Страница:
— Когда ты ему передал наводку на Пана?
— За два дня до вашего приезда.
— Он сам ее запросил?
— Да. Он приказал мне передать в Москву: «Пафос сгорел, срочно дайте другой контакт». В Пафосе была база Хруста, за день до этого его арестовал Интерпол.
— Что ты сообщал Вологдину о нас?
— Клянусь, ничего! Он сам знал о вас все. А я знал только ваше имя, день приезда и телефон для связи.
— А потом нашел по телефону адрес и поставил нам два «жучка».Зачем?
Резидент пожал плечами:
— На всякий случай. Информация никогда не бывает лишней.
— Бывает, — возразил я. — Не просто лишней, а опасной для жизни. Как ты связываешься с Москвой?
— По системе «Интернет» с шифром.
— Врет, — вмешался Трубач. — У его «Пентиума» нет выхода в «Интернет».
— Этот компьютер связан с терминалом в моем офисе в Никосии. Через него я и вхожу в «Интернет».
— Войди, — приказал я. — Запроси данные на Губермана.
— Я передал вам всю информацию о нем, — напомнил резидент.
— Я хочу в этом убедиться.
— Пожалуйста… Он пошелестел клавиатурой, через пару минут на экране появился текст. Он был аналогичен тому, что резидент передал мне по телефону, но с точными датами пребывания объекта за границей. Я отметил: в Гамбурге Губерман был с 12 по 26 июня. После похорон Александра Назарова. Похоже, Док был прав: проводил самостоятельное расследование взрыва яхты.
— Убедились? — спросил резидент.
— Затребуй дополнительные данные. На мониторе появилась надпись на английском: «В допуске отказано».
— Набери шифр.
— Я его не знаю.
— Послушай, Леон! Ты, похоже, решил, что уже выкрутился из этой ситуации.
Нет, не выкрутился. И не выкрутишься, если еще хоть раз попытаешься вильнуть передо мной задом!
— Но я не знаю шифра, клянусь! У меня есть дополнительные данные на Губермана. Но я получил их из другого места.
— Откуда?
— Из ФСБ. От моего старого друга, он каждый год приезжает ко мне в отпуск.
Они в файлах моего никосийского терминала.
— Вызывай.
На мониторе замелькали таблицы. Наконец, появился файл «ГУБ». И текст:
«Негласный сотрудник КГБ. Завербован в августе 1987г. В 1988г, прошел спецподготовку в центре „Альфа“. Присвоено звание младший лейтенант КГБ. В 1990г. — лейтенант КГБ. В 1994г. — ст, лейтенант ФСБ».
Вон оно как.
— Запроси центральную базу данных: Пастухов Сергей Сергеевич.
На экране появилось: «Данных нет».
— Перегудов Иван Георгиевич. «Данных нет».
— Ухов Николай Иванович. «Данных нет».
— Назаров Аркадий Назарович. «В допуске отказано». Резидент объяснил:
— Это означает, что объект либо негласный сотрудник, либо находится в оперативной разработке.
— Розовский Борис Семенович. «В допуске отказано».
— Ельцин Борис Николаевич. «В допуске отказано».
— Можешь выключить. Последний вопрос, Леон. Отнесись к нему очень серьезно.
Тебе было приказано обеспечивать мне и Вологдину информационную поддержку. А ты лезешь во все дырки. Зачем?
— Я хотел продать эту информацию Назарову.
— Почему же не продал?
— Я не могу встретиться с ним один на один. Все его контакты контролирует Розовский.
— Чем тебе мешает Розовский?
Резидент помедлил с ответом. На его смуглом бабьем лице со вздыбленными черными усами отражалась напряженная работа мысли.
— Вы поймете. Сами. Чуть позже, — проговорил он. — Если позволите, у меня два вопроса. Вы сказали, что вас чуть не перестреляли на вилле «Креон». Вы случайно проговорились? Или?..
— Или, — подтвердил я.
— Значит ли это, что вы хотите, чтобы я сообщил об этом в Москву?
— Значит.
Трубач обеспокоенно взглянул на меня.
— Пусть знают, — сказал я.
— От меня потребуют доказательств. Я вытащил из кармана паспорт Вологдина и передал резиденту.
— Перешли в Москву. Есть у тебя канал?
— В экстренных случаях могу воспользоваться дипломатической почтой. У меня есть выход на посольство.
— Вот и воспользуйся.
Он раскрыл паспорт, некоторое время удивленно рассматривал сквозную дыру в ржаво-красном обводе, потом вдруг побледнел так, что лицо его из смуглого превратилось в серое.
— Доказательство? — спросил я. Он закивал:
— Да… да!.. Боже милостивый! Конечно, да!..
— У тебя был еще вопрос, — напомнил я.
— Был… Извините… Скажите, Серж, я могу рассчитывать, что обо всем этом — обо всем, что здесь произошло, — не станет известно в Москве?
Я пожал плечами:
— Это будет зависеть от того, насколько откровенным ты был с нами. И если выяснится, что не очень… — Я буду с вами откровенным. Совершенно откровенным. Вы спасли мне жизнь.
Поверьте, я умею быть благодарным. Я дам вам информацию, за которую вам заплатят очень большие деньги.
— Кто?
— Назаров. Если вы сумеете встретиться с ним наедине.
Резидент подошел к простенку между окнами, вынул из плетеного кашпо горшок с какими-то незнакомыми мне крупными розовыми цветами, приподнял цветы за стебли и извлек из-под земляного кома завернутую в полиэтилен коробочку с аудиокассетой.
— Возьмите. Прослушайте до самого конца. Запись не очень чистая, но все поймете.
— Вы не очень похожи на человека, который легко отказывается от больших денег, — заметил я, разглядывая кассету и пряча ее в карман.
Резидент взглянул на меня глазами быка, которого тащат на бойню.
— А на человека, который сам сует голову в петлю, я похож? — негромко спросил он.
— Нам пора, — напомнил Трубач. — Очухаются эти, начнут шуметь.
— Сейчас идем. Вот что, Леон. Завтра же уезжайте в Никосию. И носа сюда не показывайте. А еще лучше — ложитесь в больницу. На какую-нибудь операцию. Вам аппендицит вырезали?
— Вырезали.
— Ну, пусть еще раз вырежут. Или что-нибудь другое. Вам нужно начисто выйти из игры. На неделю примерно. Это для вас будет самое лучшее. И кончайте с привычкой хранить оперативные данные на бумажках.
— Я просто не успел ее сжечь.
— Это «просто» могло вам дорого обойтись. Не провожайте нас, мы сами найдем дорогу.
— Ну что, вроде неплохо вышло, — заметил Трубач, когда мы спускались по лестнице. — Даже лучше, чем ожидали.
Я согласился:
— Намного лучше.
Мы пересекли дворик и обомлели: фургончика не было.
II
— За два дня до вашего приезда.
— Он сам ее запросил?
— Да. Он приказал мне передать в Москву: «Пафос сгорел, срочно дайте другой контакт». В Пафосе была база Хруста, за день до этого его арестовал Интерпол.
— Что ты сообщал Вологдину о нас?
— Клянусь, ничего! Он сам знал о вас все. А я знал только ваше имя, день приезда и телефон для связи.
— А потом нашел по телефону адрес и поставил нам два «жучка».Зачем?
Резидент пожал плечами:
— На всякий случай. Информация никогда не бывает лишней.
— Бывает, — возразил я. — Не просто лишней, а опасной для жизни. Как ты связываешься с Москвой?
— По системе «Интернет» с шифром.
— Врет, — вмешался Трубач. — У его «Пентиума» нет выхода в «Интернет».
— Этот компьютер связан с терминалом в моем офисе в Никосии. Через него я и вхожу в «Интернет».
— Войди, — приказал я. — Запроси данные на Губермана.
— Я передал вам всю информацию о нем, — напомнил резидент.
— Я хочу в этом убедиться.
— Пожалуйста… Он пошелестел клавиатурой, через пару минут на экране появился текст. Он был аналогичен тому, что резидент передал мне по телефону, но с точными датами пребывания объекта за границей. Я отметил: в Гамбурге Губерман был с 12 по 26 июня. После похорон Александра Назарова. Похоже, Док был прав: проводил самостоятельное расследование взрыва яхты.
— Убедились? — спросил резидент.
— Затребуй дополнительные данные. На мониторе появилась надпись на английском: «В допуске отказано».
— Набери шифр.
— Я его не знаю.
— Послушай, Леон! Ты, похоже, решил, что уже выкрутился из этой ситуации.
Нет, не выкрутился. И не выкрутишься, если еще хоть раз попытаешься вильнуть передо мной задом!
— Но я не знаю шифра, клянусь! У меня есть дополнительные данные на Губермана. Но я получил их из другого места.
— Откуда?
— Из ФСБ. От моего старого друга, он каждый год приезжает ко мне в отпуск.
Они в файлах моего никосийского терминала.
— Вызывай.
На мониторе замелькали таблицы. Наконец, появился файл «ГУБ». И текст:
«Негласный сотрудник КГБ. Завербован в августе 1987г. В 1988г, прошел спецподготовку в центре „Альфа“. Присвоено звание младший лейтенант КГБ. В 1990г. — лейтенант КГБ. В 1994г. — ст, лейтенант ФСБ».
Вон оно как.
— Запроси центральную базу данных: Пастухов Сергей Сергеевич.
На экране появилось: «Данных нет».
— Перегудов Иван Георгиевич. «Данных нет».
— Ухов Николай Иванович. «Данных нет».
— Назаров Аркадий Назарович. «В допуске отказано». Резидент объяснил:
— Это означает, что объект либо негласный сотрудник, либо находится в оперативной разработке.
— Розовский Борис Семенович. «В допуске отказано».
— Ельцин Борис Николаевич. «В допуске отказано».
— Можешь выключить. Последний вопрос, Леон. Отнесись к нему очень серьезно.
Тебе было приказано обеспечивать мне и Вологдину информационную поддержку. А ты лезешь во все дырки. Зачем?
— Я хотел продать эту информацию Назарову.
— Почему же не продал?
— Я не могу встретиться с ним один на один. Все его контакты контролирует Розовский.
— Чем тебе мешает Розовский?
Резидент помедлил с ответом. На его смуглом бабьем лице со вздыбленными черными усами отражалась напряженная работа мысли.
— Вы поймете. Сами. Чуть позже, — проговорил он. — Если позволите, у меня два вопроса. Вы сказали, что вас чуть не перестреляли на вилле «Креон». Вы случайно проговорились? Или?..
— Или, — подтвердил я.
— Значит ли это, что вы хотите, чтобы я сообщил об этом в Москву?
— Значит.
Трубач обеспокоенно взглянул на меня.
— Пусть знают, — сказал я.
— От меня потребуют доказательств. Я вытащил из кармана паспорт Вологдина и передал резиденту.
— Перешли в Москву. Есть у тебя канал?
— В экстренных случаях могу воспользоваться дипломатической почтой. У меня есть выход на посольство.
— Вот и воспользуйся.
Он раскрыл паспорт, некоторое время удивленно рассматривал сквозную дыру в ржаво-красном обводе, потом вдруг побледнел так, что лицо его из смуглого превратилось в серое.
— Доказательство? — спросил я. Он закивал:
— Да… да!.. Боже милостивый! Конечно, да!..
— У тебя был еще вопрос, — напомнил я.
— Был… Извините… Скажите, Серж, я могу рассчитывать, что обо всем этом — обо всем, что здесь произошло, — не станет известно в Москве?
Я пожал плечами:
— Это будет зависеть от того, насколько откровенным ты был с нами. И если выяснится, что не очень… — Я буду с вами откровенным. Совершенно откровенным. Вы спасли мне жизнь.
Поверьте, я умею быть благодарным. Я дам вам информацию, за которую вам заплатят очень большие деньги.
— Кто?
— Назаров. Если вы сумеете встретиться с ним наедине.
Резидент подошел к простенку между окнами, вынул из плетеного кашпо горшок с какими-то незнакомыми мне крупными розовыми цветами, приподнял цветы за стебли и извлек из-под земляного кома завернутую в полиэтилен коробочку с аудиокассетой.
— Возьмите. Прослушайте до самого конца. Запись не очень чистая, но все поймете.
— Вы не очень похожи на человека, который легко отказывается от больших денег, — заметил я, разглядывая кассету и пряча ее в карман.
Резидент взглянул на меня глазами быка, которого тащат на бойню.
— А на человека, который сам сует голову в петлю, я похож? — негромко спросил он.
— Нам пора, — напомнил Трубач. — Очухаются эти, начнут шуметь.
— Сейчас идем. Вот что, Леон. Завтра же уезжайте в Никосию. И носа сюда не показывайте. А еще лучше — ложитесь в больницу. На какую-нибудь операцию. Вам аппендицит вырезали?
— Вырезали.
— Ну, пусть еще раз вырежут. Или что-нибудь другое. Вам нужно начисто выйти из игры. На неделю примерно. Это для вас будет самое лучшее. И кончайте с привычкой хранить оперативные данные на бумажках.
— Я просто не успел ее сжечь.
— Это «просто» могло вам дорого обойтись. Не провожайте нас, мы сами найдем дорогу.
— Ну что, вроде неплохо вышло, — заметил Трубач, когда мы спускались по лестнице. — Даже лучше, чем ожидали.
Я согласился:
— Намного лучше.
Мы пересекли дворик и обомлели: фургончика не было.
II
«…Меня слышит… Всем, кто меня слышит… Пастух, Боцман, Док… всем, кто слышит… Я Муха, выйти на прием не могу… Фургон идет вверх к трассе Ларнака — Лимасол, Артист и Боцман в фургоне… Всем, кто слышит. Я Муха… на связи… Держусь за запаску, сильно трясет, выйти на прием не могу, руки заняты… Подъезжаем к трассе… Всем, кто меня слышит… Угонщик один… Вышли на трассу, свернули налево, к Лимасолу… скорость около сорока… Я Муха. Всем, кто меня слышит…»
Едва прошли первые секунды обалдения после того, как я догадался включить рацию, мы с Трубачом, не сговариваясь, рванули вниз, к набережной, в надежде перехватить какую-нибудь машину. Но не пробежали и ста метров, как в глаза нам резанул свет фар и рядом осел на тормозах белый «кадиллак» хозяина «Трех олив».
Док высунулся:
— Быстро!
И дал по газам, не дожидаясь, когда мы захлопнем дверцы. Из его рации, как и из моей, бубнил голос Мухи:
«Идем под восемьдесят… проехали шестнадцатый километр… Всем, кто меня слышит… Я Муха, угонщик один, идем в сторону Лимасола…»
Расстояние между нами увеличивалось, голос Мухи становился заметно тише.
Посадка у «кадиллака» была такая, что на каждой ямке он царапался о дорогу всем днищем. А когда вывернули наконец на трассу и Док утопил педаль газа в пол, лимузин набрал шестьдесят километров в час, и на этой цифре стрелка застыла, как припаянная.
— Да жми же ты! — заорал Трубач.
— Все! Не идет больше! Здесь телефон, нужно звонить в полицию, пусть перехватят!
— Нельзя! — возразил я. — Там Боцман и Артист, связанные, в масках.
Засветимся.
"Всем, кто слышит… Я Муха… прошли двадцать второй километр… Тормозит!
Сворачивает налево!.. Свора… Е!.."
Я схватил рацию.
— Муха! Я Пастух!.. Слышишь меня? Муха, что случилось? Я Пастух. Прием!..
Муха, ответь. Я Пастух. Прием!
В динамике некоторое время было тихо, потом раздался голос Мухи:
— Слышу тебя, Пастух. Прием.
— Что стряслось?
— Запаска отвалилась, мать ее… И я с ней.
— Где ты сейчас?
— В кювете!.. Черт! Всю жопу ободрал. И ногу зашиб.
— Где фургон?
— Вниз идет, к морю. Там деревня какая-то, огни… Здесь указатель, сейчас подползу, гляну… Зараза, запаской по ноге садануло… Сейчас, Пастух… Есть, вижу.
Кити. Деревня или поселок. Кити. Как понял?
— Понял тебя. Кити. На трассу сможешь выползти?
— Смогу.
— Вылезай и жди. Оставайся на связи… Я переключил рацию на прием и неожиданно услышал в динамике мужской голос — сквозь сор помех и посторонних звуков:
— Я Первый, вызываю «Эр-тридцать пять». Первый вызывает1 «Эр-тридцать пять». Прием!..
Это был не Муха. И не Артист. И не Боцман — у Боцмана вообще рации не было.
Что за дьявольщина?
— Я Первый, вызываю «Эр-тридцать пять», — снова прозвучало в динамике. — «Эр-тридцать пять», как слышите? Прием!..
— Угонщик! — догадался Трубач. — По своей рации говорит!
Точно. Из наших рация была только у Артиста. Либо она все время была на связи, либо Артист каким-то образом исхитрился ее включить и теперь она работала как микрофон.
— Я Первый, слышу вас. Отчаливайте и идите в сторону Лимасола. В двенадцати милях от вас рыбацкий поселок Кити. Посмотрите на карте. Как поняли? Прием!..
— Разворачивайся! — приказал я Доку. — Жми в Ларнаку, в порт!
— А Муха?
— Потом заберем. Быстрей!
— Правильно поняли, — вновь прозвучало в рации. — Подойдете к причалу, двигатель не глушить. Я буду вас ждать. Ходу вам минут сорок. До связи!..
Дорога к Ларнаке шла под горку, и наш белоснежный «кадиллак» летел со скоростью аж шестьдесят пять километров в час. А на большее эта двадцатилетняя колымага была способна, только если сбросить ее с обрыва.
— Не правильно, Пастух! — проговорил Трубач. — Нужно этого брать там, в Кити.
— А если у него пушка? Ребята-то связаны!
— Значит, когда будут перегружать на эту «Эр-тридцать пять», возьмем.
— Нам не перебить их нужно, а узнать, кто они такие… Что такое «Эр-тридцать пять»? Вряд ли яхта. Катер?
— Не думаю, — отозвался Док. — Двенадцать миль — сорок минут. Скорей самоходная баржа или буксир… Я вышел на связь.
— Муха! Слышишь меня? Прием.
— Слышу.
— Как нога?
— Болит, зараза. Но перелома вроде нет, ушиб.
— Угонщика видел?
— Нет. Я в саду на стреме стоял. Он сел и скатился вниз. Движок не включал, поэтому я не сразу заметил. Внизу завелся и развернулся. Тут я и прицепился к запаске.
— Уверен, что он один?
— Одна голова в кабине мелькнула.
— Тебя не заметил?
— Нет, я за лавровым кустом сидел. Какие дела, Пастух?
— Все в норме, жди, — ответил я и ушел со связи.
К порту мы подъехали минут через пятнадцать. Был уже второй час ночи, у причалов покачивались темные яхты и прогулочные катера, сновали клотиковые огни каких-то мелких посудин. На внешнем рейде созвездиями Стожар светились многопалубные теплоходы. Набережная была ярко освещена, переливалась цветными огнями реклама ночных баров. Море вдоль пляжей было черным, пустым, лишь вдалеке, примерно на уровне наших «Трех олив», медленно двигалось к западу какое-то суденышко. Возможно, это и было то самое «Р-35».
Возле причала, где выдавали напрокат шлюпки и прогулочные катера, мы с Трубачом высадились из «кадиллака». Я передал Доку полученную от резидента аудиокассету, велел ехать за Мухой, а потом ждать нас в пансионате. К счастью, старый грек-сторож не спал. Он не сразу понял, чего хотят от него эти русские, подкатившие на роскошном белом лимузине, но когда Трубач помахал перед его орлиным носом новенькой сто долларовой купюрой, стал соображать быстрей. И уже через пять минут мы отвалили от причала на белом глиссере, какие днем носились вдоль берега, таская за собой водных лыжников.
Классная была лодочка. На каждое движение руля отзывалась, как истребитель, а приемистость была не хуже, чем у гоночного «харлея». Я включил все фары и дал полный газ, глиссер рванулся вдоль пляжа, вздымая за кормой роскошные волны-усы.
Трубач стоял рядом, в одной руке у него была трепещущая от скорости майка, а другой рукой он вертел в разные стороны прожектор-искатель. Что надо была картинка: два пьяных мудака решили развлечься.
Посудину, бортовые огни которой мы видели от причала, наш глиссер достал минут через десять. Это был небольшой буксир с низко сидящей кормой; за кормой на канате тащилась шлюпка. Трубач полоснул по борту лучом прожектора, прокричал приветствие двум мужикам, стоявшим у капитанской рубки. В свете прожектора мелькнуло на носу: «Р-35». И какие-то буквы помельче — видимо, порт приписки. Но это нас не интересовало. Еще минут через пятнадцать впереди прорисовалась цепочка огней над далеко выходящим в море причалом. Это и был поселок Кити.
— Держись! — крикнул я Трубачу и взял мористее, целя в оконечность пирса, на котором уже был различим силуэт фургончика. До свай оставалось метров двадцать.
Какой-то мужик, куривший на кнехте возле фургончика, даже вскочил, ожидая, что мы сейчас врежемся в причал, но тут я заложил крутой вираж, обогнул пирс и погнал глиссер в сторону Лимасола. Когда огни причала удалились и скрылись за небольшим сейнером, пришвартованным к соседнему причалу, я выключил все фары и развернулся. Трубач надел майку и сел рядом.
— Возле фургона — один, — прокричал он мне в ухо. — На буксире самое большое человек пять: штурвальный, моторист и еще двое-трое. Буксир маленький, вряд ли больше.
Я кивнул и сбросил газ. Глиссер почти бесшумно крался вдоль берега, скрытый от глаз угонщика рыболовецким сейнером.
— Объясняю план, — сказал я. — Когда причалят, влезем к ним с кормы. Они потащат ребят, не до нас будет. Перенесут в кубрик, больше некуда. Когда отчалят, возьмешь на себя штурвального. И если кто останется на палубе — тоже. А я займусь остальными.
— Давай наоборот, — предложил Трубач. — Их же там будет трое да плюс угонщик.
— Отставить. Через двадцать минут направишь буксир прямо в берег, посадишь на мель. После этого сразу переключайся на кубрик. Задачу понял?
— Понял. — Он наклонился, как бы поправляя штанину, и плюхнул мне на колени что-то тяжелое. — Пусть хоть это у тебя будет.
Я, даже не взглянув, уже знал, что это такое. Ну, конечно: кольт-коммандер 44-го калибра. Тот самый, в подарочном варианте, с витрины никосийской фирмы «Секъюрити». Ну, народ! Что говори, что не говори!
— Трубач, твою мать, — сказал я. — Лучше бы ты пианино купил!
— Зачем? Я на нем плохо играю.
— За это не сажают. А за пушку сажают! А если бы тебя с ним прихватили? Все дело бы завалил!
— Не прихватили же, — буркнул Трубач. — Я его в саду прятал.
Очень хотелось мне высказать все, что я по этому поводу думаю, но времени на политико-воспитательную работу уже не было. Я сунул кольт за спину под ремень джинсов, на самых малых оборотах обогнул сейнер и протиснул наш глиссерок между сваями причала. Здесь двигатель пришлось совсем заглушить. Отталкиваясь руками от осклизлых балок, облепленных ракушками, мы перегнали лодку почти к самому концу причала и привязали к свае. Расчет был на то, что буксир подойдет не носом, а сбоку, и никто не заметит, что там белеет под настилом, а если даже заметит, не обратит внимания.
Так и вышло. Буксир плотно притерся к причалу. Пока наверху топотали и матерились, мы с Трубачом прыгнули с поперечной балки в шлюпку, а с нее вползли на корму и притаились за буксировочной лебедкой. Прямо перед нашим носом четверо мужиков протащили, как кули, Артиста и Боцмана и снесли их по лесенке в кубрик.
Трое остались в кубрике, а четвертый тут же выскочил, прогрохотал ботинками по железной палубе и скинул с причального кнехта швартов. После чего прыгнул на отваливающий от причала «Р-35», остановился у борта и закурил.
Докуривал он уже в воде: Трубач ужом скользнул по палубе, взял его за щиколотки и перебросил через перильца. И тут же метнулся к капитанской рубке, прижался спиной к стене рядом с трапом, ведущим в рубку. И вовремя: из дверцы высунулся капитан или штурвальный и завертел головой, всматриваясь в слабо разреженную неполной луной темноту и пытаясь понять, в самом деле что-то упало в воду или ему показалось. В следующую секунду он уже сам бултыхался в море.
Удобно все-таки на воде работать. Выбросил человека — и можно уже не опасаться, что он вскочит и снова кинется на тебя, демонстрируя какое-нибудь устрашающее кунг-фу.
Буксир рыскнул, но Трубач уже подхватил штурвал и повел посудину в огиб причала в сторону Лимасола.
Отсчет двадцати минут начался.
Я подобрался к открытому по случаю теплой погоды и почти полного штиля иллюминатору и заглянул в кубрик. Артист и Боцман сидели на койке, спеленутые, как дуси, поросячьи хари на их лицах, слегка сбившиеся на сторону, лучились доброжелательством. Два мужика в майках-тельняшках сноровисто обыскивали их. Им было лет по тридцать. Крепенькие такие, с хорошими бицепсами на обнаженных загорелых руках, без татуировок, с нормальными прическами, один с аккуратно подстриженными усами. Чем-то знакомым от них веяло.
Офицерской казармой.
Тренировочным лагерем.
«Альфой».
Усатый извлек из кармана Артиста радиопередатчик и протянул кому-то третьему — третий сидел или стоял у противоположной стенки кубрика и из иллюминатора был мне не виден, а всовывать голову внутрь я, понятно, не мог.
— Вот, — сказал усатый. — Больше ничего нет.
— У этого тоже, — добавил его безусый напарник, обыскивавший Боцмана.
— Хорошая штучка, — проговорил третий, разглядывая, вероятно, рацию. — Двенадцать каналов. Зона действия не меньше десяти километров… А ну-ка… Я — Море, вызываю Берег. Как слышите меня? Прием!..
У меня появилось искушение ему ответить, но я сдержался.
— Я — Море, вызываю Берег, — повторил третий. — Берег, ответьте Морю. Прием!..
Берег безмолвствует… Что ж, давайте посмотрим на наших гостей. Снимите маски!
Из-под розовых хрюш появились хмурые лица Артиста и Боцмана.
— Какие люди! Вот это сюрприз! — вполне, как мне показалось, искренне изумился третий. — Да это же наши друзья-спортсмены! А вот тут я уже чего-то не понимаю. Каким образом вы оказались в фургоне? И в таком виде! Что вы делали в отеле «Малага»? Кто вас связал? Я не сомневался, что ваши друзья Пастухов и Ухов вытаскивают из отеля нечто совершенно неординарное. Поэтому и позволил себе предпринять некоторые действия, чтобы удовлетворить свое любопытство… — Угнали чужой фургон, — вставил Артист. — Очень некрасиво.
— Я его верну. Но что этим грузом окажетесь вы! Может, объясните мне, что все это значит?
— Прямо сейчас? — спросил Боцман. — Или сначала включите громкую трансляцию, чтобы наш разговор слышало все побережье?
Ну, Боцман! Вольф Мессинг! Не мог он увидеть меня в иллюминаторе. Никак не мог! И не мог знать, что мы здесь. Протелепал? Или рассчитывал, что с этим третьим они справятся и со связанными руками-ногами? Оно, конечно, нет предела силе человечьей, если эта сила — коллектив. Но когда ты спеленут… А если у него пушка? В общем, как бы то ни было, но ход он сделал блестящий. В шахматных нотациях после такого хода ставят три восклицательных знака.
— Резонно, — помедлив, сказал третий. — Пойдите, ребята, покурите на палубе!
Я быстренько переместился к выходу из кубрика. Когда первый, безусый, поднялся на палубу, я слегка отключил его и отсунул в сторону, чтобы он не сковывал мне свободу маневра при встрече со вторым. И чуть припоздал. Усатый мгновенно сориентировался и принял боевую стойку. Ну чистый Чак Норрис! Вот за что меня полковник Дьяков нещадно гонял, а я потом так же нещадно гонял ребят.
Сначала бить надо, а потом уж принимать стойку. Никакого желания устраивать показательный поединок с этим Чаком Норрисом у меня не было, поэтому я сунул ему под нос трубачевский кольт-коммандер и взвел курок. Конечно, ошибкой была покупка этого кольта. Но коль уж ошибка сделана, глупо было бы не извлечь из нее пользу. Когда усатый сообразил, что это за красивая штуковина поблескивает перед его фейсом, я сделал левой рукой приглашающий жест. Он тотчас понял его и красивой «ласточкой» нырнул через борт. В это время безусый зашевелился и поднялся с палубы, как боксер в грогги при счете «девять». Его я просто свалил в море. Вода теплая, очухается, а до берега недалеко. А если плавать не умеет, так нечего и тельняшку носить, вводить людей в заблуждение. Но он вроде умел.
Я вернулся к иллюминатору. Оттуда тянуло сигаретным дымком — этот невидимый третий курил.
— Итак, — сказал он. — Давайте познакомимся.
— Давай, — согласился Боцман. — Только руки развяжи. А то как же знакомиться, если руку не пожать?
Третий засмеялся:
— Ну нет! Я даже ноги вам не развяжу. Не светит мне, чтобы здесь повторилась хоть малость того, что произошло на вилле «Креон».
Я подобрался. Здесь была настоящая опасность. Кто он, черт бы его побрал?
Откуда он знает про виллу «Креон»?
Больше всего я боялся, что ребята выдадут себя. Но они с недоумением переглянулись, а Артист спросил:
— Что такое вилла «Креон»? Вроде монастыря Кикко? Или катакомбов святой Соломонии? Надо будет попросить, чтобы нас туда свозили.
— Не будем терять времени. Выбор у вас небольшой. Вы понимаете, о чем я говорю?
«Сука, — подумал я. — Это у тебя небольшой. Да откуда же мне знаком его голос?!»
Я взглянул на часы. До кораблекрушения оставалось двенадцать минут. Его уже можно было не ждать. С одним-то я уж как-нибудь справлюсь, будь у него хоть пулемет. Я уже хотел занять исходное положение у двери в кубрик, но тут ожила рация.
— Я Берег, вызываю Море, — послышался в ней голос Дока, слегка приглушенный расстоянием. — Море, как слышите меня? Прием.
— Я Море, слышу вас хорошо. Кто вы? Прием, — ответил невидимый мне собеседник Артиста и Боцмана.
— Я «Три оливы». Себя можете не называть, я вас узнал.
— Вы в этом уверены?
— Да.
— Как?
— По голосу.
Я прямо осатанел. Док узнал. Да почему же я-то не узнаю?!
— Вы находитесь на борту судна малого каботажа «Р-35», — продолжал Док. — У вас двое наших людей. Воздержитесь от любых поспешных действий по отношению к ним.
— А если я не последую вашему совету?
— На вашей вилле произойдет то же, что на вилле «Креон».
— И вы уверены, что это сойдет вам с рук?
— Ваш интерес к дальнейшему развитию событий будет потусторонним.
Ай да Док! Я даже не думал, что он может так разговаривать!
— Допустим, вы меня убедили. Я воздержусь от поспешных действий по отношению к вашим друзьям. Что вы предложите мне взамен?
— Гораздо больше, чем вы можете предположить. Сейчас я прокручу вам магнитофонную запись одного разговора. После этого все ваши вопросы исчезнут. И появятся другие, гораздо более важные.
— Вы меня заинтриговали. Прием. Щелчок. В динамике рации зашуршала магнитофонная пленка.
"… — Итак, когда мы встретимся?
— Позвоните мне завтра во второй половине дня, — Завтра я буду занят. Этими самыми молодыми людьми.
— Тогда послезавтра.
— Договорились. Я позвоню послезавтра после полудня…"
Щелчок. Док:
— Море, вы поняли, кто говорит? Прием.
— Понял. Но вы переоценили свои карты. Запись этого разговора у меня есть.
И в более качественном варианте.
— У вас нет конца этого разговора. Будьте внимательны. И не выходите на связь, пока не дослушаете.
Щелчок.
"… — Всего доброго, господин Розовский.
— Всего доброго, господин Вологдин… Пауза.
— Выключили?
— Да.
— Фух, я даже вспотел! Мы с вами, Борис Семеныч, прямо народные артисты!
По-моему, убедительно получилось.
— По-моему, тоже. Мы не перебрали насчет государственного переворота?
— Правду кашей не испортишь. По этому поводу нужно промочить горло. Бармен, два двойных виски со льдом!.. Будьте здоровы, Борис Семенович!
— Будьте здоровы, Олег Максимович!
— Когда вы прокрутите патрону эту пленку?
— Завтра вечером или послезавтра днем. Я вызвал из Москвы одного человека.
Некто Губерман. Пресс-секретарь Назарова и шеф нашей контрразведки.
— Службы безопасности?
— Нет. Службы безопасности в каждой фирме свои. Губерман занимается внутренней контрразведкой. Двойная игра, утечка информации и все такое. Я хочу, чтобы он сначала послушал пленку, а потом вместе покажем шефу. Назаров очень ему доверяет.
— А вам?
— Тоже. Но я для него человек привычный, а Губерман — взгляд со стороны.
Человек с очень развитой интуицией. И если он ничего не заподозрит, значит, все в порядке.
— Вы уверены, что Назаров согласится встретиться со мной?
— Не сомневаюсь. Он из тех, кто привык идти навстречу страху. А не прятать голову в песок.
— Это очень важный момент. Чрезвычайно важный. Без него фотографии этих шестерых — верней, того, что от них останется, — не дадут нужного эффекта.
— Вообще никакого. Этот козырь выпадает из игры. Их должны будете показать Назарову вы и только вы. Нелепо, если покажу их я: вот, мол, один знакомый дал мне снимки трупов людей, которые должны были вас похитить. Назаров очень недоверчивый человек. И в чутье ему не откажешь. Иначе он не стал бы тем, кем стал.
Едва прошли первые секунды обалдения после того, как я догадался включить рацию, мы с Трубачом, не сговариваясь, рванули вниз, к набережной, в надежде перехватить какую-нибудь машину. Но не пробежали и ста метров, как в глаза нам резанул свет фар и рядом осел на тормозах белый «кадиллак» хозяина «Трех олив».
Док высунулся:
— Быстро!
И дал по газам, не дожидаясь, когда мы захлопнем дверцы. Из его рации, как и из моей, бубнил голос Мухи:
«Идем под восемьдесят… проехали шестнадцатый километр… Всем, кто меня слышит… Я Муха, угонщик один, идем в сторону Лимасола…»
Расстояние между нами увеличивалось, голос Мухи становился заметно тише.
Посадка у «кадиллака» была такая, что на каждой ямке он царапался о дорогу всем днищем. А когда вывернули наконец на трассу и Док утопил педаль газа в пол, лимузин набрал шестьдесят километров в час, и на этой цифре стрелка застыла, как припаянная.
— Да жми же ты! — заорал Трубач.
— Все! Не идет больше! Здесь телефон, нужно звонить в полицию, пусть перехватят!
— Нельзя! — возразил я. — Там Боцман и Артист, связанные, в масках.
Засветимся.
"Всем, кто слышит… Я Муха… прошли двадцать второй километр… Тормозит!
Сворачивает налево!.. Свора… Е!.."
Я схватил рацию.
— Муха! Я Пастух!.. Слышишь меня? Муха, что случилось? Я Пастух. Прием!..
Муха, ответь. Я Пастух. Прием!
В динамике некоторое время было тихо, потом раздался голос Мухи:
— Слышу тебя, Пастух. Прием.
— Что стряслось?
— Запаска отвалилась, мать ее… И я с ней.
— Где ты сейчас?
— В кювете!.. Черт! Всю жопу ободрал. И ногу зашиб.
— Где фургон?
— Вниз идет, к морю. Там деревня какая-то, огни… Здесь указатель, сейчас подползу, гляну… Зараза, запаской по ноге садануло… Сейчас, Пастух… Есть, вижу.
Кити. Деревня или поселок. Кити. Как понял?
— Понял тебя. Кити. На трассу сможешь выползти?
— Смогу.
— Вылезай и жди. Оставайся на связи… Я переключил рацию на прием и неожиданно услышал в динамике мужской голос — сквозь сор помех и посторонних звуков:
— Я Первый, вызываю «Эр-тридцать пять». Первый вызывает1 «Эр-тридцать пять». Прием!..
Это был не Муха. И не Артист. И не Боцман — у Боцмана вообще рации не было.
Что за дьявольщина?
— Я Первый, вызываю «Эр-тридцать пять», — снова прозвучало в динамике. — «Эр-тридцать пять», как слышите? Прием!..
— Угонщик! — догадался Трубач. — По своей рации говорит!
Точно. Из наших рация была только у Артиста. Либо она все время была на связи, либо Артист каким-то образом исхитрился ее включить и теперь она работала как микрофон.
— Я Первый, слышу вас. Отчаливайте и идите в сторону Лимасола. В двенадцати милях от вас рыбацкий поселок Кити. Посмотрите на карте. Как поняли? Прием!..
— Разворачивайся! — приказал я Доку. — Жми в Ларнаку, в порт!
— А Муха?
— Потом заберем. Быстрей!
— Правильно поняли, — вновь прозвучало в рации. — Подойдете к причалу, двигатель не глушить. Я буду вас ждать. Ходу вам минут сорок. До связи!..
Дорога к Ларнаке шла под горку, и наш белоснежный «кадиллак» летел со скоростью аж шестьдесят пять километров в час. А на большее эта двадцатилетняя колымага была способна, только если сбросить ее с обрыва.
— Не правильно, Пастух! — проговорил Трубач. — Нужно этого брать там, в Кити.
— А если у него пушка? Ребята-то связаны!
— Значит, когда будут перегружать на эту «Эр-тридцать пять», возьмем.
— Нам не перебить их нужно, а узнать, кто они такие… Что такое «Эр-тридцать пять»? Вряд ли яхта. Катер?
— Не думаю, — отозвался Док. — Двенадцать миль — сорок минут. Скорей самоходная баржа или буксир… Я вышел на связь.
— Муха! Слышишь меня? Прием.
— Слышу.
— Как нога?
— Болит, зараза. Но перелома вроде нет, ушиб.
— Угонщика видел?
— Нет. Я в саду на стреме стоял. Он сел и скатился вниз. Движок не включал, поэтому я не сразу заметил. Внизу завелся и развернулся. Тут я и прицепился к запаске.
— Уверен, что он один?
— Одна голова в кабине мелькнула.
— Тебя не заметил?
— Нет, я за лавровым кустом сидел. Какие дела, Пастух?
— Все в норме, жди, — ответил я и ушел со связи.
К порту мы подъехали минут через пятнадцать. Был уже второй час ночи, у причалов покачивались темные яхты и прогулочные катера, сновали клотиковые огни каких-то мелких посудин. На внешнем рейде созвездиями Стожар светились многопалубные теплоходы. Набережная была ярко освещена, переливалась цветными огнями реклама ночных баров. Море вдоль пляжей было черным, пустым, лишь вдалеке, примерно на уровне наших «Трех олив», медленно двигалось к западу какое-то суденышко. Возможно, это и было то самое «Р-35».
Возле причала, где выдавали напрокат шлюпки и прогулочные катера, мы с Трубачом высадились из «кадиллака». Я передал Доку полученную от резидента аудиокассету, велел ехать за Мухой, а потом ждать нас в пансионате. К счастью, старый грек-сторож не спал. Он не сразу понял, чего хотят от него эти русские, подкатившие на роскошном белом лимузине, но когда Трубач помахал перед его орлиным носом новенькой сто долларовой купюрой, стал соображать быстрей. И уже через пять минут мы отвалили от причала на белом глиссере, какие днем носились вдоль берега, таская за собой водных лыжников.
Классная была лодочка. На каждое движение руля отзывалась, как истребитель, а приемистость была не хуже, чем у гоночного «харлея». Я включил все фары и дал полный газ, глиссер рванулся вдоль пляжа, вздымая за кормой роскошные волны-усы.
Трубач стоял рядом, в одной руке у него была трепещущая от скорости майка, а другой рукой он вертел в разные стороны прожектор-искатель. Что надо была картинка: два пьяных мудака решили развлечься.
Посудину, бортовые огни которой мы видели от причала, наш глиссер достал минут через десять. Это был небольшой буксир с низко сидящей кормой; за кормой на канате тащилась шлюпка. Трубач полоснул по борту лучом прожектора, прокричал приветствие двум мужикам, стоявшим у капитанской рубки. В свете прожектора мелькнуло на носу: «Р-35». И какие-то буквы помельче — видимо, порт приписки. Но это нас не интересовало. Еще минут через пятнадцать впереди прорисовалась цепочка огней над далеко выходящим в море причалом. Это и был поселок Кити.
— Держись! — крикнул я Трубачу и взял мористее, целя в оконечность пирса, на котором уже был различим силуэт фургончика. До свай оставалось метров двадцать.
Какой-то мужик, куривший на кнехте возле фургончика, даже вскочил, ожидая, что мы сейчас врежемся в причал, но тут я заложил крутой вираж, обогнул пирс и погнал глиссер в сторону Лимасола. Когда огни причала удалились и скрылись за небольшим сейнером, пришвартованным к соседнему причалу, я выключил все фары и развернулся. Трубач надел майку и сел рядом.
— Возле фургона — один, — прокричал он мне в ухо. — На буксире самое большое человек пять: штурвальный, моторист и еще двое-трое. Буксир маленький, вряд ли больше.
Я кивнул и сбросил газ. Глиссер почти бесшумно крался вдоль берега, скрытый от глаз угонщика рыболовецким сейнером.
— Объясняю план, — сказал я. — Когда причалят, влезем к ним с кормы. Они потащат ребят, не до нас будет. Перенесут в кубрик, больше некуда. Когда отчалят, возьмешь на себя штурвального. И если кто останется на палубе — тоже. А я займусь остальными.
— Давай наоборот, — предложил Трубач. — Их же там будет трое да плюс угонщик.
— Отставить. Через двадцать минут направишь буксир прямо в берег, посадишь на мель. После этого сразу переключайся на кубрик. Задачу понял?
— Понял. — Он наклонился, как бы поправляя штанину, и плюхнул мне на колени что-то тяжелое. — Пусть хоть это у тебя будет.
Я, даже не взглянув, уже знал, что это такое. Ну, конечно: кольт-коммандер 44-го калибра. Тот самый, в подарочном варианте, с витрины никосийской фирмы «Секъюрити». Ну, народ! Что говори, что не говори!
— Трубач, твою мать, — сказал я. — Лучше бы ты пианино купил!
— Зачем? Я на нем плохо играю.
— За это не сажают. А за пушку сажают! А если бы тебя с ним прихватили? Все дело бы завалил!
— Не прихватили же, — буркнул Трубач. — Я его в саду прятал.
Очень хотелось мне высказать все, что я по этому поводу думаю, но времени на политико-воспитательную работу уже не было. Я сунул кольт за спину под ремень джинсов, на самых малых оборотах обогнул сейнер и протиснул наш глиссерок между сваями причала. Здесь двигатель пришлось совсем заглушить. Отталкиваясь руками от осклизлых балок, облепленных ракушками, мы перегнали лодку почти к самому концу причала и привязали к свае. Расчет был на то, что буксир подойдет не носом, а сбоку, и никто не заметит, что там белеет под настилом, а если даже заметит, не обратит внимания.
Так и вышло. Буксир плотно притерся к причалу. Пока наверху топотали и матерились, мы с Трубачом прыгнули с поперечной балки в шлюпку, а с нее вползли на корму и притаились за буксировочной лебедкой. Прямо перед нашим носом четверо мужиков протащили, как кули, Артиста и Боцмана и снесли их по лесенке в кубрик.
Трое остались в кубрике, а четвертый тут же выскочил, прогрохотал ботинками по железной палубе и скинул с причального кнехта швартов. После чего прыгнул на отваливающий от причала «Р-35», остановился у борта и закурил.
Докуривал он уже в воде: Трубач ужом скользнул по палубе, взял его за щиколотки и перебросил через перильца. И тут же метнулся к капитанской рубке, прижался спиной к стене рядом с трапом, ведущим в рубку. И вовремя: из дверцы высунулся капитан или штурвальный и завертел головой, всматриваясь в слабо разреженную неполной луной темноту и пытаясь понять, в самом деле что-то упало в воду или ему показалось. В следующую секунду он уже сам бултыхался в море.
Удобно все-таки на воде работать. Выбросил человека — и можно уже не опасаться, что он вскочит и снова кинется на тебя, демонстрируя какое-нибудь устрашающее кунг-фу.
Буксир рыскнул, но Трубач уже подхватил штурвал и повел посудину в огиб причала в сторону Лимасола.
Отсчет двадцати минут начался.
Я подобрался к открытому по случаю теплой погоды и почти полного штиля иллюминатору и заглянул в кубрик. Артист и Боцман сидели на койке, спеленутые, как дуси, поросячьи хари на их лицах, слегка сбившиеся на сторону, лучились доброжелательством. Два мужика в майках-тельняшках сноровисто обыскивали их. Им было лет по тридцать. Крепенькие такие, с хорошими бицепсами на обнаженных загорелых руках, без татуировок, с нормальными прическами, один с аккуратно подстриженными усами. Чем-то знакомым от них веяло.
Офицерской казармой.
Тренировочным лагерем.
«Альфой».
Усатый извлек из кармана Артиста радиопередатчик и протянул кому-то третьему — третий сидел или стоял у противоположной стенки кубрика и из иллюминатора был мне не виден, а всовывать голову внутрь я, понятно, не мог.
— Вот, — сказал усатый. — Больше ничего нет.
— У этого тоже, — добавил его безусый напарник, обыскивавший Боцмана.
— Хорошая штучка, — проговорил третий, разглядывая, вероятно, рацию. — Двенадцать каналов. Зона действия не меньше десяти километров… А ну-ка… Я — Море, вызываю Берег. Как слышите меня? Прием!..
У меня появилось искушение ему ответить, но я сдержался.
— Я — Море, вызываю Берег, — повторил третий. — Берег, ответьте Морю. Прием!..
Берег безмолвствует… Что ж, давайте посмотрим на наших гостей. Снимите маски!
Из-под розовых хрюш появились хмурые лица Артиста и Боцмана.
— Какие люди! Вот это сюрприз! — вполне, как мне показалось, искренне изумился третий. — Да это же наши друзья-спортсмены! А вот тут я уже чего-то не понимаю. Каким образом вы оказались в фургоне? И в таком виде! Что вы делали в отеле «Малага»? Кто вас связал? Я не сомневался, что ваши друзья Пастухов и Ухов вытаскивают из отеля нечто совершенно неординарное. Поэтому и позволил себе предпринять некоторые действия, чтобы удовлетворить свое любопытство… — Угнали чужой фургон, — вставил Артист. — Очень некрасиво.
— Я его верну. Но что этим грузом окажетесь вы! Может, объясните мне, что все это значит?
— Прямо сейчас? — спросил Боцман. — Или сначала включите громкую трансляцию, чтобы наш разговор слышало все побережье?
Ну, Боцман! Вольф Мессинг! Не мог он увидеть меня в иллюминаторе. Никак не мог! И не мог знать, что мы здесь. Протелепал? Или рассчитывал, что с этим третьим они справятся и со связанными руками-ногами? Оно, конечно, нет предела силе человечьей, если эта сила — коллектив. Но когда ты спеленут… А если у него пушка? В общем, как бы то ни было, но ход он сделал блестящий. В шахматных нотациях после такого хода ставят три восклицательных знака.
— Резонно, — помедлив, сказал третий. — Пойдите, ребята, покурите на палубе!
Я быстренько переместился к выходу из кубрика. Когда первый, безусый, поднялся на палубу, я слегка отключил его и отсунул в сторону, чтобы он не сковывал мне свободу маневра при встрече со вторым. И чуть припоздал. Усатый мгновенно сориентировался и принял боевую стойку. Ну чистый Чак Норрис! Вот за что меня полковник Дьяков нещадно гонял, а я потом так же нещадно гонял ребят.
Сначала бить надо, а потом уж принимать стойку. Никакого желания устраивать показательный поединок с этим Чаком Норрисом у меня не было, поэтому я сунул ему под нос трубачевский кольт-коммандер и взвел курок. Конечно, ошибкой была покупка этого кольта. Но коль уж ошибка сделана, глупо было бы не извлечь из нее пользу. Когда усатый сообразил, что это за красивая штуковина поблескивает перед его фейсом, я сделал левой рукой приглашающий жест. Он тотчас понял его и красивой «ласточкой» нырнул через борт. В это время безусый зашевелился и поднялся с палубы, как боксер в грогги при счете «девять». Его я просто свалил в море. Вода теплая, очухается, а до берега недалеко. А если плавать не умеет, так нечего и тельняшку носить, вводить людей в заблуждение. Но он вроде умел.
Я вернулся к иллюминатору. Оттуда тянуло сигаретным дымком — этот невидимый третий курил.
— Итак, — сказал он. — Давайте познакомимся.
— Давай, — согласился Боцман. — Только руки развяжи. А то как же знакомиться, если руку не пожать?
Третий засмеялся:
— Ну нет! Я даже ноги вам не развяжу. Не светит мне, чтобы здесь повторилась хоть малость того, что произошло на вилле «Креон».
Я подобрался. Здесь была настоящая опасность. Кто он, черт бы его побрал?
Откуда он знает про виллу «Креон»?
Больше всего я боялся, что ребята выдадут себя. Но они с недоумением переглянулись, а Артист спросил:
— Что такое вилла «Креон»? Вроде монастыря Кикко? Или катакомбов святой Соломонии? Надо будет попросить, чтобы нас туда свозили.
— Не будем терять времени. Выбор у вас небольшой. Вы понимаете, о чем я говорю?
«Сука, — подумал я. — Это у тебя небольшой. Да откуда же мне знаком его голос?!»
Я взглянул на часы. До кораблекрушения оставалось двенадцать минут. Его уже можно было не ждать. С одним-то я уж как-нибудь справлюсь, будь у него хоть пулемет. Я уже хотел занять исходное положение у двери в кубрик, но тут ожила рация.
— Я Берег, вызываю Море, — послышался в ней голос Дока, слегка приглушенный расстоянием. — Море, как слышите меня? Прием.
— Я Море, слышу вас хорошо. Кто вы? Прием, — ответил невидимый мне собеседник Артиста и Боцмана.
— Я «Три оливы». Себя можете не называть, я вас узнал.
— Вы в этом уверены?
— Да.
— Как?
— По голосу.
Я прямо осатанел. Док узнал. Да почему же я-то не узнаю?!
— Вы находитесь на борту судна малого каботажа «Р-35», — продолжал Док. — У вас двое наших людей. Воздержитесь от любых поспешных действий по отношению к ним.
— А если я не последую вашему совету?
— На вашей вилле произойдет то же, что на вилле «Креон».
— И вы уверены, что это сойдет вам с рук?
— Ваш интерес к дальнейшему развитию событий будет потусторонним.
Ай да Док! Я даже не думал, что он может так разговаривать!
— Допустим, вы меня убедили. Я воздержусь от поспешных действий по отношению к вашим друзьям. Что вы предложите мне взамен?
— Гораздо больше, чем вы можете предположить. Сейчас я прокручу вам магнитофонную запись одного разговора. После этого все ваши вопросы исчезнут. И появятся другие, гораздо более важные.
— Вы меня заинтриговали. Прием. Щелчок. В динамике рации зашуршала магнитофонная пленка.
"… — Итак, когда мы встретимся?
— Позвоните мне завтра во второй половине дня, — Завтра я буду занят. Этими самыми молодыми людьми.
— Тогда послезавтра.
— Договорились. Я позвоню послезавтра после полудня…"
Щелчок. Док:
— Море, вы поняли, кто говорит? Прием.
— Понял. Но вы переоценили свои карты. Запись этого разговора у меня есть.
И в более качественном варианте.
— У вас нет конца этого разговора. Будьте внимательны. И не выходите на связь, пока не дослушаете.
Щелчок.
"… — Всего доброго, господин Розовский.
— Всего доброго, господин Вологдин… Пауза.
— Выключили?
— Да.
— Фух, я даже вспотел! Мы с вами, Борис Семеныч, прямо народные артисты!
По-моему, убедительно получилось.
— По-моему, тоже. Мы не перебрали насчет государственного переворота?
— Правду кашей не испортишь. По этому поводу нужно промочить горло. Бармен, два двойных виски со льдом!.. Будьте здоровы, Борис Семенович!
— Будьте здоровы, Олег Максимович!
— Когда вы прокрутите патрону эту пленку?
— Завтра вечером или послезавтра днем. Я вызвал из Москвы одного человека.
Некто Губерман. Пресс-секретарь Назарова и шеф нашей контрразведки.
— Службы безопасности?
— Нет. Службы безопасности в каждой фирме свои. Губерман занимается внутренней контрразведкой. Двойная игра, утечка информации и все такое. Я хочу, чтобы он сначала послушал пленку, а потом вместе покажем шефу. Назаров очень ему доверяет.
— А вам?
— Тоже. Но я для него человек привычный, а Губерман — взгляд со стороны.
Человек с очень развитой интуицией. И если он ничего не заподозрит, значит, все в порядке.
— Вы уверены, что Назаров согласится встретиться со мной?
— Не сомневаюсь. Он из тех, кто привык идти навстречу страху. А не прятать голову в песок.
— Это очень важный момент. Чрезвычайно важный. Без него фотографии этих шестерых — верней, того, что от них останется, — не дадут нужного эффекта.
— Вообще никакого. Этот козырь выпадает из игры. Их должны будете показать Назарову вы и только вы. Нелепо, если покажу их я: вот, мол, один знакомый дал мне снимки трупов людей, которые должны были вас похитить. Назаров очень недоверчивый человек. И в чутье ему не откажешь. Иначе он не стал бы тем, кем стал.