— От торговцев оружием.
— Правда?
— Правда.
— Ух ты! Круто! А сейчас куда?
— Сейчас поплавать хочу.
Объявили станцию Николасзее. Мальчишки объяснили, куда идти. Направо. Потом через мост. У них и там есть на примете одна стеночка, белая, прямо как снег, садовая ограда. Вот туда они и навострили лыжи, прихватив корову и питекантропа.
Я поплыл вперед, нырнул, вода была зеленой и бездонной, далеко от берега я долго лежал на воде, точно покойник, и куда-то медленно двигался. Солнце повисло в ветвях деревьев, круглобокое, как апельсин, а над горизонтом показался месяц, изможденный, тощий и бледный.
Глава 15
Глава 16
Глава 17
— Правда?
— Правда.
— Ух ты! Круто! А сейчас куда?
— Сейчас поплавать хочу.
Объявили станцию Николасзее. Мальчишки объяснили, куда идти. Направо. Потом через мост. У них и там есть на примете одна стеночка, белая, прямо как снег, садовая ограда. Вот туда они и навострили лыжи, прихватив корову и питекантропа.
* * *
На берегу озера и в самом деле был светлый песчаный пляжик, узковатый, правда, зато здесь пахло сосновой смолой, сухими травами и — как бы сказать? — синевой, густой синевой, которая медленно вбирает в себя вечерний коричневый аромат, если, конечно, у цвета есть запах. По дорожке между сосен и дубов навстречу мне двигались с пляжа накупавшиеся и загоревшие компании, кто пешком, кто на велосипедах, с подстилками, сумками, полотенцами, раскрасневшиеся, отдохнувшие. На берегу народа было совсем мало. Солнце опустилось низко, ровное оранжевое зарево простерлось по водной глади до того самого места, где оно разбивалось, — там, на мелководье, мальчишки и девчонки устроили сражение. Девчонки сидели на шее у парней, обхватив ногами бока, и старались спихнуть противницу, и, когда это удавалось и кто-нибудь плюхался в воду, все отчаянно вопили. Я стащил туфли и носки, брюки и белую рубашку, медленно зашел в воду. Вода была холодная, но скорее это только казалось, потому что все еще стояла жара, в воздухе пахло водорослями, тиной. Мне вспомнился рассказ Кубина о водяной кровати, о неустанном поиске удовольствий, самых острых и глубоких, какие только возможны, удовольствий, которые всякий раз оборачиваются лишь новыми разочарованиями… ведь чем больше мы его домогаемся, тем верней оно ускользает от тебя — счастье за пределом желаний.Я поплыл вперед, нырнул, вода была зеленой и бездонной, далеко от берега я долго лежал на воде, точно покойник, и куда-то медленно двигался. Солнце повисло в ветвях деревьев, круглобокое, как апельсин, а над горизонтом показался месяц, изможденный, тощий и бледный.
Глава 15
ГЛУБОКОЕ ДЫХАНИЕ
Я вернулся в пансион — надо было переодеться, рубашка и брюки липли к телу.
Возле моей двери лежала записка, просунутая в щель над полом. «Наберите этот номер и сообщите оператору пароль: I need a boomerangcall. Удачи!»
Я принял душ, натянул джинсы и чистую рубаху. Потом спустился вниз и заказал чай у портье, который сидит внизу во второй половине дня.
— «Дарджилинг» или «Ассам»?
— «Ассам», пожалуйста.
— Располагайтесь в салоне, я принесу. Да, вы знаете, вам тут звонили, два раза.
— Кто звонил?
— Не назвались. Но, определенно, иностранцы. Первый, если я правильно понял, сказал, что еще позвонит. А второй спросил наш адрес.
Я похолодел от ужаса, вспомнив о болгарине и его бежевой горилле.
— Послушайте. Если эти люди опять позвонят, ни в коем случае не давайте им мой мюнхенский адрес.
— Понял. Что, консультанты по вопросам инвестиций?
— Вроде того. — Я прошел в салон, по утрам служивший помещением для завтрака. Высокая балконная дверь была открыта настежь. С улицы доносились голоса, шум автомобилей. На диване перед журнальным столиком сидел мужчина в черном полотняном костюме и перелистывал книгу, в которой Кристо и Жан Клод рассказывали о своем художественном проекте — упаковке здания Рейхстага.
— Вы уже видели Рейхстаг? — спросил мужчина.
— Да.
— Безумная идея, просто фантастика. Мне очень нравится.
— Мне тоже.
— Я уверен, после такой акции что-то изменится, да, обязательно. А в чем секрет? В том, что перемены возможны, оказывается. Между прочим, никто из журналистов не обратил внимания на любопытный факт — упаковка Рейхстага завершается сегодня, двадцать третьего июня, ночью. А ведь ночь-то не простая — на Святого Иоанна. Все сегодня кувырком, путаница страшная, ошибки, недоразумения. Это, так сказать, главная особенность нынешней ночи. В эстетическом смысле — самая выразительная ночь года. Все оборачивается какой-то новой стороной, даже люди. Фрейлейн Врушка и фрау Вертихвостка напомнят о себе. Если хотите с ними повстречаться, сходите сегодня на рэгги, в баре тут, недалеко.
Я хотел сказать, что с фрейлейн Врушкой уже знаком, но раздумал и спросил, где находится бар.
— Музыканты очень недурные, играют смесь хип-хопа и рэгги. Команда с Ямайки, эти ребята мягко так, ненавязчиво все ваши подсознательные желания выудят прямо из спинного мозга… А вы, извините за любопытство, откуда?
— Из Мюнхена. А вы?
— А я из Гамбурга, но родился в Берлине.
— А я в Гамбурге родился.
Он засмеялся:
— Вот-вот, это в стиле перевертышей, которые должны происходить сегодня.
Я спросил:
— Так вы специально приехали посмотреть на упакованный Рейхстаг?
— Нет, случайное совпадение, если, конечно, бывает что-то случайное. У меня завтра премьера.
— Вы актер или режиссер?
— Нет, композитор.
— А что за премьера?
— Если вас интересует жанр, то это реквием. Называется «Аспирация». Экспериментальная композиция с использованием различных инструментов самого широкого спектра, не только музыкальных. У меня там звучит, например, медицинский аппарат искусственного дыхания, воздуходувный мех доменной печи, еще рога старинные, без клапанов, и кислородная установка, больничная, из реанимации. Все это аппараты, которыми качают воздух. Но я и дыхание как таковое тоже записал. Не пение, понимаете, а просто человеческое дыхание.
— Кому же вы посвятили реквием?
— Розе Люксембург.
— Не ожидал, — сказал я. — В наши дни довольно странно. Вот несколько лет назад, когда все кинулись читать ее статьи, а демонстранты таскали по улицам ее портреты… Но сегодня?
— Вот как раз по этой причине. Несколько лет назад ничего не требовалось, она жила — я хочу сказать, ее читали, о ее статьях спорили, в ее честь называли женские союзы и объединения, но не подумайте, что я имею в виду навязанное сверху, официальное поклонение, существовавшее в ГДР. В то время и позже, накануне объединения страны, был интерес, любопытство к ее личности, без всякой указки властей. В то время мне бы не пришло в голову написать такой реквием. А вот потом, года два-три назад, попалась мне в газете одна фотография… Отрубленная свиная голова — кто-то положил ее возле мемориальной доски на том месте, где тело Розы Люксембург бросили в Ландвер-канал. Вот тут-то я подумал — надо поехать в город, из которого я бежал двадцать лет назад, надо написать реквием, да такой, чтобы он стал отходной тому Берлину, городу, разделенному стеной.
— А это не… Только поймите меня правильно, очень вас прошу, — это не оказалось безумно трудной задачей?
— Согласен. Но пока что мой реквием — лишь попытка. Задача беспредельная, я понимаю. Но опыт и должен быть беспредельным, иначе напишешь заурядную, знаете ли, музычку. Лучше уж беспредельная неудача. — Он засмеялся. — Я заново перечитал статьи Розы Люксембург и впервые постиг их смысл. Ее работы — тоже попытки, понимаете, попытки соединить то, что несоединимо по определению, примирить взаимоисключающие понятия — равенство и свободу, что означает политику приближения к исчезающей в вечности цели, ее задача — добиться уравненного сосуществования интересов, желаний, инстинктов и той возмутительной в своей глупости несправедливости, которая заключается в словах «обусловлено природой». А вы знаете, что у Розы Люксембург было тяжкое увечье бедра? Да, она хотела устранить несправедливость природы, провозгласив право на социальное равенство, в то же время не рассматривая человека как строительный материал общества, но каждому гарантировав неприкосновенность его индивидуальной неповторимости, уникальности. И я подумал, именно это необходимо выразить акустическими средствами. Я прочитал ее речи, статьи, письма, прежде всего — написанные в тюрьме, любовные письма женщины, которой было свойственно — тут подходит только старомодное выражение — меланхолическое целомудрие. Я побывал везде, где она жила и работала, ходил пешком и записывал свое дыхание. Нам кажется, что мы дышим ровно, если идем равномерным шагом, а оказалось — ничего подобного, если послушаешь внимательно, замечаешь, что ритм и темп меняются, и не только потому, что ускорился или замедлился шаг, тут еще в том дело, что ты видишь и слышишь, чувствуешь или думаешь, когда идешь по площади, где Роза выступала перед народом, по Барнимштрассе, где она, находясь в заключении, посадила в тюремном дворе куст сирени, или когда придешь в отель «Эдем», где над ней издевались, а потом убили, и на мосту Лихтенштейнбрюкке, с которого ее тело бросили в канал, и на шлюзе, возле которого спустя три с половиной месяца нашли ее тело, и на кладбище Фридрихсфельде, где ее похоронили, где в тридцать третьем году нацисты сровняли могилу с землей и где потом упокоился бюрократ от политики Вальтер Ульбрихт. Маленькая, плотно сбитая женщина — хочется сказать привычно: маленькая, хрупкая, но нет, она была коренастенькая, плотная, физически крепкая и все-таки инвалид, если посмотреть на фотографию, где они вместе с Кларой Цеткин, у них там еще шляпки такие дурацкие, то можно заметить — с ногами у нее что-то не в порядке, она прихрамывала. Я все обошел пешком, все берлинские места, связанные с Розой, вспоминал и о своих несбывшихся надеждах и, когда ходил, слышал в наушниках свое дыхание. Знаете, в шестьдесят девятом я написал произведение для ансамбля волынок. Пора было создать что-то стоящее для этого инструмента, заставить волынщиков перестать наконец дудеть никому не интересные, примитивные марши, нужно было нечто совершенно новое. Посвящалось Первому мая. Я хотел сочинить нечто небывалое, но непременно для волынок, ведь изначально волынка была инструментом, звуками которого шахтеры предупреждали друг друга о грозящей опасности. Я задумал пропагандистскую музыкальную пьесу. Но те, для кого я ее написал, рабочие, не заинтересовались, профсоюзные функционеры и коммунисты с их партийной организацией — тоже. Сказали, звучит ужасно. О массовом слушателе и говорить не приходится. Я понял, что поставил себе неправильную задачу. Не нужно дудеть в дуду политической агитации — нужно создавать эстетические условия, при которых станет возможной политическая деятельность, и не какая попало, а обеспечивающая многообразие и развитие индивида, его уникальности и неповторимости.
Появился портье:
— Чай только что заварил. Через три минуты настоится, тогда выньте пакетик.
Я поблагодарил, потом спросил человека в черном:
— А кто ваши слушатели?
— Любители, скажем так. Их мало. Даже очень мало. Вы разбираетесь в современной музыке?
— Слабовато. Один мой приятель, он книготорговец и саксофонист, мы с ним играем в теннис, вот он иногда приносит мне диски. Последнее, что он мне дал, — записи с музыкального фестиваля в Донауэшингене. Мне бы хотелось послушать ваш реквием.
— Вещь небольшая. Если правда хотите, я вас приглашаю на завтрашнее первое исполнение.
— Завтра, к сожалению, я уже лечу в Мюнхен.
— Ну, если вам интересно, могу дать вам послушать фрагмент. Есть у меня на кассете. Магнитофон тут неважный, конечно, но все же получите некоторое впечатление.
— Отлично. А я тем временем буду пить чай, если вы не возражаете.
— Какие возражения! Ведь это беда — то, что искусства сегодня оторваны от жизни. Надо бы музицировать или читать вслух художественную литературу и одновременно пить кофе, беседовать. Вы, когда работаете, слушаете музыку?
— Бывает.
— А что именно?
— Джаз, классику, хип-хоп.
— Наверное, вы рекламой занимаетесь?
— Почему вы решили?
— Да вот прическа у вас…
— Это я сегодня подстригся. Приехал в Берлин, хотел собрать материал о картошке, и за какие-то два дня столько со мной странных историй приключилось… Начинаешь с картошки, а заносит тебя Бог весть куда. При этом и сам изменяешься, как оно и видно по моей голове.
Он засмеялся:
— Хорошие истории, они вроде лабиринта.
— Верно, вот только путеводную нить я уже потерял. Одного жаль — не удалось выяснить насчет «красного деревца». Вы никогда не слышали о сорте картофеля с таким названием?
— Нет. А где оно вам встретилось?
— Оно связано с моим дядей, которого я очень любил. Он умел различать сорта картофеля по их вкусу. Даже в вареном или жареном виде. Дядя, умирая, сказал два слова: «красное деревце». И никто не понял, что же он имел в виду.
— Когда-нибудь я напишу вокальную пьесу, которая будет состоять из последних, предсмертных слов разных людей. Многие вы знаете. «Больше света!» — это Гете. Или вот, Чехов в Баденвейлере, когда умирал, вдруг приподнялся и по-немецки сказал: «Ich sterbe» [17]. Потом откинулся на подушки и умер. Но бывают не только такие вот короткие фразы или возгласы. Некоторые люди много говорят перед смертью… Пока это замысел, вокальный проект.
— Надеюсь когда-нибудь услышать ваше произведение.
Он пошел за кассетой, а я налил себе чаю с молоком.
Вернувшись, он сунул кассету в магнитофон и настроил стереодинамики.
Я сидел в кресле, курил сигару, пил чай и слушал. Слушал дыхание, ровное, как мне показалось сначала, но вскоре в нем появились едва заметные различия, паузы, заминки — слабые, легкие, потом дыхание участилось, послышался кашель, и вроде сплюнули, исторгли что-то, потом опять мерное дыхание на фоне мощных выдохов, угрожающе-страшных, — наверное, работали воздуходувки доменной печи, как-то раз я видел их, эти огромные мехи, и еще — тонкое шипение, словно что-то измельчалось в пыль, и шорох, похожий на порыв ветра, и механическое сопение, одышливый хрип, но вот он исчез, дыхание выровнялось, стало глубоким — дыхание мира…
Возле моей двери лежала записка, просунутая в щель над полом. «Наберите этот номер и сообщите оператору пароль: I need a boomerangcall. Удачи!»
Я принял душ, натянул джинсы и чистую рубаху. Потом спустился вниз и заказал чай у портье, который сидит внизу во второй половине дня.
— «Дарджилинг» или «Ассам»?
— «Ассам», пожалуйста.
— Располагайтесь в салоне, я принесу. Да, вы знаете, вам тут звонили, два раза.
— Кто звонил?
— Не назвались. Но, определенно, иностранцы. Первый, если я правильно понял, сказал, что еще позвонит. А второй спросил наш адрес.
Я похолодел от ужаса, вспомнив о болгарине и его бежевой горилле.
— Послушайте. Если эти люди опять позвонят, ни в коем случае не давайте им мой мюнхенский адрес.
— Понял. Что, консультанты по вопросам инвестиций?
— Вроде того. — Я прошел в салон, по утрам служивший помещением для завтрака. Высокая балконная дверь была открыта настежь. С улицы доносились голоса, шум автомобилей. На диване перед журнальным столиком сидел мужчина в черном полотняном костюме и перелистывал книгу, в которой Кристо и Жан Клод рассказывали о своем художественном проекте — упаковке здания Рейхстага.
— Вы уже видели Рейхстаг? — спросил мужчина.
— Да.
— Безумная идея, просто фантастика. Мне очень нравится.
— Мне тоже.
— Я уверен, после такой акции что-то изменится, да, обязательно. А в чем секрет? В том, что перемены возможны, оказывается. Между прочим, никто из журналистов не обратил внимания на любопытный факт — упаковка Рейхстага завершается сегодня, двадцать третьего июня, ночью. А ведь ночь-то не простая — на Святого Иоанна. Все сегодня кувырком, путаница страшная, ошибки, недоразумения. Это, так сказать, главная особенность нынешней ночи. В эстетическом смысле — самая выразительная ночь года. Все оборачивается какой-то новой стороной, даже люди. Фрейлейн Врушка и фрау Вертихвостка напомнят о себе. Если хотите с ними повстречаться, сходите сегодня на рэгги, в баре тут, недалеко.
Я хотел сказать, что с фрейлейн Врушкой уже знаком, но раздумал и спросил, где находится бар.
— Музыканты очень недурные, играют смесь хип-хопа и рэгги. Команда с Ямайки, эти ребята мягко так, ненавязчиво все ваши подсознательные желания выудят прямо из спинного мозга… А вы, извините за любопытство, откуда?
— Из Мюнхена. А вы?
— А я из Гамбурга, но родился в Берлине.
— А я в Гамбурге родился.
Он засмеялся:
— Вот-вот, это в стиле перевертышей, которые должны происходить сегодня.
Я спросил:
— Так вы специально приехали посмотреть на упакованный Рейхстаг?
— Нет, случайное совпадение, если, конечно, бывает что-то случайное. У меня завтра премьера.
— Вы актер или режиссер?
— Нет, композитор.
— А что за премьера?
— Если вас интересует жанр, то это реквием. Называется «Аспирация». Экспериментальная композиция с использованием различных инструментов самого широкого спектра, не только музыкальных. У меня там звучит, например, медицинский аппарат искусственного дыхания, воздуходувный мех доменной печи, еще рога старинные, без клапанов, и кислородная установка, больничная, из реанимации. Все это аппараты, которыми качают воздух. Но я и дыхание как таковое тоже записал. Не пение, понимаете, а просто человеческое дыхание.
— Кому же вы посвятили реквием?
— Розе Люксембург.
— Не ожидал, — сказал я. — В наши дни довольно странно. Вот несколько лет назад, когда все кинулись читать ее статьи, а демонстранты таскали по улицам ее портреты… Но сегодня?
— Вот как раз по этой причине. Несколько лет назад ничего не требовалось, она жила — я хочу сказать, ее читали, о ее статьях спорили, в ее честь называли женские союзы и объединения, но не подумайте, что я имею в виду навязанное сверху, официальное поклонение, существовавшее в ГДР. В то время и позже, накануне объединения страны, был интерес, любопытство к ее личности, без всякой указки властей. В то время мне бы не пришло в голову написать такой реквием. А вот потом, года два-три назад, попалась мне в газете одна фотография… Отрубленная свиная голова — кто-то положил ее возле мемориальной доски на том месте, где тело Розы Люксембург бросили в Ландвер-канал. Вот тут-то я подумал — надо поехать в город, из которого я бежал двадцать лет назад, надо написать реквием, да такой, чтобы он стал отходной тому Берлину, городу, разделенному стеной.
— А это не… Только поймите меня правильно, очень вас прошу, — это не оказалось безумно трудной задачей?
— Согласен. Но пока что мой реквием — лишь попытка. Задача беспредельная, я понимаю. Но опыт и должен быть беспредельным, иначе напишешь заурядную, знаете ли, музычку. Лучше уж беспредельная неудача. — Он засмеялся. — Я заново перечитал статьи Розы Люксембург и впервые постиг их смысл. Ее работы — тоже попытки, понимаете, попытки соединить то, что несоединимо по определению, примирить взаимоисключающие понятия — равенство и свободу, что означает политику приближения к исчезающей в вечности цели, ее задача — добиться уравненного сосуществования интересов, желаний, инстинктов и той возмутительной в своей глупости несправедливости, которая заключается в словах «обусловлено природой». А вы знаете, что у Розы Люксембург было тяжкое увечье бедра? Да, она хотела устранить несправедливость природы, провозгласив право на социальное равенство, в то же время не рассматривая человека как строительный материал общества, но каждому гарантировав неприкосновенность его индивидуальной неповторимости, уникальности. И я подумал, именно это необходимо выразить акустическими средствами. Я прочитал ее речи, статьи, письма, прежде всего — написанные в тюрьме, любовные письма женщины, которой было свойственно — тут подходит только старомодное выражение — меланхолическое целомудрие. Я побывал везде, где она жила и работала, ходил пешком и записывал свое дыхание. Нам кажется, что мы дышим ровно, если идем равномерным шагом, а оказалось — ничего подобного, если послушаешь внимательно, замечаешь, что ритм и темп меняются, и не только потому, что ускорился или замедлился шаг, тут еще в том дело, что ты видишь и слышишь, чувствуешь или думаешь, когда идешь по площади, где Роза выступала перед народом, по Барнимштрассе, где она, находясь в заключении, посадила в тюремном дворе куст сирени, или когда придешь в отель «Эдем», где над ней издевались, а потом убили, и на мосту Лихтенштейнбрюкке, с которого ее тело бросили в канал, и на шлюзе, возле которого спустя три с половиной месяца нашли ее тело, и на кладбище Фридрихсфельде, где ее похоронили, где в тридцать третьем году нацисты сровняли могилу с землей и где потом упокоился бюрократ от политики Вальтер Ульбрихт. Маленькая, плотно сбитая женщина — хочется сказать привычно: маленькая, хрупкая, но нет, она была коренастенькая, плотная, физически крепкая и все-таки инвалид, если посмотреть на фотографию, где они вместе с Кларой Цеткин, у них там еще шляпки такие дурацкие, то можно заметить — с ногами у нее что-то не в порядке, она прихрамывала. Я все обошел пешком, все берлинские места, связанные с Розой, вспоминал и о своих несбывшихся надеждах и, когда ходил, слышал в наушниках свое дыхание. Знаете, в шестьдесят девятом я написал произведение для ансамбля волынок. Пора было создать что-то стоящее для этого инструмента, заставить волынщиков перестать наконец дудеть никому не интересные, примитивные марши, нужно было нечто совершенно новое. Посвящалось Первому мая. Я хотел сочинить нечто небывалое, но непременно для волынок, ведь изначально волынка была инструментом, звуками которого шахтеры предупреждали друг друга о грозящей опасности. Я задумал пропагандистскую музыкальную пьесу. Но те, для кого я ее написал, рабочие, не заинтересовались, профсоюзные функционеры и коммунисты с их партийной организацией — тоже. Сказали, звучит ужасно. О массовом слушателе и говорить не приходится. Я понял, что поставил себе неправильную задачу. Не нужно дудеть в дуду политической агитации — нужно создавать эстетические условия, при которых станет возможной политическая деятельность, и не какая попало, а обеспечивающая многообразие и развитие индивида, его уникальности и неповторимости.
Появился портье:
— Чай только что заварил. Через три минуты настоится, тогда выньте пакетик.
Я поблагодарил, потом спросил человека в черном:
— А кто ваши слушатели?
— Любители, скажем так. Их мало. Даже очень мало. Вы разбираетесь в современной музыке?
— Слабовато. Один мой приятель, он книготорговец и саксофонист, мы с ним играем в теннис, вот он иногда приносит мне диски. Последнее, что он мне дал, — записи с музыкального фестиваля в Донауэшингене. Мне бы хотелось послушать ваш реквием.
— Вещь небольшая. Если правда хотите, я вас приглашаю на завтрашнее первое исполнение.
— Завтра, к сожалению, я уже лечу в Мюнхен.
— Ну, если вам интересно, могу дать вам послушать фрагмент. Есть у меня на кассете. Магнитофон тут неважный, конечно, но все же получите некоторое впечатление.
— Отлично. А я тем временем буду пить чай, если вы не возражаете.
— Какие возражения! Ведь это беда — то, что искусства сегодня оторваны от жизни. Надо бы музицировать или читать вслух художественную литературу и одновременно пить кофе, беседовать. Вы, когда работаете, слушаете музыку?
— Бывает.
— А что именно?
— Джаз, классику, хип-хоп.
— Наверное, вы рекламой занимаетесь?
— Почему вы решили?
— Да вот прическа у вас…
— Это я сегодня подстригся. Приехал в Берлин, хотел собрать материал о картошке, и за какие-то два дня столько со мной странных историй приключилось… Начинаешь с картошки, а заносит тебя Бог весть куда. При этом и сам изменяешься, как оно и видно по моей голове.
Он засмеялся:
— Хорошие истории, они вроде лабиринта.
— Верно, вот только путеводную нить я уже потерял. Одного жаль — не удалось выяснить насчет «красного деревца». Вы никогда не слышали о сорте картофеля с таким названием?
— Нет. А где оно вам встретилось?
— Оно связано с моим дядей, которого я очень любил. Он умел различать сорта картофеля по их вкусу. Даже в вареном или жареном виде. Дядя, умирая, сказал два слова: «красное деревце». И никто не понял, что же он имел в виду.
— Когда-нибудь я напишу вокальную пьесу, которая будет состоять из последних, предсмертных слов разных людей. Многие вы знаете. «Больше света!» — это Гете. Или вот, Чехов в Баденвейлере, когда умирал, вдруг приподнялся и по-немецки сказал: «Ich sterbe» [17]. Потом откинулся на подушки и умер. Но бывают не только такие вот короткие фразы или возгласы. Некоторые люди много говорят перед смертью… Пока это замысел, вокальный проект.
— Надеюсь когда-нибудь услышать ваше произведение.
Он пошел за кассетой, а я налил себе чаю с молоком.
Вернувшись, он сунул кассету в магнитофон и настроил стереодинамики.
Я сидел в кресле, курил сигару, пил чай и слушал. Слушал дыхание, ровное, как мне показалось сначала, но вскоре в нем появились едва заметные различия, паузы, заминки — слабые, легкие, потом дыхание участилось, послышался кашель, и вроде сплюнули, исторгли что-то, потом опять мерное дыхание на фоне мощных выдохов, угрожающе-страшных, — наверное, работали воздуходувки доменной печи, как-то раз я видел их, эти огромные мехи, и еще — тонкое шипение, словно что-то измельчалось в пыль, и шорох, похожий на порыв ветра, и механическое сопение, одышливый хрип, но вот он исчез, дыхание выровнялось, стало глубоким — дыхание мира…
Глава 16
БУМЕРАНГ
Под вечер, когда в салоне было пусто, я набрал номер, который написал мне на бумажке тот парень. Заглянул в справочник — оказалось, первые цифры — это международный код Тринидада. В трубке слышалось потрескивание, атмосферные разряды или, может быть, импульсы, пробегавшие по трансатлантическому кабелю, потом раздался голос. Говорили по-английски, с резким акцентом:
— Оператор слушает. Чем я могу вам помочь?
Как научил тот парень, я произнес пароль:
— I need a boomerangcall.
— О' кей. Назовите, пожалуйста, номер.
Я дал «рабочий» телефон Тины. Как просто. А я-то думал, придется долго объяснять, что мне нужно, откуда у меня пароль и тринидадский номер, но ничего подобного не потребовалось. Оператор спросил только, с какого номера перечислить счет за разговор. Я дал номер пансиона.
— Одна минута — пятьдесят долларов, о'кей?
— Очень хорошо. — Я подумал: просто фантастика, неужели фокус удастся? Где-то в далеком Тринидаде набирали номер. Тринидад и Тобаго… В детстве я мечтал когда-нибудь очутиться в этой стране, мне ужасно нравились ее почтовые марки — английский король Георг в профиль, а ниже пальмы, песчаные пляжи, тростниковые хижины… Говорить придется минут восемь, тогда вся сумма снова вернется на счет пансиона. Если, конечно, эта история про звонок-бумеранг — не выдумка. Кто же там сидит за операторским пультом — приятель того молодого лингвиста-велосипедиста, или это вообще такое место, куда каждый может позвонить? Я поглядывал на счетчик, там вдруг быстро-быстро замелькали цифры, пятнадцать, шестнадцать, семнадцать… Они мчались в том же бешенном темпе, что и вчера, когда я звонил Тине по ее «рабочему» номеру. Выходит, сейчас, в эти минуты деньги и правда возвращаются на счет пансиона? Но если тариф — пятьдесят долларов, то счетчик должен крутиться еще быстрей, так быстро, что разлетится на куски. Я готов был поверить во что угодно. А что, ведь придумали уже фальшивые телефонные карты, я где-то читал, по которым можно звонить хоть бесконечно долго, причем из первой попавшейся телефонной будки, будь она хоть на краю света. И абсолютно задарма. Лет пять назад даже представить себе подобное было невозможно, лет пять назад мы добросовестно платили старой доброй почтовой службе, бросали монеты в раззявленную пасть таксофона.
Она сняла трубку, звонким приветливым голосом откликнулась:
— Алло!
Вот незадача! Я сразу услышал, что крутится запись автоответчика, то есть говорит не сама Тина, то есть сама, но не со мной. Впрочем, на сей раз не было ни страстных воплей, ни стенаний, не слышно было и что звук меняется из-за того, что записан в разных помещениях. Может быть, телефонист в Тринидаде сейчас тоже напряженно прислушивается к тишине, понимать по-немецки для этого не требуется. Тут я услышал ее голос, записанный на автоответчик, деловито и приветливо она сказала:
— К сожалению, в настоящее время я не могу с вами поговорить. Если у вас имеются желания особого характера, пожалуйста, выскажите их после звукового сигнала, все будет записано на пленку. Не спешите, ваше время не ограничено.
Ага, разговор с автоответчиком, видимо, также оплачивается по специальному тарифу, сообразил я. Не ограничено… ее деловая хватка, вот что на самом деле не имеет ни границ, ни пределов. Я не сводил глаз с маленького белого приборчика — так и есть, дойдя до цифры 31, счетчик вдруг замер, и в тот же миг замолк ее голос. В технике я разбираюсь, как свинья в апельсинах, но я ничуть не удивился бы, если бы циферки внезапно побежали в обратном направлении, честно говоря, я даже надеялся, что так оно и будет. Но ничего подобного не случилось, цифра 31 зависла, точно приклеилась к диску. Потом в трубке раздался долгий звуковой сигнал. Я заговорил:
— Алло, это Блок. Мне очень жаль, вчера я не смог прийти в бассейн. Но может быть, встретимся сегодня вечером? Если хотите. Если у вас есть время. Давайте встретимся в баре, мне тут порекомендовали бар, в котором играют хорошее рэгги. Секундочку, найду только бумажку с адресом… — Я посмотрел на часы. Все-таки хорошо бы понять, как же это получается, что же это за акустическая яма, в которую уходят деньги. Я молчал.
В коридоре появилась девица из соседней с моей комнаты, та самая, чьи любовные страсти в акустическом образе я невольно подслушал. Выплыла, с чисто вымытыми волосами, ярко накрашенная, придерживая на груди халат. Увидела меня — а я сидел, прижав трубку к уху, и слушал, молча, как будто мне рассказывают невероятно волнующую историю.
— Алло, — сказал я и прижал трубку к груди, к сердцу. — Извините, — это я той девице, — сейчас, еще две минуты, и телефон будет свободен.
— Хорошо. — Она кивнула, явно сбитая с толку. — Мне только быстренько позвонить. Такси заказать. Мы вечером идем в театр.
— Если не трудно, потерпите еще… — Я взглянул на часы — еще четыре минуты.
Она улыбнулась довольно натянутой, кривоватой улыбкой, однако согласилась:
— Ладно. Как закончите, постучите в нашу дверь. — Она ушла в комнату.
Я опять поднес трубку к уху. Она непременно услышит стук моего сердца, подумал я, и, наверное, услышит то, что я сейчас говорил. Но поймет ли, что эти глухие удары раздавались в моей груди и что шум — это шум моего дыхания? Я решил, вернувшись в Мюнхен, поставить эксперимент: попрошу приятеля прижать к груди телефонную трубку и что-нибудь сказать, а сам послушаю.
Я прислушался. Тишина. Провел трубкой — микрофоном — по своим коротко стриженным волосам, потом по шершавым тисненым обоям на стене. Акустический фейерверк для нее, настоящей фонофилки. Ей, верно, будет приятно послушать. Я провел пальцем по срезу страниц телефонной книги, вот, похоже на встречный ветер, пошелестел салфеткой — словно листва шумит на ветру, шаркнул трубкой по штанине джинсов — от этого шебуршания у нее, пожалуй, мурашки по коже побегут. Мне снова вспомнился легкий светлый пушок на ее ногах. Стрелка на часах показывала, что нужно протянуть еще около минуты.
Наконец я «нашел» адрес бара, назвал его и добавил:
— Надеюсь, мы увидимся.
В общем-то я был почти на сто процентов уверен, что в бар она не придет, да, может, и вообще положит трубку, не дожидаясь, пока закончится длинная пауза и я скажу адрес. С другой стороны, она, кажется, любопытна, так что с нее станется просидеть восемь минут у телефона, прислушиваясь к странным звукам и тишине. Я рассмеялся, негромко, но все же так, что она должна расслышать, впрочем, я это не нарочно, просто представил себе, как она сидит у телефона и слушает, а тем временем денежки утекают в акустическую яму. Довольно гнусную радость я испытывал, злорадство, в сущности, то самое злорадство, которое многие считают типичной чертой немцев. Ну и прекрасно, меня, по крайней мере в тот момент, это не волновало, потому что — я думал — все это я делаю, чтобы ей отплатить, ведь она, представляя себе, как я плескался в теплой воде для старичков, наверняка от души повеселилась.
— Кто роет другому яму, тот и молодец, — сказал я и повесил трубку.
— Оператор слушает. Чем я могу вам помочь?
Как научил тот парень, я произнес пароль:
— I need a boomerangcall.
— О' кей. Назовите, пожалуйста, номер.
Я дал «рабочий» телефон Тины. Как просто. А я-то думал, придется долго объяснять, что мне нужно, откуда у меня пароль и тринидадский номер, но ничего подобного не потребовалось. Оператор спросил только, с какого номера перечислить счет за разговор. Я дал номер пансиона.
— Одна минута — пятьдесят долларов, о'кей?
— Очень хорошо. — Я подумал: просто фантастика, неужели фокус удастся? Где-то в далеком Тринидаде набирали номер. Тринидад и Тобаго… В детстве я мечтал когда-нибудь очутиться в этой стране, мне ужасно нравились ее почтовые марки — английский король Георг в профиль, а ниже пальмы, песчаные пляжи, тростниковые хижины… Говорить придется минут восемь, тогда вся сумма снова вернется на счет пансиона. Если, конечно, эта история про звонок-бумеранг — не выдумка. Кто же там сидит за операторским пультом — приятель того молодого лингвиста-велосипедиста, или это вообще такое место, куда каждый может позвонить? Я поглядывал на счетчик, там вдруг быстро-быстро замелькали цифры, пятнадцать, шестнадцать, семнадцать… Они мчались в том же бешенном темпе, что и вчера, когда я звонил Тине по ее «рабочему» номеру. Выходит, сейчас, в эти минуты деньги и правда возвращаются на счет пансиона? Но если тариф — пятьдесят долларов, то счетчик должен крутиться еще быстрей, так быстро, что разлетится на куски. Я готов был поверить во что угодно. А что, ведь придумали уже фальшивые телефонные карты, я где-то читал, по которым можно звонить хоть бесконечно долго, причем из первой попавшейся телефонной будки, будь она хоть на краю света. И абсолютно задарма. Лет пять назад даже представить себе подобное было невозможно, лет пять назад мы добросовестно платили старой доброй почтовой службе, бросали монеты в раззявленную пасть таксофона.
Она сняла трубку, звонким приветливым голосом откликнулась:
— Алло!
Вот незадача! Я сразу услышал, что крутится запись автоответчика, то есть говорит не сама Тина, то есть сама, но не со мной. Впрочем, на сей раз не было ни страстных воплей, ни стенаний, не слышно было и что звук меняется из-за того, что записан в разных помещениях. Может быть, телефонист в Тринидаде сейчас тоже напряженно прислушивается к тишине, понимать по-немецки для этого не требуется. Тут я услышал ее голос, записанный на автоответчик, деловито и приветливо она сказала:
— К сожалению, в настоящее время я не могу с вами поговорить. Если у вас имеются желания особого характера, пожалуйста, выскажите их после звукового сигнала, все будет записано на пленку. Не спешите, ваше время не ограничено.
Ага, разговор с автоответчиком, видимо, также оплачивается по специальному тарифу, сообразил я. Не ограничено… ее деловая хватка, вот что на самом деле не имеет ни границ, ни пределов. Я не сводил глаз с маленького белого приборчика — так и есть, дойдя до цифры 31, счетчик вдруг замер, и в тот же миг замолк ее голос. В технике я разбираюсь, как свинья в апельсинах, но я ничуть не удивился бы, если бы циферки внезапно побежали в обратном направлении, честно говоря, я даже надеялся, что так оно и будет. Но ничего подобного не случилось, цифра 31 зависла, точно приклеилась к диску. Потом в трубке раздался долгий звуковой сигнал. Я заговорил:
— Алло, это Блок. Мне очень жаль, вчера я не смог прийти в бассейн. Но может быть, встретимся сегодня вечером? Если хотите. Если у вас есть время. Давайте встретимся в баре, мне тут порекомендовали бар, в котором играют хорошее рэгги. Секундочку, найду только бумажку с адресом… — Я посмотрел на часы. Все-таки хорошо бы понять, как же это получается, что же это за акустическая яма, в которую уходят деньги. Я молчал.
В коридоре появилась девица из соседней с моей комнаты, та самая, чьи любовные страсти в акустическом образе я невольно подслушал. Выплыла, с чисто вымытыми волосами, ярко накрашенная, придерживая на груди халат. Увидела меня — а я сидел, прижав трубку к уху, и слушал, молча, как будто мне рассказывают невероятно волнующую историю.
— Алло, — сказал я и прижал трубку к груди, к сердцу. — Извините, — это я той девице, — сейчас, еще две минуты, и телефон будет свободен.
— Хорошо. — Она кивнула, явно сбитая с толку. — Мне только быстренько позвонить. Такси заказать. Мы вечером идем в театр.
— Если не трудно, потерпите еще… — Я взглянул на часы — еще четыре минуты.
Она улыбнулась довольно натянутой, кривоватой улыбкой, однако согласилась:
— Ладно. Как закончите, постучите в нашу дверь. — Она ушла в комнату.
Я опять поднес трубку к уху. Она непременно услышит стук моего сердца, подумал я, и, наверное, услышит то, что я сейчас говорил. Но поймет ли, что эти глухие удары раздавались в моей груди и что шум — это шум моего дыхания? Я решил, вернувшись в Мюнхен, поставить эксперимент: попрошу приятеля прижать к груди телефонную трубку и что-нибудь сказать, а сам послушаю.
Я прислушался. Тишина. Провел трубкой — микрофоном — по своим коротко стриженным волосам, потом по шершавым тисненым обоям на стене. Акустический фейерверк для нее, настоящей фонофилки. Ей, верно, будет приятно послушать. Я провел пальцем по срезу страниц телефонной книги, вот, похоже на встречный ветер, пошелестел салфеткой — словно листва шумит на ветру, шаркнул трубкой по штанине джинсов — от этого шебуршания у нее, пожалуй, мурашки по коже побегут. Мне снова вспомнился легкий светлый пушок на ее ногах. Стрелка на часах показывала, что нужно протянуть еще около минуты.
Наконец я «нашел» адрес бара, назвал его и добавил:
— Надеюсь, мы увидимся.
В общем-то я был почти на сто процентов уверен, что в бар она не придет, да, может, и вообще положит трубку, не дожидаясь, пока закончится длинная пауза и я скажу адрес. С другой стороны, она, кажется, любопытна, так что с нее станется просидеть восемь минут у телефона, прислушиваясь к странным звукам и тишине. Я рассмеялся, негромко, но все же так, что она должна расслышать, впрочем, я это не нарочно, просто представил себе, как она сидит у телефона и слушает, а тем временем денежки утекают в акустическую яму. Довольно гнусную радость я испытывал, злорадство, в сущности, то самое злорадство, которое многие считают типичной чертой немцев. Ну и прекрасно, меня, по крайней мере в тот момент, это не волновало, потому что — я думал — все это я делаю, чтобы ей отплатить, ведь она, представляя себе, как я плескался в теплой воде для старичков, наверняка от души повеселилась.
— Кто роет другому яму, тот и молодец, — сказал я и повесил трубку.
Глава 17
СЛЕЗЫ ВЕЩЕЙ
Негр, бритоголовый гигант, внимательно оглядывавший каждого нового посетителя, пропустил меня в грохочущую тьму; гром барабанов, блестящие от пота лица барабанщиков, наяривающих что есть силы; медленно, словно во сне, танцуют мужчины, женщины, другие стоят, сидят, здесь есть столики и стулья, уродливые, как и положено вещам, сработанным при реальном социализме, и огромные динамики, из самых дорогих и новых, — из них накатывают звуковые волны, густые, плотные, заполняющие весь зал. Я пробираюсь в толпе, в ней преобладают негры, белых немного, в основном женщины, наконец нахожу место возле подпирающей потолок чугунной колонны. Подходит девушка, бедра обтянуты, нет, буквально втиснуты в красную кожаную юбчонку, волосы ядовито лиловые, сует мне бутылку пива.
— Ямайское, настоящее! — орет она мне в ухо. — Восемь пятьдесят!
— Что за цены у вас? В Мюнхене столько за вино берут!
— Зато входной платы нет, пришел и глазей — ты, старикан, поглазеть ведь пришел, а? — Она смеется и забирает десятку, не подумав дать сдачу.
Как я и предполагал, Тина не пришла. Поблизости танцевали две женщины, они словно подхватывали звуковые волны покачивающимися бедрами, перекатывали на свои бока, на спины, в ритме этих волн лениво колыхались их руки и ноги, потом они стряхивали невидимую субстанцию с кончиков пальцев, но двигались только тела, а головы оставались неподвижными, тогда как у меня, наоборот, голова моталась из стороны в сторону.
Вижу — ко мне направляется молодая женщина, голые плечи, платье на тонких бретельках, сверкающее, серебряное и немыслимо короткое, а каблуки невероятно высокие, массивные, тоже серебряные, у нее черные как вороново крыло волосы, из-под длинной, закрывающей брови челки блестят ярко-голубые, обведенные черным глаза. Она улыбается. Лицо как будто знакомое, на секунду мне кажется, что я узнал красотку из парикмахерского салона.
— Для тебя главное — голова, вот и мотаешь головой, а сам весь как деревянный, — кричит она мне в ухо. — Вон, посмотри на женщину, голова у нее совершенно неподвижна, глаза тоже, она в трансе, все движения сконцентрированы вокруг пупка.
Это точно, под завязанными в узел концами мужской рубахи виден голый живот и пуп.
— Правильно! — ору я в ответ. Пупок единственная точка покоя.
Волосы одной из танцующих женщин выкрашены в огненно-красный цвет и необычайно высоко взбиты, кажется, что над ее головой взметнулись языки пламени. Другая, темнокожая, больше всего похожа на продавщицу косметики — так тщательно разрисовано ее лицо, на котором разлито выражение глубокой скуки, но все ее тело двигалось: медленно и плавно, словно в замедленной съемке, взлетали руки и колыхался силиконовый бюст.
— Ну что, нашел свой каталог вкусов?
Чего бы я только не отдал, лишь бы не вырвался у меня идиотский возглас: «ах»!
Тина рассмеялась:
— Ну ты и вылупил глазищи, ха! — Она поправила черную прядь на лбу. — Я прослушала твое сообщение. Мне, кстати, понравилось то, что ты записал там для меня.
Не слишком находчиво я в ответ сказал, что не узнал ее из-за парика.
— Я тебя тоже не узнала. Что и говорить, довольно смело, в твоем-то возрасте. Я о прическе. Но мне нравится.
— Не было другого выхода.
— Известно: голь на выдумки хитра. — Она быстро провела рукой по моим волосам. — Классно щекочет. Теперь у тебя волосы короткие, как у меня.
— Между прочим, мне очень жаль, что вчера я не смог прийти в бассейн. Позвонил один старый друг.
— И правда жаль, потому что я была там.
Я подумал, не признаться ли, что я был в бассейне — сказать, например, что плавали там одни пенсионеры. Но промолчал. Она же солгала — значит, не хотела поиздеваться над тобой! Иначе и сюда не пришла бы.
— У тебя нет сигарет?
— Нет. Сигару могу дать.
— Сигары — это слишком крепко. — Покачиваясь на высоченных каблучищах, похожих на котурны, она прошла в дальний конец зала, там за столиком сидел молодой человек. Вот попросила сигарету. Он протягивает ей пачку, щелкает зажигалкой, а сам что-то говорит, теперь глядит в мою сторону, ухмыляется и демонстративно встряхивает густыми и длинными темными волосами.
— Патлатая макака, — произнес я довольно громко.
Девчонка в юбчонке уже опять тут как тут.
— Ясно дело, от пива мы рвемся в бой, а? — И сует мне новую бутылку ямайского пива.
— А лимонад у вас есть?
— Слушай, ну ты даешь! Какой еще лимонад? У нас тут благотворительная акция, чтоб ихняя местная промышленность развивалась, ну на Ямайке-то. — Она небрежно запихала деньги в карман, опять не дав сдачу. — Чили кон карне, вот чего у нас есть. Можете подкрепиться, когда коленки подгибаться начнут.
— Ямайское, настоящее! — орет она мне в ухо. — Восемь пятьдесят!
— Что за цены у вас? В Мюнхене столько за вино берут!
— Зато входной платы нет, пришел и глазей — ты, старикан, поглазеть ведь пришел, а? — Она смеется и забирает десятку, не подумав дать сдачу.
Как я и предполагал, Тина не пришла. Поблизости танцевали две женщины, они словно подхватывали звуковые волны покачивающимися бедрами, перекатывали на свои бока, на спины, в ритме этих волн лениво колыхались их руки и ноги, потом они стряхивали невидимую субстанцию с кончиков пальцев, но двигались только тела, а головы оставались неподвижными, тогда как у меня, наоборот, голова моталась из стороны в сторону.
Вижу — ко мне направляется молодая женщина, голые плечи, платье на тонких бретельках, сверкающее, серебряное и немыслимо короткое, а каблуки невероятно высокие, массивные, тоже серебряные, у нее черные как вороново крыло волосы, из-под длинной, закрывающей брови челки блестят ярко-голубые, обведенные черным глаза. Она улыбается. Лицо как будто знакомое, на секунду мне кажется, что я узнал красотку из парикмахерского салона.
— Для тебя главное — голова, вот и мотаешь головой, а сам весь как деревянный, — кричит она мне в ухо. — Вон, посмотри на женщину, голова у нее совершенно неподвижна, глаза тоже, она в трансе, все движения сконцентрированы вокруг пупка.
Это точно, под завязанными в узел концами мужской рубахи виден голый живот и пуп.
— Правильно! — ору я в ответ. Пупок единственная точка покоя.
Волосы одной из танцующих женщин выкрашены в огненно-красный цвет и необычайно высоко взбиты, кажется, что над ее головой взметнулись языки пламени. Другая, темнокожая, больше всего похожа на продавщицу косметики — так тщательно разрисовано ее лицо, на котором разлито выражение глубокой скуки, но все ее тело двигалось: медленно и плавно, словно в замедленной съемке, взлетали руки и колыхался силиконовый бюст.
— Ну что, нашел свой каталог вкусов?
Чего бы я только не отдал, лишь бы не вырвался у меня идиотский возглас: «ах»!
Тина рассмеялась:
— Ну ты и вылупил глазищи, ха! — Она поправила черную прядь на лбу. — Я прослушала твое сообщение. Мне, кстати, понравилось то, что ты записал там для меня.
Не слишком находчиво я в ответ сказал, что не узнал ее из-за парика.
— Я тебя тоже не узнала. Что и говорить, довольно смело, в твоем-то возрасте. Я о прическе. Но мне нравится.
— Не было другого выхода.
— Известно: голь на выдумки хитра. — Она быстро провела рукой по моим волосам. — Классно щекочет. Теперь у тебя волосы короткие, как у меня.
— Между прочим, мне очень жаль, что вчера я не смог прийти в бассейн. Позвонил один старый друг.
— И правда жаль, потому что я была там.
Я подумал, не признаться ли, что я был в бассейне — сказать, например, что плавали там одни пенсионеры. Но промолчал. Она же солгала — значит, не хотела поиздеваться над тобой! Иначе и сюда не пришла бы.
— У тебя нет сигарет?
— Нет. Сигару могу дать.
— Сигары — это слишком крепко. — Покачиваясь на высоченных каблучищах, похожих на котурны, она прошла в дальний конец зала, там за столиком сидел молодой человек. Вот попросила сигарету. Он протягивает ей пачку, щелкает зажигалкой, а сам что-то говорит, теперь глядит в мою сторону, ухмыляется и демонстративно встряхивает густыми и длинными темными волосами.
— Патлатая макака, — произнес я довольно громко.
Девчонка в юбчонке уже опять тут как тут.
— Ясно дело, от пива мы рвемся в бой, а? — И сует мне новую бутылку ямайского пива.
— А лимонад у вас есть?
— Слушай, ну ты даешь! Какой еще лимонад? У нас тут благотворительная акция, чтоб ихняя местная промышленность развивалась, ну на Ямайке-то. — Она небрежно запихала деньги в карман, опять не дав сдачу. — Чили кон карне, вот чего у нас есть. Можете подкрепиться, когда коленки подгибаться начнут.