Таманцев Андрей. Их было семеро (Солдаты удачи - 1)

   -- Если мы попадемся на этом деле, все или один из нас, то получим по двадцать лет тюрьмы. Наши семьи должны будут на что-то жить. Пятьдесят тысяч на двадцать лет -- это чуть больше, чем по миллиону рублей в месяц. Не ахти что, но прожить можно.
   -- В вашем обосновании мне больше всего не нравится слово "если", -заметил Волков.
   -- Если бы вы знали, как оно не нравится мне! -- ответил я. -- Но мы должны считаться с этой возможностью.
   -- Мы уже заплатили двести тысяч долларов за лейтенанта Варпаховского, -- напомнил он.
   -- Вы заплатили не нам. Вы просто оплатили его работу в Чечне. И гораздо дешевле, чем она стоит. Кстати, вы вышибете его из армии так же, как нас?
   -- Нет. Он будет уволен по состоянию здоровья.
   -- И на том спасибо, -- сказал я.
   Волков ненадолго задумался, потом спросил:
   -- Как я понимаю, вы не даете мне выбора?
   -- Нет.
   -- Что ж, я вынужден согласиться. Пятьдесят процентов сейчас, пятьдесят -- после завершения операции. Мы откроем для вас валютные счета в Сбербанке.
   -- Никаких Сбербанков, никаких счетов, никаких пятьдесят процентов. Все -- вперед и наличными.
   -- Вы не доверяете мне?
   -- Конечно, нет. Если бы я имел с вами дело как с частным лицом, я бы подумал, как ответить. Но вы -- представитель государственного учреждения. А сейчас в России госучреждениям доверяют лишь последние идиоты. И их становится все меньше.
   На этот раз он думал чуть дольше. Наконец кивнул:
   -- Я вынужден согласиться и с этим. У нас есть еще невыясненные проблемы?
   -- У меня нет.
   -- И у меня нет. -- Он встал. -- Желаю удачи.
   -- Вам тоже, -- сказал я.
   Голубков вышел его проводить, его не было минуты четыре. Видимо, Волков давал ему какие-то цэу. Потом полковник вернулся.
   -- Крепко ты его взял за горло, -- отметил он, и неясно было, чего больше в его тоне -- одобрения или осуждения.
   -- Надеюсь, -- ответил я.
   -- А как он отвечал на твои вопросы, а?
   -- Ни одному его слову не верю!
   -- Да? Ну-ну! -- неопределенно отозвался Голубков и как-то словно бы искоса, с интересом посмотрел на меня. И вновь я не понял, одобряет он или осуждает мои слова. -- Ладно, Пастух, отдыхай. Смотри телевизор, а еще лучше -- спать пораньше ложись. Машина за тобой придет в пять утра. Ключ от входной двери у водителя есть. Когда соберешь ребят, дашь мне знать. Встретимся здесь
   -- Как я с вами свяжусь?
   -- Водитель знает. Спокойной ночи, Серега.
   -- Спокойной ночи, Константин Дмитриевич...
   Когда он ушел, я вытащил записную книжку и подсел к телефону. Нужно было вызвонить Артиста, Муху и Трубача, чтобы завтра не тратить на это время. Но в трубке стояла мертвая тишина -- телефон был отключен. Я сунулся было позвонить из уличного автомата, но дверь была заперта и не отпиралась изнутри. Мощная дверь, динамитом ее только и возьмешь. Крепкие решетки на окнах. Однако! Я к Кипру даже на метр не приблизился, а уже сидел в тюрьме. Что у них за порядки такие?
   А и хрен с ними, решил я. Пощелкал кнопками телевизора, но глазу не за что было зацепиться. Поэтому плюнул на развлечения, залез под душ, а потом завалился на одну из кроватей в большой комнате. Все-таки встал я сегодня с петухами, а завтра предстоял хлопотливый день.
   IV
   К Калуге мы подъехали в половине восьмого утра, еще минут сорок потеряли, пока искали улицу Фабричную, на которой жил Боцман.
   Полковник Голубков не соврал: машину нам дали классную, лучше не придумаешь: серебристый джип "патрол" с двигателем-"восьмеркой" мощностью не меньше трехсот сил. И водитель был под стать тачке: лет тридцати, плотный, как молодой подберезовик, в штатском, но явно с армейской выправкой. Старлей или даже капитан. Но он не сказал, а я не стал спрашивать. Назвался просто: Валера. Ну, Валера и Валера. Лишь бы дело знал. А он его знал. На свободных участках "патрол" разгонялся километров до двухсот, сонные гаишники даже жезл не успевали поднять и заверещать в свисток. Но информацию на соседние посты о злостном нарушителе скоростного режима почему-то не передавали. А может, и передавали, но там не решались задержать нас. На джипе не было никаких ментовских прибамбасов вроде мигалок или сирен, но, возможно, в номере, с виду вполне нормальном, была какая-то цифирка, означавшая, что это машина спецслужбы. Или по-другому рассуждали: если человек прет таким нахалом, значит, имеет на это право. И если бы не запрудившие все шоссе фуры и тяжелые грузовики, снявшиеся спозаранку с ночных стоянок, мы были бы в Калуге уже часов в семь утра. Но дорога -- это дорога, у нее свой отсчет времени.
   В общем, когда я поднялся на пятый этаж блочной "хрущевки" без лифта и позвонил в нужную дверь, жена Боцмана сказала, что Митя уже уехал на работу, он с девяти, но добираться на двух автобусах, а они плохо ходят и к тому же -- час "пик", все на работу едут.
   Митя. Дмитрий Хохлов. Боцман,
   -- Где он работает? -- спросил я.
   -- Охранником в пункте обмена валюты. Возле автовокзала, слева, там вывеска издалека видна. А вы кто?
   -- Мы вместе служили. Я Сергей Пастухов. Она недоверчиво посмотрела на меня:
   -- Вы и вправду Пастух? Надо же. Митя много про вас рассказывал. Я думала, что вы, как этот -- Шварценеггер. А вы самый обыкновенный. Даже и не слишком из себя видный.
   -- Ну, спасибо, -- сказал я.
   Боцману было двадцать шесть лет, а жене его я дал бы не больше двадцати. Красавицей я бы ее не назвал, но было что-то в ее круглом, чуть скуластеньком лице, какой-то затаенный внутренний свет, который пробивался даже сквозь утреннюю будничную озабоченность.
   Их трехлетний сын, полуодетый к детскому саду, крутился тут же, в тесной прихожей, на пороге которой мы разговаривали. Он был весь в Боцмана -- такой же чернявый, бука букой, тоже весь в отца.
   -- Ты чего такой строгий? -- спросил я его. Он посмотрел на меня исподлобья и юркнул за юбку матери.
   Она улыбнулась:
   -- Чужих стесняется. Как и Митя.
   -- Ну, как он?
   Она поняла, что я имею в виду.
   -- Да как тебе сказать, Сережа... Днем молчит. Ночью иногда вскакивает и орет. Верней, наоборот: сначала орет, потом вскакивает. А потом сидит на кухне до утра, кулак на кулак, и лбом на них или подбородком. И взгляд иногда -- как у рыси. -- Она посмотрела на меня и добавила: -- Как у тебя. Испортила вас эта война. Хоть вернулись -- и то, слава Богу... Извини, мне на работу к девяти, а еще Саньку в садик нужно.
   -- Может, подвезти? -- предложил я. -- У меня машина внизу.
   -- Да нет, тут рядом, мы дворами ходим. А обменный пункт сразу найдешь. И автовокзал каждый покажет. Через центр, на другом конце города...
   Автовокзал мы нашли быстро и вывеску обменника тоже увидели издалека. Я велел Валере остановить машину метрах в тридцати и подошел к обменному пункту. Он располагался в торце какого-то дома, входная дверь была открыта и подперта колышком. Внутри было пусто, в этот ранний час нужды продавать или покупать доллары ни у кого еще, видно, не было. По предбаннику от стены к стене бродил Боцман, иногда останавливаясь и во всю пасть зевая. Он был в серой униформе "правопорядка", только ботинки у него были наши, спецназовские.
   Я выждал, когда он повернется и окажется спиной к входной двери, проскользнул внутрь и сзади положил руку ему на плечо.
   -- Замри, парень! Это ограбление!
   И не успел договорить, как уже лежал мордой в пол, радуясь, что на линолеум еще не успели натащить грязи, а Боцман сидел на мне верхом и деловито защелкивал на моих запястьях наручники. Я вывернул шею:
   -- Боцман, твою мать! Он ахнул:
   -- Ты?!
   Мгновенно сбросил с меня браслетки и рывком поставил на ноги.
   -- Что такое, Дима? -- спросила из узкого зарешеченного окошка кассирша.
   -- Все в порядке! Какой-то алкаш думал, что это палатка!
   И -- мне, быстрым шепотом:
   -- Машина есть?
   -- Есть.
   -- Я сейчас ей скажу, что хочу налить кофе. Она откроет дверь. Сразу бей меня по кумполу и входи. Кнопка тревоги у нее под столом слева. -- Он сунул мне тяжелый газовый пистолет, похожий на кольт 38-го калибра. -Только без дураков бей. Пушку потом брось, пальцы сотри. Начали!
   -- Боцман! -- изумился я. -- Обалдел?! В самом деле решил, что я хочу взять вашу вшивую кассу?!
   -- А нет? -- спросил он, словно бы даже разочарованно. -- Тогда здорово, Серега!
   -- Здорово, Димка! Мы обнялись.
   -- Опять этот пьяный? -- спросила кассирша, пытаясь углядеть через свою амбразуру, что происходит в предбаннике. -- Может, наряд вызвать?
   -- Не нужно. Просто старого друга встретил.
   -- Скажи, чтобы она вызвала тебе подмену, -- подсказал я.
   -- На сколько?
   Я немного подумал и ответил:
   -- Повезет -- навсегда. Не повезет -- лет на двадцать.
   -- Какие дела?
   -- Узнаешь.
   -- Чечня?
   --Нет.
   Больше он вопросов не задавал. Так уж у нас повелось. Все знали: придет время -- скажу.
   Мы смотались на "патроле" за сменщиком Боцмана, потом заехали на Фабричную -- Боцман переоделся и взял паспорт. Из автомата позвонил на работу жене, сказал, что уедет ненадолго в Москву.
   -- Недели на две, -- уточнил я.
   -- Недели на две, -- повторил он в трубку, немного послушал и сказал: -- Я тебя тоже...
   И вышел из будки.
   На обратную дорогу мы потратили больше трех часов, хотя Валера шел на такие обгоны, что мы с Боцманом судорожно хватались за ручки и упирались ногами в пол, ожидая лобового удара. Но дело Валера знал не хуже Тимохи.
   В Подольске мы довольно быстро нашли дом Дока, но на звонки никто не отвечал. Позвонили в соседнюю квартиру. Какая-то тетка долго рассматривала нас через дверной глазок, расспрашивала, кто мы и что, а потом все-таки сказала, что доктор Перегудов сейчас на дежурстве, а работает он на центральной подстанции "Скорой помощи". Но доктора Перегудова там никто не знал. Санитар Перегудов -- да, есть, а доктора нет.
   -- Он сейчас на вызове, -- сообщили нам в диспетчерской. -- Вот-вот должна вернуться машина.
   "Вот-вот" растянулись на полчаса. Наконец во двор подстанции въехала "скорая", дежурный врач пошел в диспетчерскую за новым нарядом, а два санитара присели на скамейку и закурили из красной пачки "Примы". А в Чечне Док курил "Мальборо". Такие-то вот дела.
   -- Доктор Перегудов! -- строго сказал я, подойдя к скамейке. -- С этой минуты вы уволены без выходного пособия!
   Узнав нас, он заулыбался, но все же спросил:
   -- За что?
   -- За служебное несоответствие. Хирургу таскать носилки -- это все равно что генералу чистить картошку.
   -- Жрать захочет, так и почистит, -- рассудительно ответил Док. -- А что было делать? -- объяснил он, когда мы, покончив с его делами, двигались к Москве. -- В подольских больницах вакансий не было, а ездить каждый день в Москву -- на дорогу больше потратишь, чем заработаешь. Вот и устроился санитаром. А что? Работа грязная, но вполне честная.
   -- Вот примерно такая работа нас всех и ждет, -- сказал я, но в подробности вдаваться не стал. Да и не при водителе же это делать. -Валера, -- попросил я его. -- Тормозни у автомата.
   -- Зачем? -- спросил он и из бокса между передними сиденьями извлек трубку какого-то крутого телефона. -- Звони. Хочешь -- в Лондон. Хочешь -- в Австралию.
   -- А просто в Москву можно?
   -- Можно даже в Москву, -- подтвердил он.
   Я набрал номер Мухи. Ответила его мать. К счастью, я ее знал -- она приезжала навестить сына, когда он лежал с небольшим ранением в нашем госпитале. И даже помнил, как ее зовут -- Алена Ивановна. Она тоже меня вспомнила.
   -- А знаете, Сережа, Олежки нет дома, он работает.
   -- Где?
   -- Как-то даже неудобно говорить. Он газеты продает в электричках.
   -- Чего же тут неудобного? Не наркотики же! -- возразил я, хотя ее слова не слишком-то меня развеселили. -- На каком вокзале?
   -- На Казанском. Голутвин, Черусти, Шатура -- в этих электричках.
   -- Спасибо, Алена Ивановна... Так, теперь Трубачу.
   Я начал набирать номер, но Док остановил меня:
   -- Коле можешь не звонить, он тоже уже на работе.
   -- А чем он занимается?
   -- Любимым делом.
   -- Шмаляет из "калаша"? В Москве? -- удивился я. -- В кого?
   -- Нет, играет на саксофоне. Днем на Старом Арбате. А вечером или когда погода плохая -- в подземном переходе на Пушкинской. Я там его однажды случайно встретил.
   -- И как он?
   -- Да как и все, -- неопределенно ответил Док.
   -- Ладно, Трубача мы отловим позже, -- подумав, решил я и позвонил Артисту. Мужской, с легкой старческой хрипотцой голос (отец, понял я, профессор Злотников) объяснил, что Семен в театре на репетиции. "Хоть один на своем месте", -- отметил я. Правда, про такой театр -- "Альтер эго" -мне никогда слышать не приходилось. А когда профессор Злотников сказал, что он в Кузьминках, против универмага "Будапешт", я и вовсе озадачился. Какой может быть театр в Кузьминках? Там может быть барахолка у "Будапешта", штук пять пивных и жуткие черные очереди на автобусной остановке в час "пик". Но только не театр. Правда, в этом я мало что понимал. По театрам меня немного потаскала Ольга, когда я был курсантом, а она училась в "Гнесинке". Но этого было явно мало, чтобы чувствовать себя знатоком.
   Ну, Кузьминки так Кузьминки. Театр там, как ни странно, действительно был: огромное полукруглое здание на пустыре против "Будапешта", явно не слишком давно построенное. Афиши и рекламные плакаты извещали, что здесь можно по сниженным ценам купить видеотехнику, парфюмерию и много чего еще. Но и для театра место все же осталось. Даже не для одного: там был какой-то Московский областной, еще один областной -- драматический, а рядом с ними и этот самый "Альтер эго" -- "Второе я". Театральная экспериментальная студия. Ближайшая премьера: У. Шекспир "Гамлет". Спонсоры: администрация Чукотского национального округа и московское представительство французской фирмы "Шанель". Ни хрена себе! А кто это сказал, что в одну телегу впрячь не можно коня и трепетную лань? Или в этом случае вернее будет: оленя?
   Результатами этого театрального эксперимента заинтересовался даже невозмутимый Валера. Он оставил "патрол" у главного входа и включил охранную сигнализацию. Поплутав по лестницам и фойе, мы на цыпочках вошли в зал, где шла репетиция "Альтер эго", и пристроились в заднем ряду.
   В зрительном зале свет был погашен, освещалась лишь пустая, без декораций, сцена и режиссерский пульт в проходе у первых рядов. Возле пульта стоял какой-то человек и давал указания осветителям. Лучи софитов побродили по дощатому полу и серым кулисам и сошлись на актере, который в полном одиночестве стоял посреди сцены с кинжалом в руках -- скорее, бутафорским, а может, и настоящим. Это и был экс-лейтенант спецназа Семен Злотников. Он же -- Артист.
   -- Текст! -- приказал ему снизу, от пульта, режиссер. Артист приблизился к рампе, помолчал и начал монолог:
   Быть или не быть -- вот в чем вопрос; Что благородней духом -покоряться Пращам и стрелам яростной судьбы Иль, ополчась на море смут, сразить их Противоборством?..
   -- Стоп! -- остановил его режиссер. -- И снова не так. Не то, не то!.. -- Он резво пробежал по проходу и поднялся на сцену. -- Категорически не то! Вы произносите монолог так, словно для вас не существует вопроса. Вы заранее отвергаете эту трагическую возможность -- "не быть". Вы презираете ее! Сеня, дружочек, откуда в вас эта агрессивность? Вы же интеллигентный еврейский мальчик, это должно быть противно вашей сути. Если хотите -- даже сути национального характера!
   -- Ну почему? -- попытался возразить Артист. -- Еврейские мальчики в войне Судного дня раздолбали арабов всего за шесть дней.
   Режиссер решительно затряс головой:
   -- Я не о том, совсем не о том! Ваш герой, принц Датский, Гамлет, а не израильский штурмовик! Двойственность, вечный разлад в душе, мучительная борьба не с арабами, а с самим собой, со своим "вторым я"! В вас есть этот душевный разлом, я это прочувствовал на просмотрах и поэтому взял вас на эту роль. Это величайшая роль и самая загадочная в истории мирового театра! Я разгадал эту загадку, я нашел на нее ответ. Наш Гамлет станет сенсацией на всех сценах мира!
   -- В чем же ответ?
   -- Нет, дружочек, нет и еще раз нет! Вы сами должны найти его. Я могу вам в этом только помочь. Вы успеваете записывать? -- неожиданно обернулся он к темному зрительному залу.
   -- Он нас, что ли, спрашивает? -- удивился Валера.
   Оказалось, не нас. От режиссерского пульта поднялась какая-то девица с толстым гроссбухом в руках.
   -- Все до последнего слова, -- сказала она.
   Но и вопрос Валеры не остался без ответа. Слух у режиссера был, как у хорошей овчарки. Он всмотрелся в глубину партера и довольно резко спросил:
   -- Почему в зале посторонние?
   -- Сейчас выясню, Леонид Давыдович. Девица подошла к нам и строго сказала:
   -- Господа, мы будем рады видеть вас на премьере. А сейчас репетиция. Это -- таинство. Прошу вас удалиться.
   -- Миленькая! -- взмолился я. -- Мы из Калуги, из молодежного театра-студии. Специально приехали посмотреть, как работает такой большой мастер, как Леонид Давыдович.
   А сам подумал: "Только бы фамилию мастера не спросила!"
   -- Вы его знаете? -- с некоторым недоверием поинтересовалась она.
   -- Да кто ж у нас в Калуге его не знает! -- вмешался Боцман. Но тут же понял, видно, что слегка зарвался, и уточнил: -- В нашем театре-студии.
   -- Я спрошу у Леонида Давыдовича.
   Она поднялась на сцену, что-то сказала режиссеру. Тот мельком взглянул в нашу сторону и великодушно кивнул: ладно, пусть, мол, сидят.
   Ему было лет сорок пять. Длинные, до плеч, волосы -- черные, не слишком ухоженные. Круглое бабье лицо. Красный бархатный пиджак, а на груди -завязанный пышным узлом шелковый шейный платок, черный в белый горошек. Я хотел сказать ребятам, на кого он кажется мне похожим, но воздержался.
   -- Итак, продолжим. Досадно, что еще не готов ваш костюм. Я понимаю: непросто ощутить себя датским принцем в этой джинсе. -- Слово "джинса" он произнес с нескрываемым отвращением. -- Но все же попробуем. Представьте: на вас черное жабо, на плечах -- буфы, ноги обтянуты тонким черным трико -так, что виден рельеф каждой мышцы, каждая деталь вашего прекрасного тела.
   -- Каждая? -- переспросил Артист. -- Как у солистов балета?
   -- Вот именно! А в руках у вас -- этот кинжал. Вы чувствуете его вес?
   --Да.
   -- Вы чувствуете опасность, исходящую от этой стали, острой как бритва?
   Артист провел лезвием по ногтю, согласился:
   -- Да, хорошо наточен.
   -- Вы чувствуете, как тонка ваша одежда, как беззащитна ваша кожа, как легко эта сталь войдет в ваше тело?
   -- Ну, это смотря куда ткнуть.
   -- Да нет же! Мы не о том сейчас говорим! В этом кинжале -- ответ на самый мучительный для вас вопрос: быть или не быть?
   -- Я не понимаю, почему он для меня мучительный! -- почти с отчаянием проговорил Артист. -- Не понимаю, хоть вы меня убейте!
   -- Сейчас поймете, -- пообещал режиссер. -- Давайте текст после слов: "Иль ополчась на море смут..."
   -- "Сразить их. Противоборством", -- подхватил Артист.
   -- Дальше!
   -- "Умереть, уснуть -- и только; и сказать, что сном кончаешь тоску и тысячу природных мук, наследье плоти -- как такой развязки не жаждать?.."
   -- Вот! Вот они -- ключевые слова не только для всего этого монолога, не только для всей пьесы, но и для самого Шекспира! "Наследье плоти"! Вы понимаете, о чем я говорю?
   -- Нет, -- признался Артист; чувствовалось, что это признание далось ему нелегко.
   -- Зайдем с другой стороны, -- согласился режиссер. -- Есть ли во всей пьесе хоть одна ремарка, хоть один намек на то, что Гамлет пытается обнять Офелию, поцеловать -- так, как мужчина целует любимую женщину?
   -- Нет. Даже наоборот -- он все время отстраняется от нее.
   -- А почему?
   -- Ну, у него другие проблемы.
   -- Какие?
   -- Мстить -- не мстить за убийство отца.
   -- Если бы он был тем, кого мы называем настоящим мужчиной, встал бы перед ним этот вопрос?
   -- Думаю, нет.
   -- А если бы он был женщиной? Не мужеподобной, а такой, как Офелия?.. Очень хорошо, дружок, что вы задумались. Конечно же, для такого Гамлета ответ однозначен: не быть. "Умереть, уснуть!.."
   -- Погодите. Вы хотите сказать...
   -- Не торопитесь, -- остановил его режиссер. -- Надеюсь, сонеты Шекспира вы хорошо знаете?
   -- Более-менее.
   -- Следите за моей мыслью. "Растратчик милый, расточаешь ты свое наследство в буйстве сумасбродном". Сонет номер четыре. "Не изменяйся, будь самим собой". Номер тринадцать. А вот двадцатый: "Лик женщины, но строже, совершенней природы изваяло мастерство. По-женски ты красив, но чужд измене, царь и царица сердца моего". И так далее. Есть ли во всех ста пятидесяти четырех сонетах хоть один, где автор обращался бы к предмету своей любви именно как к женщине? Нет!
   -- Почему, есть, -- возразил Артист. -- "Я не могу забыться сном, пока ты -- от меня вдали -- к другим близка". Не помню, какой это сонет.
   -- Шестьдесят первый.
   -- Есть и еще, -- продолжал Артист. -- "Что без тебя просторный этот свет? Ты в нем одна. Другого счастья нет".
   -- Сто девятый. Есть еще восемьдесят восьмом, сто двадцать седьмом и в нескольких других. Так вот, все это -- лукавство переводчиков. Я консультировался с крупнейшими шекспироведами, нашими и лондонскими, изучал подстрочники. И в оригинале, буквально в каждом из сонетов, либо обезличенное "мой друг", либо мужское "ты".
   -- Куда это он гнет? -- напряженно морщась, спросил Валера.
   -- Сейчас, возможно, узнаем, -- ответил я. Хоть уже и догадался куда.
   Артист, похоже, тоже догадался.
   -- Значит, по-вашему, Шекспир был...
   -- Вот именно! -- торжествующе воскликнул режиссер. -- Это была его огромная личная драма в условиях пуританского общества. И ее-то он и вложил в душу своего самого любимого героя -- принца Гамлета! Теперь вы поняли, как нужно играть эту роль?
   Артист тоскливо огляделся по сторонам -- на закулисную машинерию, на штанкеты, свисающие сверху, на деревянный, подморенный серым портал.
   -- "Любите ли вы театр так, как люблю его я?.." -- проговорил он и обернулся к режиссеру. -- Теперь понял.
   -- Превосходно! Недаром я верил в вас! Наш спектакль обойдет лучшие сцены всего мира!
   -- Ваш, -- хмуро поправил Артист. -- А на роль такого Гамлета вам лучше пригласить настоящего гомика.
   Он двинулся к краю сцены, к лесенке, ведущей в зрительный зал. Режиссер попытался остановить его:
   -- Сеня! Что с вами?
   -- Убери руки, пидор! -- приказал Артист и пошел к выходу.
   -- Злотников, остановитесь!.. Злотников, я обращаюсь к вам!
   Артист и ухом не повел.
   -- Злотников! Верните реквизит! -- завизжал режиссер, не придумав, видно, ничего более подходящего.
   Артист взглянул на кинжал, про который, судя по всему, забыл, и снизу, почти неуловимым движением метнул его в сторону сцены. Клинок-то, оказывается, был не бутафорским. Он вошел в портал в метре от головы режиссера. И, судя по звуку, хорошо вошел, не на излете, сантиметров на пять, не меньше.
   Метров с двадцати. Неплохо. Я поаплодировал. Меня горячо поддержали Боцман и Док, а Валера -- почему-то особенно рьяно.
   Артист остановился, недоумевая, откуда несутся эти дружные, но не переходящие в овацию из-за нашей малочисленности аплодисменты. И увидел нас. И тут же, с короткого разбега, прыгнул метра на полтора вверх, в воздухе развернулся и с нечленораздельным радостным воплем упал спиной на подставленные нами руки. Он только и мог повторять:
   -- Боцман!.. Пастух!.. Док!.. -- И снова: -- Пастух! Док! Боцман!..
   И, может быть, плакал. Во всяком случае, щека моя после объятия с ним была мокрой. Да и у меня самого как-то подозрительно защекотало в носу. Благо, в зале было темно и нетрудно было сделать вид, что никто ничего не заметил.
   С шумом и гамом мы вывалились из этой юдоли высокого искусства и погрузились в "патрол". Но прежде чем отъехать, Валера оглянулся на храм Мельпомены, Талии и потеснившего их Меркурия и убежденно сказал:
   -- Это не театр. Это цирк!..
   V
   После полумрака зрительного зала и странного действа, свидетелями которого мы были, Москва показалась яркой и полнокровной, как восточный базар. И если бы я не видел этого своими собственными глазами, трудно было бы поверить, что где-то в дебрях огромного мегаполиса, вздыбленного и поставленного на уши тем, что именуется демократическими преобразованиями, на голой сцене театрального зала в Кузьминках сидит человек в красном бархатном пиджаке и мучительно размышляет, как доказать, что Шекспир и его любимый герой принц Датский Гамлет были гомосексуалистами, и тем самым явить изумленному миру блеск своего гения. И тратит на это драгоценное время жизни.
   У каждого свои заботы: у кого суп жидкий, у кого жемчуг мелкий. И неизвестно еще, что для самого человека мучительней: жидкий суп или мелкий жемчуг.
   А у нас были свои заботы. И если бы этот непризнанный пока гений театрального авангарда узнал о них, он уставился бы на нас так же ошарашенно, как смотрели на него мы. И возможно, так же подумал бы: да на что же они тратят время своей жизни?! И был бы, наверное, по-своему прав. Как правы были и мы. Тоже по-своему.
   Между тем время жизни нас уже слегка поджимало. На Казанский вокзал мы приехали в начале пятого, оставили Валеру с его "патролом" на стоянке, прошли на перрон и принялись изучать расписание пригородных электричек. Шансов отловить бывшего лейтенанта Олега Мухина на одном из маршрутов было немного, но все-таки мы решили попробовать. Проще было, конечно, подъехать к нему попозже, когда он после работы вернется домой. А вдруг не сразу вернется? Вдруг отправится к какому-нибудь приятелю или к подружке, если успел ее завести? Можно было и пролететь. А он нужен был сегодня, и как можно раньше. Поэтому распределились: Док взял на себя Шатуру, Боцман -Черусти, Артист -- Виноградове и Фабричную, а мне достался Голутвин и "47-й километр". Договорились, где встретимся после обследования маршрутов, и разошлись по электричкам, поданным на посадку.