Страница:
—Но это был не я, сэр, — начал скулить человек, а Айван уже шагал прочь.
Серебристые струи танцевали за аккуратной оградой, и от их брызг в солнечном свете возникали крохотные радуги. В горле у Айвана совсем пересохло. Солнце нещадно палило, асфальт плавился и прилипал к обуви. Жаркие линии поблескивали на его поверхности, как будто в каждой вмятине была маленькая лужица воды.
Дома здесь были большие и изящные. Они возвышались за просторными газонами с миниатюрными фруктовыми деревьями, цветущим кустарником и клумбами. С дороги невозможно было заглянуть в эти дома, их частную жизнь скрывали изгороди и ограды. Железные ворота с украшениями были заперты, на многих висели таблички, предупреждающие о злых собаках. Таблички не обманывали: стоило только подойти к воротам поближе, как огромные откормленные псы, раболепствуя перед хозяевами, оскалив зубы, с лаем бросались к воротам.
Айван услышал из-за ограды голос. Мальчик его возраста поливал газон из шланга, напевая блюз и пританцовывая. Он праздно покручивал шлангом, созидая в воздухе сверкающие водяные дуги.
—Эй, братец.
Мальчик перестал танцевать. Он бросил взгляд сначала на дом, потом на ограду.
—Что такое?
—Прошу у тебя воды попить, можно?
—Бвай… — Мальчик бросил взгляд на дом. — Женщина там очень несчастная и злая, понимаешь.
—Я умру сейчас от жажды, ман. Мальчик все не решался.
—Ну ладно. — Он просунул шланг сквозь решетку ограды. Вода была теплой и пахла резиной, но тем не менее это была вода.
—Одна любовь, парень… Как, по-твоему, я могу взять манго?
—Ты хочешь, чтобы я работу из-за тебя потерял, да? Я дал тебе воды, теперь ты хочешь манго. — Мальчик покачал головой.
—Бвай, я не ел со вчерашнего дня. Видишь, манго на земле лежит, ман. Никто не заметит.
—Лерой, Лерой! С кем это ты там разговариваешь, а?
Мальчик отскочил словно ужаленный. Голос был раздраженный, с подозрительными интонациями или, как только что сказал мальчик, «несчастный и злой».
—Ни с кем, мэм, — невинно пропел мальчик: — Ни с кем не разговариваю, мисс Лиллиан, ни с кем не разговариваю, мэм.
—Старая сука! — процедил он сквозь зубы: — Ну погоди. — Продолжая поливать из шланга, он встал так, что дерево манго заслонило его. — Хожу-брожу, газончик поливаю, — напевал он, побрызгивая на солнце. — Поливаю ваш газончик. — Не обращая внимания на упавший фрукт, он сорвал с дерева два самых больших и спелых и перебросил через ограду.
—Ау, ман, ты бросил — я поймал, — прошептал Айван, схватив манго.
—Все в порядке, — усмехнулся мальчик. — Я уже говорил ей, что не могу есть манго, у меня от них понос.
—Спасибо, братец.
—Я поливаю ваш газончик, мисс Лиллиан, — радостно запел мальчик, созидая в небе радуги.
Айван сильно устал, но это была не просто усталость: что-то произошло внутри него. Он чувствовал, как в нем что-то сморщилось, как сжалось, закрылось, запечаталось то, что всегда было его неотъемлемой частью. Какое-то чувство проникло в него и наполнило тяжестью. Ему не нравилось то место, где он сейчас находился. Улицы шли одна за другой, и по обеим их сторонам стояли ограды или стены, куда ходить запрещалось. Попадались ворота с остриями пик, запертые на замок; стояли молчаливые стражи, выразительно враждебные и неприступные. В один из таких дней он стал бояться и ненавидеть собак. Они бросались к железным воротам с непостижимой для него яростью. Зачем люди живут рядом с такими жестокими зверями? Кто-то открывал ворота или подозрительно выглядывал из-за железных решеток, которые были везде, на каждом окне.
— Что тебе надо? — Это был ответ на его вежливое и дружелюбное: «Доброе утро, мэм». — Отойди подальше от решетки. Собака разорвет тебя на части. Ко мне, Брут.
И Брут, виляя обрубком хвоста и двигаясь как распухшая марионетка, немедленно становился послушным, сладким, как кокосовое молоко.
Никто не говорил «Добрый день». Никто не отвечал иначе, как ледяным тоном, и, по непонятным ему причинам, враждебно, словно он несет личную ответственность за кем-то нанесенные оскорбления. Иногда собаки с лаем и рычанием бежали вдоль изгороди, в ярости кусая стволы деревьев, и, добежав до конца изгороди, передавали эстафету «Бруту» с соседнего двора.
Чувство, что его присутствие нежелательно, что он чужой и презренный, так подавляло, так угнетало… Айван знал, что имеет полное право идти по этой улице и искать работу, но его шаги были нервными и неуверенными.
Одни ворота были приоткрыты. Радостное удивление Айвана сменилось легким беспокойством. Что, если он войдет и окажется один на один с волкообразным чудовищем? Нет, будь в этом дворе такие собаки, ворота, конечно же, были бы заперты. Или нет? Во всяком случае, никакой собаки он не слышит и не видит. Двор без собак, с открытыми воротами? Он все еще пребывал в нерешительности. Почему бы ему не войти — возможно, удастся с кем-нибудь поговорить? Он заглянул во двор. Такой же, как и все дворы; наверняка кто-то здесь есть, и чертова псина, вероятно, уже наблюдает за ним, облизываясь и выжидая, когда он сделает еще один шаг вперед, чтобы отрезать его от ворот. В таком саду вполне могла прятаться собака — очень большой, с множеством кустов и деревьев. Айван встал в открытом проеме ворот и засмотрелся на дом. Такой просторный, такой строгий и с таким множеством замечательных цветов. Нет, лучше все-таки постучать! Дом и сад были перед ним как на ладони. Впервые он не выглядывал из-за закрытых ворот, не смотрел сквозь решетку изгороди или поверх стены. Бог мой, так вот что значит быть богатым! Все так чисто, так красиво, так дорого. Он сделал шаг вперед, остановился, еще один шаг. Ничего не произошло; тогда он медленно двинулся в сторону веранды. Она находилась в тени папоротников, привязанных к длинным палкам, и казалась на жарком солнцепеке таким прохладным и восхитительным местом. Айван осознал вдруг, что идет с легким подобострастным наклоном, осторожно переставляя по гравию свои разбитые ботинки, словно застенчивостью своей позы и походки пытается смягчить дерзость нежданного появления. Поняв это, он ускорил шаг и пошел более твердой походкой.
На веранде Айван увидел женщину. Она сидела откинувшись на кушетке, сделанной из пальмы ротанга, повернувшись спиной к тропинке. Женщина была чем-то занята и не заметила его приближения. Она не была белой. Но Айван не подумал, что она черная, хотя кожа у них была одинаковой. Он был черный. Она была богатая.
Айван стоял и смотрел на нее. На ней была просторная рубашка и плотно облегающие бедра брюки. Одета она была безупречно. Волосы умаслены, уложены, каждый локон на своем месте. Она источала цветущую свежесть. Она красила ногти. Она была само совершенство. Айван робко кашлянул. Женщина резко повернулась, чуть не пролив лак для ногтей на кафельный пол веранды.
—Извините, мэм… Добрый день, мэм…
—Что ты здесь делаешь? — Голос ее был далек от совершенства: острый, режущий, очень неприятный на слух, в нем звучала гневная нота недовольства.
—Я ищу работу, мэм, — Айвану не пришлось заставлять себя, чтобы его голос звучал смиренно. Он уже был устрашен роскошью этого дома и прилегающих к нему шикарных угодий. Он робко улыбнулся.
—Как ты попал сюда?
—Ворота были открыты, мэм, вот я и вошел… — Его тон стал совсем самоуничижительным, когда он попытался приободриться.
Женщина не сказала «нет» по поводу работы. Она посмотрела на него тяжелым оценивающим взглядом, и испуг ее прошел.
—Закрой ворота, когда уйдешь. У меня нет для тебя работы. — Она отвернулась и взяла в руки журнал.
Айван понял, что разговор окончен, но не мог просто так развернуться и уйти.
—Я могу помыть ваш автомобиль, мэм, — сказал он умоляюще, хотя уже понял, что ни какой работы ему тут не будет.
—Мой муж уже помыл его в центре, — бросила она, взглянув на него с презрением, изобразив дугу из симметрично уложенных бровей и угрожая повредить весь макияж на щеках.
—Я могу ухаживать за садом, — быстро сказал он.
—У нас есть садовник. Айван прервал ее словами:
—Я могу делать все что угодно, мэм, все что угодно.
—Слушай, лучше бы ты шел отсюда! Для меня ты ничего не можешь сделать, ровным счетом ничего. Ты понял, что я даю тебе шанс? У нас два пса-родезийца. Они на куски тебя разорвут…
—Ладно, мэм, всего лишь десять центов, прошу вас…
—Не могу поверить в то, что молодые сильные парни способны попрошайничать — вот что разрушает нашу страну. Просят, просят, просят. Неужели тебе не стыдно? Попробуй сам из себя что-нибудь сделать. И, кстати, закрой за собой ворота. Иди.
Женщина смотрела, как он уходит с некоей вызывающей нарочитостью.
— Кто оставил ворота незапертыми? — прикрикнула она на слуг в доме. — Эти люди совсем обнаглели. Только представьте себе, как этот парень смотрел на меня — словно готов был избить, если я не дам ему работы. Не забывайте, что ворота должны быть заперты! — продолжала она. — В следующий раз кто-нибудь ворвется и убьет нас, когда мы будем спать!
На голове у Тюленя был белый сердцевидный шлем. Тюлень был высоким и толстым, и строевой мундир индийского солдата делал его еще толще. Он стоял между стеклянными дверьми, где мог восхищаться своим отражением, видеть подъезжающие лимузины и наслаждаться благами кондиционера. Несмотря на свои габариты, Тюлень был образцовым работником. Он никогда не выказывал спешки, хотя успевал распахнуть дверь прежде, чем автомобиль делал полную остановку, и, выйдя встретить гостей из автомобиля, обгонял тех у дверей гостиницы и держал их открытыми, пока гости входили. Он был необычайно горд своей улыбкой, что и понятно. Не один гость, принося благодарности дирекции гостиницы за прекрасное обслуживание, специально отмечал его улыбку. Одна пожилая леди с поэтической жилкой в душе сказала: «Улыбка такая же теплая и яркая, как кариб-ское солнце». Дирекции эти слова понравились. Она отметила Тюленя в печатном органе гостиницы как «Работника недели». Враги Тюленя, компания парней, околачивающихся возле автостоянки, которых он ежедневно гонял и которые очень точно прозвали его Тюленем, стали называть его «Карибским Улыбальщиком».
Швейцару показалось, что они зашли слишком далеко, насмехаясь над самым ценным его качеством.
Стеклянные двери приоткрылись, и из гостиницы вышел коричневый мужчина, одетый в деловой пиджак тропического покроя, с важной довольной улыбкой человека, который удачно провел свой «час коктейля». Тюлень удостоил его своей фирменной улыбкой, как милостивый черный Будда, и протянул руку. На прощанье он сказал несколько приятных слов, но не стал сопровождать мужчину к автомобилю; эта услуга предназначалась только для иностранных гостей, министров и руководителей местной промышленности.
Находясь в тени, Айван изучал лицо бизнесмена, пока тот перемещал свое тело, поудобнее устраиваясь за рулем. Он казался очень довольным собой, поэтому Айван рискнул приблизиться к нему и постарался, чтобы его слова прозвучали точно так же, как он слышал от других парней.
—Я присмотрел за вашей машиной, сэр, прошу у вас за это десять центов, не больше, сэр.
Бизнесмен улыбнулся с расчетливо-пьяной снисходительностью, как будто говоря: кого ты хочешь обдурить? Сегодня ты смотришь за машиной, а завтра ее украдешь. Думаешь, я тебя не знаю?
—Прошу у вас десять центов, сэр, — с надеждой повторил Айван.
—Нет, ман, за моей машиной присматривает сторож. С ним я и имею дело.
—Но он здесь не все время, сэр, и…
—Нет, приятель, если ты хочешь получить десять центов, иди и попроси у сторожа. — Эти слова бизнесмена почему-то развлекли, он хихикнул и повернул ключ зажигания.
Айван почувствовал на своем плече чью-то тяжелую руку. Он подался вперед.
—Мне не нравится то, что вы здесь собираетесь и тревожите наших гостей; уходи отсюда, парень. — Тюлень был большой и не улыбался.
Было уже довольно поздно; Айван чувствовал себя не в силах идти через весь город к рынку. Но он уже достаточно времени провел на улицах, чтобы понимать, что ему не удастся провести ночь в этом районе, среди гостиниц для туристов, дорогих ресторанов и ночных клубов. Он присел под жестяным навесом автобусной остановки и сделал вид, будто ждет автобус. Когда стало совсем поздно, он свернулся калачиком на сиденье в надежде, что в тени навеса полицейские его не заметят. К утру пошел ровный дождь. Дождь был теплым, его негромкая барабанная дробь заглушала звуки улицы, поэтому он сумел еще глубже погрузиться в сон.
Айвана разбудила порция грязной воды из переполненной канавы, плеснувшая из-под колес мчащейся машины. Кажется, водитель нарочно проехался по канаве, чтобы оставить позади себя шлейф воды, словно он едет в моторной лодке.
—Спасибо тебе, сукин сын, — пробормотал Айван и потянулся всеми окостеневшими членами.
Постепенно Айван стал утрачивать чувство времени. В его сознании дни бежали друг за другом как один, и он не мог уже сказать, в какой из дней случилось то-то и в какой — то-то, и сколько недель прошло с тех пор, как он сошел с автобуса Кули Мана. Единственной безусловной реальностью была ежедневная уличная толчея. А еще поиск: что съесть — днем и где поспать — ночью. Иногда Айван подумывал о билете в Голубой Залив. Его план стать певцом так и остался не воплощенным, был отодвинут на заднюю полку сознания и пылился там, как некогда любимая книга, отложенная и забытая. Сейчас его стремления не шли дальше текущей заботы о еде. Надежды найти работу и жилье — еще недавно столь насущные и осязаемые — увяли и тоже отошли на задний план. Последняя энергия, которая оставалась в нем после нелегких поисков средств к существованию, рассеивалась в безуспешных попытках понять, что же приводит в движение эти пыльные, так и не разгаданные им улицы и как он сам связан с этим миром. Но это было очень непросто: ему казалось, что и мысли его становятся все медлительнее. С каждым днем Айван физически слабел, двигался медленнее, и все меньше интересовался новинками и чудесами, поначалу поражавшими его воображение. Бее чаще и чаще он пребывал в какой-то прострации, усевшись в тени, и, ни о чем особенном не думая, дремал с открытыми глазами… Сидя 6 забвении лимба…
Иногда до него доходили слухи о работе. Поначалу, естественно, адреналин в его крови поднимался и он, полный надежд и уверенности, спешил к возможному месту работы, чтобы в очередной раз наткнуться на скалу: «Нет навыков, нет партийной принадлежности, нет рекомендаций». А богатые предместья? Их он возненавидел невероятно глубоко, навсегда затаил к ним злобу, обнаружив в этих враждебных местах унижение, оскорбление и даже прямую опасность для себя. Немало времени он проводил, шатаясь по рынку, где забывался в суете и суматохе. Здесь он мог помочь покупателю поднести сумки и таким образом заработать несколько монет, выпросить или украсть кусок сахарного тростника, апельсин, манго. Жаркие полдни Айван коротал под деревом, время от времени обмениваясь репликами с продавцом ледяных шариков Сталки или с торговкой манго мисс Мэри. Он так и не поспал на дереве, хотя ему не раз приходило в голову, что это гораздо чище и здоровее, чем в картонном ящике на асфальте.
Как-то, выходя из туалета, Айван столкнулся с группой торговок, только что пришедших на рынок. Его глаза встретились с глазами высокой черной женщины, которая без всяких усилий несла на голоае две тяжелых корзины с ямсом — того особенного сорта, которым славился его округ. Айван остановился в замешательстве и тут же бросился обратно в туалет, узнав в женщине мисс Жемчужину, жену Джо Бека. Она не могла его не заметить, но отвела взгляд, будто не узнала. Айван почувствовал облегчение. Потом ему пришло в голову, что она его узнала, но не захотела разговаривать при свидетелях с каким-то бродягой. Айван подошел к зеркалу и посмотрел на себя. Волосы были тусклые и взъерошенные, кожа приобрела пепельный оттенок, не просто пыльный, а какой-то нездоровый. Оказалось, что ему нелегко стало глядеть в собственные глаза, для этого требовалось усилие. Он заставил себя — и на какое-то мгновение встретился с уклончивыми, безжизненными, призрачными глазами незнакомца — но не смог вынести его долгого взгляда. Ботинки развалились, одежда стала грязной. С этих пор Айван стал приходить в туалет ежедневно утром и вечером и мыться из цистерны. Иногда он стирал одежду и, надев ее на себя мокрой, сидел на солнце до тех пор, пока она не просохнет. Теперь на рынке ему стало неуютно. Каждый день он встречал кого-нибудь, кто напоминал ему о доме, и, чтобы избежать подобных встреч, старался как можно дольше не появляться там.
Мисс Аманда могла бы сказать, что это промысел Божий, а мисс Дэйзи воскликнула бы «Аминь!», но в то утро на Рынок Коронации его привел самый обычный голод.
Айван пришел сюда, спасаясь бегством от запаха мясных пирожков, которые жарились на жестяном противне под деревом. В коленях была привычная слабость, кожу, подобно холодной рубашке, покрывала испарина. Он не знал, чего он страшился больше: голода, который тупо гудел в глубине его желудка, или сопутствующих голоду слабости в теле и дурману в голове. В этом состоянии он чувствовал себя уязвимым, брошенным на произвол любого встречного, даже маленького ребенка. Он не смотрел в глаза окружающих, опасаясь их слов и жестов, и с особой осторожностью передвигался, чтобы не наступить случайно кому-нибудь на ногу и не задеть кого-то, услышав в ответ слова возмущения. В этом состоянии Айван старался сделаться как можно незаметнее, и действительно, даже его походка стала почти невесомой. Он едва-едва существовал.
Форма, цвет и запах фруктов дразнили его воображение. Но куда сильнее он жаждал мяса: запаха и сока поджаренной плоти, хрустящего жирного мяса — того единственного, что, как казалось его голодному воображению, могло заполнить пустоту в нем и восстановить его силы. Вид человека, который ел мясной пирожок, был для него невыносим, как и запах коптящейся рыбы. Временами запах жареной свинины с такой силой проникал ему в ноздри, что перед глазами вставала вся картина: жар жаровни — и коричневая корочка, что морщилась и пузырилась над багровыми углями. Айван не мог оторвать глаз от большой корзины с персиками, стоявшей перед толстой женщиной, которая, как ему показалось, задремала. Стащить их было нетрудно, по крайней мере, вполне возможно. Он подошел с отсутствующим выражением на лице, которое, тем не менее, появилось от напряжения, и незаметно сунул руку в корзину. Нащупав большой и спелый персик, начал потихоньку его вытаскивать, но вдруг почувствовал нажим — словно огненную ниточку — на свое запястье. Он посмотрел. На его запястье, не сильно, но прочно лежал увесистый, заточенный с обеих сторон рыночный нож, используемый для очистки ямса.
—Ты понимаешь, что еще чуть-чуть, и ты бы украл его, бвай? — спросила женщина.
Айван понял, что все на него смотрят и видят его стыд.
—Отвечай, бвай! — Ее голос был мягким и негромким.
Он смотрел себе под ноги.
—Голодный я, проголодался, ма.
—Взгляни на меня, сынок.
Перед ним стояла полная черная женщина. Лицо ее под красным шерстяным платком своими линиями и морщинами, казалось, располагало к веселью и смеху. Сейчас она не смеялась, хотя и сердитой не казалась, но от взгляда, которым она его удостоила, он почувствовать себя еще хуже. Она убрала нож.
— Попроси! Ты ведь можешь попросить, сынок. Можешь взять его — от меня не убудет. По мне, так ты не похож на закоренелого криминала. Слушай меня, бвай. У старых людей есть пословица: «Если человек спит в совином гнезде, это еще не значит, что совиное гнездо его дом». Ты понял? У тебя никого нет? Ладно, возьми персик — и иди ищи самого себя, ман. Я вижу, что здесь — не твоя родина.
Айван молча взял фрукт. Неожиданная доброта женщины потрясла его. Он ожидал громких оскорблений и даже побоев — продавцы не знали пощады к ворам, особенно к тем немногим, которые попадались. Он хотел сказать что-то хорошее этой женщине, но, когда посмотрел на нее, она уже улыбалась какой-то покупательнице. «Дорогая миссис, покупайте персики, замечательные персики. Вот они все тут…» И даже за эти слова он был ей благодарен.
Словно ведро с холодной водой, вылитое на спящего пьяницу, этот случай пробудил его. Айван сел и принялся есть персик, а из глаз его текли слезы, с которыми он никак не мог совладать. Но со слезами проступило понимание. Только сейчас сумел Айван посмотреть со стороны на то, что с ним происходит. Он был похож на человека, очнувшегося от долгого одурманивающего сна. Теперь он видел все, что случилось с ним со дня прибытия, в новом свете, и кое-что к тому же вспомнил. Одежда на нем показалась ему какой-то незнакомой. Айван вскочил на ноги и принялся рыться в карманах. Есть! В ладони он сжимал потертую разбухшую картонку — визитную карточку, которую дала ему когда-то мисс Дэйзи, с тусклыми, но все-таки различимыми буквами:
КНИГА ТРЕТЬЯ
Его преподобие пастор Сайрус Мордехай Рамсай (СИ), защитник веры, предавался размышлениям в своем небольшом офисе, что находился рядом с Молитвенным домом верных, под каковым названием было известно основное здание церкви — высокое трехгранное строение из бетонных блоков. Он размышлял о деяниях рук своих и был, что называется, «глубоко удовлетворен». На то имелись причины: несмотря на относительную молодость — ему исполнилось всего тридцать пять — он мог взирать, по его собственным словам, вперед и назад без тревоги и сожалений. Назад — на солидный образчик жизни доброго христианина, вперед — к новым свершениям и наградам за веру.
Конечно, предостерегал он себя, осторожность никогда не бывает излишней; ямы и ловушки мира сего, дьявол и искушения плоти подстерегают тебя повсюду. Никто лучше него не знает, как сильные и могучие падали в одночасье. Любовь не превозносится, она не может быть самодовольной. Смирение — вот верное слово. В его положении человек должен еще сильнее бороться с грехом гордыни, смиренно ходить перед Богом. Мысль эта проникла ему в сердце, и он не мог устоять, чтобы не повторить ее негромко вслух: «Смиренно ходить перед Богом, аминь».
Никто не может обвинить его в самодовольстве. И однако же никто не станет отрицать и того, что его миссия в Западном Кингстоне является беспримерной работой во славу благочестия, как сказал мэр города в прошлом году в день открытия Молитвенного дома. И хотя окончательную хвалу следует вознести, конечно, Господу, небольшая мера отпущена и Его стойкому стражу веры, пребывающему в самой гуще битвы.
Стул скрипнул, когда пастор Рамсай чуть откинулся назад и позволил своему взгляду пробежаться по фасаду Молитвенного дома, видному в открытое окно. Массивный серый треугольник стоял освещенный солнцем, и его бетонная конструкция вырастала до чрезвычайных размеров. Пастор совершенно ни в чем не был уверен, когда группа из Теннесси посетила его с предложением, но в конце концов их союз оправдал себя и оказался благословенным. Аббревиатура СИ поначалу их беспокоила, пока он не объяснил своему другу, доктору Джеймсу Эрлу Калпер-реру — доктору Джимми, — что паства почувствует себя обманутой, если их настоятель не будет носить подобающий титул и, в конце концов, не кто иной, как паства, наградила его этим определением. Смятение полностью рассеялось, когда пастор объяснил, что СИ означает «Слуга Иисусов». Потускневшие было голубые глаза доктора Джимми вновь загорелись: «Отлично, Сай, хорошо все то, что хорошо работает на Иисуса». Доктор Джимми был секретарем Департамента зарубежных миссий, принадлежащего к прагматической фундаменталистской ветви Западных баптистов, которая приняла и утвердила миссию пастора как «свидетельство из-за границы».
Но поначалу пастора Рамсая обуревали сомнения. Форма строения показалась ему слишком чужеземной, совершенно не похожей на церковь, как, впрочем, и на любое, известное ему здание. Сомнения покинули его, когда доктор Джимми объяснил, что это точная, несколько уменьшенная копия церкви в Мемфисе и что предложение строить по этому проекту — большая честь, оказываемая далеко не всякой общине прихожан, а тем более только что присоединенному к объединению зарубежной паствы. Она должна стать, сказал доктор Джимми, энергично жестикулируя, «демонстрацией во имя Христа», и в его по-детски наивных голубых глазах засверкал огонек. И она стала, раздумывал пастор, да, она стала таковой. Разъедающие душу опасения полностью рассеялись, когда пастор услышал о благотворительной программе братской Христанской ассоциации, которую Департамент зарубежных миссий предполагал расширить в связи с установлением Молитвенного дома, «зримого и осязаемого символа их участия в невидимой брани за души и сердца людей Западного Кингстона, аминь».
Серебристые струи танцевали за аккуратной оградой, и от их брызг в солнечном свете возникали крохотные радуги. В горле у Айвана совсем пересохло. Солнце нещадно палило, асфальт плавился и прилипал к обуви. Жаркие линии поблескивали на его поверхности, как будто в каждой вмятине была маленькая лужица воды.
Дома здесь были большие и изящные. Они возвышались за просторными газонами с миниатюрными фруктовыми деревьями, цветущим кустарником и клумбами. С дороги невозможно было заглянуть в эти дома, их частную жизнь скрывали изгороди и ограды. Железные ворота с украшениями были заперты, на многих висели таблички, предупреждающие о злых собаках. Таблички не обманывали: стоило только подойти к воротам поближе, как огромные откормленные псы, раболепствуя перед хозяевами, оскалив зубы, с лаем бросались к воротам.
Айван услышал из-за ограды голос. Мальчик его возраста поливал газон из шланга, напевая блюз и пританцовывая. Он праздно покручивал шлангом, созидая в воздухе сверкающие водяные дуги.
—Эй, братец.
Мальчик перестал танцевать. Он бросил взгляд сначала на дом, потом на ограду.
—Что такое?
—Прошу у тебя воды попить, можно?
—Бвай… — Мальчик бросил взгляд на дом. — Женщина там очень несчастная и злая, понимаешь.
—Я умру сейчас от жажды, ман. Мальчик все не решался.
—Ну ладно. — Он просунул шланг сквозь решетку ограды. Вода была теплой и пахла резиной, но тем не менее это была вода.
—Одна любовь, парень… Как, по-твоему, я могу взять манго?
—Ты хочешь, чтобы я работу из-за тебя потерял, да? Я дал тебе воды, теперь ты хочешь манго. — Мальчик покачал головой.
—Бвай, я не ел со вчерашнего дня. Видишь, манго на земле лежит, ман. Никто не заметит.
—Лерой, Лерой! С кем это ты там разговариваешь, а?
Мальчик отскочил словно ужаленный. Голос был раздраженный, с подозрительными интонациями или, как только что сказал мальчик, «несчастный и злой».
—Ни с кем, мэм, — невинно пропел мальчик: — Ни с кем не разговариваю, мисс Лиллиан, ни с кем не разговариваю, мэм.
—Старая сука! — процедил он сквозь зубы: — Ну погоди. — Продолжая поливать из шланга, он встал так, что дерево манго заслонило его. — Хожу-брожу, газончик поливаю, — напевал он, побрызгивая на солнце. — Поливаю ваш газончик. — Не обращая внимания на упавший фрукт, он сорвал с дерева два самых больших и спелых и перебросил через ограду.
—Ау, ман, ты бросил — я поймал, — прошептал Айван, схватив манго.
—Все в порядке, — усмехнулся мальчик. — Я уже говорил ей, что не могу есть манго, у меня от них понос.
—Спасибо, братец.
—Я поливаю ваш газончик, мисс Лиллиан, — радостно запел мальчик, созидая в небе радуги.
Айван сильно устал, но это была не просто усталость: что-то произошло внутри него. Он чувствовал, как в нем что-то сморщилось, как сжалось, закрылось, запечаталось то, что всегда было его неотъемлемой частью. Какое-то чувство проникло в него и наполнило тяжестью. Ему не нравилось то место, где он сейчас находился. Улицы шли одна за другой, и по обеим их сторонам стояли ограды или стены, куда ходить запрещалось. Попадались ворота с остриями пик, запертые на замок; стояли молчаливые стражи, выразительно враждебные и неприступные. В один из таких дней он стал бояться и ненавидеть собак. Они бросались к железным воротам с непостижимой для него яростью. Зачем люди живут рядом с такими жестокими зверями? Кто-то открывал ворота или подозрительно выглядывал из-за железных решеток, которые были везде, на каждом окне.
— Что тебе надо? — Это был ответ на его вежливое и дружелюбное: «Доброе утро, мэм». — Отойди подальше от решетки. Собака разорвет тебя на части. Ко мне, Брут.
И Брут, виляя обрубком хвоста и двигаясь как распухшая марионетка, немедленно становился послушным, сладким, как кокосовое молоко.
Никто не говорил «Добрый день». Никто не отвечал иначе, как ледяным тоном, и, по непонятным ему причинам, враждебно, словно он несет личную ответственность за кем-то нанесенные оскорбления. Иногда собаки с лаем и рычанием бежали вдоль изгороди, в ярости кусая стволы деревьев, и, добежав до конца изгороди, передавали эстафету «Бруту» с соседнего двора.
Чувство, что его присутствие нежелательно, что он чужой и презренный, так подавляло, так угнетало… Айван знал, что имеет полное право идти по этой улице и искать работу, но его шаги были нервными и неуверенными.
Одни ворота были приоткрыты. Радостное удивление Айвана сменилось легким беспокойством. Что, если он войдет и окажется один на один с волкообразным чудовищем? Нет, будь в этом дворе такие собаки, ворота, конечно же, были бы заперты. Или нет? Во всяком случае, никакой собаки он не слышит и не видит. Двор без собак, с открытыми воротами? Он все еще пребывал в нерешительности. Почему бы ему не войти — возможно, удастся с кем-нибудь поговорить? Он заглянул во двор. Такой же, как и все дворы; наверняка кто-то здесь есть, и чертова псина, вероятно, уже наблюдает за ним, облизываясь и выжидая, когда он сделает еще один шаг вперед, чтобы отрезать его от ворот. В таком саду вполне могла прятаться собака — очень большой, с множеством кустов и деревьев. Айван встал в открытом проеме ворот и засмотрелся на дом. Такой просторный, такой строгий и с таким множеством замечательных цветов. Нет, лучше все-таки постучать! Дом и сад были перед ним как на ладони. Впервые он не выглядывал из-за закрытых ворот, не смотрел сквозь решетку изгороди или поверх стены. Бог мой, так вот что значит быть богатым! Все так чисто, так красиво, так дорого. Он сделал шаг вперед, остановился, еще один шаг. Ничего не произошло; тогда он медленно двинулся в сторону веранды. Она находилась в тени папоротников, привязанных к длинным палкам, и казалась на жарком солнцепеке таким прохладным и восхитительным местом. Айван осознал вдруг, что идет с легким подобострастным наклоном, осторожно переставляя по гравию свои разбитые ботинки, словно застенчивостью своей позы и походки пытается смягчить дерзость нежданного появления. Поняв это, он ускорил шаг и пошел более твердой походкой.
На веранде Айван увидел женщину. Она сидела откинувшись на кушетке, сделанной из пальмы ротанга, повернувшись спиной к тропинке. Женщина была чем-то занята и не заметила его приближения. Она не была белой. Но Айван не подумал, что она черная, хотя кожа у них была одинаковой. Он был черный. Она была богатая.
Айван стоял и смотрел на нее. На ней была просторная рубашка и плотно облегающие бедра брюки. Одета она была безупречно. Волосы умаслены, уложены, каждый локон на своем месте. Она источала цветущую свежесть. Она красила ногти. Она была само совершенство. Айван робко кашлянул. Женщина резко повернулась, чуть не пролив лак для ногтей на кафельный пол веранды.
—Извините, мэм… Добрый день, мэм…
—Что ты здесь делаешь? — Голос ее был далек от совершенства: острый, режущий, очень неприятный на слух, в нем звучала гневная нота недовольства.
—Я ищу работу, мэм, — Айвану не пришлось заставлять себя, чтобы его голос звучал смиренно. Он уже был устрашен роскошью этого дома и прилегающих к нему шикарных угодий. Он робко улыбнулся.
—Как ты попал сюда?
—Ворота были открыты, мэм, вот я и вошел… — Его тон стал совсем самоуничижительным, когда он попытался приободриться.
Женщина не сказала «нет» по поводу работы. Она посмотрела на него тяжелым оценивающим взглядом, и испуг ее прошел.
—Закрой ворота, когда уйдешь. У меня нет для тебя работы. — Она отвернулась и взяла в руки журнал.
Айван понял, что разговор окончен, но не мог просто так развернуться и уйти.
—Я могу помыть ваш автомобиль, мэм, — сказал он умоляюще, хотя уже понял, что ни какой работы ему тут не будет.
—Мой муж уже помыл его в центре, — бросила она, взглянув на него с презрением, изобразив дугу из симметрично уложенных бровей и угрожая повредить весь макияж на щеках.
—Я могу ухаживать за садом, — быстро сказал он.
—У нас есть садовник. Айван прервал ее словами:
—Я могу делать все что угодно, мэм, все что угодно.
—Слушай, лучше бы ты шел отсюда! Для меня ты ничего не можешь сделать, ровным счетом ничего. Ты понял, что я даю тебе шанс? У нас два пса-родезийца. Они на куски тебя разорвут…
—Ладно, мэм, всего лишь десять центов, прошу вас…
—Не могу поверить в то, что молодые сильные парни способны попрошайничать — вот что разрушает нашу страну. Просят, просят, просят. Неужели тебе не стыдно? Попробуй сам из себя что-нибудь сделать. И, кстати, закрой за собой ворота. Иди.
Женщина смотрела, как он уходит с некоей вызывающей нарочитостью.
— Кто оставил ворота незапертыми? — прикрикнула она на слуг в доме. — Эти люди совсем обнаглели. Только представьте себе, как этот парень смотрел на меня — словно готов был избить, если я не дам ему работы. Не забывайте, что ворота должны быть заперты! — продолжала она. — В следующий раз кто-нибудь ворвется и убьет нас, когда мы будем спать!
На голове у Тюленя был белый сердцевидный шлем. Тюлень был высоким и толстым, и строевой мундир индийского солдата делал его еще толще. Он стоял между стеклянными дверьми, где мог восхищаться своим отражением, видеть подъезжающие лимузины и наслаждаться благами кондиционера. Несмотря на свои габариты, Тюлень был образцовым работником. Он никогда не выказывал спешки, хотя успевал распахнуть дверь прежде, чем автомобиль делал полную остановку, и, выйдя встретить гостей из автомобиля, обгонял тех у дверей гостиницы и держал их открытыми, пока гости входили. Он был необычайно горд своей улыбкой, что и понятно. Не один гость, принося благодарности дирекции гостиницы за прекрасное обслуживание, специально отмечал его улыбку. Одна пожилая леди с поэтической жилкой в душе сказала: «Улыбка такая же теплая и яркая, как кариб-ское солнце». Дирекции эти слова понравились. Она отметила Тюленя в печатном органе гостиницы как «Работника недели». Враги Тюленя, компания парней, околачивающихся возле автостоянки, которых он ежедневно гонял и которые очень точно прозвали его Тюленем, стали называть его «Карибским Улыбальщиком».
Швейцару показалось, что они зашли слишком далеко, насмехаясь над самым ценным его качеством.
Стеклянные двери приоткрылись, и из гостиницы вышел коричневый мужчина, одетый в деловой пиджак тропического покроя, с важной довольной улыбкой человека, который удачно провел свой «час коктейля». Тюлень удостоил его своей фирменной улыбкой, как милостивый черный Будда, и протянул руку. На прощанье он сказал несколько приятных слов, но не стал сопровождать мужчину к автомобилю; эта услуга предназначалась только для иностранных гостей, министров и руководителей местной промышленности.
Находясь в тени, Айван изучал лицо бизнесмена, пока тот перемещал свое тело, поудобнее устраиваясь за рулем. Он казался очень довольным собой, поэтому Айван рискнул приблизиться к нему и постарался, чтобы его слова прозвучали точно так же, как он слышал от других парней.
—Я присмотрел за вашей машиной, сэр, прошу у вас за это десять центов, не больше, сэр.
Бизнесмен улыбнулся с расчетливо-пьяной снисходительностью, как будто говоря: кого ты хочешь обдурить? Сегодня ты смотришь за машиной, а завтра ее украдешь. Думаешь, я тебя не знаю?
—Прошу у вас десять центов, сэр, — с надеждой повторил Айван.
—Нет, ман, за моей машиной присматривает сторож. С ним я и имею дело.
—Но он здесь не все время, сэр, и…
—Нет, приятель, если ты хочешь получить десять центов, иди и попроси у сторожа. — Эти слова бизнесмена почему-то развлекли, он хихикнул и повернул ключ зажигания.
Айван почувствовал на своем плече чью-то тяжелую руку. Он подался вперед.
—Мне не нравится то, что вы здесь собираетесь и тревожите наших гостей; уходи отсюда, парень. — Тюлень был большой и не улыбался.
Было уже довольно поздно; Айван чувствовал себя не в силах идти через весь город к рынку. Но он уже достаточно времени провел на улицах, чтобы понимать, что ему не удастся провести ночь в этом районе, среди гостиниц для туристов, дорогих ресторанов и ночных клубов. Он присел под жестяным навесом автобусной остановки и сделал вид, будто ждет автобус. Когда стало совсем поздно, он свернулся калачиком на сиденье в надежде, что в тени навеса полицейские его не заметят. К утру пошел ровный дождь. Дождь был теплым, его негромкая барабанная дробь заглушала звуки улицы, поэтому он сумел еще глубже погрузиться в сон.
Айвана разбудила порция грязной воды из переполненной канавы, плеснувшая из-под колес мчащейся машины. Кажется, водитель нарочно проехался по канаве, чтобы оставить позади себя шлейф воды, словно он едет в моторной лодке.
—Спасибо тебе, сукин сын, — пробормотал Айван и потянулся всеми окостеневшими членами.
Постепенно Айван стал утрачивать чувство времени. В его сознании дни бежали друг за другом как один, и он не мог уже сказать, в какой из дней случилось то-то и в какой — то-то, и сколько недель прошло с тех пор, как он сошел с автобуса Кули Мана. Единственной безусловной реальностью была ежедневная уличная толчея. А еще поиск: что съесть — днем и где поспать — ночью. Иногда Айван подумывал о билете в Голубой Залив. Его план стать певцом так и остался не воплощенным, был отодвинут на заднюю полку сознания и пылился там, как некогда любимая книга, отложенная и забытая. Сейчас его стремления не шли дальше текущей заботы о еде. Надежды найти работу и жилье — еще недавно столь насущные и осязаемые — увяли и тоже отошли на задний план. Последняя энергия, которая оставалась в нем после нелегких поисков средств к существованию, рассеивалась в безуспешных попытках понять, что же приводит в движение эти пыльные, так и не разгаданные им улицы и как он сам связан с этим миром. Но это было очень непросто: ему казалось, что и мысли его становятся все медлительнее. С каждым днем Айван физически слабел, двигался медленнее, и все меньше интересовался новинками и чудесами, поначалу поражавшими его воображение. Бее чаще и чаще он пребывал в какой-то прострации, усевшись в тени, и, ни о чем особенном не думая, дремал с открытыми глазами… Сидя 6 забвении лимба…
Иногда до него доходили слухи о работе. Поначалу, естественно, адреналин в его крови поднимался и он, полный надежд и уверенности, спешил к возможному месту работы, чтобы в очередной раз наткнуться на скалу: «Нет навыков, нет партийной принадлежности, нет рекомендаций». А богатые предместья? Их он возненавидел невероятно глубоко, навсегда затаил к ним злобу, обнаружив в этих враждебных местах унижение, оскорбление и даже прямую опасность для себя. Немало времени он проводил, шатаясь по рынку, где забывался в суете и суматохе. Здесь он мог помочь покупателю поднести сумки и таким образом заработать несколько монет, выпросить или украсть кусок сахарного тростника, апельсин, манго. Жаркие полдни Айван коротал под деревом, время от времени обмениваясь репликами с продавцом ледяных шариков Сталки или с торговкой манго мисс Мэри. Он так и не поспал на дереве, хотя ему не раз приходило в голову, что это гораздо чище и здоровее, чем в картонном ящике на асфальте.
Как-то, выходя из туалета, Айван столкнулся с группой торговок, только что пришедших на рынок. Его глаза встретились с глазами высокой черной женщины, которая без всяких усилий несла на голоае две тяжелых корзины с ямсом — того особенного сорта, которым славился его округ. Айван остановился в замешательстве и тут же бросился обратно в туалет, узнав в женщине мисс Жемчужину, жену Джо Бека. Она не могла его не заметить, но отвела взгляд, будто не узнала. Айван почувствовал облегчение. Потом ему пришло в голову, что она его узнала, но не захотела разговаривать при свидетелях с каким-то бродягой. Айван подошел к зеркалу и посмотрел на себя. Волосы были тусклые и взъерошенные, кожа приобрела пепельный оттенок, не просто пыльный, а какой-то нездоровый. Оказалось, что ему нелегко стало глядеть в собственные глаза, для этого требовалось усилие. Он заставил себя — и на какое-то мгновение встретился с уклончивыми, безжизненными, призрачными глазами незнакомца — но не смог вынести его долгого взгляда. Ботинки развалились, одежда стала грязной. С этих пор Айван стал приходить в туалет ежедневно утром и вечером и мыться из цистерны. Иногда он стирал одежду и, надев ее на себя мокрой, сидел на солнце до тех пор, пока она не просохнет. Теперь на рынке ему стало неуютно. Каждый день он встречал кого-нибудь, кто напоминал ему о доме, и, чтобы избежать подобных встреч, старался как можно дольше не появляться там.
Мисс Аманда могла бы сказать, что это промысел Божий, а мисс Дэйзи воскликнула бы «Аминь!», но в то утро на Рынок Коронации его привел самый обычный голод.
Айван пришел сюда, спасаясь бегством от запаха мясных пирожков, которые жарились на жестяном противне под деревом. В коленях была привычная слабость, кожу, подобно холодной рубашке, покрывала испарина. Он не знал, чего он страшился больше: голода, который тупо гудел в глубине его желудка, или сопутствующих голоду слабости в теле и дурману в голове. В этом состоянии он чувствовал себя уязвимым, брошенным на произвол любого встречного, даже маленького ребенка. Он не смотрел в глаза окружающих, опасаясь их слов и жестов, и с особой осторожностью передвигался, чтобы не наступить случайно кому-нибудь на ногу и не задеть кого-то, услышав в ответ слова возмущения. В этом состоянии Айван старался сделаться как можно незаметнее, и действительно, даже его походка стала почти невесомой. Он едва-едва существовал.
Форма, цвет и запах фруктов дразнили его воображение. Но куда сильнее он жаждал мяса: запаха и сока поджаренной плоти, хрустящего жирного мяса — того единственного, что, как казалось его голодному воображению, могло заполнить пустоту в нем и восстановить его силы. Вид человека, который ел мясной пирожок, был для него невыносим, как и запах коптящейся рыбы. Временами запах жареной свинины с такой силой проникал ему в ноздри, что перед глазами вставала вся картина: жар жаровни — и коричневая корочка, что морщилась и пузырилась над багровыми углями. Айван не мог оторвать глаз от большой корзины с персиками, стоявшей перед толстой женщиной, которая, как ему показалось, задремала. Стащить их было нетрудно, по крайней мере, вполне возможно. Он подошел с отсутствующим выражением на лице, которое, тем не менее, появилось от напряжения, и незаметно сунул руку в корзину. Нащупав большой и спелый персик, начал потихоньку его вытаскивать, но вдруг почувствовал нажим — словно огненную ниточку — на свое запястье. Он посмотрел. На его запястье, не сильно, но прочно лежал увесистый, заточенный с обеих сторон рыночный нож, используемый для очистки ямса.
—Ты понимаешь, что еще чуть-чуть, и ты бы украл его, бвай? — спросила женщина.
Айван понял, что все на него смотрят и видят его стыд.
—Отвечай, бвай! — Ее голос был мягким и негромким.
Он смотрел себе под ноги.
—Голодный я, проголодался, ма.
—Взгляни на меня, сынок.
Перед ним стояла полная черная женщина. Лицо ее под красным шерстяным платком своими линиями и морщинами, казалось, располагало к веселью и смеху. Сейчас она не смеялась, хотя и сердитой не казалась, но от взгляда, которым она его удостоила, он почувствовать себя еще хуже. Она убрала нож.
— Попроси! Ты ведь можешь попросить, сынок. Можешь взять его — от меня не убудет. По мне, так ты не похож на закоренелого криминала. Слушай меня, бвай. У старых людей есть пословица: «Если человек спит в совином гнезде, это еще не значит, что совиное гнездо его дом». Ты понял? У тебя никого нет? Ладно, возьми персик — и иди ищи самого себя, ман. Я вижу, что здесь — не твоя родина.
Айван молча взял фрукт. Неожиданная доброта женщины потрясла его. Он ожидал громких оскорблений и даже побоев — продавцы не знали пощады к ворам, особенно к тем немногим, которые попадались. Он хотел сказать что-то хорошее этой женщине, но, когда посмотрел на нее, она уже улыбалась какой-то покупательнице. «Дорогая миссис, покупайте персики, замечательные персики. Вот они все тут…» И даже за эти слова он был ей благодарен.
Словно ведро с холодной водой, вылитое на спящего пьяницу, этот случай пробудил его. Айван сел и принялся есть персик, а из глаз его текли слезы, с которыми он никак не мог совладать. Но со слезами проступило понимание. Только сейчас сумел Айван посмотреть со стороны на то, что с ним происходит. Он был похож на человека, очнувшегося от долгого одурманивающего сна. Теперь он видел все, что случилось с ним со дня прибытия, в новом свете, и кое-что к тому же вспомнил. Одежда на нем показалась ему какой-то незнакомой. Айван вскочил на ноги и принялся рыться в карманах. Есть! В ладони он сжимал потертую разбухшую картонку — визитную карточку, которую дала ему когда-то мисс Дэйзи, с тусклыми, но все-таки различимыми буквами:
СВЯТОЙ ТРОИЦЫ БАПТИСТСКАЯ ЦЕРКОВЬ ХРИСТА СПАСИТЕЛЯ
ЕГО ВЫСОКОПРЕПОДОБИЕ САЙРУС МОРДЕХАЙ РАМСАЙ
ПАСТОР (ЗАЩИТНИК ВЕРЫ)
КНИГА ТРЕТЬЯ
У РЕК ВАВИЛОНСКИХ
Глава 7. В обители праведника
У рек Вавилонских, где мы сидели
И где мы плакали, когда мы вспоминали Зайон,
Те злодеи увели нас в рабский плен,
Заставили воспеть нашу песнь.
Но как воспоем песню Короля Альфа
На этой странной земле?
Из Песнопений Раста
Его преподобие пастор Сайрус Мордехай Рамсай (СИ), защитник веры, предавался размышлениям в своем небольшом офисе, что находился рядом с Молитвенным домом верных, под каковым названием было известно основное здание церкви — высокое трехгранное строение из бетонных блоков. Он размышлял о деяниях рук своих и был, что называется, «глубоко удовлетворен». На то имелись причины: несмотря на относительную молодость — ему исполнилось всего тридцать пять — он мог взирать, по его собственным словам, вперед и назад без тревоги и сожалений. Назад — на солидный образчик жизни доброго христианина, вперед — к новым свершениям и наградам за веру.
Конечно, предостерегал он себя, осторожность никогда не бывает излишней; ямы и ловушки мира сего, дьявол и искушения плоти подстерегают тебя повсюду. Никто лучше него не знает, как сильные и могучие падали в одночасье. Любовь не превозносится, она не может быть самодовольной. Смирение — вот верное слово. В его положении человек должен еще сильнее бороться с грехом гордыни, смиренно ходить перед Богом. Мысль эта проникла ему в сердце, и он не мог устоять, чтобы не повторить ее негромко вслух: «Смиренно ходить перед Богом, аминь».
Никто не может обвинить его в самодовольстве. И однако же никто не станет отрицать и того, что его миссия в Западном Кингстоне является беспримерной работой во славу благочестия, как сказал мэр города в прошлом году в день открытия Молитвенного дома. И хотя окончательную хвалу следует вознести, конечно, Господу, небольшая мера отпущена и Его стойкому стражу веры, пребывающему в самой гуще битвы.
Стул скрипнул, когда пастор Рамсай чуть откинулся назад и позволил своему взгляду пробежаться по фасаду Молитвенного дома, видному в открытое окно. Массивный серый треугольник стоял освещенный солнцем, и его бетонная конструкция вырастала до чрезвычайных размеров. Пастор совершенно ни в чем не был уверен, когда группа из Теннесси посетила его с предложением, но в конце концов их союз оправдал себя и оказался благословенным. Аббревиатура СИ поначалу их беспокоила, пока он не объяснил своему другу, доктору Джеймсу Эрлу Калпер-реру — доктору Джимми, — что паства почувствует себя обманутой, если их настоятель не будет носить подобающий титул и, в конце концов, не кто иной, как паства, наградила его этим определением. Смятение полностью рассеялось, когда пастор объяснил, что СИ означает «Слуга Иисусов». Потускневшие было голубые глаза доктора Джимми вновь загорелись: «Отлично, Сай, хорошо все то, что хорошо работает на Иисуса». Доктор Джимми был секретарем Департамента зарубежных миссий, принадлежащего к прагматической фундаменталистской ветви Западных баптистов, которая приняла и утвердила миссию пастора как «свидетельство из-за границы».
Но поначалу пастора Рамсая обуревали сомнения. Форма строения показалась ему слишком чужеземной, совершенно не похожей на церковь, как, впрочем, и на любое, известное ему здание. Сомнения покинули его, когда доктор Джимми объяснил, что это точная, несколько уменьшенная копия церкви в Мемфисе и что предложение строить по этому проекту — большая честь, оказываемая далеко не всякой общине прихожан, а тем более только что присоединенному к объединению зарубежной паствы. Она должна стать, сказал доктор Джимми, энергично жестикулируя, «демонстрацией во имя Христа», и в его по-детски наивных голубых глазах засверкал огонек. И она стала, раздумывал пастор, да, она стала таковой. Разъедающие душу опасения полностью рассеялись, когда пастор услышал о благотворительной программе братской Христанской ассоциации, которую Департамент зарубежных миссий предполагал расширить в связи с установлением Молитвенного дома, «зримого и осязаемого символа их участия в невидимой брани за души и сердца людей Западного Кингстона, аминь».