– Не думаю я так.
– Но так говорите. Я слепая, но я хорошо слышу. Я приспособилась и замечаю какую угодно интонацию.
Логинова ударила по какой-то клавише. Сгоряча. Видимо, по пробелу. Значит, я попала не в бровь, а в глаз.
– Неприятно слышать от «жертвы» такое? Вы думаете, что всегда выше и мудрее несчастных овечек.
– Зря вы так говорите. У меня, возможно, и деловой тон, но он не означает, что я дистанцируюсь и ставлю вас на ступень ниже. Однако не я завела разговор о вине. Вы чувствуете ее сами, потому и…
– Я знала, что все прикатится ко мне…
– Если я досаждаю, то могу уйти. Я хотела помочь.
– Не лезьте в бутылку. Сидите. Вы пришли поговорить, вам необходимы данные. Не зря же вы тащили с собой ноутбук.
Логинова помолчала, под ней скрипнул стул.
– Итак. Мы спорили о чувстве вины. Я поняла, как вы относитесь к этому. Чувство вины возникает в большинстве случаев у жертв насилия. Человек действительно думает, что своими поступками спровоцировал неприятные и страшные для него события. Однако нельзя утверждать, что он виноват во всем и всегда. Мало кто в состоянии предсказать импульсивное поведение некоторых людей, чтобы иметь возможность отгородиться в случае опасности. Мы все априори доверяем друг другу. Когда случается нечто из ряда вон выходящее, мы ищем причину, объект, на который надо возложить ответственность. Чаще и легче всего винить себя. Но если мы, например, выходим на улицу, и нам на голову падает большая сосулька с крыши, можем ли мы сказать, что в этом есть наша вина? Нет.
– Вы переводите на другую тему, – сказала я. – Я имела в виду совсем другое.
– Ситуацию, похожую на вашу?
– Да.
– Расскажите мне подробно. Вы в состоянии это сделать?
Логинова подалась вперед, точно хотела услышать от меня большой секрет. От ее волос пахло травяным шампунем. Я почему-то решила, что она блондинка.
– Да. Я сильней, чем кажусь. Я выгляжу побитой собачонкой, попавшей под дождь, но я сильная… Я могу рассказать.
– Конечно, – ответила психолог.
В какой-то момент мне стало так мерзко и тошно, что я хотела попросить ее уйти. Главным образом, из-за своего вранья и этих наскоков. Я сама не ожидала от себя такой бурной реакции. Собственная злоба меня пугала. Когда Логинова вошла, я думала, что буду отвечать односложно, только «да» или «нет», давая понять, что разговор лучше закончить побыстрей, но ни с того ни с сего принялась спорить, что-то доказывать. Компенсаторная агрессия. Самоирония, переходящая в самоуничижение. Мне было наплевать на все эти понятия и умные объяснения, они вызывали во мне дикое раздражение. Мое стремление рушить, не оставляя и камня на камне, отрицать, ниспровергать догмы было всепоглощающим. И что это за сказки о силе? Поза бойцового петуха. Неужели и это тоже часть моего защитного комплекса?
Я сидела и рассказывала Логиновой то же самое, что и врачам и следователю. Было ощущение, что я раздеваюсь, медленно, с чувством, снимаю один предмет одежды за другим, чтобы остаться без всего. Логинова попутно заносила что-то в компьютер и время от времени подавала голос. Да, да. Ясно, ясно. Конечно, конечно. Вопросов она почти не задавала, точно ей все было известно заранее.
Я поняла, что ненавижу Логинову. Она заставила меня обнажиться, разрушила мои защитные укрепления.
– Итак, вы сказали, что боитесь. Вы могли бы определить основную причину страха?
– Не знаю. Всего боюсь. Если вы хотите, чтобы я говорила откровенно…
– Конечно. Не нужно воспринимать меня как врага, который заставляет вас выдавать сокровенные тайны.
Я прикусила нижнюю губу.
– Моего похитителя не поймали. О нем ничего неизвестно. Значит, он может вновь искать встречи со мной.
– Да, этот страх обоснован. Что же следствие?
– Не знаю. Был один, но пока никаких известий.
– Преступник сделал все, чтобы его нельзя было зацепить, – сказала Логинова. – Ему это важно. Вы считаете, подсознательно, что контакт между вами не прервался. Он это тоже понимает – для него это олицетворение его власти.
– Все-таки власть?
– Да. Я понимаю ваш негативизм и агрессию. Это нормально в вашем положении. Никто не любит быть уязвимым, современный человек вынужден жить закрывшись в скорлупе, потому что социальная климат тяжелый и нет надежды, что когда-нибудь он изменится. Если твои защитные оболочки вдруг спадают и ты теряешь собственную анонимность в пестрой массе, это тяжелый удар. Инстинкт самосохранения включается на полную катушку. Я думаю, что маньяк имел в виду нечто подобное. Он был все время рядом, но оставался невидимкой. Вы были в его власти. Для его сознания вы до сих пор там, в комнате, и с вами можно сделать что угодно.
– Он будет меня искать?
– Не знаю. Я не специалист по криминальной психологии, я только могу обрисовать картину в общих чертах.
– Ну как вам кажется?
– Возможно, он отпустил вас не просто так. В этом есть некий смысл. Для чего-то ему было нужно, чтобы вы остались живы.
– То есть, опять меня похитить?
– Трудно сказать. Если этот человек болен, то картина его бреда мне неизвестна, да это и не по моей части. Тут необходим психиатр. В целом… Я могу только предположить, не понимайте, пожалуйста, мои слова буквально, как вердикт. Ваше освобождение может быть частью игры.
Я и сама думала об этом…
– Очередной этап?
– Да…
– Говорите, лучше знать.
– Унизить вас, заставить страдать, причинять боль, держать в напряжении – это одно. Вероятно, он вволю насладился этим, наигрался. Ему нужны были новые ощущения. Маньяки, в большинстве своем, умны и расчетливы, умеют выстраивать стратегию далеко вперед. Но он не мог отпустить вас, не оставив метку, которая бы оставалась на всю жизнь как напоминание, как некий символ власти. Ваши глаза… простите…
– Ничего.
– Он нанес, пожалуй, наиболее болезненный и страшный удар по вам. Лишил вас зрения. Он сделал это с хладнокровием интеллектуала, решающего сложную проблему. С одной стороны, рвение, желание исполнить свое желание во что бы то ни стало, а с другой, неспешность, знание дела, железная рука. Это устрашает больше всего.
– Да, – сказала я почти неслышно.
Я помнила его прикосновения к своей голове и лицу. Хирургические перчатки.
– Он намеренно растоптал ваше достоинство. Раздел, заставил справлять нужду под себя. Этот мужчина, видимо, считает, что женщины заслуживают подобного отношения…
– Что, детские травмы? Неужели так банально?
– Не обязательно. Психические травмы, которые столь любимы фрейдистами, имеют значение лишь в том случае, если человек генетически предрасположен к насильственным и асоциальным формам поведения. Ни одно зерно не прорастает там, где для него нет подходящих условий. Скрытые наследственные нарушения играют важнейшую роль. Особенно тяжелая картина вырисовывается, если человек, страдающий склонностью к садизму, обладает высоким интеллектом, хорошо владеет собой в среде обычных людей, когда он знает и умеет маскироваться. Способность к мимикрии у маньяков бывает просто потрясающей. Их самообладанию могут позавидовать и самые невозмутимые люди. Когда они видят перед собой цель, которая удовлетворила бы их потребности, они готовы идти на любые жертвы. При этом у них отличное чутье на опасность. Впрочем, вы наверняка это знаете.
– Примерно. Смотрела много фильмов и читала триллеров. Мне другое интересно. Были у него другие женщины? До меня.
– Вполне допускаю. Но это мое частное мнение.
– Не бойтесь, я ничего милиции не скажу, – ответила я, впервые с начала беседы улыбнувшись.
– Наверное, были.
– А проблемы с потенцией? Это связано?
– Часто да, но не всегда.
– Меня он не насиловал…
– Это ничего не значит. Его способ удовлетворения мог быть иным, – сказала Логинова.
– Так чего же мне ждать?
– Не думайте о нем, он этого не заслуживает. Он рассчитывает именно на вашу навязчивую идею, на постоянно ожидание беды. Если выбросить его из головы и сказать себе, что меня он не интересует, и постоянно придерживаться этой тактики, станет легче.
Я почувствовала себя уставшей. На плечи словно давил груз.
– Люда, если бы вы согласились, мы провели бы терапию. Я бы все сделала, чтобы вам помочь. Что вы думаете?
Она ждала, а я молчала, теребя в пальцах угол пододеяльника.
– Нет, спасибо. Я не могу. Не думаю, что мне… пригодится.
– Вы зря так считаете.
– Может быть. Но не надо меня принуждать.
Логинова вздохнула. Она закрыла ноутбук и просто сидела теперь и смотрела на меня. Я уже научилась определять, куда направлен взгляд собеседника.
– Вы перекладываете вину на себя. Пусть вы и не согласны, но… это неверно. Занимаясь самоуничижением, вы отрезаете себе пути к отступлению, к выздоровлению, в конце концов.
– Я справлюсь, я сильная. Мне теперь нужно каждый день тренироваться не быть размазней. Оценивать вещи реально, не обманывать себя.
– Понимаю.
– Вряд ли.
– В любом случае, вы можете рассчитывать на мою помощь. – Логинова вложила визитку мне в руку. – Тут домашний телефон, рабочий и сотовый. По сотовому звоните в любое время.
– Спасибо. Я воспользуюсь как только возникнет необходимость.
Логинова помолчал.
– Я встречалась со многими женщинами в этой ситуации. Вы сильная. Я не отрицаю. В вас нет плаксивости, самоуглубления, нет экзальтированности и религиозного рвения, которое часто просыпается в жертвах как тяга к абсолютной защите. Но вы и правда способны пережить это самостоятельно, даже если ваша агрессивность уйдет, а оно явление, как я считаю, временное. Негативизм, если он не был вашей обычной чертой, тоже исчезнет. – Логинова встала. – Надеюсь, вам не понадобится моя помощь. И ничья по этой части.
– Да уж.
– До свидания. Звоните, если что.
Скрипнула, закрываясь, дверь. Я сидела и ощупывала в пальцах визитку Логиновой. Как слепому пользоваться этой штукой?
Мне вдруг четко представилось, что я в жизни теперь не прочитаю ни одной книги. Не посмотрю телевизор. Не полюбуюсь на картины. Не увижу солнца.
Не увижу солнца.
Я закрыла лицо руками, испытывая одно-единственное желание: умереть сию же секунду. Мне было жалко себя, и в эти минуты я ненавидела весь мир. Всех, включая Таню. Логинову, своего врача, следователя, Лешу, Артура, дежурную медсестру. Почему со мной поступили так несправедливо? За что? Пусть я не виновата, как твердит психолог, пусть, но в чем-то должна быть причина? Я сильная. Я не должна расхолаживаться. Я обязана учиться у Тани твердости и принципиальности. Но, с другой стороны, кто она такая, что я брала с нее пример? В плен попала не она, не она подверглась всем этим унижениям, не она лишилась глаз, навсегда оставшись уродом…
Я размахнулась и швырнула визитку Логиновой в черную пустоту перед собой. Потом легла и пролежала лицом в потолок часа два или три, в полном оцепенении, пока сестра не пришла поинтересоваться, как дела. Из ноздрей у меня текли сопли. Я ревела, даже не замечая этого, и дышала через рот. Я была где-то не в этом мире. Вселенная, в которую я попала, сплошь состояла из жалости к себе.
– Вам нужно что-нибудь? – спросила сестра.
– Нет, пожалуй. – Вынув платок из-под подушки, я высморкалась.
Мне не нужно было поступать так с Логиновой, она совершенно права, говоря, что мне нужна помощь. В очередной раз я выставила себя идиоткой.
– Помогите мне позвонить, – сказала я.
– Конечно, – ответила сестра. – Взять телефон?
– Да.
– Я могу с вахты…
– Нет, пусть будет так.
Сестра взяла телефон, подаренный мне Таней, с тумбочки. Я подумала и назвала номер. Нет, не номер Логиновой, которого не знала. Сестра выполнила мои указания.
– А что сказать?
– Дайте.
Я поднесла трубку к уху и слушала, как телефон посылает сигналы в пустоту. Сердце мое отсчитывало время, я ждала, затаив дыхание. Сестра, стоявшая рядом с кроватью, пахла кремом для рук, этот запах передался телефону.
Никто не ответил на мой вызов. Я почувствовала себя как заблудившийся в лесу человек. Кричала, но никто не приходил мне на помощь.
Выключив телефон, я положила его себе на колени.
– Спасибо, – поблагодарила я сестру.
Она спросила, буду ли я ужинать. Нет, не хочу. Только если чаю стакан. Без сахара. Сестра вышла. Я поглаживала телефон, круговым движением проводя большим пальцем по дисплею. Я звонила сама себе, на мой старый номер. Глупость. Похититель не станет пользоваться им, иначе его сразу вычислят. Скорее всего, старый телефон продан или просто выброшен. Второе даже более вероятно, потому что продать – это оставить вполне ощутимый след. Мой невидимка на такой риск не пойдет.
Где же он сейчас? Не стоит ли в углу палаты в ожидании удобного момента?
Глава семнадцатая
1
Расследование продвигалось вяло. Гмызин приходил к нам с Таней на квартиру два раза. Три раза звонил, задавая уточняющие вопросы. Чем дальше, тем он становился более мрачным и с нежеланием отвечал на наши вопросы. Однажды Таня не выдержала и устроила ему по телефону выволочку, высказав все, что думает.
– Зачем ты? – спросила я.
– Он заявил, что дело, скорее всего, закроют. У них нет ничего. Остолопы. Мол, если бы были еще подобные случаи, то совсем другой вопрос… Все в таком духе. – Таня разозлилась не на шутку.
Ни на кого из моих знакомых у следствия не нашлось ничего, чтобы можно было прицепиться. У всех алиби на тот вечер. У Леши, правда, были некоторые проблемы. Его промурыжили пять часов в отделении, добиваясь правдивого рассказа о том, что он делал после того, как мы разошлись. Ему было нечего добавить к ранее сказанному. Он сел в машину и поехал. Откуда ему было знать, что в нескольких метрах от него, в темноте у подъезда, какой-то ублюдок взвалил меня на плечо и потащил сквозь заросли? Пока Леша добрался до дома, пока ставил машину на стоянку, прошел целый час. Естественно, никто не видел его в это время, ни с кем он не говорил по телефону, ни с кем не встречался. Опознал его лишь охранник автостоянки. Вернувшись домой, Леша просто лег спать, а узнал о несчастье со мной только через несколько дней. Первый допрос был не таким жестким, зато второй чуть не закончился арестом. Милиция сделала обыск у него дома, обследовала машину, но ничего не нашла. Это Лешу и спасло.
Артур, как выяснилось, в момент моего похищения, был дома. У него в гостях была подруга, которая подтвердила его алиби. В принципе, я даже не стала особенно углубляться в эти подробности. Артур мне казался последним человеком, который мог бы совершить такое. У него появилась девушка, отчасти я была рада за него, хотя, думая об этом, вдруг ощутила ревность. Совсем легкую, невесомую. Неужели я считала, что Артур обязан принять обет безбрачия и любить меня одну до конца своих дней? Пускай живет как хочет. Если у него с той девушкой полный порядок, то я пожелаю ему счастья.
И все-таки было тоскливо. Теперь у меня нет никого, кроме подруги, на любовь которой я ответить не в состоянии.
В общем, дело закрыли в сентябре месяце, но Гмызин, видимо чувствуя за собой вину, сказал, что будет держать нас в курсе дела, если оно сдвинется с мертвой точки. Недостаток улик. С такой формулировкой мой случай отправился в архив, где ему суждено сгинуть навечно. Тогда я была в этом уверена.
2
До выписки ко мне чуть не каждый день приходили разные специалисты. Каждому что-то было надо. Еще сестры водили меня на другие этажи на обследование и болтали со мной о всякой ерунде. Они считали, что это создает непринужденную атмосферу и помогает мне расслабиться. Анализы, тесты, проверки. Я не понимала, для чего они, хотя врачи и объясняли. Почти не воспринимала их слов и натянутых шуточек. Они меня жалели – вот в чем была главная причина. Все, от уборщиц до заведующих отделениями. Я действительно была знаменитостью, бедной овечкой, о которой говорили все, сенсацией. Многие пользовались случаем, чтобы посмотреть на меня, и как бы невзначай заглядывали туда, где я в данный момент находилась. Некоторые предлагали свою помощь, но я отказывалась, при этом стараясь никого не обидеть.
Я воспринимала свои вылазки из палаты как развлечение и абстрагировалась от всего остального. Пусть жалеют – невозможно им это запретить. Мне до смерти надоело сидеть в четырех стенах наедине со своими мыслями и думать о похитителе.
Он почти обрел плоть – так долго и тщательно фантазировала я на эту тему. Какой он из себя? Этот вопрос не давал мне покоя. Руки в перчатках я запомнила хорошо, их примерную длину, размер кистей. Из этого можно сделать кое-какие выводы. Например, что преступник ростом выше среднего. Видимо, он силен и обладает хорошими реакциями. Когда ко мне в третий раз пришел Гмызин, он зачитал мне психологический портрет предполагаемого маньяка, а также некоторые наиболее вероятные физические характеристики. Многое в том описании совпадало с моими представлениями. Преступнику от двадцати до тридцати пяти лет. Обладает высоким интеллектом, хладнокровен, на людях вежлив, общителен, но старается лишний раз не выделяться из общей массы. Возможны депрессивные состояния, приступы меланхолии и самокопания, тщательно скрываемые от других. Одинок. Сторонится сексуальных контактов с женщинами, из-за чего его садистические наклонности все больше приобретают характер мании. Причинять боль, унижать – его способ удовлетворять половой голод и стремление властвовать. Это то, что я поняла из целого листа перечислений. На мой вопрос, что дает такой портрет, Гмызин сказал, что в таких случаях, как мой, психологи-криминалисты его составляют обязательно. Обычно, добавил следователь, маньяки входят во вкус и их преступления принимают серийный характер. Портрет пригодится на будущее, если обнаружатся иные жертвы. Но описание слишком общее. Мало ли вокруг таких людей? Каждый пятый молодой белый мужчина может подойти под этот шаблон. Гмызин заметил, что подходят-то подходят, но не все совершают преступления.
Он попросил меня добавить кое-что от себя, если я вспомнила нечто особенное. Я подумала, но ничего не сумела сообщить. По-моему мнению, это описание все равно ничем не поможет, если нет реальных улик против кого бы то ни было. Гмызин поблагодарил меня за сотрудничество со следствием. Тогда я еще лелеяла надежду, что все будет хорошо. Жаль, что ошиблась.
Заходил психиатр. Веселый громогласный мужчина, от которого пахло яблоками. Два, больших и сочных, он принес мне, точно я маленький ребенок, угодивший в больницу с простудой. Я расчувствовалась. Психиатр рассказал мне несколько анекдотов, от которых я хохотала как ненормальная. Сама не замечая, я попала под власть его обаяния. Он умел повысить человеку настроение – ну, на то он и специалист. Втайне я была ему благодарна за визит. Он задал мне дюжину вопросов, как бы невзначай, в процессе непринужденного разговора, и я была довольна, что ко мне пришел не заплесневелый шамкающий старший ординатор, в каждом видящий психически ненормального.
– Ну и как я?
Этот вопрос я задала в конце, после получаса смеха и шуток.
Щелкнула авторучка.
– Я мог бы провести глубокое всестороннее тестирование, но не вижу в этом смысла. Вы вполне адекватны и отвечаете за свои действия. Вы отлично держитесь, учитывая пережитый стресс. Конечно, я бы мог порекомендовать понаблюдаться некоторое время, чтобы исключить возможность рецидива или обострение депрессии, но это только если вы сами пожелаете. Если никогда не страдали навязчивыми состояниями, не состояли на учете, я бы не стал вмешиваться. Иногда человеку лучше самому во всем разобраться.
– Значит, я не нуждаюсь в помощи?
– Нет. Только если в психологической.
– Психолог была.
– А, Логинова…
– Я отказалась от терапии.
– Вам решать, Людмила. Не беспокойтесь, ваши сны пройдут, для этого понадобится время, но никуда они не денутся. Им придется исчезнуть. Вы ведь будете жить с подругой?
– Да.
– Прекрасно. Главное – вам не надо долго оставаться в одиночестве. Устраивайте самой себе трудотерапию. Плюс к тому расслабляющая музыка, избегайте есть возбуждающую пищу и препараты. Я выпишу вам рецепт на успокоительное, оно вам не повредит. Хотя бы для того, чтобы спокойно спать. Нервишки подлечить никому не помешает. – Психиатр рассмеялся. – Бумажка на столе.
– Спасибо, – сказала я. – А как же быть с глазами?
– Я вижу, что вы, несмотря на некоторые рецидивы, вполне спокойно относитесь к этой травме.
– Я ничего не могу изменить.
– Вы правы. Но я предостерег бы вас от того, чтобы зацикливаться на этом. Вы не в силах ничего изменить. Вы считаете себя виноватой, но это неправда. Представляю ваш разговор с Логиновой на эту тему. Однако я ее поддерживаю. Вы остались живы. Думайте об этом. Это важно. Важнее и быть не может. И для вас, и для вашей близкой подруги.
Я кивнула. В случае с Логиновой я бы стала спорить и отрицать, но с ним мне не хотелось этого делать. Его голос действовал поистине волшебным образом, в нем был сила, умеющая утешать, успокаивать. Не глупая никчемная жалость, нет, – только голая убежденностью, что я имею права на полноценную жизнь. Он не воспринимал меня инвалидом.
Через пару минут, пожелав мне всего наилучшего, психиатр ушел. Сказал, что заглянет еще.
3
Тем же вечером я позвонила Тане. Боялась, что она сошлется на занятость и не будет со мной разговаривать, но ошиблась.
Мы поболтали. Таня была в хорошем настроении. После моего визита, по ее словам, она целый день порхала, почти не касаясь земли. Я ощутила приток тепла и спокойствия. Теперь у меня был человек, на которого можно опереться в любой ситуации. Таня сказала, что ждет, когда я выпишусь. Ей надоело есть свои ужины в одиночестве. Готовить для себя и тупо смотреть в телевизор по вечерам. Скука смертная, добавила Таня, смеясь.
Я ответила, что сама хочу побыстрее убраться из больницы, и чуть не расплакалась. В тот момент мне было очень одиноко. Распрощались мы еще через десять минут. Я решила не говорить Тане, что звонила на свой старый номер, хотя сначала намеревалась и ее попросить сделать пару звонков.
Отвернувшись к стене, я накрылась с головой и стала представлять, как мой похититель стоит в дальнем углу. Он сложил руки на груди. Вместо лица у него – черный провал, источающий невыносимый смрад.
4
В первые дни я надеялась, что еще находясь в больнице узнаю что-нибудь о маньяке, но мне не повезло. Где-то в глубине души я надеялась на чудо, что милиция поторопится и сделает свою работу на отлично. Примерно через две недели я поняла бессмысленность своих надежд. Что бы Гмызин там ни говорил, я для них только очередная жертва «тяжелой криминальной обстановки», безликие имя и фамилия в отчетах. Никого из мужчин, кто вел мое дело, не тронула по-настоящему эта история. Конечно, с их точки зрения, они сталкиваются каждодневно с гораздо более жесткими проявлениями насилия, рядом с которыми бледнеет мой случай, однако эта правда меня ничуть не успокаивала. Почему люди, призванные защищать и восстанавливать справедливость, делают свое дело так формально? В конечном итоге я поняла, что все жертвы подобных преступлений задаются этими вопросами. Это естественно. В той же степени как заверения органов следствия, что «они делают все от них зависящее». Никогда ничего не изменится. Как говорится, такова жизнь.
Последние десять дней я провела в больнице страдая от безделья. Таня приезжала еще пять раз. Я замечала по ее голосу, что она устала, но держалась молодцом, всячески старясь меня ободрить. Меня так и тянуло спросить, кем же она работает, если иной раз еле ворочает языком от усталости. Я убедила себя, что это не мое дело. Если Таня захочет, она расскажет сама.
Врач разрешал мне прогуливаться по отделению, в основном, по коридору, который пронизывал весь этаж от одного края до другого. Я спросила у сестры, где тут можно покурить. Она отвела меня в закуток наверху, небольшую лестничную площадку перед входом на чердак. Здесь курили и врачи и больные. Я чувствовала, что на меня смотрят всякий раз, когда я появляюсь в курилке. Ни разу мне не повезло придти сюда одной. И все-таки своего я добилась. Я курила Танины сигареты и наслаждалась этим забытым ощущением. Еще я поняла, что если могу переключаться на такие маленькие бытовые радости, то мое состояние приходит в норму. Конечно, я никогда не буду прежней. Внутри я не смирюсь с тем, что стала слепой. Единственный выход для меня – вооруженное перемирие с правдой. Я признаю ее лишь потому, что не в силах ничего поправить.
Я не переставала думать о похитителе. Он стал моей навязчивой идеей, хотя страх перед его новым появлением стал не таким сильным. Образ маньяка отходил в зону теней, туда, где живут потерявшие актуальность впечатления и воспоминания, но не исчезал. Этот тип ходит по каким-то улицам, общается с какими-то людьми, ест, пьет, его официальная жизнь течет по проторенному руслу, омывая все те же берега. Может быть, у него есть семья и дети, которые ничего не знают. Жена готовит ему завтраки и ужины, а коллеги по работе считают, что он просто отличный компанейский парень (свой в доску).
Думая об этом, я приходила в ярость. Ярость помогала мне чувствовать себя лучше. Мне надоело бояться. Нечто подобное я испытывала и в плену, но сейчас это было сильней во сто крат. Я хотела увидеть его. Заглянуть ему в глаза и посмотреть, что скрывается за ними. Накануне выписки мне приснился сон: каким-то образом я отыскала его логово и пришла туда, одержимая мыслью совершить возмездия. Только я, обезумевшая кукла, возвращающая долги. Мне хорошо видно его перекошенное лицо – убийца не понимает, почему я вижу, и кричит…