Страница:
О непотребствах и судьбе Ломиковского повел сказ слепой бандурист в Умани, а затем уже в Киеве. Судил Ломиковского де-Рибас с офицерами за все его злодейства – грабительства и убивства – войсковым судом. В оправдание Ломиковскому было дано изъяснятся сколько захочет, указывать на разных для того свидетелей, буде такие найдутся, чем Ломиковский не преминул воспользоваться, но без должной успешности. После некоторого рассуждения было решено казнить его смертью.
Марысю Микешка привез в Хаджибей на коне и сказал Осипу Михайловичу, что жену он, слава Богу, добыл саблей, как и подобает казаку. Поселился с ней Микешка в избушке на курьих ножках у домика де-Рибаса близ Карантинной балки и стал жить-поживать в любви и согласии. С наступлением холодов он ставил на лис железа или, на иной манер будь сказано, капканы, чтобы сшить Марысе добрую шубу. По скудности бабьего племени и большом численном преимуществе мужиков в Хаджибее жену полагалось беречь крепко не только от дурного глаза, но и от студеной сырости.
Марыся была заботливая и к труду прилежная господыня. она умела готовить наливки, жарить рыбу, варить уху, борщ, печь татарские чуреки, подавала на стол гречаники и галушки, в примерной чистоте держала избушку.
Мама Марыси Оксана пошла за уволенного в отставку увечного гренадера Логинова из Николаевского батальона. Заслуги Логинова перед Отечеством были отмечены Осипом Михайловичем тем, что его определили состоять смотрителем при соляных магазинах – занятие не обременительное, но открывающее возможность кормиться сытно. Соль поступала на судах из Крыма, далее на подводах ее увозили чумаки в Подолию.
Федиру Черненко по личной известности особенно в битве у Измаила Осип Михайлович приказал как полковому есаулу быть начальником всей пересыпской стороны, выдавать казакам хлебное и денежное пособие на обзаведение.
Большие и малые заботы
Полицмейстер Кирьяков и другие обыватели Одессы
Марысю Микешка привез в Хаджибей на коне и сказал Осипу Михайловичу, что жену он, слава Богу, добыл саблей, как и подобает казаку. Поселился с ней Микешка в избушке на курьих ножках у домика де-Рибаса близ Карантинной балки и стал жить-поживать в любви и согласии. С наступлением холодов он ставил на лис железа или, на иной манер будь сказано, капканы, чтобы сшить Марысе добрую шубу. По скудности бабьего племени и большом численном преимуществе мужиков в Хаджибее жену полагалось беречь крепко не только от дурного глаза, но и от студеной сырости.
Марыся была заботливая и к труду прилежная господыня. она умела готовить наливки, жарить рыбу, варить уху, борщ, печь татарские чуреки, подавала на стол гречаники и галушки, в примерной чистоте держала избушку.
Мама Марыси Оксана пошла за уволенного в отставку увечного гренадера Логинова из Николаевского батальона. Заслуги Логинова перед Отечеством были отмечены Осипом Михайловичем тем, что его определили состоять смотрителем при соляных магазинах – занятие не обременительное, но открывающее возможность кормиться сытно. Соль поступала на судах из Крыма, далее на подводах ее увозили чумаки в Подолию.
Федиру Черненко по личной известности особенно в битве у Измаила Осип Михайлович приказал как полковому есаулу быть начальником всей пересыпской стороны, выдавать казакам хлебное и денежное пособие на обзаведение.
Большие и малые заботы
Август 1794 года в Одессе выдался жаркий, на солнце температура подымалась до 35 градусов по Цельсию. От долгого отсутствия дождей на холмах начисто выгорела трава, стали жухнуть листья на деревьях.
Продолжались работы в порту по сооружению большого и малого молов, обустраивалась набережная. Солдаты, казаки и рабочий люд били сваи.
Утром 23 августа на стол Осипа Михайловича легко пространное и тревожное донесение лекаря Нижегородского полка Тихова. В последнюю неделю, писал он, в полковой лазарет поступило 37 нижних чинов с признаками ранее неизвестной хвори. Из них 8 скончалось и 8 выздоровело. Налицо в лазарете к выздоровлению надежных – 13, труднобольных – 8.
Лекарь Днепровского гренадерского полка Романовский в рапорте от 29 августа указывал, что в его лазарете с признаками прилипчивой болезни пребывает 13 нижних чинов.
Более обстоятельным 30 августа был рапорт секунд-майора штаб-лекаря Поджио. «Признаками ранее неизвестной хвори, – писал он, должно считать судорги в ногах, отвердение рук, утрату чувствительности в пораженных местах. Такое состояние продолжается не более восьми дней. После начинается сухой антонов огонь, идет до колена и повыше, распространяя сильнейший и несносный смрад, за ним следует понос и жар, что обычно свидетельствует о приближении смерти. Происхождение болезни неизвестно. Полковым лекарям приказано употреблять рвотное из винокуренной кислоты для очищения пищеприемных путей».
По срочному разысканию, которое было наряжено Осипом Михайловичем, консилия лекарей с Поджио во главе установила, что неизвестная хворь свирепствует во всех, состоящих при Хаджибее полках.
Штаб-лекарь Беловольский высказал предположение, что причиной болезни является употребление ржаной муки. Древние германцы и сарматы, утверждал он, считали ржаной хлеб ядом.
Лекарь Данила Романовский, сославшись на супругу свою Меланью, поставил консилию в известность, что изготовленный в его доме квас из ржаной муки, которой довольствуется полк, оказался в состоянии гнилого брожения. Даже при малом употреблении этого кваса обнаружилась его ядовитость. Посему означенная Меланья немедля тот квас вылила в нужник. Также по настоянию и упорству Меланьи он, Данила Романовский, произвел осмотр той муки как у себя дома, так и на полковом складе. Им при этом замечено, что сия мука цвета более темного, нежели быть должна, местами сбитая в клейкие комья, запахом напоминающие изрядно протухшую говядину. Употребление таковой муки солдатами в пищу, по мнению лекаря Данилы Романовского, следствием может иметь застой крови, отчего и случается ранее невиданная болезнь.
Осип Михайлович на консилии лекарей сидел первоприсутствующим. Выслушав лекарей, он велел немедля установить, кто из офицеров производил закупку муки для гарнизона.
Причиной опасной лихорадки было поступившее из Елисаветградского магазина испорченное зерно.
В собрании чинов Черноморского гренадерского корпуса де-Рибас, как его шеф, приказал немедля то зерно из продовольствия солдат изъять с примерным наказанием виновных.
Осип Михайлович велел также полковым лекарям иметь неусыпное радение за солдатами. О больных и умерших направлять ему правдивые рапорты, памятуя, сколь бессовестно в сем скрывать истину. По примеру того, как было под Очаковым, скорбутным или на иной манер будь сказано – цинготным он распорядился варить кисель из разных фруктов и давать квас с хреном. Поносных держать отдельно, почаще мыть, не класть с такими, которые животами не болеют, кормить толчеными сухарями, для того засыпать их во щи или в пюре, пить квас и поболее ослабевшим наливать бальзаму, что специально для того куплен у маркитантов, разведя его с водой и согрев, как чай, равно не худо к тому примешивать клюквенный морс.
За хорошую работу Осип Михайлович в воскресные дни в приказе по гарнизону отныне объявлял благодарность, нижним чинам жаловал по фунту говядины и по чарке красного вина на человека.
Немало времени у Осипа Михайловича уходило по цивильному управлению городом и портом. Ознакомившись с предложениями негоциантов взять откупы различных доходов и на право исключительного занятия промыслами при недопущении к ним других лиц, он положил резолюцию в том купцам отказать, поскольку всякая монополь – стеснение в коммерции и в прочих нужных занятиях, а потому убыточна и государству, и обывателям. Здесь де-Рибасу на ум пришла мордвиновская мудрость. Первый закон научной экономики, частенько говаривал Николай Семенович, требует недопущения монополий, которые, не исключая государственную, значат, что один захватил нужное всем имущество и прибрал к рукам дело, покорив всех своей воле и корыстолюбию. Но когда вещью или делом владеют многие, когда не все покорено одному, тогда есть полезное всем соревнование в умах и трудолюбии, в произведении и в продаже полезного. Цена тогда устанавливается не по корыстному желанию одного, а соотношением числа требователей с количеством вещей, находящихся в продаже.
На прошении иностранного авантюриста Брауна об устроении перпетум-мобиле он также положил: отказать за сомнительностью всего мероприятия, равно за ненадобностью. Больше сложности вышло с прошением девицы Егорушкиной – дочери умершего поручика о пожаловании ей приданого. На нем он положил такую резолюцию: «О сем просить предоставляется, когда сыщется жених, а за неимением такового и о приданом просить нечего».
Зима в этом году была поздняя. Лишь перед Рождеством ударили сильные морозы. Забредший с северным ветром казак Данила Губенко рассказывал полковому есаулу, что за Бугом вымерзло много людей и скотины, а на Кодыме волки забрались в зимовник старого запорожца Кузьмы Покатило и порезали овец, а также едва не уволокли случившуюся там девку Хрыстю, которая два дня после кричала не своим голосом. Чтобы выгнать из нее дурь, пришлось звать из другого села бабу-шептуху для заговора, баба была известной в том крае ведьмой.
Хуторяне и обыватели сел, равно городов сидели в хатах, ели саламату и мамалыгу и запивали молоком. Коровы, слава богу, доились от Петрова дня до самой весны.
Пошли слухи о подлостях шелудивого Буняка. Ночами он истошно выл в дымарях хат, напускал на путников блуд, особливо на тех, кто был навеселе, отчего иной раз они забирались в чужие клуни и там засыпали. Хорошо еще, кто был в добром кожухе. А кто налегке, то, бывало коченел до смерти. Шелудивый Буняк прикидывался черным котом, хромой собакой и хлопчаком годов шести. В действительности он был куцым чертом, потому что один казак, когда увидел, что он любезничает с его женой Килиной, то в сердцах отбил ему хвост. Однако и после такой науки шелудивый Буняк принимал даже образ молодого гречкосея и женихался к девкам и вдовым бабам, которые помоложе и попригоже.
Зима в 1794 – 95 году здесь, на юге, была снежная, с видами на добрый урожай. В реках, на лиманах и на прибрежном морском ледовом припае был обильный лов рыбы. В капканах случался пушной зверь, более лиса, в изобилии водившаяся в ту пору на степных просторах, по балкам, буеракам, в густых чащобах терна, шиповника и разной другой растительности. Был и дикий кабан. Микешка все дни пропадал на охоте и рыбной ловле, бил зайца, которого развелось так много, что можно было стрелять, не целясь. Дробь при этом непременно попадала зайцу ежели не в глаз, то под хвост. Микешка с охоты иногда привозил целого вепря. В его доме тогда устраивалось большое угощение: жарили, варили, запекали. Ели много, особенно под варенуху.
Здешний поп с дьячком хоть и были выпивохами и драчунами, Микешке указали, однако, что с Марысей он живет не в законе, греховно и для казака православного звания недостойно. Поелику родитель ее был эдисанским мурзаком и лишь матушка в христианском исповедании, то неизвестно – может она вовсе не Марыся, а магометанка.
После такой беседы с попом Зосимой и дьячком Хведиром Микешка крепко загрустил, – не велели бы отобрать Марысю. Несколько поразмыслив, он подался к попу Зосиме. Матушка Ефросиния – женщина весьма степенная и в теле – после некоторых расспросов: кто, почему и по какому делу – отворила ему дверь, по обыкновению закрытую на крючки и засовы, и впустила в хату. Поп Зосима сидел в горнице за столом и попивал с блюдца чай с сахаром вприкуску. Чай был довольно горячий, отчего поп Зосима, производя некоторый шум сложенными в трубу, он продолжал упиваться тем чаем и даже кряхтел от натуги.
Решено было Марысю крестить, а восприемниками быть его благородию полковому есаулу Черненко и казачке Мотрице Хвещихе, что была за Хвеськом Задерихвостом. За предстоящую требу Микешка отвалил отцу Зосиме десять рублей серебром, дьячку Хведору – два рубля да на разный прибор еще пять рублей ассигнациями. По такому случаю пересыпские казачки наварили и напекли. В этом они были мастерицами. Крестины удостоил его превосходительство адмирал де-Рибас. Посадили его в почете, под образа. Осип Михайлович был также посаженым отцом у Микешки, когда после крестин состоялось Микешкино венчание с Марысей и свадьба с бубнами, цимбалами, скрипками и сопилками. Горилка была такая крепкая, что от нее даже у есаула Черненко на лбу выступила испарина. Все пили, закусывали и танцевали вприсядку, кроме случившегося тут Филарета Серединского, который против обыкновения сидел мрачный ничего не пил, не ел, но и не кашлял, следовательно, был во здравии. Уныние попа Филарета было от предчувствия беды.
Природные россияне в Одессе селились где кому Бог на душу положит, главным образом по причине разности их состояний и занятий. Одесский именитый гражданин Ларион Федорович Портнов, прибывший в Хаджибей с чадами и пожитками из Орла, где он состоял в купечестве, построил в восьмом квартале Военного форштадта невдалеке от порушенного турецкого замка добротный каменный дом в три этажа. Часть первого этажа он сдавал в наем, в другой – держал лавку, где торговал разным мелочным товаром. На втором этаже обитал он сам с купчихой Меланьей, известной добротой и набожностью, а на третьем этаже были комнаты его дочерей и чуланы для прислуги. После приобретения от помещика Алтести восемьнадцати тысяч десятин земли у Гниляковых хуторов и Хаджибейского лимана Портнов стал в городе первейшим богатеем, хлопотал о выделении под застройку доходными домами еще двух земельных участков в Южном форштадте.
Казенные крестьяне оседали по деревням и заимкам. Переходили они из Калужской, Тульской, Владимирской, Ярославской, Костромской и даже Олонецкой губерний по причине там земельной недостаточности. По указу государыни российских переселенцев, намеренных упражняться в сельскохозяйской промышленности, следовало селить на лучших противу иностранных колонистов землях. Природные россияне, однако, к земледелию были неприлежны, а более склонны к занятию разными промыслами. Де-Волан положил тем, которые мастера, за работу в день платить пять рублей, а меньше знающим – по три рубля. Работали мастеровые из природнороссийских губерний исправно, но бывало, что и запивали и даже дрались, более между собой. Над ними верховодили подрядчики и десятники – народ бедовый и хитрый. Десятники следили, чтобы на тех местах, где производились работы малым числом мастеровых, делались большие дела, а также чтобы все нужное для работ доставлялось без промедления. Микешка Гвоздев надзирал за десятниками. По сметливости и проворству он был у Осипа Михайловича первейшим человеком. От него же Микешка имел поручение не спускать глаз с мошенников-подрядчиков, от которых бывает разворовано много добра.
Из Очакова в Одессу Гвоздев притащил старого еврея с совершенно седыми пейсами. Был тот еврей умельцем делать колодцы за приличную плату. Колодцы стали рыть везде, используя для этого целые воинские команды. Тот еврей в колодезном деле более наставлял, чем работал, но уж коли указывал, где и в каком месте быть пресной воде, то так оно и было.
Осип Михайлович воинским начальникам ставил на вид, что солдаты работают на заплату с тем, чтобы шла она на артельные нужды, более на покупку мясного и разного растительного довольствия, дабы отвратить их истощение и не допустить скорбутность.
Ординацией де-Рибаса генералу Волконскому было предписано не забывать, что употребляемые в строительстве и колодезном деле солдаты прежде всего воины за свое отечество. Поэтому надо учить их с ружья стрелять метко, штыком колоть крепко. Что же до строевого шага то здесь и повременить можно, отдавая предпочтение работам.
К строительству и благоустройству города вскоре был приставлен городской архитектор из молдаван – Мануил Портарий, коему надлежало смотреть, чтобы в том деле не было пакостности, дома ставились ровно и были приличны видом. При строении и содержании домов полагалось делать все необходимое для отвращение пожаров, от огня иметь большую осторожность, для того регулярно чистить трубы используя каторжников. На тех домах, где были камышовые крыши трубы предписывалось выводить гораздо повыше. Было сказано также чтобы сена, кроме самой малости, никто во дворах не имел. При пожаре всем велено было с нужным инструментом поспешать как на спасение самих себя, так и ближних. Строго было наказано дома и дворы содержать в чистоте, навоз и всякий сор вывозить в отведенные за городом места, а не как ныне обыватели бросают между домами. Под страхом примерного наказания мертвечину приказано было не медля ни минуты зарывать за городом глубоко в землю, а для нужников иметь во дворах вырытые ямы. Перед каждым двором улицу надлежало содержать в должном порядке. Драки и шум, особенно ночью, были строго запрещены.
Продолжались работы в порту по сооружению большого и малого молов, обустраивалась набережная. Солдаты, казаки и рабочий люд били сваи.
Утром 23 августа на стол Осипа Михайловича легко пространное и тревожное донесение лекаря Нижегородского полка Тихова. В последнюю неделю, писал он, в полковой лазарет поступило 37 нижних чинов с признаками ранее неизвестной хвори. Из них 8 скончалось и 8 выздоровело. Налицо в лазарете к выздоровлению надежных – 13, труднобольных – 8.
Лекарь Днепровского гренадерского полка Романовский в рапорте от 29 августа указывал, что в его лазарете с признаками прилипчивой болезни пребывает 13 нижних чинов.
Более обстоятельным 30 августа был рапорт секунд-майора штаб-лекаря Поджио. «Признаками ранее неизвестной хвори, – писал он, должно считать судорги в ногах, отвердение рук, утрату чувствительности в пораженных местах. Такое состояние продолжается не более восьми дней. После начинается сухой антонов огонь, идет до колена и повыше, распространяя сильнейший и несносный смрад, за ним следует понос и жар, что обычно свидетельствует о приближении смерти. Происхождение болезни неизвестно. Полковым лекарям приказано употреблять рвотное из винокуренной кислоты для очищения пищеприемных путей».
По срочному разысканию, которое было наряжено Осипом Михайловичем, консилия лекарей с Поджио во главе установила, что неизвестная хворь свирепствует во всех, состоящих при Хаджибее полках.
Штаб-лекарь Беловольский высказал предположение, что причиной болезни является употребление ржаной муки. Древние германцы и сарматы, утверждал он, считали ржаной хлеб ядом.
Лекарь Данила Романовский, сославшись на супругу свою Меланью, поставил консилию в известность, что изготовленный в его доме квас из ржаной муки, которой довольствуется полк, оказался в состоянии гнилого брожения. Даже при малом употреблении этого кваса обнаружилась его ядовитость. Посему означенная Меланья немедля тот квас вылила в нужник. Также по настоянию и упорству Меланьи он, Данила Романовский, произвел осмотр той муки как у себя дома, так и на полковом складе. Им при этом замечено, что сия мука цвета более темного, нежели быть должна, местами сбитая в клейкие комья, запахом напоминающие изрядно протухшую говядину. Употребление таковой муки солдатами в пищу, по мнению лекаря Данилы Романовского, следствием может иметь застой крови, отчего и случается ранее невиданная болезнь.
Осип Михайлович на консилии лекарей сидел первоприсутствующим. Выслушав лекарей, он велел немедля установить, кто из офицеров производил закупку муки для гарнизона.
Причиной опасной лихорадки было поступившее из Елисаветградского магазина испорченное зерно.
В собрании чинов Черноморского гренадерского корпуса де-Рибас, как его шеф, приказал немедля то зерно из продовольствия солдат изъять с примерным наказанием виновных.
Осип Михайлович велел также полковым лекарям иметь неусыпное радение за солдатами. О больных и умерших направлять ему правдивые рапорты, памятуя, сколь бессовестно в сем скрывать истину. По примеру того, как было под Очаковым, скорбутным или на иной манер будь сказано – цинготным он распорядился варить кисель из разных фруктов и давать квас с хреном. Поносных держать отдельно, почаще мыть, не класть с такими, которые животами не болеют, кормить толчеными сухарями, для того засыпать их во щи или в пюре, пить квас и поболее ослабевшим наливать бальзаму, что специально для того куплен у маркитантов, разведя его с водой и согрев, как чай, равно не худо к тому примешивать клюквенный морс.
За хорошую работу Осип Михайлович в воскресные дни в приказе по гарнизону отныне объявлял благодарность, нижним чинам жаловал по фунту говядины и по чарке красного вина на человека.
Немало времени у Осипа Михайловича уходило по цивильному управлению городом и портом. Ознакомившись с предложениями негоциантов взять откупы различных доходов и на право исключительного занятия промыслами при недопущении к ним других лиц, он положил резолюцию в том купцам отказать, поскольку всякая монополь – стеснение в коммерции и в прочих нужных занятиях, а потому убыточна и государству, и обывателям. Здесь де-Рибасу на ум пришла мордвиновская мудрость. Первый закон научной экономики, частенько говаривал Николай Семенович, требует недопущения монополий, которые, не исключая государственную, значат, что один захватил нужное всем имущество и прибрал к рукам дело, покорив всех своей воле и корыстолюбию. Но когда вещью или делом владеют многие, когда не все покорено одному, тогда есть полезное всем соревнование в умах и трудолюбии, в произведении и в продаже полезного. Цена тогда устанавливается не по корыстному желанию одного, а соотношением числа требователей с количеством вещей, находящихся в продаже.
На прошении иностранного авантюриста Брауна об устроении перпетум-мобиле он также положил: отказать за сомнительностью всего мероприятия, равно за ненадобностью. Больше сложности вышло с прошением девицы Егорушкиной – дочери умершего поручика о пожаловании ей приданого. На нем он положил такую резолюцию: «О сем просить предоставляется, когда сыщется жених, а за неимением такового и о приданом просить нечего».
Зима в этом году была поздняя. Лишь перед Рождеством ударили сильные морозы. Забредший с северным ветром казак Данила Губенко рассказывал полковому есаулу, что за Бугом вымерзло много людей и скотины, а на Кодыме волки забрались в зимовник старого запорожца Кузьмы Покатило и порезали овец, а также едва не уволокли случившуюся там девку Хрыстю, которая два дня после кричала не своим голосом. Чтобы выгнать из нее дурь, пришлось звать из другого села бабу-шептуху для заговора, баба была известной в том крае ведьмой.
Хуторяне и обыватели сел, равно городов сидели в хатах, ели саламату и мамалыгу и запивали молоком. Коровы, слава богу, доились от Петрова дня до самой весны.
Пошли слухи о подлостях шелудивого Буняка. Ночами он истошно выл в дымарях хат, напускал на путников блуд, особливо на тех, кто был навеселе, отчего иной раз они забирались в чужие клуни и там засыпали. Хорошо еще, кто был в добром кожухе. А кто налегке, то, бывало коченел до смерти. Шелудивый Буняк прикидывался черным котом, хромой собакой и хлопчаком годов шести. В действительности он был куцым чертом, потому что один казак, когда увидел, что он любезничает с его женой Килиной, то в сердцах отбил ему хвост. Однако и после такой науки шелудивый Буняк принимал даже образ молодого гречкосея и женихался к девкам и вдовым бабам, которые помоложе и попригоже.
Зима в 1794 – 95 году здесь, на юге, была снежная, с видами на добрый урожай. В реках, на лиманах и на прибрежном морском ледовом припае был обильный лов рыбы. В капканах случался пушной зверь, более лиса, в изобилии водившаяся в ту пору на степных просторах, по балкам, буеракам, в густых чащобах терна, шиповника и разной другой растительности. Был и дикий кабан. Микешка все дни пропадал на охоте и рыбной ловле, бил зайца, которого развелось так много, что можно было стрелять, не целясь. Дробь при этом непременно попадала зайцу ежели не в глаз, то под хвост. Микешка с охоты иногда привозил целого вепря. В его доме тогда устраивалось большое угощение: жарили, варили, запекали. Ели много, особенно под варенуху.
Здешний поп с дьячком хоть и были выпивохами и драчунами, Микешке указали, однако, что с Марысей он живет не в законе, греховно и для казака православного звания недостойно. Поелику родитель ее был эдисанским мурзаком и лишь матушка в христианском исповедании, то неизвестно – может она вовсе не Марыся, а магометанка.
После такой беседы с попом Зосимой и дьячком Хведиром Микешка крепко загрустил, – не велели бы отобрать Марысю. Несколько поразмыслив, он подался к попу Зосиме. Матушка Ефросиния – женщина весьма степенная и в теле – после некоторых расспросов: кто, почему и по какому делу – отворила ему дверь, по обыкновению закрытую на крючки и засовы, и впустила в хату. Поп Зосима сидел в горнице за столом и попивал с блюдца чай с сахаром вприкуску. Чай был довольно горячий, отчего поп Зосима, производя некоторый шум сложенными в трубу, он продолжал упиваться тем чаем и даже кряхтел от натуги.
Решено было Марысю крестить, а восприемниками быть его благородию полковому есаулу Черненко и казачке Мотрице Хвещихе, что была за Хвеськом Задерихвостом. За предстоящую требу Микешка отвалил отцу Зосиме десять рублей серебром, дьячку Хведору – два рубля да на разный прибор еще пять рублей ассигнациями. По такому случаю пересыпские казачки наварили и напекли. В этом они были мастерицами. Крестины удостоил его превосходительство адмирал де-Рибас. Посадили его в почете, под образа. Осип Михайлович был также посаженым отцом у Микешки, когда после крестин состоялось Микешкино венчание с Марысей и свадьба с бубнами, цимбалами, скрипками и сопилками. Горилка была такая крепкая, что от нее даже у есаула Черненко на лбу выступила испарина. Все пили, закусывали и танцевали вприсядку, кроме случившегося тут Филарета Серединского, который против обыкновения сидел мрачный ничего не пил, не ел, но и не кашлял, следовательно, был во здравии. Уныние попа Филарета было от предчувствия беды.
Природные россияне в Одессе селились где кому Бог на душу положит, главным образом по причине разности их состояний и занятий. Одесский именитый гражданин Ларион Федорович Портнов, прибывший в Хаджибей с чадами и пожитками из Орла, где он состоял в купечестве, построил в восьмом квартале Военного форштадта невдалеке от порушенного турецкого замка добротный каменный дом в три этажа. Часть первого этажа он сдавал в наем, в другой – держал лавку, где торговал разным мелочным товаром. На втором этаже обитал он сам с купчихой Меланьей, известной добротой и набожностью, а на третьем этаже были комнаты его дочерей и чуланы для прислуги. После приобретения от помещика Алтести восемьнадцати тысяч десятин земли у Гниляковых хуторов и Хаджибейского лимана Портнов стал в городе первейшим богатеем, хлопотал о выделении под застройку доходными домами еще двух земельных участков в Южном форштадте.
Казенные крестьяне оседали по деревням и заимкам. Переходили они из Калужской, Тульской, Владимирской, Ярославской, Костромской и даже Олонецкой губерний по причине там земельной недостаточности. По указу государыни российских переселенцев, намеренных упражняться в сельскохозяйской промышленности, следовало селить на лучших противу иностранных колонистов землях. Природные россияне, однако, к земледелию были неприлежны, а более склонны к занятию разными промыслами. Де-Волан положил тем, которые мастера, за работу в день платить пять рублей, а меньше знающим – по три рубля. Работали мастеровые из природнороссийских губерний исправно, но бывало, что и запивали и даже дрались, более между собой. Над ними верховодили подрядчики и десятники – народ бедовый и хитрый. Десятники следили, чтобы на тех местах, где производились работы малым числом мастеровых, делались большие дела, а также чтобы все нужное для работ доставлялось без промедления. Микешка Гвоздев надзирал за десятниками. По сметливости и проворству он был у Осипа Михайловича первейшим человеком. От него же Микешка имел поручение не спускать глаз с мошенников-подрядчиков, от которых бывает разворовано много добра.
Из Очакова в Одессу Гвоздев притащил старого еврея с совершенно седыми пейсами. Был тот еврей умельцем делать колодцы за приличную плату. Колодцы стали рыть везде, используя для этого целые воинские команды. Тот еврей в колодезном деле более наставлял, чем работал, но уж коли указывал, где и в каком месте быть пресной воде, то так оно и было.
Осип Михайлович воинским начальникам ставил на вид, что солдаты работают на заплату с тем, чтобы шла она на артельные нужды, более на покупку мясного и разного растительного довольствия, дабы отвратить их истощение и не допустить скорбутность.
Ординацией де-Рибаса генералу Волконскому было предписано не забывать, что употребляемые в строительстве и колодезном деле солдаты прежде всего воины за свое отечество. Поэтому надо учить их с ружья стрелять метко, штыком колоть крепко. Что же до строевого шага то здесь и повременить можно, отдавая предпочтение работам.
К строительству и благоустройству города вскоре был приставлен городской архитектор из молдаван – Мануил Портарий, коему надлежало смотреть, чтобы в том деле не было пакостности, дома ставились ровно и были приличны видом. При строении и содержании домов полагалось делать все необходимое для отвращение пожаров, от огня иметь большую осторожность, для того регулярно чистить трубы используя каторжников. На тех домах, где были камышовые крыши трубы предписывалось выводить гораздо повыше. Было сказано также чтобы сена, кроме самой малости, никто во дворах не имел. При пожаре всем велено было с нужным инструментом поспешать как на спасение самих себя, так и ближних. Строго было наказано дома и дворы содержать в чистоте, навоз и всякий сор вывозить в отведенные за городом места, а не как ныне обыватели бросают между домами. Под страхом примерного наказания мертвечину приказано было не медля ни минуты зарывать за городом глубоко в землю, а для нужников иметь во дворах вырытые ямы. Перед каждым двором улицу надлежало содержать в должном порядке. Драки и шум, особенно ночью, были строго запрещены.
Полицмейстер Кирьяков и другие обыватели Одессы
В январе 1795 года императорским указом учреждается Вознесенское наместничество из Очаковской области, уездов Екатеринославской губернии и Подольского воеводства. Одесса в наместничество вошла как градоначальство, где ведать полицией было велено премьер-майору Григорию Кирьякову – мужику гвардейской стати, в плечах косая сажень и голосом громовым, что иерихонская труба. От виска через правую щеку до подбородка на лице его был багровый шрам – след неприятельской сабли. В гневе мохнатые брови Кирьякова сходились на переносице, отчего самый отчаянный гультяй и прощелыга в страхе поджимал хвост, подобно перепуганному псу. Кирьяков одной рукой гнул подкову, двумя подымал быка и опрокидывал на бок двенадцатифунтовую пушку, за раз съедал поросенка и выпивал полведра медовухи. Не одна гречаночка в городе сохла по нем от любви и страсти. Но мало кто знал в Хаджибее, что у Кирьякова есть сын Егорка и что мать Егорки – простая крестьянка. И сам Кирьяков был из мужиков-однодворцев. Приглянулась ему Наталья на зимних квартирах. Егорку Кирьяков нашел, когда тому уже было три года от роду. Наталья от стыда и горя за покинутость наложила на себя руки. Егорка жил у деда с бабкой и на забредшего в избу офицера смотрел волчонком. Теперь Кирьяков искал не жену себе, а прежде мать Егорке. Кроме иных дел Кирьяков, имел смотрение, чтобы в Одессе не оседали дурные люди – убийцы и воры. Чужаки доставлялись полицейскими и сторожевыми казаками в канцелярию градоначальника.
– Есть у тебя бумага, из которой было бы видно, кто ты такой? – сурово спрашивал Кирьяков.
– Прошу пана, я не разумею грамоты.
– Кто же ты такой?
– Я – Грицько Остудный.
– Откуда идешь и зачем сюда пришел?
– То, прошу пана, иду до гроба господнего, чтобы жить на земле православной.
– Сколько тебе годов от роду?
– То, прошу пана, я в голове не держу.
– А ты Емельке Пугачеву не присягал?
– Кто то есть – не знаю, прошу пана.
– А может ты гайдамака?
– Я с теми лайдаками не знаюсь.
– Что же ты хочешь? – Кирьяков был неистощим в терпении.
– Было бы можно, то я бы хотел тут жить, ваша ясновельможность.
– Оно бы и можно – был бы ты не злодей. Позволю я тебе остаться, а ты человека убьешь или лошадь угонишь. Ты, случайно, не конокрад? А может ты колдун или турок? Почем я знаю?
– То нет, ваша ясновельможность.
– А может ты все врешь?
– Смел бы я, жалкий хлоп, брехать такому пану.
– Где же ты народился?
– В Подолии, прошу пана. В маетности ясновельможного гетмана Ксаверия Браницкого.
– Кто же твоя мать?
– Она была добрая молодица, царствие ей небесное.
– Счастье твое, что я сегодня добрый, – заключил Кирьяков, – иначе не миновать бы тебе гауптвахты за беспаспортное хождение. Живи, но ежели станешь воровать или чинить иные непотребства, то я тебя непременно сгною в остроге или вздерну на виселице. Понял?
– Как не понять милость такого пана.
– А жена у тебя есть? – спросил случившийся тут есаул Черненко.
– Как не быть. Была жинка. После того, что я был надворным казаком его ясновельможности напольного гетмана, то ходил с ватагой на здобыток в татарскую землю. Там, прошу пана, я здобыл жинку с гарема. Добрая была жинка. Та вышло так, что у меня конь, прошу пана, сдох. А отчего сдох, то я не знаю. Потому жинку, прошу пана, я променял сотнику Гулыге на коня.
– Как то был ты у турок, то правду говорят, что турецкий Салтан имеет псиную голову и заместо ног – копыта? – продолжал Черненко.
– То так, прошу пана. Тот турецкий Салтан был от меня как вот пан пулковник, дай Бог ему здоровья. То пану пулковнику дай Бог – не турецкому Салтану. Лаял он как звычайная[43] собака. Это значит, что лаял собакой не пан пулковник, а турецкий Салтан. А жинка у меня была гарная, пудов на шесть, а может на семь. Ежели бы я, прошу пана, торговался, то может за ту жинку еще что в придачу выменял. Гарная была жинка.
После закладки Одессы состоялось пожалование открытыми листами земельных участков для строений в форштадтах. В первых получателях были сам де-Рибас, де-Волан, генерал-поручик Волконский, орловский купец Иван Лифинцов, харьковский – Григорий Автономов, елисаветградские – Железное и Кленов, орловский же – Портнов, прибывшие из иных внутренних губерний России Степан Михайлов и Андрей Соколов, чиновник-переселенец из Рагузы Андрей Иванович Алтести, из Венгрии – Дмитрий Матич, состоявший в личных секретарях его светлости князя Платона Зубова, выходцы из Польши, Греции, Триеста и Ливорно.
Иван Лифинцов заложил большой лабаз для зерна, открыл бакалейную и скобяную лавки. Лист подтвердил его права на участок, который он начал обустраивать еще в 1792 году. Лифинцов был мужиком благопристойным, в церкви истово крестился на образа, в постные дни не скоромничал, не сквернословил, купчиху холил и лелеял, отчего она была весьма гладкая. Иногда, правда, Лифинцов говорил супружнице: «Ох, и ленивая ты, матушка, гляжу я на тебя, от лежания только толстеешь». Однако слова эти произносились им ласково. На то купчиха отвечала тихо и вкрадчиво: «Идол ты бездушный, Ванюшка, нет у тебя ко мне человеколюбия и милосердия».
– Ну полно, полно, матушка, серчать. Я тебе вот гостинец принес – шаль заморскую. У самой генеральши Волконской такой нету. Еще жалую тебе белую из козьего пуха персидскую материю и зеленое французское сукно на епанчу.
– Не прельщай душу мою, Ванюшечка. Подай-ка сюда шаль, – при этих словах купчиха жеманно закрывала глаза и протягивала супругу белую сдобную руку.
Купец Иван Ильич Шапорин – приятель Лифинцова, как староста резницкого общества, просил на Вольном базаре выделить пристойное место для сооружения каменных мясных лавок, а позади их – двориков для загона и содержания назначенного на убой скота.
Второй гильдии купец Савва Железнов в Комитет по строительству вошел с прошением о выдаче ему открытого листа на несостоящее в застроении место, где бы мог он поставить для торговли скобяным товаром каменную лавку.
Торгующие в бакалейном ряду Вольного базара купцы хлопотали о выдаче им открытых листов на прибавление к их участкам под лавками по четыре сажени, дабы можно устроить необходимые в коммерческом деле лабазы.
Купеческое сословие в Одессе множилось, набирало силу, становилось все более влиятельным, поскольку в руках его были большие капиталы.
Осипу Михайловичу пришлось отписывать разным начальствам по наветам недоброхотов Одессы. Ростопчин утверждал, будто Одесская бухта для надобности коммерческого порта совершенно непригодна, будто сбрасываемые на дно бухты при сооружении молов каменья поглощаются зыбучими песками и без следа исчезают. Надо сказать, однако, что уже при закладке порта в прибрежном строительстве были замечены неудобства, но более от оползней и наступления моря на сухую землю.
Первую карту Одесского побережья составил тогда флотский лейтенант Павел Васильевич Пустошкин – офицер, известный ученостью, умом и прилежанием. Работа была сложна и не каждому по плечу. На карте мыс у Хаджибея изображался заметно выступающим под острым углом в море далее того же мыса нынче. От начала мыса в материк вдавалась бухта, пригодная для укрытия и стоянки кораблей в штормовую погоду. Эти показания Пустошкина подтверждались старыми казаками, которые ходили сюда воевать турок.
В 1797—1798 годах картографическую съемку одесских берегов и бухты производил капитан Осип Осипович Биллингс, переведенный на Черноморский флот с Камчатки. Он сделал промеры всего залива. Биллингс, как и Пустошкин, был офицер редкостно ученый и совестливый. Бухта была найдена им для мореходства весьма способной. Он же нашел и основания для строительства молов – две каменные гряды с такой примерной прочностью, что никакой шторм не мог их повредить. Это облегчало обустройство портов и причалов. Строительные работы обходились довольно дорого, но более от нехватки рук. Наряду с воинскими командами, сваи били и вольнонаемные рабочие. Но, получив несколько денег, свободный бродяга покупал землю и становился независимым сельским хозяином, впредь на портовые работы не шел или шел нехотя, от случая к случаю, едино, чтобы раздобыть денег для какой надобности. В труды по сооружению порта подрядчики завлекали и отъявленных негодяев, по которым плакала виселица.
Грицько Остудный определился на Карантинный мол десятником. Людей в работы он брал у винных бочек на Вольном базаре. Расчет был в конце дня, когда заходило солнце и по причине наступающей темноты выполнять дольше работы было невозможно. Получившие расчет на работу не шли, пока не пропьются.
Большую нужду в наемных руках имели господа чиновники, коим казной были жалованы тысячи десятин удобной и неудобной земли под заселение и разную промышленность. За неимением крепостных крестьян многие из них встречали в этом неодолимые трудности. Чиновники, кто половчее, сдавали землю под картаму беспаспортным бродягам, обыкновенно из украинцев, поляков, а то и русских, среди которых были беглые владельческие крестьяне, солдаты и матросы. Картамой называли плату за наем земли. Указанные бродяги предпочитали обрабатывать землю для себя под картаму, нежели быть поденщиками. Купить землю они не могли за отсутствием паспортов. Но среди бродяг было много не склонных к домовитости, а более гультяев, которые нанимались на работы там, где больше платили, или шли на клаки. Это явление было свойственно только здешним местам. Состояло оно в том, что в небольшие праздники землевладельцы вместо платы за работу устраивали жнецам или пахарям обильное угощение. После пиршеств мужики с бабами спали вповалку, что называется откинув ноги в сторону, а на рассвете после умеренной опохмелки и в ожидании такого же обильного угощения принимались за работу.
– Есть у тебя бумага, из которой было бы видно, кто ты такой? – сурово спрашивал Кирьяков.
– Прошу пана, я не разумею грамоты.
– Кто же ты такой?
– Я – Грицько Остудный.
– Откуда идешь и зачем сюда пришел?
– То, прошу пана, иду до гроба господнего, чтобы жить на земле православной.
– Сколько тебе годов от роду?
– То, прошу пана, я в голове не держу.
– А ты Емельке Пугачеву не присягал?
– Кто то есть – не знаю, прошу пана.
– А может ты гайдамака?
– Я с теми лайдаками не знаюсь.
– Что же ты хочешь? – Кирьяков был неистощим в терпении.
– Было бы можно, то я бы хотел тут жить, ваша ясновельможность.
– Оно бы и можно – был бы ты не злодей. Позволю я тебе остаться, а ты человека убьешь или лошадь угонишь. Ты, случайно, не конокрад? А может ты колдун или турок? Почем я знаю?
– То нет, ваша ясновельможность.
– А может ты все врешь?
– Смел бы я, жалкий хлоп, брехать такому пану.
– Где же ты народился?
– В Подолии, прошу пана. В маетности ясновельможного гетмана Ксаверия Браницкого.
– Кто же твоя мать?
– Она была добрая молодица, царствие ей небесное.
– Счастье твое, что я сегодня добрый, – заключил Кирьяков, – иначе не миновать бы тебе гауптвахты за беспаспортное хождение. Живи, но ежели станешь воровать или чинить иные непотребства, то я тебя непременно сгною в остроге или вздерну на виселице. Понял?
– Как не понять милость такого пана.
– А жена у тебя есть? – спросил случившийся тут есаул Черненко.
– Как не быть. Была жинка. После того, что я был надворным казаком его ясновельможности напольного гетмана, то ходил с ватагой на здобыток в татарскую землю. Там, прошу пана, я здобыл жинку с гарема. Добрая была жинка. Та вышло так, что у меня конь, прошу пана, сдох. А отчего сдох, то я не знаю. Потому жинку, прошу пана, я променял сотнику Гулыге на коня.
– Как то был ты у турок, то правду говорят, что турецкий Салтан имеет псиную голову и заместо ног – копыта? – продолжал Черненко.
– То так, прошу пана. Тот турецкий Салтан был от меня как вот пан пулковник, дай Бог ему здоровья. То пану пулковнику дай Бог – не турецкому Салтану. Лаял он как звычайная[43] собака. Это значит, что лаял собакой не пан пулковник, а турецкий Салтан. А жинка у меня была гарная, пудов на шесть, а может на семь. Ежели бы я, прошу пана, торговался, то может за ту жинку еще что в придачу выменял. Гарная была жинка.
После закладки Одессы состоялось пожалование открытыми листами земельных участков для строений в форштадтах. В первых получателях были сам де-Рибас, де-Волан, генерал-поручик Волконский, орловский купец Иван Лифинцов, харьковский – Григорий Автономов, елисаветградские – Железное и Кленов, орловский же – Портнов, прибывшие из иных внутренних губерний России Степан Михайлов и Андрей Соколов, чиновник-переселенец из Рагузы Андрей Иванович Алтести, из Венгрии – Дмитрий Матич, состоявший в личных секретарях его светлости князя Платона Зубова, выходцы из Польши, Греции, Триеста и Ливорно.
Иван Лифинцов заложил большой лабаз для зерна, открыл бакалейную и скобяную лавки. Лист подтвердил его права на участок, который он начал обустраивать еще в 1792 году. Лифинцов был мужиком благопристойным, в церкви истово крестился на образа, в постные дни не скоромничал, не сквернословил, купчиху холил и лелеял, отчего она была весьма гладкая. Иногда, правда, Лифинцов говорил супружнице: «Ох, и ленивая ты, матушка, гляжу я на тебя, от лежания только толстеешь». Однако слова эти произносились им ласково. На то купчиха отвечала тихо и вкрадчиво: «Идол ты бездушный, Ванюшка, нет у тебя ко мне человеколюбия и милосердия».
– Ну полно, полно, матушка, серчать. Я тебе вот гостинец принес – шаль заморскую. У самой генеральши Волконской такой нету. Еще жалую тебе белую из козьего пуха персидскую материю и зеленое французское сукно на епанчу.
– Не прельщай душу мою, Ванюшечка. Подай-ка сюда шаль, – при этих словах купчиха жеманно закрывала глаза и протягивала супругу белую сдобную руку.
Купец Иван Ильич Шапорин – приятель Лифинцова, как староста резницкого общества, просил на Вольном базаре выделить пристойное место для сооружения каменных мясных лавок, а позади их – двориков для загона и содержания назначенного на убой скота.
Второй гильдии купец Савва Железнов в Комитет по строительству вошел с прошением о выдаче ему открытого листа на несостоящее в застроении место, где бы мог он поставить для торговли скобяным товаром каменную лавку.
Торгующие в бакалейном ряду Вольного базара купцы хлопотали о выдаче им открытых листов на прибавление к их участкам под лавками по четыре сажени, дабы можно устроить необходимые в коммерческом деле лабазы.
Купеческое сословие в Одессе множилось, набирало силу, становилось все более влиятельным, поскольку в руках его были большие капиталы.
Осипу Михайловичу пришлось отписывать разным начальствам по наветам недоброхотов Одессы. Ростопчин утверждал, будто Одесская бухта для надобности коммерческого порта совершенно непригодна, будто сбрасываемые на дно бухты при сооружении молов каменья поглощаются зыбучими песками и без следа исчезают. Надо сказать, однако, что уже при закладке порта в прибрежном строительстве были замечены неудобства, но более от оползней и наступления моря на сухую землю.
Первую карту Одесского побережья составил тогда флотский лейтенант Павел Васильевич Пустошкин – офицер, известный ученостью, умом и прилежанием. Работа была сложна и не каждому по плечу. На карте мыс у Хаджибея изображался заметно выступающим под острым углом в море далее того же мыса нынче. От начала мыса в материк вдавалась бухта, пригодная для укрытия и стоянки кораблей в штормовую погоду. Эти показания Пустошкина подтверждались старыми казаками, которые ходили сюда воевать турок.
В 1797—1798 годах картографическую съемку одесских берегов и бухты производил капитан Осип Осипович Биллингс, переведенный на Черноморский флот с Камчатки. Он сделал промеры всего залива. Биллингс, как и Пустошкин, был офицер редкостно ученый и совестливый. Бухта была найдена им для мореходства весьма способной. Он же нашел и основания для строительства молов – две каменные гряды с такой примерной прочностью, что никакой шторм не мог их повредить. Это облегчало обустройство портов и причалов. Строительные работы обходились довольно дорого, но более от нехватки рук. Наряду с воинскими командами, сваи били и вольнонаемные рабочие. Но, получив несколько денег, свободный бродяга покупал землю и становился независимым сельским хозяином, впредь на портовые работы не шел или шел нехотя, от случая к случаю, едино, чтобы раздобыть денег для какой надобности. В труды по сооружению порта подрядчики завлекали и отъявленных негодяев, по которым плакала виселица.
Грицько Остудный определился на Карантинный мол десятником. Людей в работы он брал у винных бочек на Вольном базаре. Расчет был в конце дня, когда заходило солнце и по причине наступающей темноты выполнять дольше работы было невозможно. Получившие расчет на работу не шли, пока не пропьются.
Большую нужду в наемных руках имели господа чиновники, коим казной были жалованы тысячи десятин удобной и неудобной земли под заселение и разную промышленность. За неимением крепостных крестьян многие из них встречали в этом неодолимые трудности. Чиновники, кто половчее, сдавали землю под картаму беспаспортным бродягам, обыкновенно из украинцев, поляков, а то и русских, среди которых были беглые владельческие крестьяне, солдаты и матросы. Картамой называли плату за наем земли. Указанные бродяги предпочитали обрабатывать землю для себя под картаму, нежели быть поденщиками. Купить землю они не могли за отсутствием паспортов. Но среди бродяг было много не склонных к домовитости, а более гультяев, которые нанимались на работы там, где больше платили, или шли на клаки. Это явление было свойственно только здешним местам. Состояло оно в том, что в небольшие праздники землевладельцы вместо платы за работу устраивали жнецам или пахарям обильное угощение. После пиршеств мужики с бабами спали вповалку, что называется откинув ноги в сторону, а на рассвете после умеренной опохмелки и в ожидании такого же обильного угощения принимались за работу.