Страница:
– Цены в данном случае не средство наживы. Цены – это барьер, который ограждает данное место от посторонних. Нечто вроде допуска на режимное предприятие. Вот посмотри…
Какие-то парень с девушкой именно в эту минуту заглянули в кафе, остановились у стойки и недоуменно воззрились на ценники. Кажется, они не верили своим глазам. Наконец, девушка фыркнула и высоко вздернула брови. Парень тоже закрутил головой, и они, слегка ошарашенные, направились к выходу.
– Видишь. Здесь не за кофе платят, а за спокойствие и комфорт.
Умом Лариса с ним до некоторой степени соглашалась, но в душе, тем не менее, оставался неприятный осадок. Жуткие числа на ярлыках как бы обесценивали и её тоже. Работаешь, работаешь, будто проклятая, горбатишься, прихватывая зачастую праздники и выходные, выслушиваешь замечания от Ребиндер, терпишь бестолковость девчонок, которые меняются чуть ли не каждые три месяца, а в итоге имеешь зарплату, которой тут недостаточно даже на скромный ужин. Нельзя же так. Теряешь к себе последнее уважение. И все же – здесь она пыталась быть честной сама с собой – приятно было оказаться по другую сторону баррикады, чувствовать себя победителем в том сражении, которое называется жизнью, хоть на вечер, но быть защищенной от всех неприятностей. И не то чтобы очень уж ей были нужны Ривьера или Гавайи, но смертельно надоело считать расходы с точностью до копейки, это ты себе можешь позволить, а это ты себе позволить не можешь; втискиваться по утрам в автобус; стиснутая, покачиваться в метро, действительно, как в консервах. А Кухтик, извините, сколько требует денег? А через пять лет он закончит школу – что дальше? А если институты к тому времени повсюду сделают платными? Иногда ночью проснешься, голова – как кочан набитый. Деньги для того и нужны, чтобы голова не была – как кочан.
Честно говоря, не слишком хотелось об этом задумываться. Есть деньги – отлично, нет денег – не будем из-за этого портить себе настроение. Тем более, что и Георг вовсе не кичился своими явно не как у всех возможностями, никогда не подчеркивал стоимость, отмахивался, будто от мух, от разговоров о ценах, расплачивался за все как-то удивительно незаметно, и от этого, как ни странно, значимость его обыденных трат лишь возрастала. На Ларису это также производило сильное впечатление. И когда, недели, наверное, через две после начала знакомства, после трех кафе, фестиваля и поездки по петербургским каналам, после театра и филармонии, где прогремели премьеры, то есть, после того, как их отношения уже немного обрисовались, Георг весьма сдержанно пригласил её провести день на даче, Лариса согласилась мгновенно, не поколебавшись даже для вида. И когда они, спустившись с платформы, вытянутой среди красноватого сосняка, метров через пятьсот от станции вышли на склон косогора, когда распахнулось над ними небо с ватными облаками и потащился в простор над рекой жаркий ленивый ветер, она вдруг прерывисто задышала, и сердце у неё тенькнуло – нежно, словно было из хрусталя.
Она даже на секунду остановилась.
– Что? – спросил Георг, поглядывающий немного со стороны.
А Лариса запрокинула голову к небу и, как яркое солнечное вино, глотнула головокружительный воздух.
Ей было очень легко.
– Как здесь хорошо! – сказала она.
Это вырвалось у неё абсолютно искренне. Уже давно она не чувствовала себя так свободно, как в это летнее воскресенье. Соскользнула путаница забот, стягивавшая её в Петербурге, остались позади каменная жара, тупость асфальта, приправленная выхлопными газами, серая атмосфера проспектов. Лариса будто очнулась после изматывающего недомогания. Слабость ещё была, но уже проступали силы, свидетельствующие о выздоровлении. Кровь была горячее, звуки – громче и чище, лютики в траве – брызги золота, не отвести глаз. Ей было даже несколько странно, что как раз Георг, в отличие от нее, заметно волнуется.
Еще в электричке она сказала ему:
– Ты переживаешь так, словно везешь меня на смотрины.
– Это и есть смотрины, – ответил тогда Георг. – Я бы очень хотел, чтобы ты понравилась всем нашим.
– А если вдруг не понравлюсь? – игриво спросила Лариса.
– Ну, мне это было бы, скажем так, неприятно. – Он подался вперед и хотя никого рядом не было, понизил голос. – Имей в виду, нас там, скорее всего, оставят наедине. Так вот, все будет лишь так, как ты хочешь. Решать будешь только ты, понимаешь?
Вагоны с грохотом и подрагиванием взлетели на мост.
– Понимаю, – в свою очередь понизив голос, сказала Лариса.
Щеки у неё запылали, она тоже начала слегка волноваться. В самом деле, незнакомые люди, как там её примут? Но едва открылся на косогоре участок, обнесенный металлической сеткой, весь в орешнике, надежно спрятанный от посторонних глаз, и едва заскрипел под ногами гравий, дорожкой ведущий к дому, и едва высыпали им навстречу Марьяна, Мурзик и, будто не проспавшийся, холодноватый Земекис, а Марьяна, видимо, от избытка приветливости, энергично, уже издалека замахала рукой, как все волнения её улеглись, будто по волшебству, щеки погасли, сердце, прыгавшее от волнения чудесным образом успокоилось, и вдруг стало понятно, что все теперь будет отлично – здорово, здорово, – ничего другого здесь просто и быть не может!
И уже в совершенный восторг привела её сама дача. Лариса едва не захлопала, когда возникло из-за кустов причудливое уступчатое строение: деревянное, крашенное в два цвета, серый и серебристый, вознесенное круглой граненой башенкой до верхушек деревьев. Невесомость ему придавал балкон, ажурно огибающий угол, и стеклянная галерейка, пронизанная солнцем и воздухом. Светились внутри неё красные и желтые георгины. Нет, чудесно, чудесно! У Ларисы слов не было от восторга. Просторные комнаты, где сквознячок надувает тюлевые занавески, светлая мебель, яркие, на крючках, миски и кастрюли на кухне – кажется, впервые она поняла, что посуда тоже может служить украшением, – перила двухмаршевой лесенки на второй этаж, круглая комната в башенке, крохотная, но удивительно симпатичная.
Георг спросил:
– Хочешь здесь ночевать?
Лариса только кивнула.
И с балкончика – дымчатые сказочные просторы, шелковые луга, два островерхих домика на горизонте. Осветленность какая-то, пустота летнего зноя. Порхнул с крыши стриж и ушел – вниз, к реке, мгновенно растаяв.
Разве человеку может быть плохо в таком месте?
– Ну как, нравится? – удовлетворенно поинтересовался Георг.
– Здорово… Я, знаешь, даже не ожидала…
– Мы можем провести тут с тобой несколько дней. Слышишь меня? Ты можешь освободить себе несколько дней?
Он стоял вплотную у неё за спиной. Лариса обернулась и, встав на цыпочки, поцеловала горячую щеку. Георг крепко обнял её. Все происходило точно во сне.
Долетел из распахнутого окна скрип гравия.
Шаги. Быстрый шепот. Какое-то шевеление.
– Эй! Где вы там? Прервитесь хоть на минуту!… – нетерпеливо крикнули снизу…
Нет, все действительно было отлично. Весь этот звонкий, просторный солнечный день, вспархивающий будто на крыльях. Чувствовалось в нем какое-то стремительное озарение. Ничего особенного, казалось бы, при общей встрече не произошло, с ней поздоровались, Георг бодро сказал: Вот та самая «девушка из электрички», – и с унылой гримасой потер лоб ладонью. Посмеялись, заново припоминая подробности. Мурзик лукаво заметил: Зато теперь будем дружить… – Специально Ларису никто ни о чем не расспрашивал, – не поглядывал искоса, не обращался, как к незнакомой, с преувеличенной вежливостью. Напротив, обходились с ней, точно со старой приятельницей. Земекис даже, выказывая претензии, пробурчал, что вот, наконец-то все в сборе… А Марьяна, точно действительно заждалась, потрясла развернутым полотенцем: Пошли-пошли, нечего тут!… – Церемонии представления, как таковой, не было. И тем не менее, уже на реке, отчеркнутой от косогора песчаной отмелью, в блеске жары, в ребячьих голосах, несущихся с противоположного берега, когда вылезли из воды и обсыхали в истоме на развернутом покрывале, Георг, придвинувшись и с неожиданной смелостью отведя ей волосы со щеки, внятно шепнул:
– Не волнуйся, ты всем очень понравилась.
– Правда? – обрадовано спросила Лариса.
– Правда-правда, иначе я бы не стал этого говорить…
Он легонько и вместе с тем откровенно тронул её за мочку уха. Лариса вздрогнула от неожиданности, но не отстранилась. Ей было приятно. Значит, она им тут всем понравилась.
Впрочем, нечто подобное она уже и сама ощущала. Это выражалось в тех сладких, быть может, необъяснимых, но все же значительных мелочах, которые не столько умом, сколько сердцем воспринимает любая женщина. В том, например, что когда она, внутренне обмирая, стащила через голову платье, кстати на людях – первый раз в этом году, и переступила через него, чувствуя себя вялым мучным червяком, вывалившимся на свет божий из хлебной корки, с крупными веснушками на груди и плечах, с бледной, чуть сморщенной, будто вымоченной в зиме, некрасивой кожей, и когда она разогнулась, все-таки не до конца преодолев застенчивую сутулость, а потом пригладила на затылке волосы, вздыбленные материей, Мурзик, сбитый, как тролль, казалось, из одних только мускулов, бухнулся перед ней на колени и молитвенно поднял руки. Глаза у него выкатились до предела:
– Вах!… Царыцца!…
Он даже попытался чмокнуть Ларису в ступню. А когда она его шутливо толкнула, все ещё немного смущаясь и не улавливая, правильно ли она тут держится, повалился спиной на песок и зашептал что-то страстное в белое июньское небо.
– Ну все, конченый человек, – заметил Георг. – Если уж Мурзик влюбляется, то с первого взгляда.
Смущение у Ларисы прошло, и она уже без всякой застенчивости прогнулась, подвязывая волосы ленточкой. Чуть ли не полностью вылезла грудь из купальника. Ну и что? Пусть смотрят. Не так уж плохо в конце концов она выглядит.
Она даже чуть-чуть гордилась собой. Уж что-то, а искреннее восхищение она различала мгновенно. Правда, радость её немного померкла, когда разделась Марьяна. Лариса глянула мельком и чуть было не ахнула во весь голос. Вот это фигура, вот это линии, вот это лепка всего, что следует подчеркивать женщине. Вот это загар, матовый и глубокий, плоский подвижный живот, гибкая уверенность жестов. Сразу чувствуется, что человек следит за собой. Лариса испытывала острое чувство неполноценности. Никакого сравнения с этой Марьяной она, разумеется, не выдерживала. С одной стороны – случайно проклюнувшийся, видимо, любопытный сорняк, с другой – яркий цветок, окруженный вниманием и заботой. Страстные губы, глаза, полные темного электричества, неистовая шевелюра – из тех, что доводят мужчин до тихого помешательства. Точеные бедра, талия… Что тут с чем можно сравнивать?
Она была несколько сбита с толку. К счастью, Георг, по-видимому, уловил её внутреннее смятение или, может быть, перехватил взгляд, брошенный на Марьяну, – привлек к себе и осторожно шепнул на ухо:
– Красивая женщина, правда?
– Красивая. Я таких, по-моему, ещё не встречала. Извини, пожалуйста, а у тебя с ней, ну – как бы это…
Георг посмотрел на Марьяну, ступающую в этот момент на кромку песка.
– Мы уже давно и окончательно постановили, что будем только друзьями. Никаких таких поползновений внутри нашей компании. Решение обжалованию не подлежит. Если вне круга – пожалуйста, сколько угодно. Все мы люди, в конце концов, у каждого могут быть какие-то романтические увлечения. Никто от этого не застрахован. Однако внутри пусть будут чисто дружеские отношения. Зачем нам, ревность, например, или соперничество? Не стоит из-за минутного удовольствия разрушать то, что создавалось годами.
– А со мной, значит, можно? – внезапно спросила Лариса.
– Ты – вне круга… – Георг неопределенно повел плечами. И чтобы сгладить резкость, привлек её уже совсем откровенно. – Рано ещё об этом. Давай подождем…
Возразить против «подождем» было нечего. Крохотная запинка рассеялась в блеске воды и света. Минут через десять Лариса уже не вспоминала о ней. Тем более, что относились к ней с исключительной предупредительностью. Казалось, каждый считал своим долгом сделать для неё что-то приятное. Та же Марьяна, скажем, которой кроме Ларисы никто, между прочим, особо не восторгался, уже через полчаса начала посматривать на неё несколько озабоченно, а ещё через некоторое время предупредила, что – смотри, Лара, сгоришь; а узнав, что Лариса забыла взять с собой крем для загара (в действительности не забыла, а просто в голову не пришло), немедленно предложила свой, кажется французского производства, и, отвергнув помощь Георга под тем предлогом, что мужики в этих вещах ничего толком не понимают, движениями опытной массажистки натерла Ларисе плечи и спину. Ларису такая заботливость очень тронула. Земекис же, скупо жестикулируя и обращаясь именно к ней, точно опытный конферансье, рассказал несколько замечательных анекдотов. Не каких-нибудь сальных там, разумеется, а – о нелепостях жизни. Чудесные были истории. Лариса хохотала, как бешеная.
– По части анекдотов Земекис у нас – чемпион, – сказал Георг.
А Мурзик, не обладающий, видимо, такими же интеллектуальными дарованиями, не смущался и демонстрировал качества несколько иного рода. Просунул лежащей Ларисе ладони под спину, слегка повозился там, раздвинул пальцы, ухватывая поудобнее, и вдруг одним мощным движением поднял её над головой. Лариса от неожиданности завизжала, а Мурзик небрежно, со щегольством опытного спортсмена опустив её на ноги, нашел длинный камень, напоминающий ручку первобытного топора, обхватил его с обоих концов, сжал, поднял на уровень подбородка и, так застыв на секунду, вдруг с сухим треском переломил его пополам.
Лариса громко зааплодировала.
– А кирпич о голову разбить можешь? – Она как-то видела по телевизору такой трюк.
Мурзик пожал плечами.
– Могу, конечно. Вот только кирпича у меня нет.
И он, комически озирая пляж, развел руки.
Но разумеется, вне всякой конкуренции среди них был Георг: неназойливый, спокойный, надежный, с чувством собственного достоинства; не навязывал близость при посторонних, чего Лариса на дух не переносила, но оказывался под рукой именно в тот момент, когда требовалось. Интуиция у него была просто неимоверная: только подумаешь, что хорошо бы испить чего-нибудь по такой жаре, – он уже достает из сумки запотевшую пепси-колу, сгореть боишься (на Марьянин крем Лариса все-таки не очень надеялась), – пожалуйста, вот тебе яркий китайский зонтик от солнца, в воду, вроде бы, захотелось – оказывается, Георг уже поднимается и подает руку. Возникало от этого чувство уверенности в себе, защищенности, необременительного уюта, расслабленности. Лариса словно бы была у них младшей сестрой, но – сестрой обожаемой, чей возраст и хрупкость нуждаются в постоянной опеке. Ничего подобного прежде она не испытывала. И, прожив на свете тридцать четыре года, даже не подозревала, что такое возможно. Ей это нравилось так, что пощипывало в носу. И уже ближе к вечеру, когда Мурзик с Земекисом, развели уютный костерок на участке, когда потянуло в воздухе вкусным ольховым дымком, прогнавшим зудящих над головой комаров и мошек, когда выпили сухого вина и закусили соломкой, мелко обсыпанной сахаром, она сама, как будто так было и надо, прислонилась к Георгу, внутренне все-таки обмирая от собственной смелости, а он чисто по-братски (но одновременно и по-мужски) обнял её за плечи. Это получилось у них очень естественно. Сказано ничего не было, зато все, как понимала Лариса, было уже решено. Ширилась вечерняя тишина. Плавали за кустами орешника размытые голоса соседей. Синие, будто рвы с водой, тени простерлись от сосен. Марьяна сходила в дом и принесла клетчатый плед. Мурзик зажег ароматическую палочку от насекомых. Рука Георга была твердая и очень горячая. Он почти весь этот вечер непоколебимо молчал. И Лариса тоже молчала, прикрыв глаза. Она ничего не чувствовала. Ей хотелось сидеть так – всю жизнь.
Выявились, конечно, и некоторые досадные неожиданности. Мурзик, например, помимо того, что мог запросто, точно глиняные, ломать камни или двумя пальцами согнуть пятак старого образца (специально носил монеты в кармане, чтобы показывать этот фокус), там же, на пляже, начал рассказывать разные забавные случаи, которые с ним приключались. Как одной женщине, директору довольно серьезной торговой фирмы, ну все взаправду: вот такие «быки», офис с решетками, бронированные двери, охранник, сигнализация, он среди ночи, когда ехали к ней в загородную резиденцию, вдруг сказал, что слышит голос своего покойного пра-пра-прадедушки, не подчиниться нельзя, таковы обычаи их народа: попросил остановить на обочине «мерседес», вышел, снял кроссовки вместе с носками, связал шнурки, перекинул, будто странник, через плечо, носки, кстати, просто засунул в карман и – ушел, как был, босиком прямо в чащу. «Быки» в машине сопровождения только рты разинули.
– А как же ты в лесу ночью? – изумленно спросила Лариса.
Мурзик заговорщически подмигнул.
– Вон тот лесок, у правого поворота, видишь? За ним как раз – шоссе и ответвление к резиденции. Надел снова кроссовки и метров четыреста пропилил бодрым шагом. Через двадцать минут – пил пиво из холодильника. Зато как она потом будет вспоминать этот случай. Дикий кавказец, па-анимаишь!… Сбежал в свои горы!…
Он уморительно захохотал и, как горилла, захлопал себя по груди, обросшей черными волосами.
Лариса также сильно смеялась.
А потом ещё одна женщина, между прочим, какое совпадение, тоже из крупной фирмы, коей Мурзик, завалившись часов в пять утра, объяснил, что буквально три минуты назад разделался со своим кровным врагом, зарэзал, па-анимаишь, теперь по всему Петербургу за мной охотятся, так вот, через неделю увидела его не где-нибудь, а на Московском проспекте, с двумя девушками, – вах! какие это девушки были, потом расскажу! – вильнула от неожиданности рулем и прежде, чем успела что-нибудь сообразить, снесла бамперы, наверное, у десятка машин, припаркованных к кромке. Знаешь, так – задами на проезжую часть. Сигнализация разоряется, охранники выскакивают с пистолетами. ПМГ милицейская как раз проезжала – дернула с перепугу назад, чтобы не угодить в разборку.
– А как же она сама, жива?
– Жива-жива, что ей с этого будет. Заплатит за ремонт тысяч пять, ерунда. Зато опять-таки, – вах! – сколько интересных воспоминаний…
А третья женщина гонялась за Мурзиком по всему Эрмитажу. Работала там, па-анимаишь, ка-артины людям показывала… А пятая проникла в мужское отделение бани – лишь бы удостовериться… А следующая… А одиннадцатая… А сто тридцать четвертая…
Рассказывал Мурзик без всякого хвастливого наигрыша, с добродушной иронией, плутовская кошачья физиономия сглаживала грубоватости. Толстые усики, будто щеточки, торчали по-боевому. Лариса, как и над земекисовскими анекдотами, до неприличия хохотала. Ведь не подумаешь, что этот увалень умеет так классно изображать людей в лицах. И лишь когда она уже чуть ли икала от смеха, тряся ладонями, чтобы Мурзик дал ей хоть минуточку отдышаться, голову, будто железным обручем, сдавила неприятная мысль, что вот пройдут два-три месяца, и про неё можно будет рассказывать то же самое. И ведь наверняка, подлец такой, будет рассказывать. Дескать, была тут одна из редакции – вах, царыцца!… Смех сразу иссяк, она отхлебнула морса из протянутого Георгом стаканчика. Почувствовала вдруг, как некрасиво и жалко торчат у неё лопатки на голой спине, выпрямилась – скользкая пластмассовая посудинка выскочила из пальцев. Точно от крови, образовалось на песке розовое пятно. И Лариса поспешно, словно опасаясь чего-то, затерла его ладонями.
Но разве можно было долго сердиться на Мурзика? Тут же – зверский оскал, воображаемый смертельный кинжал на поясе:
– Что такое, жэнщина, нэ уважаишь?!. Утопить – па дрэвнему обычаю маиго народа!…
Как пушинку, он подхватил Ларису с мятой подстилки и, не обращая внимания на протесты, повлек к стремнине. Через минуту они уже плескались на середине реки. Железный обруч, сдавливающий виски, начал рассасываться. В конце концов, ну что особенного можно о ней рассказывать? Ни охранников у неё нет, ни в мужское отделение бани она прокрадываться не станет. Не о чем им потом будет рассказывать. Ерунда, не стоит обращать внимания.
И все же некое тревожное послевкусие сохранилось. Как напоминание: здесь надо вести себя осторожно. Тем более, что и у других обнаружились тоже – мелкие с т р а н н о с т и. Земекис, скажем, при всей своей тусклой сдержанности, при своей почти фантастической страсти держать себя под контролем, при своем темпераменте, находящемся, как казалось Ларисе, на уровне замерзания (чего, собственно, ждать от человека с такими глазами), иногда точно терял представление о том, где он находится – замирал, как варан, до неприличия пристально разглядывая Ларису, и вдруг судорожно облизывался – остреньким, раздвоенным язычком песчаного цвета. У Ларисы, когда она в первый раз это заметила, озноб побежал по спине. Она чуть было не отшатнулась и не вскочила на ноги с испуганным возгласом. Хорошо ещё сдержалась тогда каким-то чудом. Правда, и Земекис, надо сказать, быстро спохватывался: выходил из комы, сглатывал, оползал, как подтаявший, и лицо, будто слабым жирком, заплывало привычным оцепенением. Он опять походил на вполне нормального человека. Не подумаешь, что зрачки секунду назад стягивались в две черные поперечины. Могло ведь и померещиться, в конце концов. А Марьяна, когда натирала её французским кремом, вдруг прижала ладони к плечам – буквально всей их поверхностью, напрягла пальцы, довольно чувственно, точно мужчина, стиснула – и застыла на долю мгновения, как будто хотела обнять. Тоже, кстати говоря, могло померещиться. Потому что едва Лариса оторвала голову от подстилки, – удивляясь, не готовая ещё как-нибудь на это отреагировать, – её встретил такой приветливый, искренний и ясно-дружеский взгляд, что она успокоилась и сразу же усомнилась в своих тревогах. Единственное, что старалась теперь держаться поближе к Георгу. А в общем-то, опять ерунда, глюки, чрезмерная мнительность. И если даже не мнительность, то, как сказано в одном старом фильме, «у каждого свои недостатки». Лариса вовсе не собиралась в них упираться.
И произвел на неё впечатление ещё один случай. Когда несколько ранее, бодрые и голодные, они возвращались из магазина – заглянули туда за хлебом и заодно прихватили пару банок маслин, которые она обожала, – когда протащились по вымороченной жарой, пустой дачной улице, пыльной и до такой степени лишенной признаков жизни, что радовали глаз даже морщинистые лопухи, когда свернули в свой переулок и почти миновали уже соседский дом под ослепительной цинковой крышей, из калитки, которая сегодня почему-то оказалась не на запоре, навстречу им выскочил жутковатый, плюшевый пес с продолговатым черепом – терьер или эрдельтерьер, в этом Лариса не разбиралась – застыл на жилистых лапах, присел в пыль задней частью, и вдруг низкий, но явно угрожающий густой рык поплыл в воздухе.
Уши у пса стали торчком, челюсть отклячилась, обнажив клыки – кривоватыми кончиками друг к другу, вспененная слюна потекла по усам, свешивающимся с боков длинной морды.
Лариса в ошеломлении остановилась. Она рада была, когда Георг, быстро шагнув вперед, заслонил её от оскаленного чудовища.
– Не бойся! Не тронет…
– Взбесился он, что ли?
– Не беспокойся!
И все же каким бы испугом её в тот момент не прошибло, она обратила внимание на странную, несколько впереди нее, фигуру Земекиса. Тот стоял, будто окаменев, чуть нагнувшись и, как черепаха, вытянув голову из воротника рубашки. Пучками струн обозначились на шее мышцы и сухожилия.
– Что это с ним?
– Минуточку, – обеспокоено сказал Георг.
И тут произошло нечто ещё более удивительное. Пес, который, казалось, готов был лопнуть от возбуждения, под прицельным взглядом Земекиса и в самом деле как будто лопнул – упал на передние лапы, бешено завилял обрубком хвоста, рык сменился счастливым щенячьим повизгиванием, и он быстро пополз к человеку, действительно, как щенок.
Уши были прижаты к плоскому черепу.
А Земекис, ни слова ни говоря, наклонился, протянул к нему руку, и костяные пальцы коснулись шерсти. Видимо, он хотел погладить пса по загривку.
– Не надо! – вдруг тихим, но предостерегающим голосом сказал Георг.
Ладонь замерла в воздухе.
И словно опять лопнуло что-то невидимое. Земекис выпрямился, рука бессильно, с каким-то пришмякиванием упала, струны на шее ослабли и сама она явно укоротилась, а пес, не вставая, все также повизгивая и виляя обрубком хвоста, пополз на брюхе обратно, выталкивая из-под себя пыльную землю.
Он не поднялся даже тогда, когда лапы заскребли по мостику через канаву.
Сомкнулись за калиткой кусты малины.
Земекис судорожно вздохнул.
– Бедный, бедный, – сочувственно сказала Марьяна.
– Думаешь, мне легко?
– Бедный, бедный…
Она притянула его к себе и, по-сестрински, жалея, чмокнула в щеку.
Это, впрочем, также немедленно растворилось в горячем воздухе. Георг мельком сказал, что у Земекиса какие-то своеобразные отношения с кошками и собаками. Он их понимает гораздо лучше, чем остальные люди. И, наверное, они его тоже каким-то образом понимают.
Какие-то парень с девушкой именно в эту минуту заглянули в кафе, остановились у стойки и недоуменно воззрились на ценники. Кажется, они не верили своим глазам. Наконец, девушка фыркнула и высоко вздернула брови. Парень тоже закрутил головой, и они, слегка ошарашенные, направились к выходу.
– Видишь. Здесь не за кофе платят, а за спокойствие и комфорт.
Умом Лариса с ним до некоторой степени соглашалась, но в душе, тем не менее, оставался неприятный осадок. Жуткие числа на ярлыках как бы обесценивали и её тоже. Работаешь, работаешь, будто проклятая, горбатишься, прихватывая зачастую праздники и выходные, выслушиваешь замечания от Ребиндер, терпишь бестолковость девчонок, которые меняются чуть ли не каждые три месяца, а в итоге имеешь зарплату, которой тут недостаточно даже на скромный ужин. Нельзя же так. Теряешь к себе последнее уважение. И все же – здесь она пыталась быть честной сама с собой – приятно было оказаться по другую сторону баррикады, чувствовать себя победителем в том сражении, которое называется жизнью, хоть на вечер, но быть защищенной от всех неприятностей. И не то чтобы очень уж ей были нужны Ривьера или Гавайи, но смертельно надоело считать расходы с точностью до копейки, это ты себе можешь позволить, а это ты себе позволить не можешь; втискиваться по утрам в автобус; стиснутая, покачиваться в метро, действительно, как в консервах. А Кухтик, извините, сколько требует денег? А через пять лет он закончит школу – что дальше? А если институты к тому времени повсюду сделают платными? Иногда ночью проснешься, голова – как кочан набитый. Деньги для того и нужны, чтобы голова не была – как кочан.
Честно говоря, не слишком хотелось об этом задумываться. Есть деньги – отлично, нет денег – не будем из-за этого портить себе настроение. Тем более, что и Георг вовсе не кичился своими явно не как у всех возможностями, никогда не подчеркивал стоимость, отмахивался, будто от мух, от разговоров о ценах, расплачивался за все как-то удивительно незаметно, и от этого, как ни странно, значимость его обыденных трат лишь возрастала. На Ларису это также производило сильное впечатление. И когда, недели, наверное, через две после начала знакомства, после трех кафе, фестиваля и поездки по петербургским каналам, после театра и филармонии, где прогремели премьеры, то есть, после того, как их отношения уже немного обрисовались, Георг весьма сдержанно пригласил её провести день на даче, Лариса согласилась мгновенно, не поколебавшись даже для вида. И когда они, спустившись с платформы, вытянутой среди красноватого сосняка, метров через пятьсот от станции вышли на склон косогора, когда распахнулось над ними небо с ватными облаками и потащился в простор над рекой жаркий ленивый ветер, она вдруг прерывисто задышала, и сердце у неё тенькнуло – нежно, словно было из хрусталя.
Она даже на секунду остановилась.
– Что? – спросил Георг, поглядывающий немного со стороны.
А Лариса запрокинула голову к небу и, как яркое солнечное вино, глотнула головокружительный воздух.
Ей было очень легко.
– Как здесь хорошо! – сказала она.
Это вырвалось у неё абсолютно искренне. Уже давно она не чувствовала себя так свободно, как в это летнее воскресенье. Соскользнула путаница забот, стягивавшая её в Петербурге, остались позади каменная жара, тупость асфальта, приправленная выхлопными газами, серая атмосфера проспектов. Лариса будто очнулась после изматывающего недомогания. Слабость ещё была, но уже проступали силы, свидетельствующие о выздоровлении. Кровь была горячее, звуки – громче и чище, лютики в траве – брызги золота, не отвести глаз. Ей было даже несколько странно, что как раз Георг, в отличие от нее, заметно волнуется.
Еще в электричке она сказала ему:
– Ты переживаешь так, словно везешь меня на смотрины.
– Это и есть смотрины, – ответил тогда Георг. – Я бы очень хотел, чтобы ты понравилась всем нашим.
– А если вдруг не понравлюсь? – игриво спросила Лариса.
– Ну, мне это было бы, скажем так, неприятно. – Он подался вперед и хотя никого рядом не было, понизил голос. – Имей в виду, нас там, скорее всего, оставят наедине. Так вот, все будет лишь так, как ты хочешь. Решать будешь только ты, понимаешь?
Вагоны с грохотом и подрагиванием взлетели на мост.
– Понимаю, – в свою очередь понизив голос, сказала Лариса.
Щеки у неё запылали, она тоже начала слегка волноваться. В самом деле, незнакомые люди, как там её примут? Но едва открылся на косогоре участок, обнесенный металлической сеткой, весь в орешнике, надежно спрятанный от посторонних глаз, и едва заскрипел под ногами гравий, дорожкой ведущий к дому, и едва высыпали им навстречу Марьяна, Мурзик и, будто не проспавшийся, холодноватый Земекис, а Марьяна, видимо, от избытка приветливости, энергично, уже издалека замахала рукой, как все волнения её улеглись, будто по волшебству, щеки погасли, сердце, прыгавшее от волнения чудесным образом успокоилось, и вдруг стало понятно, что все теперь будет отлично – здорово, здорово, – ничего другого здесь просто и быть не может!
И уже в совершенный восторг привела её сама дача. Лариса едва не захлопала, когда возникло из-за кустов причудливое уступчатое строение: деревянное, крашенное в два цвета, серый и серебристый, вознесенное круглой граненой башенкой до верхушек деревьев. Невесомость ему придавал балкон, ажурно огибающий угол, и стеклянная галерейка, пронизанная солнцем и воздухом. Светились внутри неё красные и желтые георгины. Нет, чудесно, чудесно! У Ларисы слов не было от восторга. Просторные комнаты, где сквознячок надувает тюлевые занавески, светлая мебель, яркие, на крючках, миски и кастрюли на кухне – кажется, впервые она поняла, что посуда тоже может служить украшением, – перила двухмаршевой лесенки на второй этаж, круглая комната в башенке, крохотная, но удивительно симпатичная.
Георг спросил:
– Хочешь здесь ночевать?
Лариса только кивнула.
И с балкончика – дымчатые сказочные просторы, шелковые луга, два островерхих домика на горизонте. Осветленность какая-то, пустота летнего зноя. Порхнул с крыши стриж и ушел – вниз, к реке, мгновенно растаяв.
Разве человеку может быть плохо в таком месте?
– Ну как, нравится? – удовлетворенно поинтересовался Георг.
– Здорово… Я, знаешь, даже не ожидала…
– Мы можем провести тут с тобой несколько дней. Слышишь меня? Ты можешь освободить себе несколько дней?
Он стоял вплотную у неё за спиной. Лариса обернулась и, встав на цыпочки, поцеловала горячую щеку. Георг крепко обнял её. Все происходило точно во сне.
Долетел из распахнутого окна скрип гравия.
Шаги. Быстрый шепот. Какое-то шевеление.
– Эй! Где вы там? Прервитесь хоть на минуту!… – нетерпеливо крикнули снизу…
Нет, все действительно было отлично. Весь этот звонкий, просторный солнечный день, вспархивающий будто на крыльях. Чувствовалось в нем какое-то стремительное озарение. Ничего особенного, казалось бы, при общей встрече не произошло, с ней поздоровались, Георг бодро сказал: Вот та самая «девушка из электрички», – и с унылой гримасой потер лоб ладонью. Посмеялись, заново припоминая подробности. Мурзик лукаво заметил: Зато теперь будем дружить… – Специально Ларису никто ни о чем не расспрашивал, – не поглядывал искоса, не обращался, как к незнакомой, с преувеличенной вежливостью. Напротив, обходились с ней, точно со старой приятельницей. Земекис даже, выказывая претензии, пробурчал, что вот, наконец-то все в сборе… А Марьяна, точно действительно заждалась, потрясла развернутым полотенцем: Пошли-пошли, нечего тут!… – Церемонии представления, как таковой, не было. И тем не менее, уже на реке, отчеркнутой от косогора песчаной отмелью, в блеске жары, в ребячьих голосах, несущихся с противоположного берега, когда вылезли из воды и обсыхали в истоме на развернутом покрывале, Георг, придвинувшись и с неожиданной смелостью отведя ей волосы со щеки, внятно шепнул:
– Не волнуйся, ты всем очень понравилась.
– Правда? – обрадовано спросила Лариса.
– Правда-правда, иначе я бы не стал этого говорить…
Он легонько и вместе с тем откровенно тронул её за мочку уха. Лариса вздрогнула от неожиданности, но не отстранилась. Ей было приятно. Значит, она им тут всем понравилась.
Впрочем, нечто подобное она уже и сама ощущала. Это выражалось в тех сладких, быть может, необъяснимых, но все же значительных мелочах, которые не столько умом, сколько сердцем воспринимает любая женщина. В том, например, что когда она, внутренне обмирая, стащила через голову платье, кстати на людях – первый раз в этом году, и переступила через него, чувствуя себя вялым мучным червяком, вывалившимся на свет божий из хлебной корки, с крупными веснушками на груди и плечах, с бледной, чуть сморщенной, будто вымоченной в зиме, некрасивой кожей, и когда она разогнулась, все-таки не до конца преодолев застенчивую сутулость, а потом пригладила на затылке волосы, вздыбленные материей, Мурзик, сбитый, как тролль, казалось, из одних только мускулов, бухнулся перед ней на колени и молитвенно поднял руки. Глаза у него выкатились до предела:
– Вах!… Царыцца!…
Он даже попытался чмокнуть Ларису в ступню. А когда она его шутливо толкнула, все ещё немного смущаясь и не улавливая, правильно ли она тут держится, повалился спиной на песок и зашептал что-то страстное в белое июньское небо.
– Ну все, конченый человек, – заметил Георг. – Если уж Мурзик влюбляется, то с первого взгляда.
Смущение у Ларисы прошло, и она уже без всякой застенчивости прогнулась, подвязывая волосы ленточкой. Чуть ли не полностью вылезла грудь из купальника. Ну и что? Пусть смотрят. Не так уж плохо в конце концов она выглядит.
Она даже чуть-чуть гордилась собой. Уж что-то, а искреннее восхищение она различала мгновенно. Правда, радость её немного померкла, когда разделась Марьяна. Лариса глянула мельком и чуть было не ахнула во весь голос. Вот это фигура, вот это линии, вот это лепка всего, что следует подчеркивать женщине. Вот это загар, матовый и глубокий, плоский подвижный живот, гибкая уверенность жестов. Сразу чувствуется, что человек следит за собой. Лариса испытывала острое чувство неполноценности. Никакого сравнения с этой Марьяной она, разумеется, не выдерживала. С одной стороны – случайно проклюнувшийся, видимо, любопытный сорняк, с другой – яркий цветок, окруженный вниманием и заботой. Страстные губы, глаза, полные темного электричества, неистовая шевелюра – из тех, что доводят мужчин до тихого помешательства. Точеные бедра, талия… Что тут с чем можно сравнивать?
Она была несколько сбита с толку. К счастью, Георг, по-видимому, уловил её внутреннее смятение или, может быть, перехватил взгляд, брошенный на Марьяну, – привлек к себе и осторожно шепнул на ухо:
– Красивая женщина, правда?
– Красивая. Я таких, по-моему, ещё не встречала. Извини, пожалуйста, а у тебя с ней, ну – как бы это…
Георг посмотрел на Марьяну, ступающую в этот момент на кромку песка.
– Мы уже давно и окончательно постановили, что будем только друзьями. Никаких таких поползновений внутри нашей компании. Решение обжалованию не подлежит. Если вне круга – пожалуйста, сколько угодно. Все мы люди, в конце концов, у каждого могут быть какие-то романтические увлечения. Никто от этого не застрахован. Однако внутри пусть будут чисто дружеские отношения. Зачем нам, ревность, например, или соперничество? Не стоит из-за минутного удовольствия разрушать то, что создавалось годами.
– А со мной, значит, можно? – внезапно спросила Лариса.
– Ты – вне круга… – Георг неопределенно повел плечами. И чтобы сгладить резкость, привлек её уже совсем откровенно. – Рано ещё об этом. Давай подождем…
Возразить против «подождем» было нечего. Крохотная запинка рассеялась в блеске воды и света. Минут через десять Лариса уже не вспоминала о ней. Тем более, что относились к ней с исключительной предупредительностью. Казалось, каждый считал своим долгом сделать для неё что-то приятное. Та же Марьяна, скажем, которой кроме Ларисы никто, между прочим, особо не восторгался, уже через полчаса начала посматривать на неё несколько озабоченно, а ещё через некоторое время предупредила, что – смотри, Лара, сгоришь; а узнав, что Лариса забыла взять с собой крем для загара (в действительности не забыла, а просто в голову не пришло), немедленно предложила свой, кажется французского производства, и, отвергнув помощь Георга под тем предлогом, что мужики в этих вещах ничего толком не понимают, движениями опытной массажистки натерла Ларисе плечи и спину. Ларису такая заботливость очень тронула. Земекис же, скупо жестикулируя и обращаясь именно к ней, точно опытный конферансье, рассказал несколько замечательных анекдотов. Не каких-нибудь сальных там, разумеется, а – о нелепостях жизни. Чудесные были истории. Лариса хохотала, как бешеная.
– По части анекдотов Земекис у нас – чемпион, – сказал Георг.
А Мурзик, не обладающий, видимо, такими же интеллектуальными дарованиями, не смущался и демонстрировал качества несколько иного рода. Просунул лежащей Ларисе ладони под спину, слегка повозился там, раздвинул пальцы, ухватывая поудобнее, и вдруг одним мощным движением поднял её над головой. Лариса от неожиданности завизжала, а Мурзик небрежно, со щегольством опытного спортсмена опустив её на ноги, нашел длинный камень, напоминающий ручку первобытного топора, обхватил его с обоих концов, сжал, поднял на уровень подбородка и, так застыв на секунду, вдруг с сухим треском переломил его пополам.
Лариса громко зааплодировала.
– А кирпич о голову разбить можешь? – Она как-то видела по телевизору такой трюк.
Мурзик пожал плечами.
– Могу, конечно. Вот только кирпича у меня нет.
И он, комически озирая пляж, развел руки.
Но разумеется, вне всякой конкуренции среди них был Георг: неназойливый, спокойный, надежный, с чувством собственного достоинства; не навязывал близость при посторонних, чего Лариса на дух не переносила, но оказывался под рукой именно в тот момент, когда требовалось. Интуиция у него была просто неимоверная: только подумаешь, что хорошо бы испить чего-нибудь по такой жаре, – он уже достает из сумки запотевшую пепси-колу, сгореть боишься (на Марьянин крем Лариса все-таки не очень надеялась), – пожалуйста, вот тебе яркий китайский зонтик от солнца, в воду, вроде бы, захотелось – оказывается, Георг уже поднимается и подает руку. Возникало от этого чувство уверенности в себе, защищенности, необременительного уюта, расслабленности. Лариса словно бы была у них младшей сестрой, но – сестрой обожаемой, чей возраст и хрупкость нуждаются в постоянной опеке. Ничего подобного прежде она не испытывала. И, прожив на свете тридцать четыре года, даже не подозревала, что такое возможно. Ей это нравилось так, что пощипывало в носу. И уже ближе к вечеру, когда Мурзик с Земекисом, развели уютный костерок на участке, когда потянуло в воздухе вкусным ольховым дымком, прогнавшим зудящих над головой комаров и мошек, когда выпили сухого вина и закусили соломкой, мелко обсыпанной сахаром, она сама, как будто так было и надо, прислонилась к Георгу, внутренне все-таки обмирая от собственной смелости, а он чисто по-братски (но одновременно и по-мужски) обнял её за плечи. Это получилось у них очень естественно. Сказано ничего не было, зато все, как понимала Лариса, было уже решено. Ширилась вечерняя тишина. Плавали за кустами орешника размытые голоса соседей. Синие, будто рвы с водой, тени простерлись от сосен. Марьяна сходила в дом и принесла клетчатый плед. Мурзик зажег ароматическую палочку от насекомых. Рука Георга была твердая и очень горячая. Он почти весь этот вечер непоколебимо молчал. И Лариса тоже молчала, прикрыв глаза. Она ничего не чувствовала. Ей хотелось сидеть так – всю жизнь.
Выявились, конечно, и некоторые досадные неожиданности. Мурзик, например, помимо того, что мог запросто, точно глиняные, ломать камни или двумя пальцами согнуть пятак старого образца (специально носил монеты в кармане, чтобы показывать этот фокус), там же, на пляже, начал рассказывать разные забавные случаи, которые с ним приключались. Как одной женщине, директору довольно серьезной торговой фирмы, ну все взаправду: вот такие «быки», офис с решетками, бронированные двери, охранник, сигнализация, он среди ночи, когда ехали к ней в загородную резиденцию, вдруг сказал, что слышит голос своего покойного пра-пра-прадедушки, не подчиниться нельзя, таковы обычаи их народа: попросил остановить на обочине «мерседес», вышел, снял кроссовки вместе с носками, связал шнурки, перекинул, будто странник, через плечо, носки, кстати, просто засунул в карман и – ушел, как был, босиком прямо в чащу. «Быки» в машине сопровождения только рты разинули.
– А как же ты в лесу ночью? – изумленно спросила Лариса.
Мурзик заговорщически подмигнул.
– Вон тот лесок, у правого поворота, видишь? За ним как раз – шоссе и ответвление к резиденции. Надел снова кроссовки и метров четыреста пропилил бодрым шагом. Через двадцать минут – пил пиво из холодильника. Зато как она потом будет вспоминать этот случай. Дикий кавказец, па-анимаишь!… Сбежал в свои горы!…
Он уморительно захохотал и, как горилла, захлопал себя по груди, обросшей черными волосами.
Лариса также сильно смеялась.
А потом ещё одна женщина, между прочим, какое совпадение, тоже из крупной фирмы, коей Мурзик, завалившись часов в пять утра, объяснил, что буквально три минуты назад разделался со своим кровным врагом, зарэзал, па-анимаишь, теперь по всему Петербургу за мной охотятся, так вот, через неделю увидела его не где-нибудь, а на Московском проспекте, с двумя девушками, – вах! какие это девушки были, потом расскажу! – вильнула от неожиданности рулем и прежде, чем успела что-нибудь сообразить, снесла бамперы, наверное, у десятка машин, припаркованных к кромке. Знаешь, так – задами на проезжую часть. Сигнализация разоряется, охранники выскакивают с пистолетами. ПМГ милицейская как раз проезжала – дернула с перепугу назад, чтобы не угодить в разборку.
– А как же она сама, жива?
– Жива-жива, что ей с этого будет. Заплатит за ремонт тысяч пять, ерунда. Зато опять-таки, – вах! – сколько интересных воспоминаний…
А третья женщина гонялась за Мурзиком по всему Эрмитажу. Работала там, па-анимаишь, ка-артины людям показывала… А пятая проникла в мужское отделение бани – лишь бы удостовериться… А следующая… А одиннадцатая… А сто тридцать четвертая…
Рассказывал Мурзик без всякого хвастливого наигрыша, с добродушной иронией, плутовская кошачья физиономия сглаживала грубоватости. Толстые усики, будто щеточки, торчали по-боевому. Лариса, как и над земекисовскими анекдотами, до неприличия хохотала. Ведь не подумаешь, что этот увалень умеет так классно изображать людей в лицах. И лишь когда она уже чуть ли икала от смеха, тряся ладонями, чтобы Мурзик дал ей хоть минуточку отдышаться, голову, будто железным обручем, сдавила неприятная мысль, что вот пройдут два-три месяца, и про неё можно будет рассказывать то же самое. И ведь наверняка, подлец такой, будет рассказывать. Дескать, была тут одна из редакции – вах, царыцца!… Смех сразу иссяк, она отхлебнула морса из протянутого Георгом стаканчика. Почувствовала вдруг, как некрасиво и жалко торчат у неё лопатки на голой спине, выпрямилась – скользкая пластмассовая посудинка выскочила из пальцев. Точно от крови, образовалось на песке розовое пятно. И Лариса поспешно, словно опасаясь чего-то, затерла его ладонями.
Но разве можно было долго сердиться на Мурзика? Тут же – зверский оскал, воображаемый смертельный кинжал на поясе:
– Что такое, жэнщина, нэ уважаишь?!. Утопить – па дрэвнему обычаю маиго народа!…
Как пушинку, он подхватил Ларису с мятой подстилки и, не обращая внимания на протесты, повлек к стремнине. Через минуту они уже плескались на середине реки. Железный обруч, сдавливающий виски, начал рассасываться. В конце концов, ну что особенного можно о ней рассказывать? Ни охранников у неё нет, ни в мужское отделение бани она прокрадываться не станет. Не о чем им потом будет рассказывать. Ерунда, не стоит обращать внимания.
И все же некое тревожное послевкусие сохранилось. Как напоминание: здесь надо вести себя осторожно. Тем более, что и у других обнаружились тоже – мелкие с т р а н н о с т и. Земекис, скажем, при всей своей тусклой сдержанности, при своей почти фантастической страсти держать себя под контролем, при своем темпераменте, находящемся, как казалось Ларисе, на уровне замерзания (чего, собственно, ждать от человека с такими глазами), иногда точно терял представление о том, где он находится – замирал, как варан, до неприличия пристально разглядывая Ларису, и вдруг судорожно облизывался – остреньким, раздвоенным язычком песчаного цвета. У Ларисы, когда она в первый раз это заметила, озноб побежал по спине. Она чуть было не отшатнулась и не вскочила на ноги с испуганным возгласом. Хорошо ещё сдержалась тогда каким-то чудом. Правда, и Земекис, надо сказать, быстро спохватывался: выходил из комы, сглатывал, оползал, как подтаявший, и лицо, будто слабым жирком, заплывало привычным оцепенением. Он опять походил на вполне нормального человека. Не подумаешь, что зрачки секунду назад стягивались в две черные поперечины. Могло ведь и померещиться, в конце концов. А Марьяна, когда натирала её французским кремом, вдруг прижала ладони к плечам – буквально всей их поверхностью, напрягла пальцы, довольно чувственно, точно мужчина, стиснула – и застыла на долю мгновения, как будто хотела обнять. Тоже, кстати говоря, могло померещиться. Потому что едва Лариса оторвала голову от подстилки, – удивляясь, не готовая ещё как-нибудь на это отреагировать, – её встретил такой приветливый, искренний и ясно-дружеский взгляд, что она успокоилась и сразу же усомнилась в своих тревогах. Единственное, что старалась теперь держаться поближе к Георгу. А в общем-то, опять ерунда, глюки, чрезмерная мнительность. И если даже не мнительность, то, как сказано в одном старом фильме, «у каждого свои недостатки». Лариса вовсе не собиралась в них упираться.
И произвел на неё впечатление ещё один случай. Когда несколько ранее, бодрые и голодные, они возвращались из магазина – заглянули туда за хлебом и заодно прихватили пару банок маслин, которые она обожала, – когда протащились по вымороченной жарой, пустой дачной улице, пыльной и до такой степени лишенной признаков жизни, что радовали глаз даже морщинистые лопухи, когда свернули в свой переулок и почти миновали уже соседский дом под ослепительной цинковой крышей, из калитки, которая сегодня почему-то оказалась не на запоре, навстречу им выскочил жутковатый, плюшевый пес с продолговатым черепом – терьер или эрдельтерьер, в этом Лариса не разбиралась – застыл на жилистых лапах, присел в пыль задней частью, и вдруг низкий, но явно угрожающий густой рык поплыл в воздухе.
Уши у пса стали торчком, челюсть отклячилась, обнажив клыки – кривоватыми кончиками друг к другу, вспененная слюна потекла по усам, свешивающимся с боков длинной морды.
Лариса в ошеломлении остановилась. Она рада была, когда Георг, быстро шагнув вперед, заслонил её от оскаленного чудовища.
– Не бойся! Не тронет…
– Взбесился он, что ли?
– Не беспокойся!
И все же каким бы испугом её в тот момент не прошибло, она обратила внимание на странную, несколько впереди нее, фигуру Земекиса. Тот стоял, будто окаменев, чуть нагнувшись и, как черепаха, вытянув голову из воротника рубашки. Пучками струн обозначились на шее мышцы и сухожилия.
– Что это с ним?
– Минуточку, – обеспокоено сказал Георг.
И тут произошло нечто ещё более удивительное. Пес, который, казалось, готов был лопнуть от возбуждения, под прицельным взглядом Земекиса и в самом деле как будто лопнул – упал на передние лапы, бешено завилял обрубком хвоста, рык сменился счастливым щенячьим повизгиванием, и он быстро пополз к человеку, действительно, как щенок.
Уши были прижаты к плоскому черепу.
А Земекис, ни слова ни говоря, наклонился, протянул к нему руку, и костяные пальцы коснулись шерсти. Видимо, он хотел погладить пса по загривку.
– Не надо! – вдруг тихим, но предостерегающим голосом сказал Георг.
Ладонь замерла в воздухе.
И словно опять лопнуло что-то невидимое. Земекис выпрямился, рука бессильно, с каким-то пришмякиванием упала, струны на шее ослабли и сама она явно укоротилась, а пес, не вставая, все также повизгивая и виляя обрубком хвоста, пополз на брюхе обратно, выталкивая из-под себя пыльную землю.
Он не поднялся даже тогда, когда лапы заскребли по мостику через канаву.
Сомкнулись за калиткой кусты малины.
Земекис судорожно вздохнул.
– Бедный, бедный, – сочувственно сказала Марьяна.
– Думаешь, мне легко?
– Бедный, бедный…
Она притянула его к себе и, по-сестрински, жалея, чмокнула в щеку.
Это, впрочем, также немедленно растворилось в горячем воздухе. Георг мельком сказал, что у Земекиса какие-то своеобразные отношения с кошками и собаками. Он их понимает гораздо лучше, чем остальные люди. И, наверное, они его тоже каким-то образом понимают.