Сухнев Вячеслав. Грязные игры

   Днем по столбам лазил, ночью за учебниками сидел, угрюмо сознавая собственное ничтожество.
   Оказывается, квадрат катетов равен квадрату гипотенузы. А деепричастный оборот выделяется запятыми. Кстати, что за зверь такой - деепричастный оборот? Ведь в школе проходил.
   Тем не менее через год поступил с первого захода в Менделеевский институт. Не потому, что с детства мечтал стать химиком, а потому, что название понравилось - имени Менделеева. Который периодическую систему элементов придумал. И еще было одно соображение: после института в село не пошлют, химику-технологу там делать нечего. А деревня надоела. Молодежи не осталось, в кино надо за шесть километров топать. К тому же мать-пенсионерку старшая сестра надумала забрать к себе в райцентр.
   В институте пришлось снова плотно садиться за учебники. Повышенную стипендию, как отличник, он задницей высиживал. В сутках было тридцать три часа, а завтрак заменял ужин. И наоборот. Даже на выездах в подшефный совхоз - на сенокос, на уборку картошки - он не расставался с книгами.
   И в попойках по случаю стипендии не участвовал.
   Во-первых, потому, что лишь на нее, стипендию болезную, и жил, во-вторых, не хотел терять время по пустякам.
   Барином себя почувствовал, когда попал в город Ступино, на химкомбинат, стажером начальника смены. Он тут преддипломную практику проходил понравилось. Учли пожелание отличника учебы при распределении.
   В тихом зеленом Ступине было хорошо - цивилизации навалом и Москва рядом. Быстро привык к городу, замирающему после девяти часов у телевизоров, привык к грязноватым цехам комбината, втянулся в неторопливое чтение мудрых книг, после которых не надо было сдавать зачеты. Еще он привязался к преподавательнице русского языка и литературы Аллочке, которая ему духовный мир раздвигала не по дням, а по часам. Однокомнатную квартиру получил. Будущий тесть, из ступинских шишек, помог, расстарался для молодого, растущего специалиста. А чего там!
   От постоянного духоподъемного образа жизни изобрел Толмачев любопытный катализатор, научную и производственную ценность которого смогли оценить три человека в стране. Ну, восемь. Одним из этих людей оказался аналитик Управления, почитывающий закрытые малотиражные рефераты не только от скуки. Поскольку Толмачев во всех анкетах еще писал на законном основании "холост", а Управление любило работать с холостой перспективной молодежью, то его вскоре и вызвали в Москву, в родной институт, и предложили готовить документы в аспирантуру.
   Пришлось на время отложить забрезжившее было бракосочетание. Аллочка, умница, все поняла правильно. Учеба и семья несовместимы. Подожду, мол. И целых три месяца ждала. А может, все четыре. И вышла замуж. То ли за милиционера, то ли за миллионера. Толмачев не расслышал - в телефонной трубке трещало, как на пожаре. Это догорала любовь, понял потом Толмачев.
   Аспирантуру он заканчивал, уже будучи в группе аналитиков Управления, на должности разработчика. Так он на этой должности и сидел. Раз в тричетыре года к нему приходил седенький Шлычкин из кадров, молча подсовывал на подпись копию приказа. Так Толмачев узнавал о присвоении ему очередного звания.
   На старом месте, под началом подполковника Василия Николаевича, он себя мастером ощущал - при скромной должности. А тут, значит, опять в ученики... В подмастерья. Все было новым в отделе борьбы с экономическими преступлениями - от письменного стола до тематики. Месяц крепился, а потом пошел к начальству. Так, мол, и так, я химик, а не финансист.
   Полковник Кардапольцев поманил поближе и тихо сказал:
   - А я и вовсе геодезист. Космической картографией занимался. Но никому ни слова! Договорились?
   Молодец. Значит, так, голубчик, кругом марш!
   - Последний вопрос можно, товарищ полковник? - решил не сдаваться Толмачев.
   - Последний - можно.
   - Почему в нашем отделе нет финансистов?
   Кардапольцев на пальцах посчитал, шевеля губами:
   - Ты не прав - финансисты есть. Штук пять.
   И работают они, уверяю, на пределе возможностей.
   Однако их старые знания бесполезны. И в условиях новой экономики, и с учетом специфики нашего отдела. Бес-по-лез-ны! Как зайцу стоп-сигнал. Только мешают. Сейчас все мы - и финансисты, и геодезисты, и химики с физиками - должны учиться воровать. Как ни печально, это задача номер раз.
   Воровать так, как воруют в новых деловых структурах. В методы ихние надо вживаться, в психологию!
   А уж потом будем учиться отлавливать ворюг. Потерпи, Толмачев, скоро в школу пойдешь.
   Действительно, через неделю после этого разговора отдел почти в полном составе оказался в школе переподготовки офицерских кадров - по программе сокращения армии. Шесть месяцев слушали лекции по менеджменту, валютному регулированию, вексельному праву, биржевым операциям и прочим таким же мудреным дисциплинам. Даже по курсу психологии рекламы сдавали зачет.
   В конце обучения Толмачев вдруг обнаружил, что с удовольствием ходит на занятия, без напряжения читает биржевые курсы и не путает ссудный вексель с передаточным. Диплом менеджера ипотечного банка (такую специализацию выбрал!) он получал с чувством законной гордости и полузабытого глубокого морального удовлетворения.
   Теперь работать стало значительно легче. Безликие раньше колонки цифр на бумаге или на дисплее компьютера обретали индивидуальные признаки, по которым, словно по отпечаткам на снегу, можно было уверенно проследить путь и характер банковской операции.
   Закон сохранения вещества оказался применим и в сфере бизнеса. Если деньги откуда-то утекали, то где-то они обязательно оседали. Как и в химических процессах, в денежных операциях были свои реагенты и катализаторы, свои осадки и точки кристаллизации. Важно было проследить ход реакции, а при необходимости - вмешаться в скорость и направление процесса.
   Не надо думать, что дилетант Толмачев благодаря крестьянскому уму и шестимесячным курсам менеджмента сразу научился обходить на поворотах банковских воротил, которые возрастали сначала в донных отложениях теневой экономики, а потом - на помойках дикого российского рынка и сами могли трижды обдурить кого угодно: от родных налоговых служб до прожженных акул лондонского Сити. Что не единожды и демонстрировали. Таких совершенных знаний от Толмачева не требовали.
   По большому счету, для аналитика принципиально не важна цель разработки. Главное - найти способ ее достижения. И тут можно оперировать как точными мерами - тоннами, киловаттами или миллионами рублей, так и отвлеченными категориями вплоть до эмоций.
   Толмачев и его коллеги искали решение. А потом к операции подключались не только интеллектуальные и материальные ресурсы Управления, но и самые разные эксперты, в том числе работники Центробанка и Министерства финансов. Как правило, их не посвящали в названия конкретных банковских и биржевых структур и объемы операций - эксперты тоже решали отвлеченные задачи. Но обезличенность отдельских программ не снижала эффективности их экспертных оценок.
   Постепенно от наблюдения за общей ситуацией на экономическом фронте отдел начал переходить к активным действиям - полностью контролирующим процесс либо ограничивающим некоторые его параметры. Так партизаны, понаблюдав из засады за прохождением воинских эшелонов противника и сменой караула на мосту, начинают рубить линию сигнализации и уничтожать постовых, прежде чем заминировать железнодорожное полотно.
   Свержение "Примабанка" было первой крупной ходкой взрывников полковника Кардапольцева из темного леса на простор рельсовой войны. А Толмачев и его коллеги по аналитической группе разрабатывали на основе своих наблюдений маршруты саперов и мощность зарядов взрывчатки.
   Гога запустил принтер и в нетерпении защелкал пальцами, наблюдая, как медленно выползает лист распечатки.
   - Корреляция пишется с двумя "эр", а ты влепил две "эль", - укорил его Толмачев. - Торопыга!
   - Ништяк, - сказал Олейников хладнокровно. - Полковнику это до лампочки. Зато мы грамотно изложили принцип самой корреляции для такого рода задачи. Интересно, нам премию выпишут?
   Толмачев не выдержал и засмеялся.
   - А чо? - поднял брови Гога. - С нашей помощью государство поимеет бабок - и-их! Всю Красную площадь можно заставить "Мерседесами". Ну, хоть на один мы заработали?
   - Заработали, - успокоил его Толмачев. - Ты будешь по четным числам ездить на нем, а я - по нечетным.
   6
   "По результатам изучения полученных материалов, как сообщил ИТАР-ТАСС Центр информации общественных связей Генеральной прокуратуры, возбуждено уголовное дело по фактам производства и реализации так называемой "красной ртути".
   Предстоят допросы Г. Э. Бурбулиса, руководителя концерна "Промэкология" Садыкова О. Ф. и других сотрудников администрации Президента России, а также должностных лиц правительства, принимавших решения по вопросам финансовых операций и сделок с "красной ртутью".
   Генеральная прокуратура предложила правительству России представить официальное заключение относительно степени ущерба, нанесенного государству в результате реализации программы "Урожай-90", и определить круг должностных лиц, причастных к осуществлению данной программы".
   "По следу "красной ртути".
   "Труд",
   1993, 23 апреля.
   - Теплую рубашку положить? В серую клеточку?
   - Как хочешь, Лизок, - благодушно сказал из ванной Седлецкий. - Мне все равно.
   Он упаковывал бритвенный прибор. Ему действительно было все равно чемодан, который собирала Елизавета Григорьевна, не уедет дальше вещевого склада Управления. Лишь белье да носовые платки заберет из него Седлецкий, отправляясь на юг. По легенде он - преуспевающий коммерсант из подмосковного города Химки, провинциал, недавно пробившийся поближе к столице. Скромных байковых рубашек не носит. Уже не носит.
   Вчера три часа убили на сборы с инструктором группы внедрения. Перетрясли сотню костюмов.
   А потом вдумчиво выбирали обувь.
   - Лошадь смотрят по зубам, а вора по копытам, - заметил инструктор, не в первый раз снаряжавший Седлецкого. - Рекомендую французские туфли с пряжками. Дорого и вальяжно. Это, Алексей Дмитриевич, как визитка. А в запас возьмите итальянские мокасины. Будете их с джинсами носить. Вообще молодежь к джинсам одевает кроссовки, но мы с вами не молодежь. Мокасины это консервативно, солидно. А к джинсам заверните вот этот ремешок. Настоящая сбруя американского рейнджера. Больших бабок стоит у деловых людей.
   Седлецкий положил в чемодан пакет с бритвой, застегнул ремешки с замками.
   - Присядем на дорожку...
   Они уселись на диване в кабинете, среди множества книг и старой мебели. Весеннее солнце лежало на вытертом бухарском ковре, а легкие кремовые занавески тихо побрякивали кольцами от порывов свежего воздуха в полуоткрытое окно.
   - Лизок, не переживай, - сказал Седлецкий, обнимая жену за плечи. Доеду - позвоню. А если в горы уйдем, телеграмму дам. Не переживай.
   - Я не переживаю, - сказала Елизавета Григорьевна. - Я давно не переживаю, Алеша... Мне только кажется, что тебе пора заканчивать со своими экспедициями.
   - Вот те раз! - удивился Седлецкий. - Это еще почему?
   - Так мне кажется, - с неожиданной твердостью повторила Елизавета Григорьевна.
   Седлецкий внимательно посмотрел на жену. Она никогда не была красавицей, но до сорока трех лет сохранила миловидность, свежую кожу и не расплылась, как некоторые. А вот эту резкую вертикальную морщинку между бровями он заметил впервые. Может, некогда было особенно приглядываться к собственной жене, а может, солнце виновато - безжалостное, как прожектор, весеннее солнце.
   - В последнее время ты почти не публикуешься, - сказала Елизавета Григорьевна. - Раньше после поездок у тебя статьи выходили - и в журналах, и в сборниках.
   - Ну, мамуля, - улыбнулся Седлецкий. - Я ж теперь, как правило, руковожу экспедициями. На собственные изыскания времени не хватает. Билеты, размещение людей, кормежка, то да се... Контакты с местным руководством. И все на мне!
   - Подожди, Алеша... Ты всегда уезжаешь на Кавказ, когда там обостряется обстановка. Что делать тебе, иранисту, например, в Абхазии, куда ты летал зимой? И вообще, какая научная экспедиция, если стреляют? Тем более в институте началась сессия. Не странно ли?
   - А чего тут странного - я же шпион! - захохотал Седлецкий.
   - Вполне допускаю, - холодно сказала Елизавета Григорьевна. - Только зачем тебе это? Не хватает признания? Денег? Скучно в институте? Или дома?
   - Ладно, - хлопнул по коленкам Седлецкий. - Чудной разговор получается. Слишком много вопросов, Лизок. Вернусь - поговорим.
   В передней, к его облегчению, хлопнула входная дверь. Радостно завизжала Мальвина. Значит, дочь заявилась.
   - Ой, чуть не опоздала - ты уже на чемодане!
   Курсовое собрание затеяли. А я оторвалась.
   - Что ты сделала, филолог?
   - Оторвалась! А почему вы грустные?
   - Расстаемся же, - через силу улыбнулся Седлецкий. - Иди поцелуемся. Что привезти? Аленький цветочек?
   - Ничего не надо. Лучше сам побыстрей приезжай.
   Он понял, что дочь стала совсем взрослой. Подхватил чемодан, шагнул в коридор. Мальвина, словно чуя разлуку, заскулила и уткнулась ему в колени.
   - А пирожки? - выглянула из кухни теща. - Еще минутку, Алексей, только остынут. Если сейчас завернуть - упреют.
   Ну-с, дождался пирожков. Любящий муж, заботливый отец, образцовый зять, отбывающий в научную командировку. По традиции, дальше двери не провожали. Очень удобно. Захлопнул тяжелую, обитую старым дерматином дверь - и свободен.
   И уже в дороге! Ему не хватает, продолжал он на лестнице мысленный спор с женой, дороги. Не хватает вот таких внезапных выездов. Опасности не хватает, от которой в крови начинает гудеть адреналин!
   Он попросил остановить разгонную машину Управления неподалеку от прохода на пригородные платформы. Когда с очередной электрички густо повалил народ, прихватил чемодан с сумкой и растворился в толпе. Он не рассчитывал, что кто-то из институтских наткнется на него здесь, в вечерней толчее Курского вокзала. А если и наткнется - не сразу узнает. Однако береженого Бог бережет. К своему поезду подошел за несколько минут до отправления.
   На платформе заканчивалось расставание. Люди торопливо целовались. В некоторых купе уже на ночь устраивались. Два потных кавказца заталкивали в тамбур последние мешки с московскими покупками. От вагона-ресторана отвалил пустой дребезжащий кар.
   Мирзоев оказался на месте - у единственного в составе спального вагона. Седлецкий несколько мгновений наблюдал за напарником. Модный костюм сидит мешком, а спина все равно прямая. Сразу видно - бывший вояка. По легенде Мирзоев был прапорщиком ВДВ. Уволился из армии и теперь служит охранником у предпринимателя. То есть у Седпецкого.
   - Билеты не потерял?
   - Обижаешь, босс... - повернулся Мирзоев. - Ну, Алексей Дмитриевич! Вы просто Бельмондо... Наша проводница сразу западет.
   - Уже познакомился? Вот пусть она на тебя и западает. Чемоданчик прихвати - обслужи хозяина.
   Через полчаса, когда поезд вырвался в гулкую тьму подмосковных перелесков, они накрыли стол.
   Уютно было в чистом купе, казавшемся просторным без верхних полок. Мирзоев достал грузинский коньяк, порезал лимон, вскрыл банку красной икры. А Седдецкий вывалил пирожки и палку салями.
   - Теща сказала - пирожки нельзя держать в пакете. Упреют.
   - С чем? - принюхался Мирзоев. - С печенкой и луком. Тогда не упреют. Не успеют.
   За окном мелькали дальние огни. Изредка с шумом проносился встречный поезд - цепь освещенных стекол и застывшие под светом, словно в стопкадре, фигуры. Тоненько дребезжал безработный подстаканник.
   - Меня жена раскрыла, - вздохнул Седлецкий, когда бутылка наполовину опустела. - Она меня вычислила, Турсун. Столько лет за нос водил... Даже когда в Афгане работал.
   - Мне хорошо, - откликнулся Мирзоев. - У меня никого нет.
   - Что ж тут хорошего! - буркнул Седдецкий.
   И они долго молчали, рассеянно глядя в темное окно.
   - Мама была, - сказал наконец Мирзоев. - Нестарая еще - шестьдесят два... А меня в рейде потеряли. Ну, сообщили: смертью храбрых. Она и умерла. С тоски, думаю. Я даже на похороны не успел. Сестра давно замужем, почти не видимся.
   - Пора уходить из конторы, - задумчиво сказал Седлецкий.
   - Жены испугался?
   - С женой разберемся. Она-то поймет. О другом думаю в последнее время, Турсун... Я в Иране начинал. Потом - Афган. Потом дома стал работать - в Шаоне, в Закавказье. Теперь мы с тобой едем, брат, на российский юг. На российский уже!
   Сегодня - Ставрополь. А завтра? Ростов? Это ж моя родина! А послезавтра? Где явки будем закладывать? В Серпухове?
   - Мне все равно, - медленно сказал Мирзоев. - Могу и в Серпухове работать. Хороший город, зеленый. Тихий, главное...
   - А мне не все равно! Вот мы едем... Сделаем работу - наши нынешние воеводы усидят. Сберегут свои драгоценные задницы. Кого спасать собираемся, Турсун? Может, с помощью Ткачева нормальные мужики к рулю придут?
   - Не надейся, - сказал Мирзоев. - Какой же ты наивный... А еще профессор! Нет их больше, нормальных мужиков. Ткачев - первая сволочь. Он и поможет встать к рулю, как ты изящно выразился, такой же точно сволочи. И вообще, я на политические темы не говорю. С твоим настроением лучше сесть в обратный поезд.
   Седлецкий плеснул коньяка, усмехнулся:
   - За нас с вами и за хрен с ними, брат! Мой обратный поезд давно, к сожалению, ушел.
   Тут очень вовремя появилась проводница - разбитная блондинка в тесноватой для ее пышных форм ф о р м е и принесла два стакана крепчайшего чая, хоть его на железных дорогах перестали давать даже разбавленный донельзя.
   - Как заказывали, мущщины! - застреляла глазками.
   И коньячку махнула, не упорствуя в добродетели, и бутерброд с икоркой навернула, и пирожкам с печенкой честь воздала. И ногу на ногу закинула отработанным движением, радушно демонстрируя круглые молочные колени. Мирзоев, однако, дал ей понять, что вопрос о коленях они поднимут несколько позже, и проводница с сожалением вернулась к исполнению основных обязанностей.
   - Чувствую, придется мне ночевать в одиночестве, - подмигнул Седлецкий напарнику.
   - Не волнуйся, Алексей Дмитриевич, - отмахнулся Мирзоев. - Я таких не уважаю - кто в полной боеготовности. Съест и косточки не выплюнет.
   Очень целеустремленная бабенка... Впрочем, впереди почти двое суток. Разберемся.
   - Только не женись, умоляю!
   - Не женюсь, - твердо пообещал Мирзоев. - Нищету плодить... В моем возрасте пора о внуках думать, а не о детях. Вот пойду на пенсию, усыновлю кого-нибудь.
   - Кстати, я паренька присмотрел, - сказал Седлецкий. - У меня учится. Серьезный, умный.
   Спортсмен...
   - Сирота?
   - Почему сирота?
   - А почему ты о нем вспомнил?
   - Да так... На тебя похож. И тоже таджик.
   - А я не таджик, - засмеялся Мирзоев. - У меня мать - касимовская татарка. Считай, русская.
   Сестра в Рязани живет. Я живых таджиков после разведшколы увидел, когда поехал в Душанбе на стажировку от Управления.
   - Ты про это не рассказывал, - удивился Седлецкий.
   - А ты и не спрашивал. И времени, Алексеи Дмитриевич, дорогой, не было у гас ни хрена на задушевные беседы. Мы же с тобой встречаемся, если надо кому-нибудь голову оторвать.
   - Да уж... - вздохнул Седлецкий. - Ну а какже твой папаня на город Касимов набрел?
   - Набрел... В двадцать шестом или в двадцать седьмом году храбрые буденновцы вырезали в Гарме басмаческий кишлак. Впрочем, там все кишлаки почему-то были басмаческие. И не только в Гарме.
   Ну вот... Кишлак вырезали, а моего отца, пастушонка-сироту, пожалели. Проявили, так понимаю, классовую сознательность. Далее все как обычно детдом, школа, рабфак... Стал отец строителем. Мотался вроде меня по всей стране. И женился нечаянно тоже в моем возрасте, после войны. А по-татарски я до сих пор знаю только, как поздороваться да попрощаться. Фарси в разведшколе выучил. Ну какой я таджик? А если не в паспорт смотреть, а в морду, то какой я, извини, русский?
   - И я не русский, - признался Седлецкий. - Я казак!
   - Такой национальности нет, - усмехнулся Мирзоев.
   - Есть! - упрямо сказал Седлецкий и поднял палец. - У меня и отец казак, и дед, и прадед. А в роду - хохлы, черкесы, даже крымчаки. Прабабку вообще из Турции привезли, в обозе. Из Анатолии, как гласит семейная хроника. Я иранист, но тюркские языки с ходу усваиваю. Почему? Это, брат, генная память во мне говорит, кровь... Ее не обдуришь.
   Наливай!
   Прикончили они коньячок, прибрались и на полках развалились, блаженствуя.
   - Народ завтра на референдум пойдет, - вдруг сонно сказал Седлецкий. Да, да, нет, да... А нам не дадут исполнить гражданский долг. Ты за кого, за Ельцина или за Хасбулатова?
   - С ума еще не сошел, - отозвался Мирзоев. - Это они должны за нас голосовать, чтобы мы их на хер не послали. А без нас их Ткачев на одной веревке повесит. Ты не печалься - завтра по вагонам с урнами потащатся. Исполнишь гражданский долг, раз он у тебя так чешется.
   - Интересно, - засмеялся в темноте Седлецкий. - Мы с тобой, две чурки нерусские, Россию выручать собираемся, если по большому счету говорить. Не всех этих, а Россию! Что же сейчас делают настоящие русские, Турсун? И те, кто себя ими считает?
   - Воруют, - подумав, сказал Мирзоев. - Воруют да референдумы разводят. Значит, пока при деле.
   7
   "Студенты, особенно "гуманитарии", издавна привлекали к себе особое внимание советской разведки: образованная молодежь успешно пополняла ее кадры... В марте Евгений Примаков официально подтвердил, что в КГБ существовала практика вербовки студентов. (...)
   - Мы сейчас работаем буквально бок о бок с ГРУ, в первую очередь в оценке обстановки и анализа информации, - не скрывает подполковник Сергей Стецун, работающий в системе зарубежной военной информации Генерального штаба. В функции этого подразделения входит и курирование ряда военных кафедр гуманитарных вузов страны, на которых изучают иностранные языки, страноведение и, естественно, зарубежные армии".
   А. Корзун.
   "ГРУ: мои университеты ?"
   "Комсомольская правда",
   1992, 22мая.
   Проснулся Акопов от теплого прикосновения солнечного луча. Мир сквозь прикрытые веки показался огненным. Где-то неподалеку тихо звякала посуда и шумела вода. Потом зашипело. Повеяло горячим маслом. Акопов поневоле сглотнул - есть захотелось. Он спустил ноги с древней хлипкой кушетки и огляделся, ощущая босыми пятками холодок линолеума.
   Вчера в полутьме комната показалась гораздо меньше. На самом деле она была, наверное, целым этажом дачи: по одной стене два широких окна, забранных плотной кисеей, и между ними - застекленная дверь на балкон. Бледно-розовые обои и светлый деревянный потолок лишь подчеркивали объем комнаты. А мебель подгуляла. Сразу видно - казенная, с бору по сосенке собранная. Покосившийся платяной шкаф, несколько стульев с прямыми плоскими спинками, двухтумбовый письменный стол, обтянутый зеленым сукном. Торшер под сереньким абажуром с кистями. А возле глухой стенки, у лестницы на первый этаж, тускло отсвечивал черным лаком высокий ящик пианино.
   Акопов взял сложенную на стуле одежду. Потом распахнул балконную дверь. От вчерашней непогоды не осталось и следа. Солнце поднялось уже довольно высоко и припекало в затишке. Дача смотрела в старые сосны, сквозь их редкие порыжевшие кроны виднелось поле с кривой дорогой, по которой Акопов вчера добирался от станции. Часть сосняка огораживал высокий глухой забор, выкрашенный зеленым. А за ним поднималась дача из красного кирпича - с башенками, балконом на столбах и высокими закругленными окнами. У металлических ворот торчала караульная будка.
   Ради этой дачи Акопов и очутился здесь, в Поваровке.
   Сзади скрипнула лестница, и он оглянулся. Чуть опершись боком на перильца, на лестнице стояла молодая, нарядно одетая женщина. Во всяком случае, так Акопову показалось в первое мгновение - нарядная. А потом понял: не нарядная - красивая, потому что нарядов на ней только и было что застиранные голубые джинсы да темная клетчатая рубашка с подвернутыми рукавами.
   Пушистая каштановая грива, высокий лоб и влажные зеленые глаза, припухшие скулы. Темные, вразлет брови. Соболиные, вспомнил Акопов. Круглый точеный подбородок с ямочкой, небольшой вздернутый нос с розовыми тонкими ноздрями, чуть великоватый рот.
   По отдельности, может быть, это все и не соответствовало античным канонам красоты, но в совокупности создавало весьма гармоничный ряд. А джинсы с облегающей рубашкой не особенно скрывали линии тела, для которого голова была лишь достойным завершением. Стать и порода...
   - Н-да, - попробовал он голос. - Здравствуйте...
   - С добрым утром! Вы яичницу как любите - с колбасой или с сыром?
   Голос у нее был грудной, низкий. Контральто, опять вспомнил Акопов. Ей бы в кино сниматься или на сцене петь. Они там, в Управлении, с ума посходили? С такой напарницей засветишься в первый же день. В первый час! На нее будут делать стойку все встречные мужики от семнадцати до семидесяти лет...
   Женщина по-своему истолковала молчание Акопова.
   - Не хотите яичницу - гренки сделаю. С тем же сыром.
   - Я все ем, - наконец ответил Акопов. - И с колбасой, и с сыром. И даже с луком.
   - Тогда умывайтесь - и к столу! Вы уже знаете, где ванная? Голубенькое полотенце - ваше. Зубная щетка на полочке под зеркалом.
   - У меня есть, - смутился Акопов.
   Он сроду никого не стеснялся, а тут, прежде чем помочиться, воду в раковине открыл до упора, для шумовой завесы. Ну не мог он нормально на унитаз сходить, когда в трех метрах, на кухне, возилась у плиты, что-то напевая, эта невозможная напарница...