Таманцев Андрей. Их было семеро (Солдаты удачи - 1)

   И тут вдруг средний двадцатиметровый пролет моста вздыбился от мощного взрыва и стал медленно валиться вниз. Подорвали, гады! Видно, взрывчатка была заранее уложена -- как раз на случай попытки прорыва. И кто-то на их блокпосту успел нажать на кнопку. Я ожидал, что Тимоха затормозит, но "ровер" явно набирал скорость. На что он рассчитывал? С ходу перелететь через двадцатиметровый провал? Если бы хоть маленький трамплинчик был -- мог бы, на трюковых съемках на "Мосфильме" он и не такое проделывал. Но трамплинчика-то не было, никакого!
   Мы даже стрелять перестали. И "духи" тоже. Стояли, опустив автоматы, и смотрели.
   "Ровер" пересек обрез моста и словно бы завис в воздухе. Инерция у него была что надо, но и с законом всемирного тяготения не поспоришь. Все шло к тому, что "ровер" врежется в опору моста метрах в десяти ниже настила. Но в тот момент, когда джип должен был начать терять высоту, Тимоха вскочил ногами на сиденье и резко прыгнул вверх. Так они и летели: "ровер" вниз, а Тимоха над ним, с расставленными в стороны руками. Как обезьяна, перелетающая с ветки на ветку. Или как Икар, у которого уже не было крыльев. И расчет его оправдался.
   Почти.
   Ему удалось вцепиться обеими руками в край поперечной балки уже на нашей стороне пролета. И будь эта балка поуже, он наверняка удержался бы. Но двутавр был широкий, был наверняка в ржавчине и грязи. Пальцы Тимохи соскользнули, и он тряпичной куклой полетел вниз, вдоль опорного мостового быка. Господи, он летел целую вечность, а мы стояли на мосту, смотрели и ничего не могли сделать. Шестьдесят метров высоты. У него не было ни единого шанса. Наконец он упал на камни между остатками мостового пролета и горящим "ровером", у которого при ударе о землю рванул бензобак.
   Шевельнулся и затих. Навсегда.
   Лейтенант спецназа Тимофей Варпаховский.
   Не сговариваясь, мы рванулись было скатиться по откосу в ущелье, но внизу из расселины появилось человек десять боевиков, блокировавших, видно, подходы к мосту снизу; они сгрудились над телом Тимохи, потом вчетвером взяли его за руки и за ноги и быстро, оглядываясь в нашу сторону, утащили в расселину, в которой, скорее всего, были вырублены ступеньки наверх.
   Финиш.
   Мы повернулись и, не обращая никакого внимания на боевиков, столпившихся на той стороне моста, пошли к нашему блокпосту, кто -- закинув "калаш" на плечо, а кто и просто волоча его за ремень. Муха прихрамывал. Док остановил его, вспорол ножом штанину и осмотрел рану.
   -- Ничего страшного, касательное по мякоти. Сейчас дезинфицируем и перевяжем.
   Въезд на мост с нашей стороны, как и с той, был перекрыт грузовиком, только здесь "КамАЗом". По бокам громоздились мешки с песком. Из-за них нам приказали:
   -- Стоять на месте! Бросить оружие! Руки за голову!
   Мы послушно выполнили приказ. Из-за бруствера появился средних лет майор-эмвэдэшник, а с ним -- человек пять солдат с автоматами на изготовку.
   -- Кто такие?
   -- Капитан Пастухов, -- представился я. -- Командир оперативной группы специального назначения. Вот мои документы.
   Он внимательно изучил удостоверение и вернул мне, понимающе протянув:
   -- А-а, спецназ! То-то мы гадали: кто это там такую заварушку устроил?.. -- Он кивнул в сторону моста. -- Этот был ваш?
   Я подтвердил:
   -- Наш.
   -- Воздух! -- истошно завопил один из солдатиков.
   Мы поспешно юркнули за бруствер.
   С запада сначала донеслось характерное полуфырканье-полубульканье вертолетных винтов, затем на фоне заходящего солнца прорисовались три черные хищные тени. Это и были "акулы". Я удивился: неужели всего полчаса прошло? Взглянул на свои "командирские": точно, всего тридцать две минуты. А казалось -- полдня! И вторая мысль мелькнула: три "акулы", три "Су-25". Чтобы задействовать их, генерал-майором быть мало, какую бы должность этот Жеребцов ни занимал. Здесь командовал кто-то калибром покрупнее. Намного крупнее. И мне это, честно сказать, не очень понравилось.
   "Акулы" прошли над ущельем и мостом туда, потом обратно, зависли, рассматривая то, что внизу: обломки пролета и догорающий "ровер", потом покрутились над чеченским блокпостом. Кто-то из джигитов не выдержал, пальнул по ним ракетой. "Акулы" снизились и высыпали на блокпост десятка полтора фугасок, явно припасенных для нас. Потом прошили предмостье из крупнокалиберных пулеметов и, довольно похрюкивая двигателями и лопастями, ушли на запад. Им было что доложить: мост взорван, "лендровер" свалился вниз и сгорел, задание выполнено. Только вот кому они это будут докладывать? Это меня сейчас интересовало больше всего.
   Я сообщил майору МВД, что имею сверхважную оперативную информацию, которую нужно срочно доставить в штаб. В какой, я уточнять не стал. Он помялся, покряхтел, но свой "УАЗ" все-таки дал, только слезно просил вернуть без задержки. Я клятвенно пообещал.
   -- Куда? -- спросил шофер, когда мы набились, как селедки в бочку, под брезентовый тент "уазика".
   Я помедлил с ответом. По правилам я должен был бы явиться и доложить обо всем своему непосредственному командиру, полковнику Дьякову. Он был мужик что надо, я вполне ему доверял. Но сможет ли он что-нибудь сделать? Не поставлю ли я его в сложное и даже опасное положение, нагрузив этой информацией, источающей смерть, как клубок ядовитых гадюк? Нельзя этого делать, понял я и скомандовал водителю:
   -- В штаб армии!
   Через час с небольшим он высадил нас на окраине Грозного и поспешил обратно, чтобы успеть добраться до своего блокпоста засветло. Внешнюю охрану мы прошли довольно легко. Сработало: спецназ, опергруппа особого назначения. А вот на входе в здание школы, где размещался командный пункт командарма и его штаб, получился полный затык. Капитан, дежуривший у входа с четырьмя солдатами, и слышать ничего не хотел: есть у тебя непосредственный начальник -- к нему и иди. Я уж и так, и эдак -- ни в какую. Единственное, чего я добился: он позвонил адъютанту командующего, доложил о моей просьбе и, повесив трубку, приказал мне:
   -- Кру-гом! И на выход. Или я сейчас вызову комендантскую роту и будешь ночевать на "губе"!
   Ничего не поделаешь, пришлось привести более веские аргументы. Мы очень деликатно обезоружили капитана и его команду, связали, заткнули кляпами рты и оттащили в дежурку. Пока мы шли по широкому школьному коридору, отыскивая приемную командарма, штабные майоры и подполковники, попадавшиеся нам на пути, очень подозрительно нас рассматривали, но остановить и спросить, какого хрена нам тут нужно, никто из них не решился. Почему-то. Зато довольно молодой адъютант в звании подполковника даже в лице изменился, увидев нас на пороге приемной.
   -- Вы па-чему... -- недоговорив, он схватил телефонную трубку. Я вырвал шнур из розетки и мирно сказал:
   -- Товарищ подполковник, доложите командующему, что капитан спецназа Пастухов просит принять его по делу государственной важности. -- И, видя, что он не шевелится, так же мирно добавил: -- Иначе, товарищ подполковник, я вышибу вам мозги. И вставить их на место будет довольно трудно. Идите и докладывайте. И оставьте в покое кобуру, вы не успеете даже достать свою пукалку.
   Он дико посмотрел на меня и метнулся к двери в смежную комнату. Когда дверь за ним закрылась, Док поинтересовался:
   -- Сережа, а ты уверен, что выбрал верный тон для разговора с адъютантом командующего?
   Я отмахнулся:
   -- Без разницы! Мы по уши в дерьме. Чуть больше или чуть меньше...
   Обе створки двери кабинета распахнулись, на пороге появился кряжистый мужик с иссеченным крупными морщинами нестарым лицом, в камуфляже, с погонами генерал-лейтенанта. Из-за его плеча настороженно выглядывал адъютант.
   Мы вытянулись по стойке "смирно".
   Он с интересом оглядел нас, спросил адъютанта:
   -- Эти, что ли?
   -- Так точно, они.
   -- Капитан спецназа Пастухов, -- представился я.
   -- А что, капитан Пастухов, ты и вправду грозился вышибить мозги моему адъютанту?
   -- Так точно, товарищ генерал-лейтенант!
   -- И вышиб бы?
   -- Так точно, товарищ генерал-лейтенант!
   -- А не врешь?
   -- Никак нет, товарищ генерал-лейтенант!
   -- Что ж, дело у тебя, похоже, действительно государственной важности. Ну, заходите.
   Он посторонился, пропуская нас в кабинет. В прошлом это была, наверное, учительская или кабинет директора школы. И мебель здесь осталась старая, школьная. Только на стенах висели не географические карты и анатомические атласы, а подробные планы и схемы театра военных действий. Адъютант задернул их черной шторой.
   -- Докладывай, -- приказал командующий, усаживаясь на хлипкий учительский стул.
   Я кивнул на адъютанта:
   -- Пусть он уйдет.
   -- Не доверяешь?
   -- Нет.
   -- Очень интересно. Выйди, -- приказал он адъютанту.
   Когда за ним закрылись двери, Док по моему знаку выложил из сумки на стол фотографии, пленки и видеокамеру.
   Командующий стал внимательно рассматривать снимки, один за другим. А я старался по выражению его лица понять, в курсе он или нет. Если в курсе -нам всем кранты. От снимка к снимку он хмурился все больше и больше. Отложив последнюю фотографию, он спросил:
   -- Что это?
   Не ответив, я перемотал в видеокамере пленку на самое начало и включил воспроизведение. Командарм так и впился глазами в экран монитора.
   Запись длилась минут двадцать. Когда пленка кончилась, я выключил камеру.
   -- Докладывай, капитан. Со всеми подробностями.
   "Не знал", -- понял я, и у меня чуть отлегло от сердца.
   Командарм слушал, не перебивая. Только когда я упомянул генерал-майора Жеребцова, он жестом остановил меня и приказал адъютанту немедленно разыскать Жеребцова и доставить к нему.
   -- Продолжай, капитан!
   Второй раз он прервал меня, когда я привел слова Дока о том, что ему рассказал его знакомый из лаборатории по опознанию трупов.
   -- Соедините меня с начальником спецлаборатории номер 124! -- бросил он в трубку. Дождавшись ответа, спросил: -- К вам поступали трупы с удаленной роговицей глаз, с вырезанными железами, обескровленные?.. С какого времени?.. Как часто?.. Это были наши солдаты?.. Спасибо, все.
   Как раз в ту минуту, когда я закончил доклад, в кабинет всунулся адъютант:
   -- Жеребцов прибыл.
   -- Давай его сюда!
   В кабинет бодро вошел Жеребцов. Левое ухо его закрывал внушительных размеров марлевый тампон, прилепленный лейкопластырем.
   -- Товарищ генерал-лейтенант, генерал-майор Жеребцов по вашему приказанию...
   Тут он увидел нас, и челюсть у него так и отвисла.
   -- ...прибыл, -- еле выдавил он из себя.
   -- Вольно. Что у тебя с ухом?
   -- В меня стрелял капитан Пастухов.
   -- В самом деле? -- повернулся ко мне командующий.
   -- Так точно, товарищ генерал-лейтенант.
   -- Зачем?
   -- Чтобы убить, -- ответил вместо меня Жеребцов.
   -- Почему же не убил?
   -- Не попал, товарищ генерал-лейтенант!
   -- Странные дела. Что это у нас за спецназ такой? Со скольких метров он в тебя стрелял?
   -- Примерно с шести.
   -- С шести?! -- Он повернулся ко мне. -- Сколько ты на стрельбах выбиваешь?
   -- Сто из ста.
   -- Из какого оружия?
   -- Из любого.
   -- С какого расстояния?
   -- С любого.
   -- Из какого положения?
   -- Из любого.
   -- И с шести метров в него не попал?
   -- Почему не попал, -- сказал я, -- как раз попал.
   -- Ладно... А теперь иди сюда, Жеребцов, -- приказал командующий и разложил на столе снимки. -- Знаешь, что это такое?
   -- Так точно, товарищ генерал-лейтенант.
   -- Твоя работа?
   -- Я выполнял приказ, товарищ генерал-лейтенант.
   -- Чей?
   -- Я не могу говорить об этом при посторонних.
   -- Почему я ничего обо всем этом не знал?
   -- Я не могу говорить об этом при посторонних, -- повторил Жеребцов.
   -- Выйди и жди!
   Жеребцов, пятясь, вышел. Командующий встал из-за стола и заходил вдоль своего кабинета. От стены до стены было метров семь, за это время он успевал произнести примерно пять или шесть фраз, включая междометия. И честно скажу: такого черного мата я никогда в жизни не слышал. Даже не подозревал, что такой существует. Правда, в армии я всего шесть лет, а он -- лет на двадцать, а то и на тридцать больше. Или у них в Академии Генштаба такой спецкурс читают?
   Только на пятом или шестом витке генерал-лейтенант начал слегка повторяться. Видимо, он и сам это почувствовал. Поэтому вернулся к столу и долго сидел, закрыв лицо руками. Потом сказал:
   -- Иди, капитан, отдыхай. И вы, ребята, тоже. Дальше я уж сам этим делом займусь. Только никому об этом -- ни слова. Понимаете, надеюсь?
   -- Так точно, товарищ генерал-лейтенант, -- ответил я за всех.
   Вернувшись в часть, мы сгоняли Артиста за бутылкой -- это у него в любой ситуации хорошо получалось -- и помянули Тимоху.
   Бывшего каскадера "Мосфильма". Лейтенанта Тимофея Варпаховского. Светлая ему память.
   Такой вот у нас денек получился. И я чувствовал, что этим дело не кончится. Внутренний голос мне это подсказывал. А он мне никогда не врет. Даже когда я сам себе пытаюсь врать. И на этот раз не соврал.
   На следующий день, как всегда после операции, нам полагался, как говорят на гражданке, отгул. Но уже в десять утра к нам в казарму вошел наш полковник Дьяков. Лицо у него было как после тяжелого боя с большими потерями с нашей стороны.
   -- Что у вас там вчера случилось? -- спросил он меня.
   -- Я же представил рапорт.
   -- А кроме того, что в рапорте?
   -- Николай Дементьевич, мало у вас своих проблем? Ничего хорошего не случилось. А что случилось -- об этом доложено командующему армией.
   -- Выходит, вы у него вчера были?
   -- Пришлось.
   -- Ладно. Не хочешь -- не говори.
   -- Не имею права.
   -- Я так и понял. Собирайтесь, он вас вызывает. К одиннадцати ноль-ноль. -- Он помолчал и добавил: -- Без оружия.
   -- Форма одежды парадная? -- поинтересовался Артист.
   -- Парадная? -- переспросил полковник. -- Не думаю. Нет, не думаю, -повторил он.
   Мы побрились, надраились, навели марафет и в десять пятьдесят шесть были уже на КПП штаба армии: подобранные, подтянутые струночкой, словно бы облитые полевой камуфляжкой, -- не на всяком и парадная форма так сидит, с боевыми наградами -- у кого что было. А у всех было -- от медали "За отвагу" у Мухи и Трубача до "Ордена Мужества" и американского "Бронзового орла" у меня; "Орла" вручил мне посол США за освобождение их журналистов. Я взглянул на нашу группу как бы со стороны, и мне понравилось. Как раньше говорили: военная косточка. Или как полковник Дьяков иногда говорит: "Элита!" Правда, говорит он это только тогда, когда делает нам втык за какой-нибудь прокол, и добавляет при этом: "Мать вашу!"
   На КПП нас встретили, как делегацию НАТО: полная корректность и нуль эмоций. Один дежурный офицер передал нас другому, тот -- третьему, и ровно в одиннадцать ноль-ноль адъютант открыл перед нами двери кабинета командующего:
   -- Вас ждут.
   Командарм, похоже, эту ночь на спал -- таким тяжелым и обрюзгшим было его лицо. В кабинете сидел еще один человек -- лет пятидесяти, с бледным сухим лицом, в очках с тонкой золоченой оправой. Он был в штатском, но темно-синий костюм на нем сидел, как форма на кадровом офицере.
   -- Товарищ генерал-лейтенант, по вашему приказанию...
   -- Вижу, что прибыли. Это товарищ из Управления по планированию специальных мероприятий. Ему представьтесь.
   -- Капитан Пастухов, -- назвался я.
   А за мной и ребята, по старшинству.
   Док:
   -- Капитан медицинской службы Перегудов.
   Боцман:
   -- Старший лейтенант Хохлов.
   Трубач:
   -- Старший лейтенант Ухов.
   Артист:
   -- Лейтенант Злотников.
   Муха:
   -- Лейтенант Мухин.
   -- Вольно. Садитесь, -- кивнул командующий.
   Но гостя нам так и не представил. Товарищ из Управления по планированию специальных мероприятий. И будет с вас. Я и не подозревал, что такое управление существует. А какие специальные мероприятия оно планирует -- об этом только сейчас стал догадываться.
   -- У меня к вам, товарищи офицеры, несколько вопросов, -- начал штатский. -- Скажите, капитан Пастухов, эти материалы, которые вы вчера доставили... У них есть копии?
   Я сразу понял, куда он клонит. И ответил:
   -- У нас -- нет.
   -- А у них?
   -- Думаю, нет. Кассета не доснята, многие пленки не проявлены. Негативы снимков наверняка есть. Но снимки мелкие, даже погон не видно. А лица в марлевых полумасках.
   -- У вас не было намерения сделать копию видеопленки?
   -- Зачем? Если бы дело касалось только генерал-майора Жеребцова, эти материалы мы отнесли бы прямо в ОБСЕ. И прославили бы его на весь мир.
   -- Почему же вы так не сделали?
   -- Потому что на весь мир прославилась бы и Российская армия. А она и так прославлена с головы до ног.
   -- Значит, вы думали о чести Российской армии?
   -- А вы? -- неожиданно вмешался Док. -- Когда планировали это мероприятие? Если планировали его вы.
   Таким я Дока никогда не видел. Он с трудом сдерживал бешенство.
   Штатский словно бы не услышал его вопроса.
   -- Спасибо, -- сказал он. -- Я удовлетворен вашими ответами.
   -- Анатолий Федорович, я хотел бы поговорить с моими офицерами наедине, -- обратился к нему командующий.
   "Анатолий Федорович -- вот, значит, как его зовут", -- взял я себе на заметку.
   -- Разумеется. Ничего не имею против, -- ответил штатский и вышел.
   Командующий проводил его тяжелым взглядом и повернулся к нам:
   -- Курит кто-нибудь? Угостите сигаретой.
   Док выложил перед ним пачку "Мальборо" и зажигалку. Он был единственным, кто в нашей команде курил. Раньше Артист и Муха смолили, но после двух подряд тридцатикилометровых марш-бросков по горам с полной выкладкой, которые я специально для них устроил, как-то быстренько бросили. А вот у Дока не получалось.
   Командующий закурил и довольно долго молчал. Потом сказал:
   -- Плохие у меня для вас новости, ребята. Очень плохие. От меня потребовали, чтобы я отдал вас под трибунал.
   -- За что?! -- вырвалось у Мухи.
   -- Невыполнение боевого приказа. Нападение на генерала Жеребцова... Что ж ты его не пристрелил, капитан? Сам же сказал: он тебе в башку целил. И свидетелей у тебя вон сколько! Пристрелил бы -- и дело с концом. Тоже мне, спецназ хренов!
   -- В следующий раз так и сделаю, -- пообещал я.
   -- Не будет у тебя следующего раза. И ни у кого из вас не будет. Вы разжалованы и уволены из армии. Вчистую.
   Я даже засмеялся.
   -- Не складывается, товарищ генерал-лейтенант. Это все равно что приказать: отрубить голову и повесить. Если мы разжалованы и уволены, значит -- мы штатские. При чем здесь военный трибунал? А если трибунал, зачем увольнение? А вдруг трибунал решит, что правильней нас расстрелять?
   -- Трибунала не будет. Я сказал, что сяду рядом с вами, потому что тоже не выполнил бы такого приказа. А Жеребцов сядет -- за то, что его отдал.
   -- Полегчало, -- заметил я. -- Трибунала, значит, не будет, а приказ об увольнении остается в силе?
   -- Да, -- сказал он и погасил сигарету. И тут же закурил новую.
   -- Но за что? -- снова спросил, почти крикнул Муха.
   -- Не за что, а почему, -- поправил командующий. -- Или зачем.
   -- Зачем? -- повторил Муха.
   -- Вы слишком много знаете. Программа, по которой проводились эти дела, закрыта...
   -- Так это была целая программа? -- спросил я. -- И, наверное, кодовое название у нее было? Безумно интересно -- какое же?
   -- "Помоги другу".
   -- Как?! -- заорал я. -- "Помоги другу"?! Да там что, в этом Управлении по планированию специальных мероприятий, параноики сидят? А может -- поэты? "Помоги другу"! Сразу и не сообразишь, что кощунственней -- сама программа или ее название! "Помоги другу"! Это надо же до такого додуматься!
   -- Не забывай, капитан: благодаря этой программе многим нашим солдатам удалось спасти жизнь.
   -- Многим -- это скольким? -- спросил Док.
   -- У меня нет этой информации.
   -- Может, стоит поинтересоваться? И сравнить: сколько тканей и органов было получено в ходе реализации этой программы и сколько использовано в наших госпиталях. С учетом того, что этим занималась не только команда капитана Труханова.
   Командующий нахмурился.
   -- Вы хотите сказать...
   -- Ничего конкретного, -- возразил Док. -- Просто мысли вслух. Однажды я видел биржевой каталог. Меня интересовало хирургическое оборудование для полевых госпиталей. И случайно я обратил внимание на строчку: "Препарат Ф". Мне объяснили: это гормональная вытяжка из эмбрионов, которые получают при абортах. И настоятельно советовали не вникать.
   -- При чем здесь аборты? -- не понял командующий.
   -- Я не знаю, сколько стоит почка или роговица глаза, но цены могут быть сопоставимы с ценой препарата Ф. А цена его: сто тысяч долларов за один грамм.
   -- За один грамм?! -- поразился командующий.
   -- Вот именно, -- подтвердил Док.
   -- Мы произведем самую тщательную проверку. Мой адъютант лично этим займется. Он парень въедливый. И если что...
   -- О чем вы говорите?! -- вмешался я. -- О другом нужно говорить: сколько матерей не смогли в последний раз увидеть лицо своего сына!
   -- Я повторяю: программа закрыта, -- ответил командующий. -Продолжение ее признано нецелесообразным. Не без вашей помощи, -- добавил он.
   Я поправил:
   -- Скажите лучше: не без помощи полевого командира Исы Мадуева.
   -- Сейчас это уже не имеет значения. Программы нет. Но если о ней станет известно -- даже задним числом... Вы задействованы на самых опасных заданиях. Нельзя исключать, что кто-то из вас может попасть к боевикам. И под пытками рассказать о ней. Ваше увольнение эту опасность нейтрализует.
   -- Товарищ генерал-лейтенант, это вы сами придумали? -- изумился я.
   Он хмуро покачал головой:
   -- Нет.
   Мы молчали. Совершенно обалдели. Логика была -- высший пилотаж. И единственный из нас, кто нашелся, был Артист. Он подошел к столу командующего и вежливо попросил:
   -- Можно на секунду вашу сигарету?
   Взял из рук ничего не понимающего командарма дымящуюся "Мальборо", подсел к столу, поддернул обшлаг форменки на левой руке и приложил сигарету к коже повыше запястья. И эдак медленно, не торопясь, потушил. После чего вернул сигарету командующему, сказал "Извините" и сел на свое место.
   Мы-то знали этот фокус Артиста, а командующий просто офонарел.
   Собственно, это был никакой не фокус. Как-то в казарме мы заговорили о пытках. Ну, мало ли о чем говорят в казармах. Чаще, конечно, о бабах, но и другие темы проскальзывают. Вот и вывернулось из трепа: может ли человек выдержать пытку? Знали, конечно, из книг: может. Партизаны в войну, а еще раньше Джордано Бруно, ранние христиане, протопоп Аввакум. Но -- как? Вот тогда Артист нам это и продемонстрировал. А потом рассказал. Он с детства жутко боялся боли. Когда в школе объявляли, что завтра будут делать прививки, всю ночь не спал. А перед любым уколом вообще обмирал от ужаса. И однажды, он уже в театральном учился, вышло так, что его девушка сказала ему, что полюбила другого. Артист вспоминал: "Я понял, что схожу с ума. И чтобы хоть как-то отвлечься, случайно ткнул сигаретой в руку. И ощутил не боль, а облегчение. Боль, конечно, тоже была. Но это было -- как комариный укус". Вот тогда, сказал он, я и понял, что есть кое-что сильнее любой боли. Ненависть, ярость, гордость, любовь. Только о них надо думать, а не о боли. Предложил: не хотите попробовать? И мы попробовали, каждый. И ничего, нормально выдержали. С того дня у каждого на левой руке, повыше запястья, по метке осталось. А у самого Артиста их было четыре. Не слишком-то, видно, ему везло в любви.
   Командующий долго рассматривал потушенную сигарету, потом бросил ее в пепельницу и спросил:
   -- Что вы этим хотели сказать? Артист только плечами пожал:
   -- Да ничего.
   Командующий жахнул по столу ладонью так, что на пол посыпались бумаги и карандаши.
   -- Не я этот приказ подписал, ясно? Не я!
   Я спросил:
   -- А кто?
   -- На, капитан, читай!
   Я взял листок приказа, отпечатанный на служебном бланке. Подпись на нем была: заместитель министра обороны. Я передал приказ Доку, он -- Боцману, бумага обошла всех и вернулась на стол командующего.
   -- Теперь верите? -- спросил он. -- Я был категорически против. Самым категорическим образом!
   -- И ничего не смогли сделать? Он только развел руками:
   -- Ничего... Извините, ребята, но так получилось.
   -- Не расстраивайтесь, товарищ генерал-лейтенант, -- успокоил я его. -Я все думал: почему у нас ничего не получается? В Афгане обосрались, в Чечне обсираемся на каждом шагу. А причина-то очень простая. Если боевой генерал, командующий действующей армией, бессилен против министерской вши -- это не армия. Это выгребная яма. И сидеть в ней по уши в говне -- увольте!
   Я содрал свои капитанские погоны, "Орден Мужества", первую мою медаль "За отвагу", которой очень гордился, и все это добро положил на письменный стол командующего. То же самое сделали Док, потом Артист, Боцман, Трубач и Муха. Через минуту перед командующим уже лежала целая горка офицерских погон и боевых наград свободной России.
   -- А чего ж "Орла" не бросаешь? -- хмуро поинтересовался он.
   -- Этот орден был мне вручен правительством Соединенных Штатов. А к нему никаких претензий у меня нет. Честь имею!
   С порога я оглянулся. Командующий сидел за своим столом, невидяще глядя перед собой. Жалко мне было его? Нет. Тимоху мне было жалко. Других ребят, которые полегли в развалинах Грозного и на всех хасавюртах. И тех, кто из Афгана вернулся домой в цинке под условным шифром "груз 200". Вот их мне было до муки жалко. А его -- нет.
   * * *
   Через два дня мы обменялись адресами и распрощались на Курском вокзале. Артист, Муха и Трубач были коренными москвичами, тут были их родительские дома, и старики были еще живы. Боцман был из Калуги, там у него была жена и трехлетний сын, жили в двухкомнатной "хрущевке", которую дали жене от фабрики. У Дока была однокомнатная квартира в Подольске, он получил ее при разделе его двухкомнатной московской квартиры после развода с женой. А мне, моей жене Ольге и дочке Настене путь лежал сначала в Зарайск, а потом еще дальше -- в деревню Затопино на берегу речки Чесны. Там догнивала изба-пятистенка, пустовавшая после смерти матери, всего на три года пережившей отца.