Страница:
«Нет, полноте! Быть может, Чарновский и впрямь причастен к аферам Шультце. Скорее всего он замешан в готовящемся заговоре. Но не место ревности в расследовании дел, столь важных для Отечества». Что он ревнует Лаис к Чарновскому, контрразведчик вынужден был признать, и тотчас же скрыл это чувство в самом глубоком тайнике души, о которой он и вообще не слишком часто вспоминал.
– У меня с собой мотор, могу вас подвезти, – возвращая саблю в оружейную стойку, предложил он.
– Благодарю, – кивнул ротмистр. – Я доберусь сам.
– Но так быстрее, к тому же я бы тоже хотел…
Чарновский поглядел на гостя тяжелым, не предвещающим ничего доброго взглядом.
– Господин полковник, я понимаю ваш интерес к Лаис. Она весьма необычная женщина, к тому же очень красивая. В ваши годы вы еще видитесь себе вполне резвым кавалером и нуждаетесь, так сказать, в материальном подтверждении ваших иллюзий. Скажу честно, мне глубоко безразлична ваша страсть, ибо у вас нет ни малейшего шанса занять мое место в сердце Лаис. Однако после вашей последней встречи вряд ли она пожелает вас принимать в своем доме. Тем более сейчас, когда она больна и нуждается во внимании людей близких. Поэтому если желаете снова нагрянуть к ней в гости, запаситесь соответствующими документами. Ордером, или чем там у вас положено?
– У меня есть все необходимые документы, – сухо отрезал контрразведчик.
– С чем вас и поздравляю! – Чарновский насмешливо склонился в поклоне. – Стало быть, вы имеете полную возможность являться к любой понравившейся вам даме без всякого приглашения. Завидна участь контрразведчика!
– Господин ротмистр! Вы чересчур много себе позволяете! – уже не скрывая раздражения, процедил сквозь зубы Лунев.
– Я защищаю покой возлюбленной, господин полковник! – вытягиваясь и оттого становясь еще выше, отчеканил конногвардеец. – Моей возлюбленной. Увы, положение не дает возможности принять ваш вызов. Как известно, согласно Дурасовскому кодексу, учителя фехтования не имеют права дуэлировать. Однако я уверен, вы найдете способ со мной поквитаться. Честь имею, ваше высокоблагородие! – Чарновский приложил пальцы к козырьку уже надетой фуражки.
– Господин ротмистр! Господин ротмистр! – В фехтовальный зал вновь вбежал давешний инструктор.
– Ну что еще? – недовольно прикрикнул фехтмейстер.
– Там к вам какой-то японец.
– Что ему нужно?
– Он говорит, что является мастером клинка в своей стране. Что он много слышал о вас и почел бы за честь скрестить с вами оружие.
– Не сейчас, – стягивая колет и вручая его вахмистру, бросил конногвардеец. – Как-нибудь в другой раз.
«Опять японец. Что за напасть?! – про себя отметил Лунев. – Их в столице ныне, быть может, от силы человек двадцать, но такое впечатление, что они везде и повсюду!»
Император постукивал свернутой газетой по столешнице так, будто пытался убить ею невидимую муху.
– Ваше Императорское Величество! – произнес генерал-адъютант, без лишних слов чувствуя раздражение государя. – Позвольте начать доклад?
– Доклад? – рассеянно переспросил самодержец. – Ах да, конечно… Впрочем, ответьте мне, голубчик, вы читали утренние газеты?
– Так точно!
– И эту тоже? – Николай II через стол бросил свежий номер «Русской вести».
– В первую очередь.
– Что можете сказать?
– Канальи, ваше величество!
Император выжидательно поглядел на суровое лицо начальника военно-походной канцелярии, на мундирную грудь в крестах и звездах и жестко нахмурил брови.
– Это все, князь? Более ничего?! Я, признаться, ожидал большего. Владимир Николаевич, я не говорю сейчас о тех гнусных намеках, которые сей, с позволения сказать, «Честный гражданин», а вкупе с ним и председатель Государственной думы позволяют в адрес моей супруги и просветленного, ниспосланного нам волей божьей Старца. Все это грязная, низкая клевета! Но пусть розысками вышеупомянутого «гражданина» занимается дворцовая полиция. Я же хочу понять другое: каким образом на страницы газеты проник текст секретного документа чрезвычайной важности, о существовании которого в стране знали лишь два человека — вы и я?
– Не могу знать, Ваше Императорское Величество, – отчеканил генерал-адъютант. – Надеюсь, вы не числите изменником меня, ибо надо было оказаться последним безумцем, чтобы передавать кому-либо секретную информацию, являясь едва ли не единственным ее носителем. Но позвольте высказать предположение.
– Что ж, я вас слушаю очень внимательно.
– Я просмотрел цитаты, приводимые в газете, и сравнил их с той запиской, что переводил для вас.
– И что же? – Император свел пальцы в замок.
– В цитируемых отрывках имеется ряд отличий. Такое впечатление, что и статья, и то, что читали мы с вами, государь, – разные переводы одного и того же немецкого текста.
– То есть вы хотите сказать, что в руки господина Родзянко попал немецкий текст? Но такое невозможно! Да и к чему? Абсурд!
– Михаил Владимирович Родзянко, ваше величество, человек горячего нрава, – вдумчиво глядя на царя, начал докладчик. – Если предположить, что германское командование желает вывести Россию из войны, то нет лучшего рупора, чтобы объявить о принципиальной возможности сепаратного мира, как через председателя Государственной думы. Вероятно, около господина Родзянко работает секретный агент кайзера, который ведет весьма тонкую игру. Ведь, несмотря на известное недовольство Михаила Владимировича близостью Старца ко двору, он слывет истинным патриотом и сторонником войны до победного конца. Если скандал с запиской императора Вильгельма всплывет, это может привести к уходу из политики одного из самых популярных среди масс деятеля либерального направления.
– Оно бы и к лучшему. – Николай II скривил губы. – Я помню, Владимир Николаевич, как в июне эти кадеты и, с позволения сказать, либералы голосовали в Думе против увеличения военного бюджета. Патриотом, знаете ли, тоже следует быть вовремя!
– Несомненно, Ваше Императорское Величество. Но то было в июне, а нынче сразу во множестве найдутся крикуны всех мастей, которые скажут, что это мы с вами подсунули Родзянко документ, чтобы расквитаться за его гневные выступления против императрицы и Распутина.
– Господи, что за несчастье?! Что за испытание быть государем! Вот они, плоды тех свобод, которые были мной дарованы народу! – устало покачал головой Николай II. – И что же, народ, как и прежде, безмолвствует, зато бесчинствует кучка болтунов, возомнивших себя солью России!
– Именно так, ваше величество, – продолжал генерал-адъютант, – но, увы, с этим приходится считаться. Если теперь разгорится скандал, то немцы, к радости своей, добьются ухода одного из своих злейших врагов в Думе и, кроме того, очередной атаки либеральных кругов против вас.
Император молча потянул к себе газету, аккуратно сложил ее, разорвал на части и бросил на стол.
– И что, Родзянко так популярен среди этих, – император поморщился, – господ?
– Весьма популярен, ваше величество, – подтвердил докладчик.
– Но ведь такие эскапады нельзя оставлять без ответа.
– Так точно, государь. Если позволите, я нынче же обдумаю план действий и завтра, в крайнем случае послезавтра, изложу его вам.
– Что ж, действуйте!
– Неужто не понравилось? – глядя на дорогу, поинтересовался атаманец.
– Да, превосходно, – невпопад бросил Платон Аристархович, не желая вдаваться в суть происходившего.
– А я тут нынче давешнего самурая видел. С мечом. Зыркает, шо по карманам шарит.
– Да, – опять не в лад бросил полковник.
До Дворцовой площади ехали молча. В кабинете Лунева уже ждал изнывающий от нетерпения коллежский асессор Снурре.
– Я вам тут такое принес! – едва увидев входящего контрразведчика, радостно заговорил он, сопровождая слова взмахами зажатого в руке пенсне в золотой оправе.
– Что же? – много суше, чем ожидал полицейский, спросил Лунев.
– Я понял, что фамилия Чарновский мне попадалась уже пару лет назад по одному делу. Но хотел себя перепроверить. Знаете, всякое бывает.
– Ну, у вас-то? Не прибедняйтесь! – напутствовал Лунев, сбрасывая шинель на стул.
– И верно, я оказался прав, – с ликованием в голосе объявил Христиан Густавович. – Чарновский проходил, правда лишь свидетелем, по делу о побеге Артура Шультце.
– Что?! – Глаза Лунева удивленно распахнулись.
– Да-да! Платон Аристархович, именно так, – любуясь произведенным эффектом, подтвердил Снурре. – Они были знакомы и довольно часто встречались в кружке поклонников изящной словесности господина Лучанского, по паспорту Лучкова, в доме князя Мурузи по адресу Литейный проспект, 24.
– Это такой дом в мавританском стиле около Спасо-Преображенской церкви?
– Он самый. Вот список обычных посетителей его вечеров. – Полицейский достал из портфеля довольно потрепанную серую папку и развернул на заложенной странице. – Обратите внимание, вот идет Чарновский Михаил, а сразу за ним Шультце Артур. Я тут позволил себе с утра пораньше опросить одного из людей, указанных в списке. Он говорит, что неоднократно видел этих господ, беседующих друг с другом.
– Вот значит как? – Лунев потер занывшую вдруг переносицу.
– Именно так. Последний раз они встречались у господина Лучкова-Лучанского за два дня перед бегством Шультце из России. А вскоре после этого ротмистр утратил интерес к литературным вечерам. Но и это еще не все. Как известно, господин Шультце выехал из столицы в Финляндию, оттуда перебрался в Швецию, а уже из Швеции — в Австрию. Дорога заняла у него чуть больше месяца.
А ровно через полтора месяца после исчезновения господина Шультце из Петербурга ротмистр Чарновский испрашивает у великого князя Николая Николаевича отпуск по семейным обстоятельствам и едет во Францию, дабы вступить в права наследования после смерти какого-то дальнего родственника по материнской линии. Так, во всяком случае, пишет он сам в отчете о поездке. По дороге, в Австрии, ротмистр Чарновский неожиданно чувствует, – Снурре поглядел в текст, – вот: «В связи с обострением последствий контузии, полученной в рейде на Инкоу, был вынужден прервать путешествие и остановиться в Вене на четыре дня для излечения».
– Есть доказательства, что в это время он встречался там с Шультце?
– Увы, нет, – развел пухлыми ручками Христиан Густавович. – Нам, к сожалению, неведомо ни где остановился Артур Шультце, приехав в Австрию, ни где он пребывает нынче. Следы его по сей день не найдены.
– Н-да. – Контрразведчик забарабанил пальцами по столешнице. – Вот и гадай теперь, встречался или не встречался. Хоть это и бездоказательно, определенно мог встречаться.
– Именно-именно, ваше высокоблагородие, – закивал Снурре. – Очень даже мог.
Их беседа была прервана нежданным появлением атаманца.
– Ваше высокоблагородие, – прижимая руки к карманам галифе, отрапортовал он. – Там у нас явление в мундире голубого им преданному народу.
– Простите, что? – Лунев с недоумением поглядел сначала на телохранителя, потом на Снурре. В словах неуемного сотника можно было найти отголосок лермонтовских строк, но трактуемых совсем уж вольно. – Вы снова за свое?
– Вас там поручик Вышеславцев домогается.
– Да? – Лунев устало сжал переносицу. – Что ж, пусть войдет.
Жандарм не заставил себя долго ждать. От его недавнего лоска не осталось и следа. Даже нафабренные усы, еще недавно лихо закрученные, теперь выглядели уныло обвисшими.
– Ну, что там у вас случилось, господин поручик?
– Ваше высокоблагородие, – запинаясь, начал Вышеславцев, – господин полковник. Тут выходит такое… В общем, без вашего совета не знаю, что и делать. – Он тягостно вздохнул.
– Да что ж такое-то произошло?
– На след я напал, – снова вздохнул жандарм.
– Вот те раз, – не замедлил прокомментировать атаманец. – Лежал себе след, никого не трогал. Пришел жандарм и ни мне «здрасьте», ни тебе «до свидания» — коварно напал. Небось еще и избил?
– Прекратите молоть чушь! – оборвал его речь контрразведчик.
– Вот, – делая столь же понурое, сколь у жандарма лицо, пробурчал Холост, – рот затыкают, а чушь — немолотая. Жандармы на следы нападают. Куда ж ты котишься, святая Русь?!
– Один из свидетелей, – начал поручик, игнорируя глумление невоздержанного на язык казака, – сербский капрал, опознал того, вернее, одного из тех, кто второго дня участвовал в налете на квартиру госпожи Эстер.
– Что ж, отлично, радоваться надо!
– По его словам, это Григорий Распутин!
ГЛАВА 10
В дверях квартиры Лаис Чарновского встретила Глаша с кочергой в руках.
– Это что? – в недоумении уставившись на вооруженную прислугу, вымолвил ротмистр.
– Ой, это вы, барин?! – радостно воскликнула горничная. – Наконец-то!
– Это не я, – сумрачно отозвался конногвардеец. – Я спрашиваю, что здесь происходит?
– Ой, здесь такое было, – всплескивая руками, затараторила Глаша, – что и не пересказать! Распутин приходил с жандармами и ахвицерами. Потом солдат еще из дома напротив. Его арестовали. А барышня в обмороке. – Губы девушки надулись, она собралась было зареветь в голос, но, перехватив на себе недовольный взгляд Михаила Георгиевича, только всхлипнула и трагически наморщила нос.
– Толково рассказала! – хмыкнул Чарновский. – Ладно, о солдатах и жандармах потом. Где Лариса Львовна?
– В спальне. Я ей уже нюхательную соль давала. Так она ныне очухалась и теперь трясется и рыдает.
Чарновский оставил шинель на попечение прислуги и зашагал через комнаты. Признаться, его дико раздражала суета последних дней. Он искренне обожал Лаис, впрочем, ее нельзя было не любить. Это была страсть сильного, уверенного в себе мужчины к хрупкой женщине, нуждающейся в поддержке и защите. Их роман длился уже несколько лет, казавшихся вечностью, однако сейчас все эти жандармские страсти и праздношатающиеся демоны изрядно мешали его планам. Михаил Георгиевич вошел в спальню, где, уткнувшись лицом в подушку, рыдала Лаис. Она, кажется, не замечала его прихода. Тонкие плечи ее продолжали судорожно подергиваться и доносившиеся всхлипы не оставляли надежды на связную речь.
– Нынче к обеду у нас соленья?! – попытался было пошутить Чарновский, но его фраза явно пролетела мимо ушей Лаис. – Что случилось, душа моя?
– Это было ужасно! – Девушка повернула к нему заплаканное лицо и вновь повторила: — Просто ужасно!
Как большинство мужчин, Чарновский терпеть не мог манеры прелестных дам давать эмоциональную оценку событию вместо того, чтобы излагать его суть. Но иного способа дознаться, что здесь в конце концов произошло, не было.
– Но все живы? – Он подошел к возлюбленной и, присев на край постели, начал разминать ее плечи. – Это главное.
– Ты ничего не понимаешь! – воскликнула Лаис, подхватываясь и обнимая его за шею. – Ничего-ничего не понимаешь! – Она горячо зашептала на ухо возлюбленному: — Я вызвала демона, чтобы он защитил меня от Распутина! Но тот вырвался на волю и вселился в этого проклятого Старца!
– Ерунда какая-то! Отчего же вдруг вызвала демона, а не меня? – негодующе мотнул головой Чарновский.
– Ты был на службе. К тому же я полагала, что так будет лучше и для меня, и для тебя. Ведь это Распутин! В Царском Селе на него не надышатся.
– Н-да, спички детям не игрушка. Но как тебе это удалось? Демон — все ж не дворник, его просто так не вызовешь.
– Перстень Соломона, – пытаясь унять рыдания, прошептала Лаис, утирая слезы. – Я все же надела его!
– Хорошо, проехали и забыли. Если можно, говори по существу. Чего теперь можно ожидать?
Должно быть, Лаис ожидала других слов, но необходимость разделить ужас сегодняшнего дня пересилила невольную обиду, и она продолжала скороговоркой:
– Все будет ужасно! Я не знаю, достанет ли у меня сил, чтобы справиться с Распутиным, обуянным демоном! К тому же, помнишь, я рассказывала тебе о нотерах, которые убили моего отца, а теперь преследуют меня, чтобы покарать как отступницу.
– Да, помню.
– Это правда, но это не вся правда.
– Что же еще ты от меня утаила? – продолжая утешать едва унявшую слезы девушку, с улыбкой проговорил ротмистр.
– Это не смешно. Совсем не смешно, – по-своему расценив его усмешку, возмутилась Лаис. – Нападавшими позавчера на мой дом были нотеры. А сегодня здесь я видела еще одного.
– Ну, с этой напастью мы как-нибудь разберемся. Кольцо цело?
– Вот оно. – Лаис подняла руку, демонстрируя необычайное украшение.
Глаза конногвардейца заметно расширились. Он без труда прочел с детства известную надпись, запечатленную в металле, сияющем ярче золота, и впился глазами в вырезанные на неведомом ему камне щиты Давида. Он все еще не мог поверить в то, что перед ним действительно воспетое в легендах сокровище. Во всяком случае, оно соответствовало всем известным описаниям. К тому же свечение, исходившее от кольца, не было похоже на блеск обычных драгоценностей. Как говорилось в старинных трактатах, обладатель сего перстня способен подчинить своей воле весь мир. «Но он не волен повелевать собственной жизнью», – мысленно добавил Чарновский.
– Теперь, – продолжала Лаис, – я опасаюсь снимать его, ибо вселившийся в Распутина демон наверняка пожелает избавиться от ярма! И если он застанет меня без перстня, мне несдобровать.
– А хранители, что же они? – настороженно уточнил Михаил Георгиевич.
– Если они его увидят, мне несдобровать тоже!
Сызмальства Григорий Распутин, звавшийся тогда, впрочем, Гришкой Новых, чувствовал в себе какую-то глубинную, идущую от самого нутра силу. Бывало, стоит ему недобро глянуть на человека, тот сбивался с ноги. Да что люди, и кони от взгляда того шарахались. В юные годы за горячий норов ему частенько перепадало и от соседей, и от пристава. Ибо на расправу он был скор, да к тому же имел препакостное ремесло — коней воровать, за что и кулачно бывал нередко бит, и кнутом был сечен.
Так бы и пошел, быть может, Гришка Новых из-под Тюмени, да под Тюмень цепями звенеть, когда б не подвернулся как-то ему на местном тракте старичок-вещун, идущий из дальних краев в Москву Златоглавую на богомолье. «Э-эх! – махнул он рукой, глядя с укором на Гришку, уже тогда получившего свое прозвание „Распутин“. – Впрямь, паря, стоишь ты на распутье, и всю жизнь на нем стоять будешь. А уж божью длань тебе держать или за чертовым хвостом плестись — сам решай!»
И что-то в этих немудреных словах такое было верное, что хоть и зашиб легонько Гришка богомольца, а в голову себе речь его взял. С тех пор повадился к монастырям ходить да к церквям на паперть, с юродивыми да кликушами долгие разговоры разговаривать. Монахам и святым отцам он, конечно, поясно кланялся, но дружбу водить особо не рвался. Не то что с этой нищей рванью, «господом хранимой и опекаемой».
И тут вдруг сила его и впрямь наружу ударила, как фонтан из-под земли. Уже через пару лет вся Сибирь о нем шушукалась, не то что родное Покровское. А еще через два года архимандрит Феофан, инспектор Санкт-Петербургской духовной академии, ввел лапотного пророка и целителя в дом великого князя Николая Николаевича. А оттуда уже модному знахарю и к постели цесаревича Алексея, страдающего гемофилией, был один шаг. Лишь он мог унять боль, терзавшую наследника престола, лишь он заговаривал и останавливал кровь и даровал покой как единственному сыну государя, так и всей царской семье.
Правда, сказанные некогда безвестным прорицателем слова продолжали его преследовать и у ступеней трона. Он вновь находился на распутье. И столь же ясно, сколь одни видели в нем божьего человека, другие — исчадие ада, злым роком нависшее над Россией. Сам Распутин, пожалуй, ощущал себя и тем, и другим, и радовался безмерно, что нет кого-либо над ним, кроме царя земного и небесного. Ну, царя земного он для себя в правителях числил лишь для красного словца, заявляя порой в кабаках пропойным друзьям: «Захочу — и пестрого кобеля губернатором сделаю». Но вот с Богом…
Он и сам, пожалуй, не ведал, как и во что верил, но верил истово, с надрывом, разговаривая порой со Всевышним, как с почтенным отцом, и вслушивался в церковное молитвенное бормотание, надеясь расслышать ответ на терзавший его вопрос о собственном предназначении. Он в грош не ставил попов любого чина, почитая всю их святость басней и пшиком, но любил церкви за их благолепие и ладанный запах.
В канун войны недоброжелателям удалось на время удалить Старца Григория из Петербурга, однако не прошло и года, и он, совершив паломничество в Иерусалим, вернулся к Пап аи Мам ав Царское Село.
Весть о том, что какая-то новомодная вертихвостка смеет пророчествами своими привлекать внимание двора, да к тому же еще и его самого именовать «черным вороном», ведущим Россию в змеиное кубло, не на шутку разгневала Старца. Он был готов расправиться с «ведьмой» прямо на глазах у ее салона. И расправился бы, когда б не Чарновский.
Отчего-то у Григория не возникло даже тени сомнения, что еще шаг — и бывший адъютант великого князя Николая Николаевича попросту вгонит ему пулю промеж бровей, точно в ярмарочную мишень. Этого красавчика он знал еще с тех пор, когда хаживал в дом царского дядюшки, а потому иллюзий на его счет не питал. Почтя за лучшее не искать смерти, он дал себе слово вернуться, и вернулся так скоро, как смог.
Отыскав спрятавшуюся от него стервь заморскую, он уже было протянул руки, чтоб схватить ее за горло, – и вдруг, точно кто ступни его прибил гвоздями к полу… Он, Григорий Распутин, нескольких слов которого было достаточно, чтобы сместить любого из министров, стоял перед врагиней фонарным столбом и даже рта открыть не мог.
«Ну! Давай же! – понукал он себя и слышал ответ: — Стоять! Не сметь!»
Он сделал еще одну попытку, и тотчас же в груди и животе его вспыхнуло такое пламя, что казалось, языки его вот-вот вырвутся изо рта и ушей.
«Что это?! Что?!» — в ужасе вопрошал себя он, пускаясь бегом по Большой Морской.
– A-a, это?! – Кучер, увидевший улепетывающего без оглядки хозяина, привстал на козлах, пытаясь привлечь его внимание, но безо всякого результата. Тот несся, перескакивая сметенные дворниками снежные брустверы, не разбирая дороги, пугая встречных пешеходов и окрестных собак.
Распутин бежал не останавливаясь, покуда впереди не замаячила золотым куполом громада Исаакиевского собора. Он бросился к нему, как бросаются под защиту крепостных стен солдаты разгромленного войска. Бросился и, споткнувшись на ровном месте, рухнул наземь. И тут же словно кто-то наложил раскаленное тавро ему между лопаток. Гришка Новых по-звериному скосил глаз и с ужасом поймал на себе тяжелый давящий взгляд мрачного всадника, гарцующего на приподнятом уздою коне — памятник Николаю I пристально следил за каждым его движением.
«– Не ходи туда! – потребовал властный и, что самое ужасное, чужой голос в его голове, и от колонн собора на царского любимца повеяло ледяным холодом.
– Чего это вдруг? – собравшись с силами, молча поинтересовался у себя самого Распутин.
Боль в животе и груди резко усилилась.
– Потому что я так велю!
– Ты мне никто, чтобы повелевать!
– Отныне ты — лишь часть меня. Незначительная часть.
– Ну уж нет! – Старец обтер лицо снегом и, сцепив зубы, вскочил на ноги.
– Не будь дураком, – уже чуть мягче и увещевающе заговорил внутренний голос. – Не будь дураком, и я сделаю тебя повелителем этого мира.
«Нечистый искушает!» — мелькнула в голове Григория запоздалая догадка. Он попробовал сотворить крестное знамение, и туг же услышал раздраженное:
– Опусти руку, отсохнет!
«Видать, и впрямь чертова ведьма знается с врагом рода людского, – с тоскою подумал „божий человек“, – вот и натравила».
– Знается-знается, – насмешливо подтвердил голос.
– Убью падлюку! – взревел Распутин уже во всю мощь.
– У меня с собой мотор, могу вас подвезти, – возвращая саблю в оружейную стойку, предложил он.
– Благодарю, – кивнул ротмистр. – Я доберусь сам.
– Но так быстрее, к тому же я бы тоже хотел…
Чарновский поглядел на гостя тяжелым, не предвещающим ничего доброго взглядом.
– Господин полковник, я понимаю ваш интерес к Лаис. Она весьма необычная женщина, к тому же очень красивая. В ваши годы вы еще видитесь себе вполне резвым кавалером и нуждаетесь, так сказать, в материальном подтверждении ваших иллюзий. Скажу честно, мне глубоко безразлична ваша страсть, ибо у вас нет ни малейшего шанса занять мое место в сердце Лаис. Однако после вашей последней встречи вряд ли она пожелает вас принимать в своем доме. Тем более сейчас, когда она больна и нуждается во внимании людей близких. Поэтому если желаете снова нагрянуть к ней в гости, запаситесь соответствующими документами. Ордером, или чем там у вас положено?
– У меня есть все необходимые документы, – сухо отрезал контрразведчик.
– С чем вас и поздравляю! – Чарновский насмешливо склонился в поклоне. – Стало быть, вы имеете полную возможность являться к любой понравившейся вам даме без всякого приглашения. Завидна участь контрразведчика!
– Господин ротмистр! Вы чересчур много себе позволяете! – уже не скрывая раздражения, процедил сквозь зубы Лунев.
– Я защищаю покой возлюбленной, господин полковник! – вытягиваясь и оттого становясь еще выше, отчеканил конногвардеец. – Моей возлюбленной. Увы, положение не дает возможности принять ваш вызов. Как известно, согласно Дурасовскому кодексу, учителя фехтования не имеют права дуэлировать. Однако я уверен, вы найдете способ со мной поквитаться. Честь имею, ваше высокоблагородие! – Чарновский приложил пальцы к козырьку уже надетой фуражки.
– Господин ротмистр! Господин ротмистр! – В фехтовальный зал вновь вбежал давешний инструктор.
– Ну что еще? – недовольно прикрикнул фехтмейстер.
– Там к вам какой-то японец.
– Что ему нужно?
– Он говорит, что является мастером клинка в своей стране. Что он много слышал о вас и почел бы за честь скрестить с вами оружие.
– Не сейчас, – стягивая колет и вручая его вахмистру, бросил конногвардеец. – Как-нибудь в другой раз.
«Опять японец. Что за напасть?! – про себя отметил Лунев. – Их в столице ныне, быть может, от силы человек двадцать, но такое впечатление, что они везде и повсюду!»
Император постукивал свернутой газетой по столешнице так, будто пытался убить ею невидимую муху.
– Ваше Императорское Величество! – произнес генерал-адъютант, без лишних слов чувствуя раздражение государя. – Позвольте начать доклад?
– Доклад? – рассеянно переспросил самодержец. – Ах да, конечно… Впрочем, ответьте мне, голубчик, вы читали утренние газеты?
– Так точно!
– И эту тоже? – Николай II через стол бросил свежий номер «Русской вести».
– В первую очередь.
– Что можете сказать?
– Канальи, ваше величество!
Император выжидательно поглядел на суровое лицо начальника военно-походной канцелярии, на мундирную грудь в крестах и звездах и жестко нахмурил брови.
– Это все, князь? Более ничего?! Я, признаться, ожидал большего. Владимир Николаевич, я не говорю сейчас о тех гнусных намеках, которые сей, с позволения сказать, «Честный гражданин», а вкупе с ним и председатель Государственной думы позволяют в адрес моей супруги и просветленного, ниспосланного нам волей божьей Старца. Все это грязная, низкая клевета! Но пусть розысками вышеупомянутого «гражданина» занимается дворцовая полиция. Я же хочу понять другое: каким образом на страницы газеты проник текст секретного документа чрезвычайной важности, о существовании которого в стране знали лишь два человека — вы и я?
– Не могу знать, Ваше Императорское Величество, – отчеканил генерал-адъютант. – Надеюсь, вы не числите изменником меня, ибо надо было оказаться последним безумцем, чтобы передавать кому-либо секретную информацию, являясь едва ли не единственным ее носителем. Но позвольте высказать предположение.
– Что ж, я вас слушаю очень внимательно.
– Я просмотрел цитаты, приводимые в газете, и сравнил их с той запиской, что переводил для вас.
– И что же? – Император свел пальцы в замок.
– В цитируемых отрывках имеется ряд отличий. Такое впечатление, что и статья, и то, что читали мы с вами, государь, – разные переводы одного и того же немецкого текста.
– То есть вы хотите сказать, что в руки господина Родзянко попал немецкий текст? Но такое невозможно! Да и к чему? Абсурд!
– Михаил Владимирович Родзянко, ваше величество, человек горячего нрава, – вдумчиво глядя на царя, начал докладчик. – Если предположить, что германское командование желает вывести Россию из войны, то нет лучшего рупора, чтобы объявить о принципиальной возможности сепаратного мира, как через председателя Государственной думы. Вероятно, около господина Родзянко работает секретный агент кайзера, который ведет весьма тонкую игру. Ведь, несмотря на известное недовольство Михаила Владимировича близостью Старца ко двору, он слывет истинным патриотом и сторонником войны до победного конца. Если скандал с запиской императора Вильгельма всплывет, это может привести к уходу из политики одного из самых популярных среди масс деятеля либерального направления.
– Оно бы и к лучшему. – Николай II скривил губы. – Я помню, Владимир Николаевич, как в июне эти кадеты и, с позволения сказать, либералы голосовали в Думе против увеличения военного бюджета. Патриотом, знаете ли, тоже следует быть вовремя!
– Несомненно, Ваше Императорское Величество. Но то было в июне, а нынче сразу во множестве найдутся крикуны всех мастей, которые скажут, что это мы с вами подсунули Родзянко документ, чтобы расквитаться за его гневные выступления против императрицы и Распутина.
– Господи, что за несчастье?! Что за испытание быть государем! Вот они, плоды тех свобод, которые были мной дарованы народу! – устало покачал головой Николай II. – И что же, народ, как и прежде, безмолвствует, зато бесчинствует кучка болтунов, возомнивших себя солью России!
– Именно так, ваше величество, – продолжал генерал-адъютант, – но, увы, с этим приходится считаться. Если теперь разгорится скандал, то немцы, к радости своей, добьются ухода одного из своих злейших врагов в Думе и, кроме того, очередной атаки либеральных кругов против вас.
Император молча потянул к себе газету, аккуратно сложил ее, разорвал на части и бросил на стол.
– И что, Родзянко так популярен среди этих, – император поморщился, – господ?
– Весьма популярен, ваше величество, – подтвердил докладчик.
– Но ведь такие эскапады нельзя оставлять без ответа.
– Так точно, государь. Если позволите, я нынче же обдумаю план действий и завтра, в крайнем случае послезавтра, изложу его вам.
– Что ж, действуйте!
...Сверкающий черным лаком и никелем автомобиль с имперским орлом на дверце, взревев мотором, двинулся прочь от фехтовально-гимнастической школы. Лунев хмуро глядел в окошко на серый утоптанный снег, стараясь отвлечься от преследующих его мрачных предчувствий.
(Из донесения от…01.1915 г.)
…Тактическая операция «Кошкин дом», разворачиваемая в русле общего стратегического плана, вошла в завершающую стадию. В ближайшие дни ожидаю прибытия Шатуна в столицу. Собранный по именному приказу Н.Н. личный состав запрашиваемых мною групп проходит доформирование в рамках развертывания 6-й армии генерала М.Д. Бонч-Бруевича. Прошу ускорить подготовку аутентичных документов по прилагаемому списку в связи с необходимостью их скорейшей проводки через канцелярию Военного министерства.
Фехтмейстер
– Неужто не понравилось? – глядя на дорогу, поинтересовался атаманец.
– Да, превосходно, – невпопад бросил Платон Аристархович, не желая вдаваться в суть происходившего.
– А я тут нынче давешнего самурая видел. С мечом. Зыркает, шо по карманам шарит.
– Да, – опять не в лад бросил полковник.
До Дворцовой площади ехали молча. В кабинете Лунева уже ждал изнывающий от нетерпения коллежский асессор Снурре.
– Я вам тут такое принес! – едва увидев входящего контрразведчика, радостно заговорил он, сопровождая слова взмахами зажатого в руке пенсне в золотой оправе.
– Что же? – много суше, чем ожидал полицейский, спросил Лунев.
– Я понял, что фамилия Чарновский мне попадалась уже пару лет назад по одному делу. Но хотел себя перепроверить. Знаете, всякое бывает.
– Ну, у вас-то? Не прибедняйтесь! – напутствовал Лунев, сбрасывая шинель на стул.
– И верно, я оказался прав, – с ликованием в голосе объявил Христиан Густавович. – Чарновский проходил, правда лишь свидетелем, по делу о побеге Артура Шультце.
– Что?! – Глаза Лунева удивленно распахнулись.
– Да-да! Платон Аристархович, именно так, – любуясь произведенным эффектом, подтвердил Снурре. – Они были знакомы и довольно часто встречались в кружке поклонников изящной словесности господина Лучанского, по паспорту Лучкова, в доме князя Мурузи по адресу Литейный проспект, 24.
– Это такой дом в мавританском стиле около Спасо-Преображенской церкви?
– Он самый. Вот список обычных посетителей его вечеров. – Полицейский достал из портфеля довольно потрепанную серую папку и развернул на заложенной странице. – Обратите внимание, вот идет Чарновский Михаил, а сразу за ним Шультце Артур. Я тут позволил себе с утра пораньше опросить одного из людей, указанных в списке. Он говорит, что неоднократно видел этих господ, беседующих друг с другом.
– Вот значит как? – Лунев потер занывшую вдруг переносицу.
– Именно так. Последний раз они встречались у господина Лучкова-Лучанского за два дня перед бегством Шультце из России. А вскоре после этого ротмистр утратил интерес к литературным вечерам. Но и это еще не все. Как известно, господин Шультце выехал из столицы в Финляндию, оттуда перебрался в Швецию, а уже из Швеции — в Австрию. Дорога заняла у него чуть больше месяца.
А ровно через полтора месяца после исчезновения господина Шультце из Петербурга ротмистр Чарновский испрашивает у великого князя Николая Николаевича отпуск по семейным обстоятельствам и едет во Францию, дабы вступить в права наследования после смерти какого-то дальнего родственника по материнской линии. Так, во всяком случае, пишет он сам в отчете о поездке. По дороге, в Австрии, ротмистр Чарновский неожиданно чувствует, – Снурре поглядел в текст, – вот: «В связи с обострением последствий контузии, полученной в рейде на Инкоу, был вынужден прервать путешествие и остановиться в Вене на четыре дня для излечения».
– Есть доказательства, что в это время он встречался там с Шультце?
– Увы, нет, – развел пухлыми ручками Христиан Густавович. – Нам, к сожалению, неведомо ни где остановился Артур Шультце, приехав в Австрию, ни где он пребывает нынче. Следы его по сей день не найдены.
– Н-да. – Контрразведчик забарабанил пальцами по столешнице. – Вот и гадай теперь, встречался или не встречался. Хоть это и бездоказательно, определенно мог встречаться.
– Именно-именно, ваше высокоблагородие, – закивал Снурре. – Очень даже мог.
Их беседа была прервана нежданным появлением атаманца.
– Ваше высокоблагородие, – прижимая руки к карманам галифе, отрапортовал он. – Там у нас явление в мундире голубого им преданному народу.
– Простите, что? – Лунев с недоумением поглядел сначала на телохранителя, потом на Снурре. В словах неуемного сотника можно было найти отголосок лермонтовских строк, но трактуемых совсем уж вольно. – Вы снова за свое?
– Вас там поручик Вышеславцев домогается.
– Да? – Лунев устало сжал переносицу. – Что ж, пусть войдет.
Жандарм не заставил себя долго ждать. От его недавнего лоска не осталось и следа. Даже нафабренные усы, еще недавно лихо закрученные, теперь выглядели уныло обвисшими.
– Ну, что там у вас случилось, господин поручик?
– Ваше высокоблагородие, – запинаясь, начал Вышеславцев, – господин полковник. Тут выходит такое… В общем, без вашего совета не знаю, что и делать. – Он тягостно вздохнул.
– Да что ж такое-то произошло?
– На след я напал, – снова вздохнул жандарм.
– Вот те раз, – не замедлил прокомментировать атаманец. – Лежал себе след, никого не трогал. Пришел жандарм и ни мне «здрасьте», ни тебе «до свидания» — коварно напал. Небось еще и избил?
– Прекратите молоть чушь! – оборвал его речь контрразведчик.
– Вот, – делая столь же понурое, сколь у жандарма лицо, пробурчал Холост, – рот затыкают, а чушь — немолотая. Жандармы на следы нападают. Куда ж ты котишься, святая Русь?!
– Один из свидетелей, – начал поручик, игнорируя глумление невоздержанного на язык казака, – сербский капрал, опознал того, вернее, одного из тех, кто второго дня участвовал в налете на квартиру госпожи Эстер.
– Что ж, отлично, радоваться надо!
– По его словам, это Григорий Распутин!
ГЛАВА 10
Он рос как личность, дрессируя в себе зверя.
Из эпитафии вервольфа
В дверях квартиры Лаис Чарновского встретила Глаша с кочергой в руках.
– Это что? – в недоумении уставившись на вооруженную прислугу, вымолвил ротмистр.
– Ой, это вы, барин?! – радостно воскликнула горничная. – Наконец-то!
– Это не я, – сумрачно отозвался конногвардеец. – Я спрашиваю, что здесь происходит?
– Ой, здесь такое было, – всплескивая руками, затараторила Глаша, – что и не пересказать! Распутин приходил с жандармами и ахвицерами. Потом солдат еще из дома напротив. Его арестовали. А барышня в обмороке. – Губы девушки надулись, она собралась было зареветь в голос, но, перехватив на себе недовольный взгляд Михаила Георгиевича, только всхлипнула и трагически наморщила нос.
– Толково рассказала! – хмыкнул Чарновский. – Ладно, о солдатах и жандармах потом. Где Лариса Львовна?
– В спальне. Я ей уже нюхательную соль давала. Так она ныне очухалась и теперь трясется и рыдает.
Чарновский оставил шинель на попечение прислуги и зашагал через комнаты. Признаться, его дико раздражала суета последних дней. Он искренне обожал Лаис, впрочем, ее нельзя было не любить. Это была страсть сильного, уверенного в себе мужчины к хрупкой женщине, нуждающейся в поддержке и защите. Их роман длился уже несколько лет, казавшихся вечностью, однако сейчас все эти жандармские страсти и праздношатающиеся демоны изрядно мешали его планам. Михаил Георгиевич вошел в спальню, где, уткнувшись лицом в подушку, рыдала Лаис. Она, кажется, не замечала его прихода. Тонкие плечи ее продолжали судорожно подергиваться и доносившиеся всхлипы не оставляли надежды на связную речь.
– Нынче к обеду у нас соленья?! – попытался было пошутить Чарновский, но его фраза явно пролетела мимо ушей Лаис. – Что случилось, душа моя?
– Это было ужасно! – Девушка повернула к нему заплаканное лицо и вновь повторила: — Просто ужасно!
Как большинство мужчин, Чарновский терпеть не мог манеры прелестных дам давать эмоциональную оценку событию вместо того, чтобы излагать его суть. Но иного способа дознаться, что здесь в конце концов произошло, не было.
– Но все живы? – Он подошел к возлюбленной и, присев на край постели, начал разминать ее плечи. – Это главное.
– Ты ничего не понимаешь! – воскликнула Лаис, подхватываясь и обнимая его за шею. – Ничего-ничего не понимаешь! – Она горячо зашептала на ухо возлюбленному: — Я вызвала демона, чтобы он защитил меня от Распутина! Но тот вырвался на волю и вселился в этого проклятого Старца!
– Ерунда какая-то! Отчего же вдруг вызвала демона, а не меня? – негодующе мотнул головой Чарновский.
– Ты был на службе. К тому же я полагала, что так будет лучше и для меня, и для тебя. Ведь это Распутин! В Царском Селе на него не надышатся.
– Н-да, спички детям не игрушка. Но как тебе это удалось? Демон — все ж не дворник, его просто так не вызовешь.
– Перстень Соломона, – пытаясь унять рыдания, прошептала Лаис, утирая слезы. – Я все же надела его!
– Хорошо, проехали и забыли. Если можно, говори по существу. Чего теперь можно ожидать?
Должно быть, Лаис ожидала других слов, но необходимость разделить ужас сегодняшнего дня пересилила невольную обиду, и она продолжала скороговоркой:
– Все будет ужасно! Я не знаю, достанет ли у меня сил, чтобы справиться с Распутиным, обуянным демоном! К тому же, помнишь, я рассказывала тебе о нотерах, которые убили моего отца, а теперь преследуют меня, чтобы покарать как отступницу.
– Да, помню.
– Это правда, но это не вся правда.
– Что же еще ты от меня утаила? – продолжая утешать едва унявшую слезы девушку, с улыбкой проговорил ротмистр.
– Это не смешно. Совсем не смешно, – по-своему расценив его усмешку, возмутилась Лаис. – Нападавшими позавчера на мой дом были нотеры. А сегодня здесь я видела еще одного.
– Ну, с этой напастью мы как-нибудь разберемся. Кольцо цело?
– Вот оно. – Лаис подняла руку, демонстрируя необычайное украшение.
Глаза конногвардейца заметно расширились. Он без труда прочел с детства известную надпись, запечатленную в металле, сияющем ярче золота, и впился глазами в вырезанные на неведомом ему камне щиты Давида. Он все еще не мог поверить в то, что перед ним действительно воспетое в легендах сокровище. Во всяком случае, оно соответствовало всем известным описаниям. К тому же свечение, исходившее от кольца, не было похоже на блеск обычных драгоценностей. Как говорилось в старинных трактатах, обладатель сего перстня способен подчинить своей воле весь мир. «Но он не волен повелевать собственной жизнью», – мысленно добавил Чарновский.
– Теперь, – продолжала Лаис, – я опасаюсь снимать его, ибо вселившийся в Распутина демон наверняка пожелает избавиться от ярма! И если он застанет меня без перстня, мне несдобровать.
– А хранители, что же они? – настороженно уточнил Михаил Георгиевич.
– Если они его увидят, мне несдобровать тоже!
Сызмальства Григорий Распутин, звавшийся тогда, впрочем, Гришкой Новых, чувствовал в себе какую-то глубинную, идущую от самого нутра силу. Бывало, стоит ему недобро глянуть на человека, тот сбивался с ноги. Да что люди, и кони от взгляда того шарахались. В юные годы за горячий норов ему частенько перепадало и от соседей, и от пристава. Ибо на расправу он был скор, да к тому же имел препакостное ремесло — коней воровать, за что и кулачно бывал нередко бит, и кнутом был сечен.
Так бы и пошел, быть может, Гришка Новых из-под Тюмени, да под Тюмень цепями звенеть, когда б не подвернулся как-то ему на местном тракте старичок-вещун, идущий из дальних краев в Москву Златоглавую на богомолье. «Э-эх! – махнул он рукой, глядя с укором на Гришку, уже тогда получившего свое прозвание „Распутин“. – Впрямь, паря, стоишь ты на распутье, и всю жизнь на нем стоять будешь. А уж божью длань тебе держать или за чертовым хвостом плестись — сам решай!»
И что-то в этих немудреных словах такое было верное, что хоть и зашиб легонько Гришка богомольца, а в голову себе речь его взял. С тех пор повадился к монастырям ходить да к церквям на паперть, с юродивыми да кликушами долгие разговоры разговаривать. Монахам и святым отцам он, конечно, поясно кланялся, но дружбу водить особо не рвался. Не то что с этой нищей рванью, «господом хранимой и опекаемой».
И тут вдруг сила его и впрямь наружу ударила, как фонтан из-под земли. Уже через пару лет вся Сибирь о нем шушукалась, не то что родное Покровское. А еще через два года архимандрит Феофан, инспектор Санкт-Петербургской духовной академии, ввел лапотного пророка и целителя в дом великого князя Николая Николаевича. А оттуда уже модному знахарю и к постели цесаревича Алексея, страдающего гемофилией, был один шаг. Лишь он мог унять боль, терзавшую наследника престола, лишь он заговаривал и останавливал кровь и даровал покой как единственному сыну государя, так и всей царской семье.
Правда, сказанные некогда безвестным прорицателем слова продолжали его преследовать и у ступеней трона. Он вновь находился на распутье. И столь же ясно, сколь одни видели в нем божьего человека, другие — исчадие ада, злым роком нависшее над Россией. Сам Распутин, пожалуй, ощущал себя и тем, и другим, и радовался безмерно, что нет кого-либо над ним, кроме царя земного и небесного. Ну, царя земного он для себя в правителях числил лишь для красного словца, заявляя порой в кабаках пропойным друзьям: «Захочу — и пестрого кобеля губернатором сделаю». Но вот с Богом…
Он и сам, пожалуй, не ведал, как и во что верил, но верил истово, с надрывом, разговаривая порой со Всевышним, как с почтенным отцом, и вслушивался в церковное молитвенное бормотание, надеясь расслышать ответ на терзавший его вопрос о собственном предназначении. Он в грош не ставил попов любого чина, почитая всю их святость басней и пшиком, но любил церкви за их благолепие и ладанный запах.
В канун войны недоброжелателям удалось на время удалить Старца Григория из Петербурга, однако не прошло и года, и он, совершив паломничество в Иерусалим, вернулся к Пап аи Мам ав Царское Село.
Весть о том, что какая-то новомодная вертихвостка смеет пророчествами своими привлекать внимание двора, да к тому же еще и его самого именовать «черным вороном», ведущим Россию в змеиное кубло, не на шутку разгневала Старца. Он был готов расправиться с «ведьмой» прямо на глазах у ее салона. И расправился бы, когда б не Чарновский.
Отчего-то у Григория не возникло даже тени сомнения, что еще шаг — и бывший адъютант великого князя Николая Николаевича попросту вгонит ему пулю промеж бровей, точно в ярмарочную мишень. Этого красавчика он знал еще с тех пор, когда хаживал в дом царского дядюшки, а потому иллюзий на его счет не питал. Почтя за лучшее не искать смерти, он дал себе слово вернуться, и вернулся так скоро, как смог.
Отыскав спрятавшуюся от него стервь заморскую, он уже было протянул руки, чтоб схватить ее за горло, – и вдруг, точно кто ступни его прибил гвоздями к полу… Он, Григорий Распутин, нескольких слов которого было достаточно, чтобы сместить любого из министров, стоял перед врагиней фонарным столбом и даже рта открыть не мог.
«Ну! Давай же! – понукал он себя и слышал ответ: — Стоять! Не сметь!»
Он сделал еще одну попытку, и тотчас же в груди и животе его вспыхнуло такое пламя, что казалось, языки его вот-вот вырвутся изо рта и ушей.
«Что это?! Что?!» — в ужасе вопрошал себя он, пускаясь бегом по Большой Морской.
– A-a, это?! – Кучер, увидевший улепетывающего без оглядки хозяина, привстал на козлах, пытаясь привлечь его внимание, но безо всякого результата. Тот несся, перескакивая сметенные дворниками снежные брустверы, не разбирая дороги, пугая встречных пешеходов и окрестных собак.
Распутин бежал не останавливаясь, покуда впереди не замаячила золотым куполом громада Исаакиевского собора. Он бросился к нему, как бросаются под защиту крепостных стен солдаты разгромленного войска. Бросился и, споткнувшись на ровном месте, рухнул наземь. И тут же словно кто-то наложил раскаленное тавро ему между лопаток. Гришка Новых по-звериному скосил глаз и с ужасом поймал на себе тяжелый давящий взгляд мрачного всадника, гарцующего на приподнятом уздою коне — памятник Николаю I пристально следил за каждым его движением.
«– Не ходи туда! – потребовал властный и, что самое ужасное, чужой голос в его голове, и от колонн собора на царского любимца повеяло ледяным холодом.
– Чего это вдруг? – собравшись с силами, молча поинтересовался у себя самого Распутин.
Боль в животе и груди резко усилилась.
– Потому что я так велю!
– Ты мне никто, чтобы повелевать!
– Отныне ты — лишь часть меня. Незначительная часть.
– Ну уж нет! – Старец обтер лицо снегом и, сцепив зубы, вскочил на ноги.
– Не будь дураком, – уже чуть мягче и увещевающе заговорил внутренний голос. – Не будь дураком, и я сделаю тебя повелителем этого мира.
«Нечистый искушает!» — мелькнула в голове Григория запоздалая догадка. Он попробовал сотворить крестное знамение, и туг же услышал раздраженное:
– Опусти руку, отсохнет!
«Видать, и впрямь чертова ведьма знается с врагом рода людского, – с тоскою подумал „божий человек“, – вот и натравила».
– Знается-знается, – насмешливо подтвердил голос.
– Убью падлюку! – взревел Распутин уже во всю мощь.