Тамара Катаева. Анти-Ахматова

Земная слава – как дым, не того я просила…

Мне любви и покоя не дав,
Подари меня горькою славой…

Счастья и славы…

Пусть когда-нибудь имя мое
Прочитают в учебниках дети…

Вот бы
И не знать, что от счастья и славы
Безнадежно дряхлеют сердца…

Там мертвой славе отдадут
Меня – твои живые руки…

Кто знает, что такое слава…

…притащится слава
Погремушкой над ухом трещать…

И ты ко мне вернулась знаменитой,
Темно-зеленой веточкой повитой…

Где под ногой, как лист увядший, слава
…
 
   и т.д. и т.п.

   В «Четках» слишком много у начинающего поэта мыслей о «славе», о своей «музе», о тех прекрасных «песнях», которые она поет. Пусть «слава» – крест, но о кресте своем не говорят так часто.
   ИВАНОВ-РАЗУМНИК. Анна Ахматова. Стр. 340

   Сейчас трудно гадать, почему критики поддавались на ее уловки и наивно подтверждали, что она, Анна Ахматова, хотела быть – ЗАБЫТОЙ!

   И как безымянный библейский автор, Ахматова хотела «забытой быть».
   О.А. КЛИНГ. Своеобразие эпического в лирике Ахматовой. Стр. 69

   У Библии не один автор, и большинство из них известны. Если она хотела стать как они – Моисей, апостолы-евангелисты, например, – то надо было заниматься чем-то другим в жизни, а если высокие сравнения все-таки не будем использовать – то забытой Ахматова как раз быть не хотела. Вся долгота ее дней была воспринята ею как шанс рукотворно – обманом, настойчивостью, манипулированием – создать себе памятник.

Солженицын

   Прощенья и любви…

   Премудрости этих добродетелей якобы научила Ахматова Иосифа Бродского. Сама же Ахматова не простила в жизни никого. Да и как простить Солженицыну – славу, Пастернаку – Нобелевскую премию и Марине Цветаевой – то, что она из «demodé», плохо одетой, без такта и обращения, судомойки – когда Ахматова и головы-то сама не чесала – становилась несанкционированно МАРИНОЙ ЦВЕТАЕВОЙ.
 
   Познакомилась с Солженицыным.

   Я ему сказала: «Знаете ли вы, что через месяц вы будете самым знаменитым человеком на земном шаре?» – «Знаю. Но это будет недолго». – «Выдержите ли вы славу?» – «У меня очень здоровые нервы. Я выдержал сталинские лагеря». – «Пастернак не выдержал славы. Выдержать славу очень трудно, особенно позднюю».
   Л.К. ЧУКОВСКАЯ. Записки об Анне Ахматовой. 1952—1962. Стр. 533

   Здесь все. Сначала – конечно, о славе. Она – эксперт по славе. Знаток и подруга Пастернака. Лягнуть Пастернака. А почему это он не выдержал славы? Какой славы он не выдержал? Разве у него была поздняя слава?

   Заговорили о Солженицыне. «Можете представить, что с ним сейчас делается? Мгновенная мировая слава. Он дает урок, подходит к доске, пишет мелом, а все ученики уже читали газеты, полные его именем… Трудно себе это вообразить». – «Ну, вам не так уж трудно» – «Я тогда не стояла у доски».
   Л.К. ЧУКОВСКАЯ. Записки об Анне Ахматовой. 1952—1962. Стр. 55

   Разница не только в том, что она не стояла у доски. Просто все газеты – не были полны ее именем. Мгновенной мировой славы у нее не было. В десятые годы у нее была эстрадная слава. Не мировая, конечно, местная, попсовая, как сейчас говорят. Если Ахматовой есть чем гордиться в «Вечере», то на каких языках они говорят с Солженицыным?

   Анна Андреевна снова и снова о Солженицыне (то есть снова и снова об одном и том же – о славе): «Огромный человек. Надеюсь, он понимает, что его ждет. Было время, я спрашивала, выдержит ли он славу? Помните, накануне «Ивана Денисовича»? Он ответил: «Я выдержал сталинские лагеря». Теперь я спросила: «Вы понимаете, что скоро вас начнут ругать?» – «Конечно!» – «Выдержите?» – «Я выдержал прокурора. Уж сильнее не обругают». – «Вы ошибаетесь. Это другое, совсем другое. Если выдержали прокурора, нельзя быть уверенным, что выдержите ЭТО».
   Л.К. ЧУКОВСКАЯ. Записки об Анне Ахматовой. 1963—1966. Стр. 27

   Она сама НИКОГДА не видела вблизи прокурора и никогда не испытала такой славы, какая была у Солженицына.

   «Прочитала «сиделок тридцать седьмого». Он сказал: «Это не вы говорите, это Россия говорит». Я ответила: «В ваших словах соблазн». Он возразил: «Ну что вы! В вашем возрасте…» Он не знает христианского понятия».
   Анатолий НАЙМАН. Рассказы о Анне Ахматовой. Стр. 185

   Ну ладно Ахматова-то – она уверена, что, кроме нее, никто не знает христианского значения слов «соблазн», «мирская прелесть» и пр. А Найман? Он что, на самом деле думал, как Анна Андреевна, что Солженицын намеревался склонить ее льстивыми речами – к половому акту? И грубо так, мужик-с, говорит ей, что дамочки ее возраста его не интересуют?

   «Ему 44 года, шрам через лоб у переносицы. Выглядит на 35. Лицо чистое, ясное».
   Анатолий НАЙМАН. Рассказы о Анне Ахматовой. Стр. 185

   Понравился, одним словом. Но нет – Солженицын имел в виду, что не хочет обижать ее предположениями, что в ее возрасте – и в его, и в моем, и в вашем – можно думать о жалкой погремушке соблазна славы.
   Напрасно он так думал. Ее волнует только слава.

   «Я ему сказала: «Вы через некоторое время станете всемирно известным. Это тяжело. Я не один раз просыпалась утром знаменитой и знаю это».
   Анатолий НАЙМАН. Рассказы о Анне Ахматовой. Стр. 185

   И Солженицын нашел себе других собеседников…

Часть III
Гражданское мужество

Комиссары

   Понятия моральной чистоплотности, политической брезгливости и пр. были совершенно неведомы Анне Андреевне Ахматовой. Вернее, как всё или почти всё на этом свете, ей это было ведомо – как феномен, – но казалось несущественным, ненужным для жизни: для продвижения, для преуспевания, для славы, и, как всегда, в этом она была права. И сейчас никто не назовет это в числе реальных добродетелей – так, антураж эпохи романтизма. Другое дело, что и эпоха была другая – просто на каждом шагу реально убивали, мучили, расстреливали, пытали – можно было видеть этих мученных людей, потрогать их, поговорить. Конечно, говорить с ними избегали – кому же приятно, в лучшем случае общались, не прекращали знакомства, но тема пыток и расстреливания несчастных по темницам – это было табу. Табу и для Ахматовой. Ее родного сына пытали, но эта тема не стала для нее даже впоследствии чем-то большим, чем конъюнктурной фишкой, а муж, Пунин, предавший ее сына, комиссар, – не потерял ничего в ее глазах.
 

   Она тяжело переживала арест Пунина, жалела его. Скоро арестуют и ее сына, в третий раз, – по показаниям Пунина. <…> Дополнительную тяжесть приносила ей явная напряженность в отношениях между сыном и Пуниным, возникшая уже после первого ареста. Очевидно, какие-то основания были, если в решении прокуратуры глухо сказано о показаниях Пунина против Левы.
   Эмма ГЕРШТЕЙН. Мемуары. Стр. 351

   Она будет до конца жизни подсказывать, чтобы ее называли дважды вдовой. Пунину она хотела быть вдовой.
   ЗНАЯ. Знала – если это знал Лева, ушедший из дома Пунина после освобождения в первый раз. Она, величественная и горделивая, осталась.

   У Льва Николаевича не было своей квартиры, он жил с матерью у Пунина. Он ушел из дома Пунина непосредственно после первого ареста в 1935 г., когда Пунин тоже был арестован, но оба были выпущены Сталиным. О показаниях Н.Н. Пунина против Л. Гумилева здесь (в письме из прокуратуры от 6 июля 1954 г.) говорится.
   Эмма ГЕРШТЕЙН. Мемуары. Стр. 351
 
   Николай Пунин являл собой пример человека, ради фанатичной преданности идее коммунизма не гнушавшегося ничем, в том числе и предательством старых друзей. Чего стоит одна его статья «Попытки реставрации» в газете «Искусство Коммуны», представляющая собой печатный донос на Николая Гумилева, только что вернувшегося в Советскую Россию! Поэт прорвался из-за границы в голодный и холодный Петроград, чтобы помочь своему народу в строительстве новой культуры, а его земляк-царскосел, недавний сотрудник элитарного журнала «Аполлон» Николай Пунин не стыдится публично обозвать стихи Гумилева «гидрой контрреволюции».
   Михаил КРАЛИН. Артур и Анна. Стр. 248

   Через пятнадцать лет Пунин «сдаст», оклевещет в ЧК и сына Ахматовой, Леву Гумилева. Она прощала мужчинам физические побои, моральные унижения – и кровь сына – даже не дала никому повода говорить об этом. Где-нибудь в обширном ахматоведении, в подробнейших восторженных воспоминаниях кто-то хоть раз вспомнил об этом? Она – не Приам, поцеловавший руку убийцы сына. Такого персонажа, как она, не было в греческих трагедиях, потому что они были – о трагедиях. А не о грязи.
   Вот и второй комиссар, по музыкальной части, комиссар МУЗО.

   Артур Лурье, сделавшись комиссаром, не прекратил писать музыку и публиковать свои музыкальные опусы на роскошной веленевой бумаге, благо, и бумага была в его распоряжении. Программной вещью этого времени стал «Наш марш» на слова Маяковского. В одном из журналов того времени был опубликован приказ Наркомпроса № 109 от 3 октября 1918 года: «<…> Особенно желательно разучить с учащимися хоровое и оркестровое исполнение Интернационала, Дубинушки и Нашего марша (слова Маяковского, музыка Артура Лурье) <…>».
   Михаил КРАЛИН. Артур и Анна. Стр. 249

   А вот каков он был в жизни, тогда, когда она себя при нем считала Рахилью. Правда, не любимой, правда, не законной, правда, не избранной (короче, Рахиль – это не она).

   5 декабря я пошел к Маяковскому опять – мы пили чай – и говорили о Лурье. «Сволочь, – говорит Маяк. – Тоже… всякое Лурье лезет в комиссары, от этого Лурья жизни нет! Как-то мы сидели вместе, заговорили о Блоке, о цыганах, он и говорит: едем туда-то, там цыгане, они нам все сыграют, все споют… я ведь комиссар музыкального отдела. А я говорю: «Это все равно, что с околоточным в публичный дом».
   К.И. ЧУКОВСКИЙ. Дневник. 1901—1929. Стр. 150
 
   Маяковскому хватало врожденной брезгливости, чтобы не якшаться с вошедшим во власть комиссаром. Хватало ли ее Ахматовой? Чтобы ответить на этот вопрос, надо понять <…>.
   Михаил КРАЛИН. Артур и Анна. Стр. 249

   Ахматовой ли брезговать Аграновым и попрекать Лилю Брик? Ее комиссары погаже будут.

   Особенно возмущался Пунин, комиссар изобразительных искусств. <…> На столе перед ним лежал портфель. Лицо у него дергалось от нервного тика. Он сказал, что гордится тем, что его забаллотировали в «Дом искусств», ибо это показывает, что буржуазные отбросы ненавидят его… Вдруг Горький встал, очень строгий стал надевать перчатку и, стоя среди комнаты, сказал: «Вот он говорит, что его ненавидят в «Доме искусств». Не знаю. Но я его ненавижу, ненавижу таких людей, как он, и… в их коммунизм не верю». Потом на лестнице говорили мне: «Он раздавил Пунина, как вошь».
   К.И. ЧУКОВСКИЙ. Дневник. 1901—1929. Стр. 144—145

   При власти был и Вольдемар Шилейко.

   1918. Ездила в Москву с Шилейко. У него был мандат, выданный отделом охраны памятников старины и подписанный Н. Троцкой, удостоверяющий, что ему и его жене предоставляется право осматривать различные предметы и накладывать на них печати.
   П.Н. ЛУКНИЦКИЙ. Дневники. Кн. 1. Стр. 34

   Сама Ахматова лично, хоть и комиссарская жена, не расстреливала несчастных по темницам – не довелось. Осматривала разные вещи у владельцев памятников старины, накладывала печати. А понадобилось решить квартирный вопрос, забрать комнату – упекла с помощью нового любовника-комиссара старого мужа-комиссара в психушку. Никакому Агранову не снилось. Там – по свято сбереженному навету (на самом деле ничего не было, но уж очень складно обвинение звучит) – мол, Лиле Брик не хотелось отпускать Маяковского жениться в Париж, и она якобы попросила Агранова с визой Маяковского попридержать. Так ведь не в психушку же упечь, не в тюрягу!
 
   1925 год, март.

   А. Лурье решил вырвать АА от Шилейко. За Шилейко приехала карета скорой помощи, санитары увезли его в больницу. Я: «А предлог какой-нибудь был?» АА: «Предлог? – у него ишиас была… но его в больнице держали месяц».
   П.Н. ЛУКНИЦКИЙ. Дневники. Кн. 1. Стр. 45
 
   «Я знаю ее полную достоинства жизнь…»
   Борис ПАСТЕРНАК – в письме Сталину

   Порыться в архивах Института имени Сербского – может, и найдутся методички по разработкам «юристки» Анны Андреевны Ахматовой. Сколько лет верой и правдой служили борьбе с инакомыслием, а рождены – гением Анны Ахматовой, нашим всем.
   Таков был ее ближний круг. Так что же говорить о писателе № 1 Советской России, красном графе Алексее Толстом, который решил приблизить ее к себе, а ведь он был главным редактором всего на свете, лауреатом, хозяином флигеля ну прямо рядом с особняком Рябушинского-Горького, посылал ей в Ташкенте шофера с продуктовыми корзинами, имел прекрасные костюмы!..
   Упреком Ахматовой – мол, не водись, грех – мог быть только один Осип Мандельштам. Да будет вам!..
 
   Ахматова – Берлину об Алексее Толстом (и Мандельштаме).

   Он мне нравился, хотя он и был причиной гибели лучшего поэта нашей эпохи, которого я любила и который любил меня.
   Анна АХМАТОВА. Т. 5. Стр. 500

   Парадоксы Ахматовой не парадоксальны, как не смешны анекдоты, рассказанные с конца. «На самом деле он подумал… и поэтому сказал так: …» Она взахлеб перечисляет Исайе Берлину своих высокопоставленных друзей – как бы походя, как бы стоя высоко НАД, как бы предоставляя замереть от чудовищности такого сочетания – убийца ее лучшего друга – светски близкий ей человек, ему она подает руку – для поцелуя, щебечет: «Граф» и пр. – игра в фанты на костях. Мандельштам был слишком крупен для Надежды Яковлевны, его образ затмил плоть, даже жена в сверкающей ауре не нащупала тощее тельце, играла с ним в бисер, дала играться и Ахматовой… Поцеловала руку, с провинциальным кокетством протянутую Ахматовой Алексею Толстому. О Ташкенте Ахматова не распространялась перед Берлиным. Пусть знает про «героизм» – и лучше без подробностей.
   Биение себя в грудь Сергеем Есениным прошло Ахматовой незамеченным:

   Не расстреливал несчастных по темницам.

   Как мы знаем, это очень немало, Есенин гордился этим справедливо, Ахматову это не задевало, более того – она была по другую сторону. Пару несчастных можно было бы и расстрелять. А статистика больших чисел в этом деле и вовсе была бы величественна. Ахматова не отказалась бы поиметь в пажах инфернальную фигуру. Толстого она очень любила, хотя он был причиной гибели ее лучшего друга. Рыдает (см. версию И. Берлина). Это не первый и не единственный комиссар, который помогал ей предавать сестер и братьев.
 
   Анна Ахматова – обостренная совесть эпохи. Она очень строго судит – других. Особенно, конечно, женщин.

   «Знаменитый салон должен был бы называться иначе… И половина посетителей – следователи. Всемогущий Агранов был Лилиным очередным любовником. Он, по Лилиной просьбе, не пустил Маяковского в Париж, к Яковлевой, и Маяковский застрелился».
   Л.К. ЧУКОВСКАЯ. Записки об Анне Ахматовой. 1952—1962. Стр. 547

   Есть небольшая разница: всего лишь ИЗ-ЗА Агранова Маяковский застрелился САМ (если здесь вообще было «из-за», но вот «сам» – несомненно было), а Алексей Толстой ЛИЧНО застрелил Мандельштама. Такова, по крайней мере, версия Ахматовой.
 
   После комиссаров пошла мелочь: шпионы.
 
   Юзеф Чапский.

   Бродский: Отношения с Чапским могли быть только осторожными. Ведь он, насколько я знаю, занимался контрразведкой у генерала Андерса.
   Соломон ВОЛКОВ. Диалоги с Бродским. Стр. 247

   Сэр Исайя Берлин.

   Волков: В своих воспоминаниях Берлин настаивает, что шпионом он никогда не был. Но его рапорты из британского посольства в Москве вполне соответствуют советским представлениям о шпионской деятельности.
   Бродский: Советским, но не ахматовским. Иосиф Александрович, а она что – их читала? чтобы сравнивать со своими представлениями или непредставлениями о шпионской деятельности? Хотя Ахматова, думаю, догадывалась о служебных обязанностях Берлина.
   Соломон ВОЛКОВ. Диалоги с Бродским. Стр. 247

   Не сомневаюсь. Похвальная небрезгливость.
   Однако это все-таки ее страна, верно? «Не с теми я, кто бросил землю» и прочее. Она с теми, кто против нее шпионит.
 
   О Цветаевой.

   «Уверяю вас, Лидия Корнеевна, Марина про Сергея была отлично осведомлена».
   Л.К. ЧУКОВСКАЯ. Записки об Анне Ахматовой. 1963—1966. Стр. 259

   Осведомлена-осведомитель-осведомительница… Все – осведомители.
 
   И тут выходит Анна Андреевна Ахматова в белом фраке.

«Героизм»

   Я понял, что ее жизнь была какая-то уникальная. И на меня невероятное впечатление произвели ее гордость, героизм. Она была человек не добрый, не в этом дело. Очень умна, очень царственна.
   Исайя БЕРЛИН. Беседа с Дианой Абаевой-Майерс. Стр. 91

   Героизм Ахматовой, действительно один из столпов ее имиджа, сформировался во время войны. Она жила в Ленинграде и с первых же дней войны стала паниковать. Подробности ее двухмесячного «блокадничества» (ДО начала блокады), бегства (спецбегства), привилегий в пути и авторитетного (с отчетливым иерархическим лагерным душком) проживания в эвакуации в Ташкенте – подверглись неумолимому огероичиванию впоследствии. Люди не могли говорить о ней, не присочинив какую-нибудь героическую подробность.

   Только потом узналось из устных и письменных рассказов Зои Борисовны Томашевской, в каком положении Анна Андреевна очутилась в осажденном Ленинграде. Пунин с Анной Евгеньевной, дочкой Ирой и внучкой Аней был эвакуирован вместе со всей академией художеств в Самарканд. Ахматова осталась одна в опустевшей квартире на Фонтанке. Томашевские взяли ее к себе.
   Эмма ГЕРШТЕЙН. Мемуары. Стр. 302

   Даже если у Томашевских была неправильная информация, Ахматова, когда оказалась у них, могла им спокойно все разъяснить, и никто из них не смог бы никогда, ни письменно, ни устно повторять эту клевету на Пуниных. Значит, эта клевета – не незнание, раз уже упоминаются и кто поименно, и куда, т.е. подробности – клевета исходила от самой Героини.
   Пунины НИКУДА НЕ сбежали, СПАСАЯ себя, БРОСАЯ на произвол судьбы Ее.
 
   Вот как было на самом деле.

   В июле и августе 1941 года А. Ахматова как «неслужащая» привлекалась к общественным работам и дежурствам. Анна Андреевна, я и еще две-три женщины из нашего дома красили противопожарной смесью балки на чердаке Шереметьевского дворца. Обращения управдома к А.А. Ахматовой при вызовах ее на работу и дежурства неизменно сопровождались угрозами и хамством, которые Анна Андреевна с трудом выносила. Все это вынудило ее в конце концов перебраться в писательский дом (канал Грибоедова), здесь ее поддерживала семья Томашевских.
   Воспоминания И.Н. Пуниной.
   ЛЕТОПИСЬ ЖИЗНИ И ТВОРЧЕСТВА. Т. 3. Стр. 57
 

   Ахматова рассказывала:

   «Вы думаете, я хотела уезжать? – я не хотела этого, мне ДВА раза предлагали самолет и наконец сказали, что за мной приедет летчик. Все здесь ужасно, ужасно».
   Л.К. ЧУКОВСКАЯ. Записки об Анне Ахматовой. 1963—1966. Стр. 369
 
   Дневник 1941 год. 25 сентября, вечер, 11 часов.
   Днем зашел Гаршин и сообщил, что Ан. послезавтра улетает из Ленинграда. (Ан. уже давно выехала отсюда и последнее время жила у Томашевского в писательском доме, где есть бомбоубежище. Она очень боится налетов, вообще всего.)
   Николай ПУНИН. Дневники. Письма. Стр. 348
 
   8 сентября.
   8-го бомба упала совсем близко – в Мошковом переулке, потом на Дворцовой набережной. <…> Анна Андреевна запросилась жить в убежище.
   Воспоминания З.Б. Томашевской.
   ЛЕТОПИСЬ ЖИЗНИ И ТВОРЧЕСТВА. Т. 3. Стр. 58
 
   1941 год.
   Странно мне, что Аня так боится: я так привык слышать от нее о смерти, об ее желании умереть. А теперь, когда умереть так легко и просто? Ну, пускай летит!
   Николай ПУНИН. Дневники. Письма. Стр. 348
 
   24 сентября.
   Зашла к Ахматовой, она живет у дворника, убитого артснарядом на ул. Желябова (см. воспоминания З.Б. Томашевской: 17 сентября Анна Андреевна попросила дворника Моисея купить ей пачку «Беломора». Он пошел и не вернулся – но это уж пустяки, мужики-с) в подвале, в темно-темном уголку прихожей, вонючем таком. На досках – матрасишко. На краю, затянутая в платок, с ввалившимися глазами – Анна Ахматова, муза плача, гордость русской поэзии. Она почти голодает, больная, испуганная. И так хорошо сказала: «Я ненавижу Гитлера, я ненавижу Сталина».
   Запись О.Ф. Берггольц.
   ЛЕТОПИСЬ ЖИЗНИ И ТВОРЧЕСТВА. Т. 3. Стр. 59

   Далее будут приведены воспоминания, где Ахматова с озлоблением негодует, как морально опустились ленинградцы после войны – вернее, после блокады, еще до окончания войны. Наверное, можно опуститься морально, или – чувствовать себя опустившимся морально, или, в отчаянии, – назвать себя опустившемся морально – тому, кто съел свою кошку, кто дал умереть своей собаке, кто недодал кусок хлеба своей матери. Недодал, взял себе и съел. И мучается. Считает себя морально опустившимся – он переступил через все, и этого уже не исправишь. Но не Анне Андреевне Ахматовой, мгновенно действительно опустившейся просто от страха в первые же дни войны, пьянствовавшей и объедавшейся в Ташкенте, об этом судить.

   25—26 сентября.
   О записи и передаче по Ленинградскому радио выступления А.А.
   Понесся над вечерним на минуту стихшим Ленинградом глубокий, трагический и гордый голос «музы плача». Но она писала и выступала в те дни совсем не как муза плача, а как истинная и отважная дочь России и Ленинграда.
   Ольга БЕРГГОЛЬЦ. Говорит Ленинград. Стр. 347

   Написав предательски формальные стихи, которые она сама с презрением (к читателям, очевидно) называла «патриотическими», она смогла заставить поверить, что она – отважна: просящаяся в убежище, рассказывающая о «неспокойстве в доме», сбегающая от работ, испуганная и опустившаяся – отважна.
   Это подписание обращения – единственный геройский поступок Анны Андреевны за время войны.

   Вы слышали, верно, о героическим подвиге Раевского, обнявшего двух сыновей и сказавшего: «Погибну с ними, но не поколеблемся!»
   Лев ТОЛСТОЙ. Война и мир

   Такого же рода и беспримерное мужество Ахматовой.

   26 сентября.
   Удостоверение о бронировании жилплощади, выданное А.А. в связи с эвакуацией из Ленинграда.
   ЛЕТОПИСЬ ЖИЗНИ И ТВОРЧЕСТВА. Т. 3. Стр. 59

   За удостоверением следующего дворника посылала или сама отважно сходила?

   28 сентября.
   Решили эвакуировать Ахматову. Она сказала, что ей нужна спутница, иначе она не доберется до места. Она хотела, чтобы ее сопровождала Берггольц. Это была самая влиятельная поэтесса Ленинграда тогда – Ахматова была всегда внимательна к таким вещам. Ольга решительно отказалась эвакуироваться с Ахматовой, и с ней отправилась в путь Никитич.
   Воспоминания Е.Л. Шварца об эвакуации по решению горкома партии А.А.
   ЛЕТОПИСЬ ЖИЗНИ И ТВОРЧЕСТВА. Т. 3. Стр. 60

   Слухи о ее романе с Блоком Ахматова называла народными чаяниями. Встречается Пушкин с Гоголем на Невском проспекте… Летят в эвакуацию Анна Ахматова и Ольга Берггольц – две героические защитницы Ленинграда… Ольга Берггольц решила остаться со своим народом. Я не считаю, что это единственно правильный путь. Я считаю, что в такой момент составлять эффектные пары, как в мазурке, – вот что не совсем этично.

   Нина тогда ничего не знала об Анне Андреевне, кроме того, что она в Ленинграде. «И никуда она оттуда не уедет. Ни за что не уедет», – убежденно говорила она. Однако, слава богу, получилось по-другому.
   Маргарита АЛИГЕР. В последний раз. Стр. 351

   Как еще можно было говорить об Ахматовой?

   Их самолет эскортировали семь самолетов. Она сказала: «Надо было давно уехать».
   Н.Г. ЧУЛКОВА. Об Анне Ахматовой. Стр. 39

   О бегстве, «геройском», конечно, Ахматовой из Ленинграда – ее стих:

 
Все вы мной любоваться могли бы,
Когда в брюхе летучей рыбы
Я от лютой погони спаслась…
 

   Какой образ! И этот «авангардизм» совершенно неожиданного предположения, что кто-то взялся бы любоваться ею, – не для эпатажа, мол «люблю смотреть, как умирают дети», – а просто, чтобы ритмично заполнить строку, когда нечего сказать. Брюхо летучей рыбы – это образ, ради которого все строится (сомнительного достоинства), а уж «я от лютой погони спасалась» – это привычное, это наше, геройское, ахматовское.
   Великая пианистка Мария Юдина была ленинградкой, профессором ленинградской консерватории. За ее религиозность ее лишили преподавательского места, она уехала работать в Москву. Когда началась война и блокада – вернулась – безо всяких брюх летучих рыб, никого – всех вас! – не приглашая любоваться собою.

   Она ездила на фронт, как Вы знаете. В Ленинград, когда он находился в окружении, когда там было очень небезопасно. А ее тянуло всюду. Где была опасность и «грозило гибелью», ее туда тянуло. И она туда ездила очень часто. И там играла. <…> Она считала, что человек существует для того, чтобы сгореть, чтобы отдать себя, чтобы пожертвовать собой.