы потом изучить, ставил галочки на полях, если что-то вдруг привлекало его внимание. Назойливый женский голос мешал работе. Трудно было понять: кто эта женщина и чего она от него хочет? Основную часть колкой тирады он пропустил мимо ушей. И лишь когда жена решительно заявила, что все, терпение у неё кончилось, он слегка вздрогнул и оторвал глаза от подслеповатого шрифта.
– Пожалуйста, повтори.
– Я считаю, что откладывать и тянуть нам не следует…
– Нет, пожалуйста, что ты сказала раньше?
– «Это уже не наука, это – что-то иное»…
И она подалась назад, испуганная его темным взглядом.
Однако ничего страшного вслед за этим, конечно, не произошло. Несколько секунд, будто смерть, длилась напряженная пауза, а потом он взял её руку и – чего уж ожидать было никак нельзя – наклонился и слегка коснулся пальцев губами.
Горячее дыхание потекло по ладони.
– За что? – спросила жена.
– За то, что ты это сказала…
Он был ей действительно благодарен. Потому что теперь он знал, что ему следует делать.
На кафедре он прежде всего покормил Гарольда. Кусочки мяса прилипли к черному телу и минут через пятнадцать всосались. Гарольд высунул «голову» из воды и задышал «горлом». Затем он быстро, но чрезвычайно тщательно разомкнул работающие блоки «Бажены»; сверяясь со схемой, которую наметил ещё в дороге, перемонтировал их и соединил в новом порядке. Получилось из этого нечто вроде цветочного венчика. Электромагнитный сердечник встал как раз напротив аквариума. Щелкнул тумблер, и обмотка по-рабочему загудела.
– Вот так, – удовлетворенно сказал он.
Далее были подсоединены многочисленные реле. Причем так, чтобы не нужно было потом подкручивать разные ручки. Он подозревал, что времени у него на это не будет. Он ни с кем не советовался и не смотрел ни в какие справочники по электротехнике. Схемы всех подключений вспыхивали у него в голове сами собой. Будто кто-то невидимый продиктовал ему сразу всю итоговую картинку. Это заняло более четырех часов чистого времени. Но когда он защелкнул наконец в последнем контуре самый последний контакт, когда «прозвонил» всю схему и перебросил рубильник, выставленный сейчас для удобства на тумбочку, когда плавно поворачивая реостат, дал на эти контуры нужное напряжение, индикаторы, вспыхнувшие в полумраке, показали ему, что все сделано правильно. Впрочем, он в этом почему-то и не сомневался.