— Итак, мы можем ехать, — и фамильярно положил руку мне на плечо. Полицейские пробуравили меня взглядами, потом тот, что с доберманом, уже собравшимся меня обнюхать, дернул пса за поводок, и они удалились.
— Доберманов отпугивает запах «Шанели», — сказал мой спутник. — Странно, их обоняние оскорбляют только эти духи, которыми, как говорят, вечером и ночью душилась Мэрилин Монро. Чуть-чуть нужно, капельку. Я бесплатно получаю эти маленькие пробные пробирочки в парфюмерных магазинах.
Мы поднялись по лестнице на платформу. Поезд уже подали, запущенный, провонявший сортиром скорый.
— Вы курите? — спросил певец.
— Курю.
— Если вы не возражаете, мы могли бы разместиться в одном купе.
Я не решился сказать, что у меня билет первого класса. Мы вошли в прокуренное купе с социалистическими пластмассовыми сиденьями, из-за которых в жару штаны прилипают к заднице.
— Где вам угодно сесть?
— Все равно.
— В таком случае, я займу место у окна, если позволите.
Я сел наискось напротив него у двери.
Поезд тронулся. За окном поплыли огни уличных фонарей и желтые окна. Он предложил мне сигарету, темного, почти черного цвета, русский сорт, заметив:
— Мне вообще не следует курить, из-за голоса. Ну да ладно.
Я поблагодарил и, сказав, что хочу выкурить сигару, открыл портсигар:
— Прошу вас!
— Но у вас всего две?
— Да. Когда их прикончу, брошу курить. Моя работа к тому времени будет завершена.
— Какая работа, если позволите полюбопытствовать?
— Хотел написать одну историю.
Бережно, кончиками пальцев он взял сигару, понюхал:
— Спасибо. Великолепная сигара. На Страшном суде я положу ее на чашу весов ко всем остальным вашим добрым деяниям.
— Э, она немного потянет.
— Малое порой весомей большого. — Он поднес мне спичку. — Вы не возражаете, если я погашу свет?
— Ради Бога.
Теперь только над дверью слабо светился огонек.
— Так меньше будут нарушать наш покой, — сказал он. За окном проплывали огни. Певец курил, и даже в полумраке я видел, что человек этот — большой ценитель сигар, он курил, и по его лицу разливалась благостная улыбка, которая напомнила мне моего дядю Хайнца, вот так же и он улыбался, когда курил хорошую сигару, что случалось крайне редко.
В купе заглянул проводник, проверил билеты, потянул носом:
— Хорошая марка!
— «Кохиба эсквизито», — подтвердил мой попутчик, снова показав, что он отличный знаток. В тусклом освещении его можно было бы принять за бизнесмена, нет, в своем старомодном пиджаке с широченными лацканами он скорей сошел бы за коллекционера живописи, собирателя произведений современного искусства, а я, пожалуй, мог бы претендовать на роль сопровождающего его в поездке владельца художественной галереи, с моей-то ядовито-зеленой абстракцией на затылке. Потертые и обтрепавшиеся обшлага пиджака в темноте были незаметны.
— Доброго пути! — пожелал нам проводник.
— Спасибо! — Мой спутник снова обратился ко мне: — Было весьма любезно с вашей стороны разместиться в одном купе со мной.
— Ерунда. Спать в этих поездах все равно невозможно, а вдвоем можно поговорить. Так марка «кохиба» вам знакома?
— Раньше, впрочем, очень редко, их можно было достать и у нас, в Москве. Друзья из братских социалистических стран сбывали на черном рынке. Разжиться такими сигарами можно было по знакомству.
— Вы хорошо говорите по-немецки.
— Благодарствуйте. В прошлом я певец Свердловской оперы. Когда-то учил немецкий и итальянский, да год провел здесь, в тогдашней ГДР.
— Давно вы в Берлине?
— Почти два месяца. Но в последнее время участились проверки. Мой паспорт — не лучшего качества. И петь не разрешается там, где я обычно пел, в переходе метро.
— Полиция не разрешает?
— Нет. Мои земляки. Они здесь раздают концессии. А я работал как свободный художник. Никому не рекомендую связываться с людьми «Шанели».
— Кто это такие?
— Это… гм, друзья из России. — Он прищурился, разглядывая сигару. — Вы, если позволительно так выразиться, тоже покинули Берлин несколько поспешно?
— Пожалуй, можно так сказать.
Поезд остановился — впереди шел ремонт путей, за окном вспыхнул яркий свет прожекторов, послышался скрежет металла. Машины, громадный грузовой кран, рабочие в желтых куртках с блестящими поясами, звяканье, снова скрежет металла. Наконец поезд медленно тронулся.
— Вам никогда не приходилось слышать такое название — «Красное деревце»? — спросил я.
— Нет.
— Знаете, у меня был дядя, который умел распознавать на вкус разные сорта картошки. Так вот, умирая, дядя произнес эти слова: «Красное деревце». Моя мать, все наши удивлялись и не могли понять, что это значит. Долгое время я был уверен, что так называется какой-то сорт картошки. Дядя ведь знал множество сортов. Но сегодня я услышал вашу песню и мгновенно понял, что значат эти слова. Так назывался трактир, «Красное деревце». Я вспомнил историю, которую мне когда-то рассказал дядя. Мне было лет семь или восемь, историю я запомнил на всю жизнь, а вот название кабачка запамятовал. Оно, казалось, не имело значения. Я очень любил дядю. Никогда он не мог мне отказать в чем-то. Все считали его бездельником, потому что он все больше лежал на диване, курил и рассказывал истории, которые нельзя назвать безумно увлекательными. У него всегда находилось время для меня. Вообще он никому не отказывал, о чем бы его ни попросили. А вот его отец, говорят, был другого склада человек. Он был сельскохозяйственным рабочим, наемным. В Мекленбурге, в каком-то поместье. Наверное, очень своенравный был, совсем не такой, как его сын. Однажды, это было в первые годы двадцатого века, в их краях объявился агитатор от социал-демократов, стал призывать крестьян организовать профсоюз сельхозрабочих. Решили собраться, собрание назначили в том трактире. Крестьянам участвовать в собрании запретили, строго-настрого запретил инспектор, управляющий поместьем. Никто и не пошел, кроме отца моего дяди. Он и его, мальчонку, с собой взял, дяде в то время было лет двенадцать. Когда они шли в трактир, по дороге им встретился управляющий. Тот остановил свою одноколку и объявил: если все-таки ослушаетесь и пойдете на собрание, выгоню с работы немедленно, все ясно? Нет, сказал отец моего дяди, и они пошли дальше. В трактире они сели в задней комнате, двое, взрослый и мальчонка. Ни души, кроме них, не было. Агитатор все же выступил. Я уже сказал, трактир назывался «Красное деревце», но тут никакой политики не было. Так называли вешку, отмечавшую межу, границу между Мекленбургом и Пруссией. «Красное деревце» — то есть граница. Отец моего дяди нарушил ее тогда, перешел. Значит, все-таки политика. После выступления социал-демократа отец с сыном вернулись домой. И в ту же ночь им пришлось собрать вещи и покинуть дом, где жили батраки. Они уезжали среди ночи, и, когда уже погрузили на деревенскую подводу нехитрый скарб, положили сверху одеяла с подушками, все батраки и девки, сидевшие взаперти, за закрытыми ставнями, запели эту песню, «Нет мыслям преград…». Услышав ее в вашем исполнении, я сразу вспомнил эту историю.
Мой попутчик спокойно затянулся сигарой, потом откинул голову и медленно выпустил дым, понемногу, и, уже заговорив, выдохнул последнее облачко:
— Куда же они поехали?
— Долго скитались. Жилось им препаршиво. Дядин отец прослыл бунтовщиком, весть мигом облетела округу. Никто не брал на работу, месяцами они питались одной картошкой, воровали ее, тайком выкапывали на полях. Но, странно, дяде картошка не опротивела, даже наоборот, а так как детям вообще свойственно обращать внимание на различия, он научился распознавать и ценить тончайшие нюансы вкуса. Картошку он предпочитал любым лакомствам. Вот и мне запомнилось, как он ел жареную картошку или пюре, а после объявлял, какой это был сорт картофеля. Поэтому в тяжелые времена его часто приглашали разделить нехитрую трапезу, так сказать, в знак признания его приверженности картошке. Дядя часто сидел на диване и курил. Я никогда не видел ничего подобного — дядя умел пускать дым кольцами, так что два кольца пролетали сквозь третье.
— Интересно, как это?
Я пустил кольцо, получилось недурно, второе вышло малость кривоватым, а уж вместо третьего выдохнул бесформенное облачко.
Певец набрал побольше воздуха, вдохнув раз, другой, затем, вдыхая дым, откинул голову, словно хотел его выпить, в точности как когда-то дядя Хайнц. И выпустил кольцо, еще одно, оба совершенной круглой формы, потом чуть позже, еще колечко, маленькое, но удивительно плотное и круглое.
— Черт возьми, здорово!
— Все дело в дыхании. Надо правильно дышать, как при пении. Не наполнять грудь воздухом как попало, не дышать только верхней частью грудной клетки — надо вдохнуть по-настоящему глубоко, наполнить легкие целиком, вот тут, в диафрагме, надо почувствовать напряжение. — Он расстегнул пиджак. Я увидел, что он носит подтяжки и что брюки ему здорово широки. Он приложил ладонь к нижним ребрам и сделал вдох, такой глубокий, что ладонь вместе с ребрами приподнялась. Потом он трижды с силой выдохнул. — Вот так набирается большой объем воздуха, и вы можете контролировать выдохи. Попробуйте!
Я проделал все, как он показал, а он смотрел, чтобы я дышал правильно.
— Очень хорошо, теперь — еще разок.
Я выполнил упражнение еще раз, не куря, держа сигару в вытянутой руке. От глубоких вдохов и резких выдохов слегка закружилась голова.
— Вот. Набрали полную грудь воздуха, почувствовали диафрагму, и теперь курите, а с последним вдохом затягивайтесь дымом, в легкие дым не попадет, останется во рту, и вы искусно выпустите три колечка. Важно найти верный ритм, то есть выдыхать в нужный момент, тут дело за сноровкой или везением. Вот увидите, если потренируетесь, все получится, и вам откроется секрет по-настоящему хороших сигар, опьянеете от табака, как на ведьмовском шабаше. Табак — яд, тенелюбивое растение. Но, главное, не напрягайтесь, кто легко дышит, тот и курит легко.
Некоторое время мы сидели, прислушиваясь к стуку колес по рельсам. Молчали и курили. За окном было темно. Лишь раз промелькнули огоньки.
— Если позволите полюбопытствовать, почему вы так радовались, покидая сегодня ночью город Берлин?
— В сущности, эта история началась с того, что у меня не было начала истории. Я сидел за письменным столом и думал, бродил по улицам, снова начал курить, причем сигары. Надеялся, что, окутав свою персону клубами дыма, сразу найду подходящее и позарез необходимое начало истории… — Я глубоко вдохнул, раз, еще раз, потом затянулся сигарой и выпустил первое кольцо, медленно, спокойно — вообще-то я не собирался пускать все три, — оно получилось маленькое, плотное, круглое, неторопливо растянулось, стало как большой венок, и вот я уже пустил вдогонку ему второе, оно догнало первое и застыло внутри него, а в груди еще осталось достаточно воздуха для третьего, я выдохнул с силой, да, изо всех сил, почувствовав легкое головокружение, третье было совсем маленькое колечко, и я понял, что сейчас, в эту минуту мне удалось то, что наверняка никогда больше не удастся: маленькое колечко легко догнало среднее, пролетело сквозь него в тот самый миг, когда среднее проскользнуло внутрь большого, и вот они выстроились, все три — маленькое, за ним среднее и наконец большое, уже слегка неровное и расползающееся — последнее стало первым, и все три уплыли в полумрак, где медленно растаяли легким голубоватым туманом.
КОРОТКО ОБ АВТОРЕ
— Доберманов отпугивает запах «Шанели», — сказал мой спутник. — Странно, их обоняние оскорбляют только эти духи, которыми, как говорят, вечером и ночью душилась Мэрилин Монро. Чуть-чуть нужно, капельку. Я бесплатно получаю эти маленькие пробные пробирочки в парфюмерных магазинах.
Мы поднялись по лестнице на платформу. Поезд уже подали, запущенный, провонявший сортиром скорый.
— Вы курите? — спросил певец.
— Курю.
— Если вы не возражаете, мы могли бы разместиться в одном купе.
Я не решился сказать, что у меня билет первого класса. Мы вошли в прокуренное купе с социалистическими пластмассовыми сиденьями, из-за которых в жару штаны прилипают к заднице.
— Где вам угодно сесть?
— Все равно.
— В таком случае, я займу место у окна, если позволите.
Я сел наискось напротив него у двери.
Поезд тронулся. За окном поплыли огни уличных фонарей и желтые окна. Он предложил мне сигарету, темного, почти черного цвета, русский сорт, заметив:
— Мне вообще не следует курить, из-за голоса. Ну да ладно.
Я поблагодарил и, сказав, что хочу выкурить сигару, открыл портсигар:
— Прошу вас!
— Но у вас всего две?
— Да. Когда их прикончу, брошу курить. Моя работа к тому времени будет завершена.
— Какая работа, если позволите полюбопытствовать?
— Хотел написать одну историю.
Бережно, кончиками пальцев он взял сигару, понюхал:
— Спасибо. Великолепная сигара. На Страшном суде я положу ее на чашу весов ко всем остальным вашим добрым деяниям.
— Э, она немного потянет.
— Малое порой весомей большого. — Он поднес мне спичку. — Вы не возражаете, если я погашу свет?
— Ради Бога.
Теперь только над дверью слабо светился огонек.
— Так меньше будут нарушать наш покой, — сказал он. За окном проплывали огни. Певец курил, и даже в полумраке я видел, что человек этот — большой ценитель сигар, он курил, и по его лицу разливалась благостная улыбка, которая напомнила мне моего дядю Хайнца, вот так же и он улыбался, когда курил хорошую сигару, что случалось крайне редко.
В купе заглянул проводник, проверил билеты, потянул носом:
— Хорошая марка!
— «Кохиба эсквизито», — подтвердил мой попутчик, снова показав, что он отличный знаток. В тусклом освещении его можно было бы принять за бизнесмена, нет, в своем старомодном пиджаке с широченными лацканами он скорей сошел бы за коллекционера живописи, собирателя произведений современного искусства, а я, пожалуй, мог бы претендовать на роль сопровождающего его в поездке владельца художественной галереи, с моей-то ядовито-зеленой абстракцией на затылке. Потертые и обтрепавшиеся обшлага пиджака в темноте были незаметны.
— Доброго пути! — пожелал нам проводник.
— Спасибо! — Мой спутник снова обратился ко мне: — Было весьма любезно с вашей стороны разместиться в одном купе со мной.
— Ерунда. Спать в этих поездах все равно невозможно, а вдвоем можно поговорить. Так марка «кохиба» вам знакома?
— Раньше, впрочем, очень редко, их можно было достать и у нас, в Москве. Друзья из братских социалистических стран сбывали на черном рынке. Разжиться такими сигарами можно было по знакомству.
— Вы хорошо говорите по-немецки.
— Благодарствуйте. В прошлом я певец Свердловской оперы. Когда-то учил немецкий и итальянский, да год провел здесь, в тогдашней ГДР.
— Давно вы в Берлине?
— Почти два месяца. Но в последнее время участились проверки. Мой паспорт — не лучшего качества. И петь не разрешается там, где я обычно пел, в переходе метро.
— Полиция не разрешает?
— Нет. Мои земляки. Они здесь раздают концессии. А я работал как свободный художник. Никому не рекомендую связываться с людьми «Шанели».
— Кто это такие?
— Это… гм, друзья из России. — Он прищурился, разглядывая сигару. — Вы, если позволительно так выразиться, тоже покинули Берлин несколько поспешно?
— Пожалуй, можно так сказать.
Поезд остановился — впереди шел ремонт путей, за окном вспыхнул яркий свет прожекторов, послышался скрежет металла. Машины, громадный грузовой кран, рабочие в желтых куртках с блестящими поясами, звяканье, снова скрежет металла. Наконец поезд медленно тронулся.
— Вам никогда не приходилось слышать такое название — «Красное деревце»? — спросил я.
— Нет.
— Знаете, у меня был дядя, который умел распознавать на вкус разные сорта картошки. Так вот, умирая, дядя произнес эти слова: «Красное деревце». Моя мать, все наши удивлялись и не могли понять, что это значит. Долгое время я был уверен, что так называется какой-то сорт картошки. Дядя ведь знал множество сортов. Но сегодня я услышал вашу песню и мгновенно понял, что значат эти слова. Так назывался трактир, «Красное деревце». Я вспомнил историю, которую мне когда-то рассказал дядя. Мне было лет семь или восемь, историю я запомнил на всю жизнь, а вот название кабачка запамятовал. Оно, казалось, не имело значения. Я очень любил дядю. Никогда он не мог мне отказать в чем-то. Все считали его бездельником, потому что он все больше лежал на диване, курил и рассказывал истории, которые нельзя назвать безумно увлекательными. У него всегда находилось время для меня. Вообще он никому не отказывал, о чем бы его ни попросили. А вот его отец, говорят, был другого склада человек. Он был сельскохозяйственным рабочим, наемным. В Мекленбурге, в каком-то поместье. Наверное, очень своенравный был, совсем не такой, как его сын. Однажды, это было в первые годы двадцатого века, в их краях объявился агитатор от социал-демократов, стал призывать крестьян организовать профсоюз сельхозрабочих. Решили собраться, собрание назначили в том трактире. Крестьянам участвовать в собрании запретили, строго-настрого запретил инспектор, управляющий поместьем. Никто и не пошел, кроме отца моего дяди. Он и его, мальчонку, с собой взял, дяде в то время было лет двенадцать. Когда они шли в трактир, по дороге им встретился управляющий. Тот остановил свою одноколку и объявил: если все-таки ослушаетесь и пойдете на собрание, выгоню с работы немедленно, все ясно? Нет, сказал отец моего дяди, и они пошли дальше. В трактире они сели в задней комнате, двое, взрослый и мальчонка. Ни души, кроме них, не было. Агитатор все же выступил. Я уже сказал, трактир назывался «Красное деревце», но тут никакой политики не было. Так называли вешку, отмечавшую межу, границу между Мекленбургом и Пруссией. «Красное деревце» — то есть граница. Отец моего дяди нарушил ее тогда, перешел. Значит, все-таки политика. После выступления социал-демократа отец с сыном вернулись домой. И в ту же ночь им пришлось собрать вещи и покинуть дом, где жили батраки. Они уезжали среди ночи, и, когда уже погрузили на деревенскую подводу нехитрый скарб, положили сверху одеяла с подушками, все батраки и девки, сидевшие взаперти, за закрытыми ставнями, запели эту песню, «Нет мыслям преград…». Услышав ее в вашем исполнении, я сразу вспомнил эту историю.
Мой попутчик спокойно затянулся сигарой, потом откинул голову и медленно выпустил дым, понемногу, и, уже заговорив, выдохнул последнее облачко:
— Куда же они поехали?
— Долго скитались. Жилось им препаршиво. Дядин отец прослыл бунтовщиком, весть мигом облетела округу. Никто не брал на работу, месяцами они питались одной картошкой, воровали ее, тайком выкапывали на полях. Но, странно, дяде картошка не опротивела, даже наоборот, а так как детям вообще свойственно обращать внимание на различия, он научился распознавать и ценить тончайшие нюансы вкуса. Картошку он предпочитал любым лакомствам. Вот и мне запомнилось, как он ел жареную картошку или пюре, а после объявлял, какой это был сорт картофеля. Поэтому в тяжелые времена его часто приглашали разделить нехитрую трапезу, так сказать, в знак признания его приверженности картошке. Дядя часто сидел на диване и курил. Я никогда не видел ничего подобного — дядя умел пускать дым кольцами, так что два кольца пролетали сквозь третье.
— Интересно, как это?
Я пустил кольцо, получилось недурно, второе вышло малость кривоватым, а уж вместо третьего выдохнул бесформенное облачко.
Певец набрал побольше воздуха, вдохнув раз, другой, затем, вдыхая дым, откинул голову, словно хотел его выпить, в точности как когда-то дядя Хайнц. И выпустил кольцо, еще одно, оба совершенной круглой формы, потом чуть позже, еще колечко, маленькое, но удивительно плотное и круглое.
— Черт возьми, здорово!
— Все дело в дыхании. Надо правильно дышать, как при пении. Не наполнять грудь воздухом как попало, не дышать только верхней частью грудной клетки — надо вдохнуть по-настоящему глубоко, наполнить легкие целиком, вот тут, в диафрагме, надо почувствовать напряжение. — Он расстегнул пиджак. Я увидел, что он носит подтяжки и что брюки ему здорово широки. Он приложил ладонь к нижним ребрам и сделал вдох, такой глубокий, что ладонь вместе с ребрами приподнялась. Потом он трижды с силой выдохнул. — Вот так набирается большой объем воздуха, и вы можете контролировать выдохи. Попробуйте!
Я проделал все, как он показал, а он смотрел, чтобы я дышал правильно.
— Очень хорошо, теперь — еще разок.
Я выполнил упражнение еще раз, не куря, держа сигару в вытянутой руке. От глубоких вдохов и резких выдохов слегка закружилась голова.
— Вот. Набрали полную грудь воздуха, почувствовали диафрагму, и теперь курите, а с последним вдохом затягивайтесь дымом, в легкие дым не попадет, останется во рту, и вы искусно выпустите три колечка. Важно найти верный ритм, то есть выдыхать в нужный момент, тут дело за сноровкой или везением. Вот увидите, если потренируетесь, все получится, и вам откроется секрет по-настоящему хороших сигар, опьянеете от табака, как на ведьмовском шабаше. Табак — яд, тенелюбивое растение. Но, главное, не напрягайтесь, кто легко дышит, тот и курит легко.
Некоторое время мы сидели, прислушиваясь к стуку колес по рельсам. Молчали и курили. За окном было темно. Лишь раз промелькнули огоньки.
— Если позволите полюбопытствовать, почему вы так радовались, покидая сегодня ночью город Берлин?
— В сущности, эта история началась с того, что у меня не было начала истории. Я сидел за письменным столом и думал, бродил по улицам, снова начал курить, причем сигары. Надеялся, что, окутав свою персону клубами дыма, сразу найду подходящее и позарез необходимое начало истории… — Я глубоко вдохнул, раз, еще раз, потом затянулся сигарой и выпустил первое кольцо, медленно, спокойно — вообще-то я не собирался пускать все три, — оно получилось маленькое, плотное, круглое, неторопливо растянулось, стало как большой венок, и вот я уже пустил вдогонку ему второе, оно догнало первое и застыло внутри него, а в груди еще осталось достаточно воздуха для третьего, я выдохнул с силой, да, изо всех сил, почувствовав легкое головокружение, третье было совсем маленькое колечко, и я понял, что сейчас, в эту минуту мне удалось то, что наверняка никогда больше не удастся: маленькое колечко легко догнало среднее, пролетело сквозь него в тот самый миг, когда среднее проскользнуло внутрь большого, и вот они выстроились, все три — маленькое, за ним среднее и наконец большое, уже слегка неровное и расползающееся — последнее стало первым, и все три уплыли в полумрак, где медленно растаяли легким голубоватым туманом.
КОРОТКО ОБ АВТОРЕ
Уве Тимм родился в 1940 году в Гамбурге. После школы учился на курсах скорняков, однако раскрой мехов, к счастью, не стал его профессией, и немецкая литература обогатилась замечательным писателем. Закончив Брауншвейгский университет в 1963 году, Тимм продолжил изучение германской литературы и философии в Мюнхене и Париже. В 1971 году защитил диссертацию по философии и до 1982 года возглавлял издательство «Ауторен-Эдицьон». Литературным творчеством занимается с 1971 года, автор многочисленных романов, повестей, книг для детей. Кроме прозаических произведений Уве Тимм пишет стихи и пьесы. Ему принадлежит серьезное исследование, посвященное абсурдизму в творчестве Альбера Камю. Творчество Уве Тимма неоднократно отмечалось премиями, в том числе Большой литературной премией Баварской академии изящных искусств (2001), премией за лучшую детскую книгу (1990), премией писателей Бергена (2002), литературной премией Мюнхена (1989) и др.
Уве Тимм живет в Мюнхене и Берлине, что нашло отражение в темах его произведений, в том числе и романа «Ночь чудес».
Уве Тимм живет в Мюнхене и Берлине, что нашло отражение в темах его произведений, в том числе и романа «Ночь чудес».