Страница:
Хельц закашлялся. Его мучил и разговор, и непривычная нищая обстановка. Он к такой не привык. Кроме койки, на которой вытянулся старик, тут теснились ещё семь или восемь кроватей. Все они сейчас были заняты пациентами. Кто рассматривал старый, явно прошлогодний журнал, кто был полностью поглощен неторопливой беседой с соседями. А кто просто лежал – бессмысленно уставившись в потолок. Дребезжало включенное радио, пахло дезинфицирующими веществами, непонятное перистое растение умирало на подоконнике.
На случайного посетителя не обращали внимания.
Старик шмыгнул носом.
– Это для тебя – игра, – вяло сказал он. – А вот для меня, как выяснилось, источник существования. Была любовь – были силы, чтоб жить. Не стало любви – и существование прекращается…
Он сомкнул губы.
– А что будет с миром? – спросил Хельц. – Ты – уйдешь, мир совсем опустеет…
Старик вздохнул.
– Я думаю, что мир моего отсутствия не заметит. Он и раньше не слишком во мне нуждался, и теперь спокойно будет существовать без меня. Он достаточно погружен в свои собственные интересы…
– Иссякнет дух жизни, – сказал Хельц. – Воцарится Луна и властвовать будут мертвые. Прах земной превратится в коснеющую бессмысленность.
– Это будут твои владения, – ответил старик. – Ты хотел царствовать – ты обретаешь могущество…
Веки его судорожно расширились.
– Отец! – шепнул Хельц.
Однако старик молчал. Он покоился, задрав клочковатую бороду, и поверх его скрещенных запястий опять сидел таракан.
Тогда Хельц поднялся и секунду смотрел на обрисованное простынями длинное тело.
Бровь у него заломилась.
– Эй, кто-нибудь!… – лающим голосом крикнул он. И, посторонившись, чтоб пропустить кряжистого мужчину, который – рванулся, вышел не спеша на крыльцо, где опять во все стороны брызнули от него испуганные старухи.
Ему было муторно.
Он, не торопясь, закурил, а потом глянул в померкшее небо – из густеющего тумана начал падать на зелень травы пушистый искрящийся снег…
3. ЛЕТО. САНКТ-ПЕТЕРБУРГ
4. ЛЕТО. БАЛЬШТАДТ
На случайного посетителя не обращали внимания.
Старик шмыгнул носом.
– Это для тебя – игра, – вяло сказал он. – А вот для меня, как выяснилось, источник существования. Была любовь – были силы, чтоб жить. Не стало любви – и существование прекращается…
Он сомкнул губы.
– А что будет с миром? – спросил Хельц. – Ты – уйдешь, мир совсем опустеет…
Старик вздохнул.
– Я думаю, что мир моего отсутствия не заметит. Он и раньше не слишком во мне нуждался, и теперь спокойно будет существовать без меня. Он достаточно погружен в свои собственные интересы…
– Иссякнет дух жизни, – сказал Хельц. – Воцарится Луна и властвовать будут мертвые. Прах земной превратится в коснеющую бессмысленность.
– Это будут твои владения, – ответил старик. – Ты хотел царствовать – ты обретаешь могущество…
Веки его судорожно расширились.
– Отец! – шепнул Хельц.
Однако старик молчал. Он покоился, задрав клочковатую бороду, и поверх его скрещенных запястий опять сидел таракан.
Тогда Хельц поднялся и секунду смотрел на обрисованное простынями длинное тело.
Бровь у него заломилась.
– Эй, кто-нибудь!… – лающим голосом крикнул он. И, посторонившись, чтоб пропустить кряжистого мужчину, который – рванулся, вышел не спеша на крыльцо, где опять во все стороны брызнули от него испуганные старухи.
Ему было муторно.
Он, не торопясь, закурил, а потом глянул в померкшее небо – из густеющего тумана начал падать на зелень травы пушистый искрящийся снег…
3. ЛЕТО. САНКТ-ПЕТЕРБУРГ
Восторг был полный. Верка сперва онемела, а потом, наверное, через полминуты, придя в себя, распечатала и повертела низкий хрустальный флакончик, посмотрела на свет, отодвинула, чтоб оценить, и, наконец, прикоснувшись стеклянной лопаточкой к безымянному пальцу, осторожно понюхала, закатывая при этом глаза.
– Божественный запах, – сказала она. – Лидка, ты просто прелесть. Не забыла о старой приятельнице, привезла. Слушай, а зачем здесь вот эта вот пипочка?
Белым длинным мизинцем, который производил впечатление свежевымытого, она тыкала в крошечный синий бутончик, по-видимому, из фарфора. Крышечка на бутончике была такая, что непонятно, как и открыть.
– Ну, черти, выдумали!
Лида снисходительно объяснила, что вот эта вот пипочка – для сочетания ароматов. Например, если хочешь, чтоб был одновременно и персиковый аромат и вишневый, то из этой вот пипочки фиксируешь между ними границу, и тогда оба базовых тембра уже не смешиваются. То есть, можно создать любое количество комбинаций и одновременно – со сложным букетом, построив, например, восходящую гамму. Как тебе больше нравится. Смотри по инструкции.
В предложении об инструкции содержалась изрядная доля яда. Английского Верка не разбирала, и в другой ситуации, вероятно, не поленилась бы напомнить об этом, – непременно добавив, что русского-то языка толком не знаем, а ничтоже сумняшеся хватаемся за иностранные. Называется это образованщиной. Однако, сегодня выступать на эту тему она не стала, а, упрятав подарки и пододвинув к себе вазу с пирожными, отхлебнула индийского чая и заблестела глазами:
– Давай, рассказывай!…
Между прочим, и тон у неё был вполне дружелюбный: без иронии, без тени какого-либо превосходства. Верка даже её ни разу не перебила. А когда Лида устала от почти часового рассказа, когда все было обрисовано и вывалены первые впечатления, то оставила недоеденное пирожное на розетке и сказала – чуть ли не с некоторым почтением:
– Ты, наверное, каждый месяц будешь туда мотаться…
Зрачки у неё сконцентрировались. Чувствовалось, что она прикидывает открывающиеся возможности. Однако, Лида эти её прикидки немедленно поломала, объяснив, что съездила она, разумеется, плодотворно – привезла договоры и некоторые перспективные наработки, непосредственное начальство, кажется, ею довольно – что ни в коем разе не значит, что будто бы теперь так и будет: и желающих побывать за границей в этой фирме хватает, и не только она специализируется на субликвидных расчетах. А к тому же умные люди рассказывали, что проветриться за бугром только на свежачок интересно, ну, быть может, – второй вояж или третий. А когда начнешь мотаться туда-сюда, то оказывается, что это вовсе не удовольствие: пертурбации с визами, смена часовых поясов, быт там хоть и удобный, а все-таки не по-нашему. И так далее и тому подобное. Вымоталась она за эту неделю ужасно. Будто месяц пахала, никакой энергии не хватает. Вон в последний вечер у неё была намечена встреча, но когда человек не пришел, то она просто-напросто облегченно вздохнула. Потому что не надо было уже ни с кем разговаривать. В общем, ладно, тут ещё следует поразмыслить.
Как она и рассчитывала, Верка тут же почуяла, что про человека упомянуто было не просто так, и с присущим упорством вытянула из неё подробности. История с Блоссопом её, видимо, потрясла, Верка ахала, всплескивала наманикюренными руками, чуть не вляпалась в вазу с пирожными, успев подхватить, и очень долго рассматривала визитку, которую Лида достала. И понюхала её, и потерла, только что не попробовала на вкус.
– Неужели действительно граф? – завистливо сказала она. – Слушай, Лидка, а он тебе голову не морочит? Написать-то все можно, бумага стерпит. Слушай, а почему она у него – черного цвета?
Лида с видом знатока объяснила:
– Вероятно, для элеганта. Серебро на таком фоне, видишь, как выделяется. Между прочим, он мне ещё и адрес оставил. Что-то загородное, надо будет как-нибудь съездить.
Верку точно прихлопнуло:
– Везет же некоторым… Ты мне тоже там какого-нибудь деятеля подбери, граф – не граф, но чтобы денег было побольше. – И добавила со свойственной ей проницательностью. – Н-да, а выглядишь ты и в самом деле неважно…
Лида поспешно откусила пирожное. Она вовсе не имела желания развивать эту тему. По утрам она видела в зеркале свое бледное, осунувшееся лицо, на котором во впадинах проступала нехорошая зелень. Далее, после мытья и растирания кремом, кожа приобретала нормальный оттенок, но о том, что выглядывало из утренней мути, забыть было нельзя. Чувствовала она себя плоховато, мучила иногда тошнота, или вдруг накатывали такие приступы слабости, что весь мир начинал вращаться, точно на карусели. Она боялась упасть. Главное же, что внутри у неё неожиданно появился плотненький сгусток холода – словно ледяная картофелина – и, как Лиде казалось, этот сгусток все время увеличивался в размерах. Образовывался он как будто из тканей тела, и чем дальше, тем больше переплавлял их в тягучий мороз. Лида явственно ощущала в себе противную зябкость. И сейчас, разжевывая без охоты вялый эклер, она чисто непроизвольно передернула от озноба плечами. Что, конечно, не укрылось от внимания Верки. Мерзнешь? Мерзну. Ты, мать, того, не гриппуешь?… Следовало бы, наверное, давно обратиться к врачу – вероятно, пройти обследование, выяснить, в чем тут дело. Но ведь это, знаете ли, не прежние времена. Раньше, года четыре назад, и поболеть было приятно. Отдохнешь себе дома, книги какие-нибудь почитаешь. Все равно, что дополнительный отпуск. Теперь, знаете ли, не так. Теперь только намекни, что у тебя нелады со здоровьем, и моргнуть не успеешь, как тут же окажешься без работы. В лучшем случае дадут выходное пособие – никакой профсоюз не поможет.
– Простыла, наверное, – беззаботно сказала она.
Но отбиться от Веркиного напора было непросто. Та немедленно, меряя температуру, пощупала лоб, озабоченно констатировала: Вроде, горячий, – оттянула Лидины веки, что-то там проверяя. И, по всей вероятности, увиденное ей не понравилось, потому что она сказала:
– Давай-ка в постель. Градусник тебе забебеним, сделаем все по науке.
– Ну и что ты у меня обнаружила? – спросила Лида.
– А вот то обнаружила, что и следовало!
– И что именно?
– Это самое!…
Было ясно, на что она намекает. Лида хотела сказать, что пошла бы ты, Верка, туда-сюда. Тоже мне гинеколог, два курса задрипанного медучилища. Если хочешь кого-то лечить, то – с себя начинай. Но едва она вспрянула, чтобы высказать недовольство, как сделался невыносимым кремовый вкус во рту, жир эклера как будто выстлал пищевод изнутри, желудок болезненно дернулся – вырываясь из Веркиных рук, она еле успела нагнуться над раковиной: желтоватая водяная струя ударила изо рта, и гортань защипало от едкой горечи.
Ее всю выворачивало.
– Уйди-уйди!… – между приступами тошноты бормотала она.
Однако, Верка, разумеется, никуда не ушла, а напротив, дождавшись, пока ужасные спазмы закончатся, усадила её, поддерживая, на прежнее место – обтерла платком, налила, чтобы можно было запить, слабый чай и сказала – серьезно, без тени какого-либо покровительства:
– Значит, правильно все. Что будем делать, подруга?…
Врач был вроде толковый, а нес какую-то чепуху. Когда осмотр завершился, и одетая, немного смущенная Лида примостилась на стуле с другой стороны стола, то он, подняв голову от бумаг, которые заполнял неразборчивым почерком, сообщил – довольно-таки равнодушно, как о чем-то обыденном:
– Примерно шесть месяцев. Состояние, в общем, нормальное. Никаких отклонений, тревожных симптомов нет. Сдадите анализы: кровь и так далее. Я надеюсь, что все будет благополучно.
Лида нервно сказала:
– Какие шесть месяцев, доктор? Вы, наверное, ошибаетесь, не может этого быть. Я прошу вас направить меня на дополнительное обследование…
Врач кивнул, по-прежнему продолжая писать.
– Разумеется, если вам не жалко сил и времени. Но, по-моему, второе обследование ничего не даст. Случай, к сожалению, достаточно ясный. – Длинным указательным пальцем он подтолкнул к ней разграфленный листок. – Вот вам справка и направления на анализы. Постарайтесь сделать их в ближайшие дни. А потом приходите, мы вас посмотрим вторично.
Очки сползали по переносице.
Лида его не слушала. Она морщила лоб и поспешно, как на контрольной, подсчитывала возможные сроки. Шесть месяцев – это, значит, в районе Нового года. Сейчас июль, то есть, видимо, середина нынешнего января. Нет, в течение января у нее, как нарочно, и близко не было. Она может поклясться, она хорошо помнит этот январь. Ей как раз сообщили, что предстоит зарубежная командировка. Закрутилось и понеслось тогда, как с горы. Не было ни одной свободной минуты. Нет-нет-нет, январь, разумеется, отпадает. На мгновение перед нею всплыло ироническое сдержанное лицо Блоссопа. Как он после внезапной близости предупредил: Каждый сам решает свои внутренние проблемы. Ты, наверное, понимаешь, что никакой ответственности я брать не себя не могу. Лида с ним тогда полностью согласилась. Потому что и она не хотела тогда никаких новых проблем. И, естественно, соответствующим образом предохранялась. Да и, если подумать, при чем здесь Блоссоп: всего месяц назад. Блоссоп к этому ни малейшего отношения не имеет.
Она стряхнула воспоминания.
Но сейчас же, как по заказу, возникло утро следующего дня. Когда Блоссоп зашел к ней, чтобы вместе позавтракать. Лида была ещё не готова и сидела в халате у трехстворчатого трюмо. Утро было чудесное, плескалось за окнами море, долетел с горизонта протяжный корабельный гудок. Как ты себя чувствуешь? – спросил тогда Блоссоп. А омытая солнцем Лида ответила: Словно заново родилась… Что ж, неплохо, и у меня такое же чувство… Он слегка наклонился и поцеловал в опушь шейных волос. И её вдруг пронзило ощущение смертельного холода…
Нет, это не Блоссоп.
– Например, в четверг, в пятнадцать часов, – сказал врач. – Не забудьте анализы. Вас устраивает это время?
Лида, не понимая, уставилась на него.
– Я сказал, что назначаю вас на двадцать четвертое. Не забудьте анализы, выписываю номерок…
Авторучка опять забегала по бумаге. Волосы были схвачены белой докторской шапочкой.
Тогда Лида открыла сумку, находившуюся при ней, покопавшись, достала несколько стодолларовых бумажек и, ни слова не говоря, разложила их поверх медицинских бланков. Она намеренно захватила доллары, а не рубли, потому что по опыту знала: доллары действуют лучше.
Так было и в этот раз. Врач откинулся, и очки его оказались на кончике носа.
Кажется, он даже вспотел.
– Что это?
– Деньги, – спокойно сказала Лида. И добавила, пока врач не успел опомниться и что-нибудь произнести. – Мне необходимо избавиться от э т о г о, доктор. Понимаю, что случай… скажем так… не совсем… и поэтому я готова компенсировать дополнительные усилия. – Она выдержала короткую паузу. – Эти деньги не обязательно вносить в кассу больницы.
Не притрагиваясь к зеленым купюрам, врач извлек из-под них бумаги, на которых писал.
– Вы, по-моему, не до конца уловили, – сказал он. – У вас срок беременности – около полугода. Прерывание здесь возможно только хирургическим методом. Понимаете: операция, для чего необходим соответствующий диагноз. Например, угроза жизни будущей матери. А в противном случае – это уголовное дело.
Лида сухо, как на переговорах, заметила:
– Это, доктор, не криминал. Это просто дружеская услуга. Я приеду сюда на своей машине – когда назначите. И уеду отсюда я тоже сама. Никаких претензий впоследствии. Никто ничего не узнает.
– Деньги вы все-таки заберите, – сказал врач. – Медсестра сюда может зайти, вообще – компрометирующая ситуация. А по поводу операции я вам скажу так: срок в шесть месяцев – это уже готовый ребенок, сформированы части тела, все ткани, мозг. Большинство эмбриологов полагает, что он может воспринимать отдельные звуки. Это уже почти человек. Операция в данном случае имеет оттенок убийства. Не напрасно же она обставляется такими ограничениями…
– Доктор, если перевести на рубли, то здесь более миллиона, – сказала Лида. – А работы, наверное, всего на полчаса. Я прошу вас подумать…
– А новая жизнь?
– А на жизнь мне, честно говоря, наплевать!
Тогда врач неторопливо собрал со стола купюры и довольно точным движением бросил их в раскрытую сумочку.
Лицо его поскучнело.
– Так я назначаю вас на четверг, – сказал он. – Если вы по каким-то причинам не сможете, то, пожалуйста, позвоните.
Тот же указательный палец придвинул к Лиде выписанное направление. Она глянула на него, как сквозь жидкий туман. Защипало глаза, и сквозь веки проступили неудержимые слезы. Значит – рухнуло. Значит, полетели под откос все её планы.
Как же так?
– Воды, – сказал врач. – И накапайте туда тазепама, обычную дозу. Нет, пожалуйста, следующего пока не надо…
Появился стакан, в котором что-то поплескивало. Протянула его, должно быть, вернувшаяся в кабинет медсестра.
Лида даже и не заметила, когда она возвратилась.
– Выпейте, пациентка…
Она оттолкнула стакан.
Нет, наверное, не все ещё было потеряно. Существуют, конечно же, и другие врачи, – вероятно, не с меньшей квалификацией, но более, так сказать, понимающие. За живой миллион она кого угодно найдет. Не отчаиваться, бывало и хуже.
Она резко вздохнула.
И внезапно, в тот самый момент, когда, опираясь о стол, она начала подниматься, нехорошая плотная боль вспыхнула у неё внутри, – словно что-то задвигалось, пытаясь перевернуться.
Лида вскрикнула от неожиданности.
А тупая черная боль вдруг расширилась, охватывая собой поясницу и, как будто выталкивая что-то наружу, раздвинула бедра…
Ночью она почувствовала себя совершенно здоровой. День до этого был заполнен тусклым муторным полусном. Боль, как охватила её в кабинете врача, так и пучила, разрывая тело на части. А потом, когда, казалось, что уже разорвала совсем, вдруг ослабла, но полностью не исчезла – то усиливаясь, то уменьшаясь, как бы затаилась внутри, точно ныли, напоминая о родах, отмерзшие дряблые внутренности. Лида большей частью находилась в спасительном забытьи. Ей, наверное, время от времени назначали наркотики: грустный медленный дождь моросил прямо с серого потолка, и сухие капли его проходили сквозь простыни. Обрисовывалась, точно во сне, колеблющаяся фигура Блоссопа. Он говорил: Мир прекрасен. Посмотри на эти дома, заросшие паутиной, посмотри на акации, мертвые, словно в сушь, посмотри на волшебную плесень, которая проступает на теле. Запах от неё возбуждает. Мир уже никогда не будет иным. Царство мертвых – это царство незыблемости… Они шли по бульвару, который тянулся вдоль моря, волны с тихим шипением выкатывались на песок, горела в небе луна, и вдруг Блоссоп отломил себе руку и, схватив её за коричневый обнаженный сустав, потянулся, чтобы достать пышную свечку каштана…
Однако бывали и просветления. Проступали тогда – известковые сумрачные углы, парус шторы, надутой яростным солнцем, жуткая, как раздавленное насекомое, розетка на противоположной стене. Лида, разумеется, понимала, что лежит в больничной палате, – вдруг показывался над ней крахмальный колпак медсестры, а порой она слышала негромкие голоса в коридоре. Что-то ей осторожно вводили, чьи-то руки уверенно дотрагивались до нее, холодела от спирта протертая кожа, жало твердой иглы залезало в расслабленность мышц. Все это были приметы реальности. Но самой ей казалось, что жизни вне палаты не существует: мир из смерти и тлена простирался за больничными стенами, и июльское солнце лишь подогревало его. Лиде сразу же хотелось забыться опять. Тем не менее, просветления наступали, и в одно из таких просветлений она увидела меняющих капельницу медсестер и услышала шепот, летающий между ними. Причем, младшая из сестер была с родимым пятном на щеке, и по форме оно напоминало гусеницу, вгрызшуюся в нежную мякоть. Медсестра говорила: Я всего полгода работаю, и уже третий случай, когда рождается «гном». Так, глядишь, уже и людей не останется… У неё был крахмальный, поскрипывающий, очень свежий халат, и отчетливо пахло духами, внедряющимися в сознание. Ничего, отвечала старшая медсестра. Поработаешь пару лет, ещё не такое увидишь. – А откуда они появляются, это – врожденные аномалии? – Кто их знает, выскакивают – вот и все. – Я, наверное, никогда не привыкну, твердила младшая медсестра. А которая старше разубеждала: Привыкнешь, все привыкают… Капельницу, они, видимо, убирали. Лида, шевельнувшись, сказала: Принесите, его сюда. А, быть может, и не сказала, голоса слышно не было. Но, наверное, шевельнулась, потому что медсестры – захлопотали.
А во втором таком просветлении она увидела Верку. Та сидела на табуретке рядом с кроватью, и бумажный пакетик черешни покоился у неё на коленях. Лежи, подруга, лежи, говорила Верка. Тебе сейчас первое дело – лежать. И, пожалуйста, не волнуйся, не о чем теперь волноваться. Она что-то такое рассказывала о работе: кто-то там у них кого-то загрыз, а кому-то, наоборот, удивительно посчастливилось – понимаешь, нашел редкий ход, теперь стрижет баксы. В общем, ладно, а насчет последующего не отчаивайся, никого не слушай, все дети выглядят именно так, подрастет немного – тогда и подумаем. Мой вон тоже родился – башка была, как ведро… От неё истекало пугающее сочувствие – снисходительность и, может быть, даже злорадство. Лида попросила опять: Скажи, чтобы его показали… И тогда Верка исчезла, смытая волнами сна.
И ещё было странное ощущение в эти дни: будто кто-то её зовет, захлебываясь от страха. Зов был ясный, особенно в ночной тишине палаты. Лида с необыкновенной отчетливостью воспринимала его, – и вдруг села, нащупав босыми ногами линолеум. Разумеется, у неё немедленно поплыла голова и по телу испариной распространилась неприятная слабость. Но идти было можно, и только когда она, цепляясь за косяк, поднялась, её сильно качнуло, ударив плечом о стену. Впрочем, равновесие тут же восстановилось, и она, натянув халат, который пах дезинфекцией, осторожно просунулась в коридор, освещенный двумя настольными лампами в конце и в начале. Лампы были не сильные, а одна, за которой, по-видимому, дежурила медсестра, затенялась ещё и круглым деревянным барьерчиком, и поэтому темнота мощным пологом провисала над коридором. Лида на секунду заколебалась, однако, зов у неё внутри звучал все ясней, и теперь ощущались в нем не только пугающее одиночество, но и дрожь, и свобода, и голод, и дикий восторг, и манящее чувство уверенности, что сейчас все наладится. И вдруг что-то тягучее, вкусное, обжигающее хлынуло ей в гортань и потом испарилось мгновенно, наполнив клокотанием силы. В этой силе была особая звериная радость. Лида вскрикнула, настолько ей стало не по себе, и, уже не противясь влечению зова, побежала к лестнице, ведущей на третий этаж.
К счастью, дежурной сестры за барьерчиком не было – лампа с яркой бесцельностью освещала раскрытый потрепанный том, в медицинском шкафчике у стены поблескивали какие-то склянки. Это было ей на руку, хватаясь за пластик перил, Лида без особых усилий одолела два гулких пролета. Шаги звучали отчетливо. Мельком, сквозь окно на площадке она увидела душную полуночную темноту – камень спящих домов, зловещий оскал подворотен. И над крышами – лик луны, как будто сотворенный из холода. Луна была просто жуткая. На мгновение ей снова почудилось, что мир отвратительно пуст: улицы, города, континенты – вон оставленный навсегда ржавеющий грузовик. Но это было лишь на одно мгновение. Она слышала зов, и когда выбежала на третий этаж, то опять очутилась в громаде больничного длинного коридора, упирающегося правым концом своим в застекленную дверь. Там, наверное, находилось родильное отделение. Точно так же горела настольная лампа в углу, и она точно так же освещала раскрытую толстую книгу. Словно вся обстановка была скопирована с предыдущей. Но в отличие от предыдущего здесь сидела дежурная медсестра, и крахмальный халат выделялся раскопом небольшого сугроба.
Медсестра, по-видимому, спала. Голова её покоилась рядом с книгой, ломтик шапочки съехал, открыв пену рыжих волос, а всю шею охватывала жилистая серая шаль, вероятно, пушистая и наброшенная от холода.
Кажется, это была та сестра, что возилась днем с капельницей.
Коричневело родимое пятно на щеке.
Зов явно приблизился.
Лида тихо, на цыпочках двинулась, замирая, вперед, и вдруг шаль мягко шлепнулась на пол, обнажив на шее сестры малиновые разводы, а потом поднялась и обернулась крохотным уродливым существом, выковыливающим из-за барьера на тоненьких ножках.
Оно было сморщенное, покрытое ворсом шерстинок, вздутый лоб делал голову непропорционально большой, а карикатурные ручки, как проволоки, сновали по воздуху.
Существо как будто что-то ощупывало.
Оно сделало неуверенный осторожный шажок и качнулось под тяжестью котлообразного черепа.
Клацкнули коготки по линолеуму.
– Мама… – пискляво сказало оно. – Мама… мама… уа!…
Кожистые черные губы растянулись в улыбке. Что-то красное было размазано вокруг них.
– Мама… уа…
И тогда вдруг раздался нечеловеческий яркий крик, и Лида лишь через мгновение поняла, что это кричит, захлебываясь, она сама…
– Божественный запах, – сказала она. – Лидка, ты просто прелесть. Не забыла о старой приятельнице, привезла. Слушай, а зачем здесь вот эта вот пипочка?
Белым длинным мизинцем, который производил впечатление свежевымытого, она тыкала в крошечный синий бутончик, по-видимому, из фарфора. Крышечка на бутончике была такая, что непонятно, как и открыть.
– Ну, черти, выдумали!
Лида снисходительно объяснила, что вот эта вот пипочка – для сочетания ароматов. Например, если хочешь, чтоб был одновременно и персиковый аромат и вишневый, то из этой вот пипочки фиксируешь между ними границу, и тогда оба базовых тембра уже не смешиваются. То есть, можно создать любое количество комбинаций и одновременно – со сложным букетом, построив, например, восходящую гамму. Как тебе больше нравится. Смотри по инструкции.
В предложении об инструкции содержалась изрядная доля яда. Английского Верка не разбирала, и в другой ситуации, вероятно, не поленилась бы напомнить об этом, – непременно добавив, что русского-то языка толком не знаем, а ничтоже сумняшеся хватаемся за иностранные. Называется это образованщиной. Однако, сегодня выступать на эту тему она не стала, а, упрятав подарки и пододвинув к себе вазу с пирожными, отхлебнула индийского чая и заблестела глазами:
– Давай, рассказывай!…
Между прочим, и тон у неё был вполне дружелюбный: без иронии, без тени какого-либо превосходства. Верка даже её ни разу не перебила. А когда Лида устала от почти часового рассказа, когда все было обрисовано и вывалены первые впечатления, то оставила недоеденное пирожное на розетке и сказала – чуть ли не с некоторым почтением:
– Ты, наверное, каждый месяц будешь туда мотаться…
Зрачки у неё сконцентрировались. Чувствовалось, что она прикидывает открывающиеся возможности. Однако, Лида эти её прикидки немедленно поломала, объяснив, что съездила она, разумеется, плодотворно – привезла договоры и некоторые перспективные наработки, непосредственное начальство, кажется, ею довольно – что ни в коем разе не значит, что будто бы теперь так и будет: и желающих побывать за границей в этой фирме хватает, и не только она специализируется на субликвидных расчетах. А к тому же умные люди рассказывали, что проветриться за бугром только на свежачок интересно, ну, быть может, – второй вояж или третий. А когда начнешь мотаться туда-сюда, то оказывается, что это вовсе не удовольствие: пертурбации с визами, смена часовых поясов, быт там хоть и удобный, а все-таки не по-нашему. И так далее и тому подобное. Вымоталась она за эту неделю ужасно. Будто месяц пахала, никакой энергии не хватает. Вон в последний вечер у неё была намечена встреча, но когда человек не пришел, то она просто-напросто облегченно вздохнула. Потому что не надо было уже ни с кем разговаривать. В общем, ладно, тут ещё следует поразмыслить.
Как она и рассчитывала, Верка тут же почуяла, что про человека упомянуто было не просто так, и с присущим упорством вытянула из неё подробности. История с Блоссопом её, видимо, потрясла, Верка ахала, всплескивала наманикюренными руками, чуть не вляпалась в вазу с пирожными, успев подхватить, и очень долго рассматривала визитку, которую Лида достала. И понюхала её, и потерла, только что не попробовала на вкус.
– Неужели действительно граф? – завистливо сказала она. – Слушай, Лидка, а он тебе голову не морочит? Написать-то все можно, бумага стерпит. Слушай, а почему она у него – черного цвета?
Лида с видом знатока объяснила:
– Вероятно, для элеганта. Серебро на таком фоне, видишь, как выделяется. Между прочим, он мне ещё и адрес оставил. Что-то загородное, надо будет как-нибудь съездить.
Верку точно прихлопнуло:
– Везет же некоторым… Ты мне тоже там какого-нибудь деятеля подбери, граф – не граф, но чтобы денег было побольше. – И добавила со свойственной ей проницательностью. – Н-да, а выглядишь ты и в самом деле неважно…
Лида поспешно откусила пирожное. Она вовсе не имела желания развивать эту тему. По утрам она видела в зеркале свое бледное, осунувшееся лицо, на котором во впадинах проступала нехорошая зелень. Далее, после мытья и растирания кремом, кожа приобретала нормальный оттенок, но о том, что выглядывало из утренней мути, забыть было нельзя. Чувствовала она себя плоховато, мучила иногда тошнота, или вдруг накатывали такие приступы слабости, что весь мир начинал вращаться, точно на карусели. Она боялась упасть. Главное же, что внутри у неё неожиданно появился плотненький сгусток холода – словно ледяная картофелина – и, как Лиде казалось, этот сгусток все время увеличивался в размерах. Образовывался он как будто из тканей тела, и чем дальше, тем больше переплавлял их в тягучий мороз. Лида явственно ощущала в себе противную зябкость. И сейчас, разжевывая без охоты вялый эклер, она чисто непроизвольно передернула от озноба плечами. Что, конечно, не укрылось от внимания Верки. Мерзнешь? Мерзну. Ты, мать, того, не гриппуешь?… Следовало бы, наверное, давно обратиться к врачу – вероятно, пройти обследование, выяснить, в чем тут дело. Но ведь это, знаете ли, не прежние времена. Раньше, года четыре назад, и поболеть было приятно. Отдохнешь себе дома, книги какие-нибудь почитаешь. Все равно, что дополнительный отпуск. Теперь, знаете ли, не так. Теперь только намекни, что у тебя нелады со здоровьем, и моргнуть не успеешь, как тут же окажешься без работы. В лучшем случае дадут выходное пособие – никакой профсоюз не поможет.
– Простыла, наверное, – беззаботно сказала она.
Но отбиться от Веркиного напора было непросто. Та немедленно, меряя температуру, пощупала лоб, озабоченно констатировала: Вроде, горячий, – оттянула Лидины веки, что-то там проверяя. И, по всей вероятности, увиденное ей не понравилось, потому что она сказала:
– Давай-ка в постель. Градусник тебе забебеним, сделаем все по науке.
– Ну и что ты у меня обнаружила? – спросила Лида.
– А вот то обнаружила, что и следовало!
– И что именно?
– Это самое!…
Было ясно, на что она намекает. Лида хотела сказать, что пошла бы ты, Верка, туда-сюда. Тоже мне гинеколог, два курса задрипанного медучилища. Если хочешь кого-то лечить, то – с себя начинай. Но едва она вспрянула, чтобы высказать недовольство, как сделался невыносимым кремовый вкус во рту, жир эклера как будто выстлал пищевод изнутри, желудок болезненно дернулся – вырываясь из Веркиных рук, она еле успела нагнуться над раковиной: желтоватая водяная струя ударила изо рта, и гортань защипало от едкой горечи.
Ее всю выворачивало.
– Уйди-уйди!… – между приступами тошноты бормотала она.
Однако, Верка, разумеется, никуда не ушла, а напротив, дождавшись, пока ужасные спазмы закончатся, усадила её, поддерживая, на прежнее место – обтерла платком, налила, чтобы можно было запить, слабый чай и сказала – серьезно, без тени какого-либо покровительства:
– Значит, правильно все. Что будем делать, подруга?…
Врач был вроде толковый, а нес какую-то чепуху. Когда осмотр завершился, и одетая, немного смущенная Лида примостилась на стуле с другой стороны стола, то он, подняв голову от бумаг, которые заполнял неразборчивым почерком, сообщил – довольно-таки равнодушно, как о чем-то обыденном:
– Примерно шесть месяцев. Состояние, в общем, нормальное. Никаких отклонений, тревожных симптомов нет. Сдадите анализы: кровь и так далее. Я надеюсь, что все будет благополучно.
Лида нервно сказала:
– Какие шесть месяцев, доктор? Вы, наверное, ошибаетесь, не может этого быть. Я прошу вас направить меня на дополнительное обследование…
Врач кивнул, по-прежнему продолжая писать.
– Разумеется, если вам не жалко сил и времени. Но, по-моему, второе обследование ничего не даст. Случай, к сожалению, достаточно ясный. – Длинным указательным пальцем он подтолкнул к ней разграфленный листок. – Вот вам справка и направления на анализы. Постарайтесь сделать их в ближайшие дни. А потом приходите, мы вас посмотрим вторично.
Очки сползали по переносице.
Лида его не слушала. Она морщила лоб и поспешно, как на контрольной, подсчитывала возможные сроки. Шесть месяцев – это, значит, в районе Нового года. Сейчас июль, то есть, видимо, середина нынешнего января. Нет, в течение января у нее, как нарочно, и близко не было. Она может поклясться, она хорошо помнит этот январь. Ей как раз сообщили, что предстоит зарубежная командировка. Закрутилось и понеслось тогда, как с горы. Не было ни одной свободной минуты. Нет-нет-нет, январь, разумеется, отпадает. На мгновение перед нею всплыло ироническое сдержанное лицо Блоссопа. Как он после внезапной близости предупредил: Каждый сам решает свои внутренние проблемы. Ты, наверное, понимаешь, что никакой ответственности я брать не себя не могу. Лида с ним тогда полностью согласилась. Потому что и она не хотела тогда никаких новых проблем. И, естественно, соответствующим образом предохранялась. Да и, если подумать, при чем здесь Блоссоп: всего месяц назад. Блоссоп к этому ни малейшего отношения не имеет.
Она стряхнула воспоминания.
Но сейчас же, как по заказу, возникло утро следующего дня. Когда Блоссоп зашел к ней, чтобы вместе позавтракать. Лида была ещё не готова и сидела в халате у трехстворчатого трюмо. Утро было чудесное, плескалось за окнами море, долетел с горизонта протяжный корабельный гудок. Как ты себя чувствуешь? – спросил тогда Блоссоп. А омытая солнцем Лида ответила: Словно заново родилась… Что ж, неплохо, и у меня такое же чувство… Он слегка наклонился и поцеловал в опушь шейных волос. И её вдруг пронзило ощущение смертельного холода…
Нет, это не Блоссоп.
– Например, в четверг, в пятнадцать часов, – сказал врач. – Не забудьте анализы. Вас устраивает это время?
Лида, не понимая, уставилась на него.
– Я сказал, что назначаю вас на двадцать четвертое. Не забудьте анализы, выписываю номерок…
Авторучка опять забегала по бумаге. Волосы были схвачены белой докторской шапочкой.
Тогда Лида открыла сумку, находившуюся при ней, покопавшись, достала несколько стодолларовых бумажек и, ни слова не говоря, разложила их поверх медицинских бланков. Она намеренно захватила доллары, а не рубли, потому что по опыту знала: доллары действуют лучше.
Так было и в этот раз. Врач откинулся, и очки его оказались на кончике носа.
Кажется, он даже вспотел.
– Что это?
– Деньги, – спокойно сказала Лида. И добавила, пока врач не успел опомниться и что-нибудь произнести. – Мне необходимо избавиться от э т о г о, доктор. Понимаю, что случай… скажем так… не совсем… и поэтому я готова компенсировать дополнительные усилия. – Она выдержала короткую паузу. – Эти деньги не обязательно вносить в кассу больницы.
Не притрагиваясь к зеленым купюрам, врач извлек из-под них бумаги, на которых писал.
– Вы, по-моему, не до конца уловили, – сказал он. – У вас срок беременности – около полугода. Прерывание здесь возможно только хирургическим методом. Понимаете: операция, для чего необходим соответствующий диагноз. Например, угроза жизни будущей матери. А в противном случае – это уголовное дело.
Лида сухо, как на переговорах, заметила:
– Это, доктор, не криминал. Это просто дружеская услуга. Я приеду сюда на своей машине – когда назначите. И уеду отсюда я тоже сама. Никаких претензий впоследствии. Никто ничего не узнает.
– Деньги вы все-таки заберите, – сказал врач. – Медсестра сюда может зайти, вообще – компрометирующая ситуация. А по поводу операции я вам скажу так: срок в шесть месяцев – это уже готовый ребенок, сформированы части тела, все ткани, мозг. Большинство эмбриологов полагает, что он может воспринимать отдельные звуки. Это уже почти человек. Операция в данном случае имеет оттенок убийства. Не напрасно же она обставляется такими ограничениями…
– Доктор, если перевести на рубли, то здесь более миллиона, – сказала Лида. – А работы, наверное, всего на полчаса. Я прошу вас подумать…
– А новая жизнь?
– А на жизнь мне, честно говоря, наплевать!
Тогда врач неторопливо собрал со стола купюры и довольно точным движением бросил их в раскрытую сумочку.
Лицо его поскучнело.
– Так я назначаю вас на четверг, – сказал он. – Если вы по каким-то причинам не сможете, то, пожалуйста, позвоните.
Тот же указательный палец придвинул к Лиде выписанное направление. Она глянула на него, как сквозь жидкий туман. Защипало глаза, и сквозь веки проступили неудержимые слезы. Значит – рухнуло. Значит, полетели под откос все её планы.
Как же так?
– Воды, – сказал врач. – И накапайте туда тазепама, обычную дозу. Нет, пожалуйста, следующего пока не надо…
Появился стакан, в котором что-то поплескивало. Протянула его, должно быть, вернувшаяся в кабинет медсестра.
Лида даже и не заметила, когда она возвратилась.
– Выпейте, пациентка…
Она оттолкнула стакан.
Нет, наверное, не все ещё было потеряно. Существуют, конечно же, и другие врачи, – вероятно, не с меньшей квалификацией, но более, так сказать, понимающие. За живой миллион она кого угодно найдет. Не отчаиваться, бывало и хуже.
Она резко вздохнула.
И внезапно, в тот самый момент, когда, опираясь о стол, она начала подниматься, нехорошая плотная боль вспыхнула у неё внутри, – словно что-то задвигалось, пытаясь перевернуться.
Лида вскрикнула от неожиданности.
А тупая черная боль вдруг расширилась, охватывая собой поясницу и, как будто выталкивая что-то наружу, раздвинула бедра…
Ночью она почувствовала себя совершенно здоровой. День до этого был заполнен тусклым муторным полусном. Боль, как охватила её в кабинете врача, так и пучила, разрывая тело на части. А потом, когда, казалось, что уже разорвала совсем, вдруг ослабла, но полностью не исчезла – то усиливаясь, то уменьшаясь, как бы затаилась внутри, точно ныли, напоминая о родах, отмерзшие дряблые внутренности. Лида большей частью находилась в спасительном забытьи. Ей, наверное, время от времени назначали наркотики: грустный медленный дождь моросил прямо с серого потолка, и сухие капли его проходили сквозь простыни. Обрисовывалась, точно во сне, колеблющаяся фигура Блоссопа. Он говорил: Мир прекрасен. Посмотри на эти дома, заросшие паутиной, посмотри на акации, мертвые, словно в сушь, посмотри на волшебную плесень, которая проступает на теле. Запах от неё возбуждает. Мир уже никогда не будет иным. Царство мертвых – это царство незыблемости… Они шли по бульвару, который тянулся вдоль моря, волны с тихим шипением выкатывались на песок, горела в небе луна, и вдруг Блоссоп отломил себе руку и, схватив её за коричневый обнаженный сустав, потянулся, чтобы достать пышную свечку каштана…
Однако бывали и просветления. Проступали тогда – известковые сумрачные углы, парус шторы, надутой яростным солнцем, жуткая, как раздавленное насекомое, розетка на противоположной стене. Лида, разумеется, понимала, что лежит в больничной палате, – вдруг показывался над ней крахмальный колпак медсестры, а порой она слышала негромкие голоса в коридоре. Что-то ей осторожно вводили, чьи-то руки уверенно дотрагивались до нее, холодела от спирта протертая кожа, жало твердой иглы залезало в расслабленность мышц. Все это были приметы реальности. Но самой ей казалось, что жизни вне палаты не существует: мир из смерти и тлена простирался за больничными стенами, и июльское солнце лишь подогревало его. Лиде сразу же хотелось забыться опять. Тем не менее, просветления наступали, и в одно из таких просветлений она увидела меняющих капельницу медсестер и услышала шепот, летающий между ними. Причем, младшая из сестер была с родимым пятном на щеке, и по форме оно напоминало гусеницу, вгрызшуюся в нежную мякоть. Медсестра говорила: Я всего полгода работаю, и уже третий случай, когда рождается «гном». Так, глядишь, уже и людей не останется… У неё был крахмальный, поскрипывающий, очень свежий халат, и отчетливо пахло духами, внедряющимися в сознание. Ничего, отвечала старшая медсестра. Поработаешь пару лет, ещё не такое увидишь. – А откуда они появляются, это – врожденные аномалии? – Кто их знает, выскакивают – вот и все. – Я, наверное, никогда не привыкну, твердила младшая медсестра. А которая старше разубеждала: Привыкнешь, все привыкают… Капельницу, они, видимо, убирали. Лида, шевельнувшись, сказала: Принесите, его сюда. А, быть может, и не сказала, голоса слышно не было. Но, наверное, шевельнулась, потому что медсестры – захлопотали.
А во втором таком просветлении она увидела Верку. Та сидела на табуретке рядом с кроватью, и бумажный пакетик черешни покоился у неё на коленях. Лежи, подруга, лежи, говорила Верка. Тебе сейчас первое дело – лежать. И, пожалуйста, не волнуйся, не о чем теперь волноваться. Она что-то такое рассказывала о работе: кто-то там у них кого-то загрыз, а кому-то, наоборот, удивительно посчастливилось – понимаешь, нашел редкий ход, теперь стрижет баксы. В общем, ладно, а насчет последующего не отчаивайся, никого не слушай, все дети выглядят именно так, подрастет немного – тогда и подумаем. Мой вон тоже родился – башка была, как ведро… От неё истекало пугающее сочувствие – снисходительность и, может быть, даже злорадство. Лида попросила опять: Скажи, чтобы его показали… И тогда Верка исчезла, смытая волнами сна.
И ещё было странное ощущение в эти дни: будто кто-то её зовет, захлебываясь от страха. Зов был ясный, особенно в ночной тишине палаты. Лида с необыкновенной отчетливостью воспринимала его, – и вдруг села, нащупав босыми ногами линолеум. Разумеется, у неё немедленно поплыла голова и по телу испариной распространилась неприятная слабость. Но идти было можно, и только когда она, цепляясь за косяк, поднялась, её сильно качнуло, ударив плечом о стену. Впрочем, равновесие тут же восстановилось, и она, натянув халат, который пах дезинфекцией, осторожно просунулась в коридор, освещенный двумя настольными лампами в конце и в начале. Лампы были не сильные, а одна, за которой, по-видимому, дежурила медсестра, затенялась ещё и круглым деревянным барьерчиком, и поэтому темнота мощным пологом провисала над коридором. Лида на секунду заколебалась, однако, зов у неё внутри звучал все ясней, и теперь ощущались в нем не только пугающее одиночество, но и дрожь, и свобода, и голод, и дикий восторг, и манящее чувство уверенности, что сейчас все наладится. И вдруг что-то тягучее, вкусное, обжигающее хлынуло ей в гортань и потом испарилось мгновенно, наполнив клокотанием силы. В этой силе была особая звериная радость. Лида вскрикнула, настолько ей стало не по себе, и, уже не противясь влечению зова, побежала к лестнице, ведущей на третий этаж.
К счастью, дежурной сестры за барьерчиком не было – лампа с яркой бесцельностью освещала раскрытый потрепанный том, в медицинском шкафчике у стены поблескивали какие-то склянки. Это было ей на руку, хватаясь за пластик перил, Лида без особых усилий одолела два гулких пролета. Шаги звучали отчетливо. Мельком, сквозь окно на площадке она увидела душную полуночную темноту – камень спящих домов, зловещий оскал подворотен. И над крышами – лик луны, как будто сотворенный из холода. Луна была просто жуткая. На мгновение ей снова почудилось, что мир отвратительно пуст: улицы, города, континенты – вон оставленный навсегда ржавеющий грузовик. Но это было лишь на одно мгновение. Она слышала зов, и когда выбежала на третий этаж, то опять очутилась в громаде больничного длинного коридора, упирающегося правым концом своим в застекленную дверь. Там, наверное, находилось родильное отделение. Точно так же горела настольная лампа в углу, и она точно так же освещала раскрытую толстую книгу. Словно вся обстановка была скопирована с предыдущей. Но в отличие от предыдущего здесь сидела дежурная медсестра, и крахмальный халат выделялся раскопом небольшого сугроба.
Медсестра, по-видимому, спала. Голова её покоилась рядом с книгой, ломтик шапочки съехал, открыв пену рыжих волос, а всю шею охватывала жилистая серая шаль, вероятно, пушистая и наброшенная от холода.
Кажется, это была та сестра, что возилась днем с капельницей.
Коричневело родимое пятно на щеке.
Зов явно приблизился.
Лида тихо, на цыпочках двинулась, замирая, вперед, и вдруг шаль мягко шлепнулась на пол, обнажив на шее сестры малиновые разводы, а потом поднялась и обернулась крохотным уродливым существом, выковыливающим из-за барьера на тоненьких ножках.
Оно было сморщенное, покрытое ворсом шерстинок, вздутый лоб делал голову непропорционально большой, а карикатурные ручки, как проволоки, сновали по воздуху.
Существо как будто что-то ощупывало.
Оно сделало неуверенный осторожный шажок и качнулось под тяжестью котлообразного черепа.
Клацкнули коготки по линолеуму.
– Мама… – пискляво сказало оно. – Мама… мама… уа!…
Кожистые черные губы растянулись в улыбке. Что-то красное было размазано вокруг них.
– Мама… уа…
И тогда вдруг раздался нечеловеческий яркий крик, и Лида лишь через мгновение поняла, что это кричит, захлебываясь, она сама…
4. ЛЕТО. БАЛЬШТАДТ
Пол в подвале был каменный, вероятно, ещё со средних веков, мощные неровные плиты вплотную прилегали друг к другу, выделялась между ними в щелях ороговевшая грязь, а тяжелый сводчатый потолок, будто в храме, поддерживали четыре низких колонны. Капители у них облупились и уже невозможно было понять, что за лепка там присутствовала изначально.
Вероятно, подвал и в самом деле использовался в качестве храма: стены были богато украшены железом и серебром, коптили желтые свечи, а вся дальняя часть представляла собой алтарь из кованой меди, причем в центре его висела чудовищная морда козла, и огромный котел перед ней распространял немыслимое зловоние.
Видимо, «черная месса» только что завершилась.
Хельц поморщился.
Ему не нравилась эта зловещая обстановка, этот запах отбросов и эти свечи из собачьего жира. Вечно одно и то же. Нищенский ритуал. Почему у слуг темноты такое бедное воображение? Мерзость, вонь – ничего другого придумать не могут. Больше всего ему не нравились люди, застывшие у котла: обязательные ермолки, рясы, пародирующие монашеское облачение, – пасти, вытаращенные глаза, страх и ужас перед только что ими содеянным.
Чувствовалось, что от страха они – без памяти.
Один из этих людей тут же пал на колени – пополз, целуя грязноватые плиты, а другой отпихнул его скребущие сапоги и, вихляя всем телом, начал совершать какие-то странные упражнения. Он шатался, будто нагрузившийся алкоголик, нагибался, лупил себя по башке пятерней, приседал и, безобразно выставив зад, энергично вилял им, как будто в дешевом стриптизе. Глаза у него закатывались, а сквозь сжатые зубы сочилась желтоватая пена.
Остальные же, образовав полукруг, покачивались вправо и влево.
Вероятно, таков был местный обряд.
– Хватит, – сказал Хельц, которому надоело. – Я все понял, достаточно, больше не требуется, – и добавил, взирая на замершего от неожиданности человека. – Вы должны не просто вызвать меня, вы должны собственноручно открыть мне двери…
Вероятно, подвал и в самом деле использовался в качестве храма: стены были богато украшены железом и серебром, коптили желтые свечи, а вся дальняя часть представляла собой алтарь из кованой меди, причем в центре его висела чудовищная морда козла, и огромный котел перед ней распространял немыслимое зловоние.
Видимо, «черная месса» только что завершилась.
Хельц поморщился.
Ему не нравилась эта зловещая обстановка, этот запах отбросов и эти свечи из собачьего жира. Вечно одно и то же. Нищенский ритуал. Почему у слуг темноты такое бедное воображение? Мерзость, вонь – ничего другого придумать не могут. Больше всего ему не нравились люди, застывшие у котла: обязательные ермолки, рясы, пародирующие монашеское облачение, – пасти, вытаращенные глаза, страх и ужас перед только что ими содеянным.
Чувствовалось, что от страха они – без памяти.
Один из этих людей тут же пал на колени – пополз, целуя грязноватые плиты, а другой отпихнул его скребущие сапоги и, вихляя всем телом, начал совершать какие-то странные упражнения. Он шатался, будто нагрузившийся алкоголик, нагибался, лупил себя по башке пятерней, приседал и, безобразно выставив зад, энергично вилял им, как будто в дешевом стриптизе. Глаза у него закатывались, а сквозь сжатые зубы сочилась желтоватая пена.
Остальные же, образовав полукруг, покачивались вправо и влево.
Вероятно, таков был местный обряд.
– Хватит, – сказал Хельц, которому надоело. – Я все понял, достаточно, больше не требуется, – и добавил, взирая на замершего от неожиданности человека. – Вы должны не просто вызвать меня, вы должны собственноручно открыть мне двери…