Я встал, направился к дверям и тут услышал за спиной смех. Обернулся. Они смеялись, беззлобно смеялись, глядя на меня, и я сразу вспомнил о трех ужасных ступеньках на моем затылке.
Задумчиво погладил затылок. Три полосы ощущались даже при легком прикосновении.
Взял такси и поехал в стол находок. Долго стояли в пробке. Половина улицы перекопана, коммуникации и кабели, будто кишки, лежали на тротуаре.
— Часто вам приходится ездить по восточным районам? — спросил я водителя.
— Да нет, не часто. Да и не люблю я туда ездить, если получается — не езжу. Я тамошние дороги плохо знаю, чужой город, все у них там не как у нас, привычки другие у людей, обыкновения. Сейчас, похоже, лучше нам оставаться самим по себе, и им тоже. Стены теперь нет, ну и хорошо. А слышали такой? Чем отличается турок от саксонца?
— Не знаю.
— Турок говорит на правильном литературном языке, и еще турок работает.
— Да-да, где-то читал, — сказал я. И в этот раз не позволил себе никаких вежливых улыбок.
— Картофеля?
— Правильно. Это карточки, понимаете, картотека, на карточках слова, текст, исписанные карточки.
— Погодите, вы же только что сказали, в шкатулке каталог?
— Ну да, каталог. Но это не каталог товаров, не каталог, какие рассылают фирмы, не такой, как «Отто» или «Квелле». Каталог в первичном значении… как бы вам объяснить? Ну, перечень, список.
— Какого цвета этот каталог?
— Это карточки в небольшой деревянной шкатулке.
— Ах вот оно что.
— Вот такого размера, светлое дерево, вишня. Стиль бидермейер.
— Дерево красноватое или желтое?
— Красноватое.
— А ценность какая?
— Материальная ценность невелика, конечно. Но идеальная, духовная ценность огромна. Это уникальная научная работа, ее невозможно восстановить.
— Подождите здесь. — Она ушла и скоро вернулась. — Нет. Ничего такого не поступало.
— Что же делать?
— Ну-у… Попробуйте дать объявление в газету. Если напишете сейчас, оно попадет в завтрашний номер.
Она продиктовала мне телефоны «Берлинер цайтунг» и «Тагесшпигель», очень хорошо, две газеты, одна восточная, другая западная. Пододвинула блокнот.
Я написал: «Шкатулка в стиле бидермейер с картофельным каталогом оставлена в такси. Научный труд. Нашедший получит солидное денежное вознаграждение». И телефон пансиона.
— Сократите, — посоветовала женщина, — дешевле обойдется. Напишите покороче: «Ищу картофельный каталог. Шкатулка. Бидермейер. Хорошее вознаграждение». А про научный труд не надо писать, а то никто не поверит, что вообще заплатят.
Я поблагодарил. Уже в дверях обернулся, хотел кивнуть на прощание, но увидел, что служащая смотрит на меня не то со злорадной ухмылкой, не то просто развеселившись. Все из-за дурацких узоров у меня на затылке.
— Что это, спортивная команда или музыкальный ансамбль? — поинтересовался я.
— Команда регбистов, вроде бы, — сказала продавщица, стройная девушка в облегающем черном свитерке.
— Хорошо, возьму эту шапку.
Прочесть надпись можно, только подойдя ко мне вплотную. Я надел кепку козырьком назад.
Продавщица молча посмотрела на меня, потом не выдержала:
— Нет. Если хотите знать мое мнение — лучше надеть как полагается, козырьком вперед. Сразу лет на двадцать моложе будете выглядеть. Нет, я не хочу сказать, что вы в плохой форме.
— Спасибо, — я перевернул кепку, но натянул ее как можно ниже на затылок. Теперь козырек залихватски торчал вверх. Я расплатился и вышел на улицу.
Глава 7
Глава 8
Задумчиво погладил затылок. Три полосы ощущались даже при легком прикосновении.
Взял такси и поехал в стол находок. Долго стояли в пробке. Половина улицы перекопана, коммуникации и кабели, будто кишки, лежали на тротуаре.
— Часто вам приходится ездить по восточным районам? — спросил я водителя.
— Да нет, не часто. Да и не люблю я туда ездить, если получается — не езжу. Я тамошние дороги плохо знаю, чужой город, все у них там не как у нас, привычки другие у людей, обыкновения. Сейчас, похоже, лучше нам оставаться самим по себе, и им тоже. Стены теперь нет, ну и хорошо. А слышали такой? Чем отличается турок от саксонца?
— Не знаю.
— Турок говорит на правильном литературном языке, и еще турок работает.
— Да-да, где-то читал, — сказал я. И в этот раз не позволил себе никаких вежливых улыбок.
* * *
В столе находок я описал служащей, как выглядела шкатулка, и сказал, что в ней находится работа, которой некий человек посвятил всю свою жизнь, — это каталог вкусовых оттенков разных сортов картофеля. Женщина воззрилась на меня с недоверием:— Картофеля?
— Правильно. Это карточки, понимаете, картотека, на карточках слова, текст, исписанные карточки.
— Погодите, вы же только что сказали, в шкатулке каталог?
— Ну да, каталог. Но это не каталог товаров, не каталог, какие рассылают фирмы, не такой, как «Отто» или «Квелле». Каталог в первичном значении… как бы вам объяснить? Ну, перечень, список.
— Какого цвета этот каталог?
— Это карточки в небольшой деревянной шкатулке.
— Ах вот оно что.
— Вот такого размера, светлое дерево, вишня. Стиль бидермейер.
— Дерево красноватое или желтое?
— Красноватое.
— А ценность какая?
— Материальная ценность невелика, конечно. Но идеальная, духовная ценность огромна. Это уникальная научная работа, ее невозможно восстановить.
— Подождите здесь. — Она ушла и скоро вернулась. — Нет. Ничего такого не поступало.
— Что же делать?
— Ну-у… Попробуйте дать объявление в газету. Если напишете сейчас, оно попадет в завтрашний номер.
Она продиктовала мне телефоны «Берлинер цайтунг» и «Тагесшпигель», очень хорошо, две газеты, одна восточная, другая западная. Пододвинула блокнот.
Я написал: «Шкатулка в стиле бидермейер с картофельным каталогом оставлена в такси. Научный труд. Нашедший получит солидное денежное вознаграждение». И телефон пансиона.
— Сократите, — посоветовала женщина, — дешевле обойдется. Напишите покороче: «Ищу картофельный каталог. Шкатулка. Бидермейер. Хорошее вознаграждение». А про научный труд не надо писать, а то никто не поверит, что вообще заплатят.
Я поблагодарил. Уже в дверях обернулся, хотел кивнуть на прощание, но увидел, что служащая смотрит на меня не то со злорадной ухмылкой, не то просто развеселившись. Все из-за дурацких узоров у меня на затылке.
* * *
В первом же подвернувшемся магазине, где продавали джинсы, кожаные куртки, шапки, я стал искать вязаную шапчонку, попроще, без всевозможных значков и надписей, главное, чтобы на лбу не красовались буквы, орлы или быки. Но в этой лавке не нашлось ни одной шапки без эмблемы. Самой неприметной была кепка с зеленой нашивкой — надписью «Donkeydoodle».— Что это, спортивная команда или музыкальный ансамбль? — поинтересовался я.
— Команда регбистов, вроде бы, — сказала продавщица, стройная девушка в облегающем черном свитерке.
— Хорошо, возьму эту шапку.
Прочесть надпись можно, только подойдя ко мне вплотную. Я надел кепку козырьком назад.
Продавщица молча посмотрела на меня, потом не выдержала:
— Нет. Если хотите знать мое мнение — лучше надеть как полагается, козырьком вперед. Сразу лет на двадцать моложе будете выглядеть. Нет, я не хочу сказать, что вы в плохой форме.
— Спасибо, — я перевернул кепку, но натянул ее как можно ниже на затылок. Теперь козырек залихватски торчал вверх. Я расплатился и вышел на улицу.
Глава 7
ПОЛЬСКАЯ СВАДЬБА
Опять взял такси и попросил отвезти меня за город. Туда, где раньше проходила граница — бетонная стена, разровненная граблями полоса смерти и выложенная бетонными плитами дорога. Просека в роще еще не заросла, по дороге, где прежде ходили дозоры пограничников, теперь гоняли велосипедисты. Колючая проволока, мины, самонаводящиеся стволы — все это было убрано. Но остались два барака и еще какой-то дом из беспросветно уродливых бетонных блоков.
— Здесь был опорный пункт погранвойск, — сказал водитель. — Теперь тут кумушка лиса и братец заяц хозяйничают. Мне как, подождать вас? Если зря приехали, то смотрите — поймать такси тут непросто.
— Да, подождите, пожалуйста. — Я расплатился и вылез из машины. Пахло жареным мясом, из громкоговорителя на стене лилось танго, искаженные, плывущие звуки, пластинка, должно быть, заиграна до невозможности. Я подошел к приземистому строению, на котором висела громадная вывеска: «Фирма Гор. Передвигаем горы! Грузоперевозки, надежное хранение мебели». Окна и двери настежь. Я помахал таксисту, чтобы тот уезжал, не дожидаясь моего возвращения.
В служебном помещении сидел, положив ноги на стол, человек в белом, довольно помятом полотняном костюме и курил тонкую сигарку. В этой комнате с обшарпанными белыми стенами и вентилятором под потолком он походил на владельца табачных плантаций где-нибудь в Бразилии. Он поднял глаза от карты города, которую разложил у себя на животе, и, не снимая ног со стола, спросил:
— Чем могу быть полезен?
— Я ищу архив сотрудника Академии наук доктора Роглера. — Я уточнил: — Академии наук ГДР.
— Угу. — Он немного помолчал. — Скоро это добро отправится на свалку.
— Почему?
— Три месяца уже никто не платит за хранение. Еще три месяца подержу, так и быть, а потом все, прости-прощай. — Он встал, снял с гвоздика ключ. — Пошли.
Я спросил, давно ли он держит этот мебельный склад.
— Вскоре после Объединения купил весь здешний комплекс, можно сказать — задарма.
— Вы предприниматель?
Человек, похожий на бразильского плантатора, засмеялся:
— Вот выдумали! Подполковник.
— Подполковник?
— Так точно! Народной армии. После Объединения сказочкам настал конец, пришлось мундир в шкаф повесить. Организовал транспортное предприятие. Грузоперевозки. Я сразу понял, что после Объединения народ непременно зашевелится, снимется с насиженных мест, старые хозяева понаедут, новые собственники, а кто не собственник — арендаторы жилья, те уберутся. Многообещающие перспективы с точки зрения логистики. У транспортных фирм появились неплохие шансы. Взял кредит в банке, сразу дали, без проволочек. Дело идет неплохо, очень даже неплохо. Я доволен переменами в жизни, теперь я сам себе хозяин. А вон там, видите? — мои работники, поляки, работают хорошо, не отлынивают. Вы, может, не верите, а я доволен. Мне нравится заниматься организацией переездов.
Мы подошли к одному из бетонных бараков. Перед ним сидели и ходили молодые люди, в основном мужчины, но я увидел и нескольких женщин. Деревянные столы, скамейки, стулья. На вертеле жарился молочный поросенок. Три молодых женщины качались на скрипучих бело-голубых качелях, будто позаимствованных из голливудского фильма.
— Свадьба у нас, — сказал Гор. — Начальник колонны женился. — Он заговорил по-польски с женщинами на качелях, быстро, без запинки. Женщины засмеялись, Гор тоже хохотнул и игриво дунул в них струйкой дыма, женщины уперлись ногами в землю и остановили качели. Гор подошел к одной из них и дал ей затянуться своей сигаркой. Вдохнув дым, та закашлялась и опять расхохоталась. Гор обернулся ко мне: — Это невеста.
Я снял кепку, церемонно поклонился и поцеловал ей руку.
Невеста соскочила с качелей. Ее белая блузка на спине намокла от пота, на юбке я тоже заметил влажное пятно. Невеста принесла стакан. Подала мне, кто-то из мужчин налил.
— Водка — высший сорт, — сказал Гор. — Пейте. Они позавчера в Польше сыграли свадьбу, а сегодня здесь с друзьями гуляют. — Все подняли бокалы. Я сказал:
— Желаю вам счастья, здоровья и доброго согласия в семейной жизни!
Гор перевел мой тост на польский, молодые подняли бокалы, мы чокнулись.
— До дна!
Кто-то сменил пластинку, и снова зазвучало танго. Молодой супруг опять налил мне до краев. Все собравшиеся, сказал Гор, хотят со мной выпить.
— За здоровье всех присутствующих! — сказал я.
И невеста опрокинула уже вторую, нет, наверное, третью рюмку, выпила залпом. Коренастенькая рыжеватая блондинка. Она о чем-то спрашивает меня, все с интересом на нас уставились, движения у невесты замедленные, слова она выговаривает тоже как-то вяло, да и все вокруг словно плавает в тягучем и густом сладком сиропе. День теплый, даже жаркий. Гор переводит вопрос: женат ли я? Отвечаю — да. Они хотят выпить за здоровье моей жены. Отлично, выпьем! Все смеются. Танго плывет, не понять — то ли пластинка до предела заезжена, то ли это у меня в голове все звуки растягиваются и превращаются в нестройное завывание. За словами медленно тянется шлейф смысла. Из стоящего тут же прилавка-холодильника достают новую бутылку водки, наливают. «За это тоже надо выпить!» За что? А, есть ли у меня дети, за детей, значит. «Нет», — соврал, но как же иначе? Не соврешь, так заставят пить за здоровье каждого из моих детей. Сбагрить бы рюмку куда-нибудь… «Они хотят выпить за ваших будущих детей», — это Гор.
— Нет, больше не могу, очень жарко, и потом, я сегодня вообще ничего не ел, да, знаете, ведь только полдень, двенадцать часов всего.
Все уговаривают, просят выпить еще… Я медленно опускаюсь на корточки, я совершенно этого не хочу — пытаюсь подняться, встать, но какая-то неведомая сила тянет к земле, и вот я сижу на корточках, и все с удивлением смотрят на меня, да-да, отлично вижу, стоят рядком, как на групповой фотографии, и глазеют на меня… И вдруг я плюхаюсь задом на землю.
— Милый человек, — это Гор, я приземлился точно у его ботинок, — что это вы с волосами-то своими сделали? Может, ученику парикмахера попались в лапы, а?
— К-как?
— Да сзади-то у вас, на затылке — три ступеньки, здоровенные такие, настоящие просеки. Я еще раньше хотел вам сказать. Вы же, наверное, не подозреваете, что там у вас. Сзади на себя не посмотришь, верно?
— Я знаю. — Переворачиваю кепку козырьком назад. — Парикмахер, который меня стриг, раньше пакостил всем членам политбюро. Мелкий саботаж.
Гор на секунду уставился на меня с недоверием, вдруг нахмурился и, опасливо косясь в мою сторону, о чем-то заговорил по-польски с женщинами. Невеста куда-то сбегала и принесла краюху хлеба, мужчина с татуировкой в виде двуглавого орла на груди отрезал мне кусок жареной свинины. Поросенок уже не крутился на вертеле, а лежал себе, воздев к небесам все четыре ножки. Зачем, думаю я, зачем поросенку понадобилось заклинать Солнце?
— Вчера холодина, сегодня — жарища, — это я вслух, Гору.
Потом я сидел в тени, жевал, медленно, очень медленно ел мясо и хлеб.
— Я сейчас понял, — говорю, — из-за чего вымерли динозавры. У них были недоразвитые жевательные мускулы, они слишком медленно жевали и не получали достаточного количества крахмала, понимаете, хвощи не перерабатывались в крахмал. Динозавры вымерли по причине малой проворности их жевательных мускулов.
Поляки смотрят на Гора, наверное, им хочется узнать, о чем я рассказываю. Но Гор только рукой махнул. Я жую, и к танго понемногу возвращаются обычные темп и ритм. Гор спрашивает:
— Ну, как вы?
— Хорошо бы воды выпить. Во рту пересохло.
Кто-то из поляков протягивает мне бутылку минеральной.
— Ну, как вы? — это снова Гор.
— Нормально. — Я встаю, все смотрят на меня — приветливо, без насмешки, без злорадства. Земля слегка колеблется под ногами, но все-таки я встал.
— Пойдемте. Покажу вам, где этот картофельный архив, — говорит Гор.
Мы идем мимо небольших бетонных построек, форма у них — как у эскимосских иглу, кругом носятся тучи мух, жирных, иссиня-черных, блестящих паразитов.
— Что это за будки из бетона?
— В них раньше держали сторожевых собак. Внутри были клетки. А в клетках овчарки, границу сторожили.
На складе я увидел столы, стулья, кресла, комоды, все это громоздилось до потолка, некоторые вещи были укрыты пластиковыми чехлами. Время от времени слышалось потрескивание, пощелкивание.
— Дерево рассыхается, — сказал Гор. — Когда-то здесь стояли армейские машины — грузовики, легковушки.
Наверху, почти под самой крышей тянулся ряд окон. Было жарко, в воздухе стоял запах старых, прослуживших много лет вещей.
— Вон, смотрите, это и есть ваш архив. Но тут не все. Нет, ничего не потеряно, просто еще несколько ящиков забрала на свой склад другая транспортная фирма, она получила оплаченный заказ от вышестоящей организации. А то, что осталось, оформил профессор Роглер. Он и по счетам за хранение на складе платил, договор был долгосрочный, за все он платил вперед, так что когда он умер, оплачено было еще за два месяца. Но об этом я уже после узнал, когда денег на его счете не осталось. А кроме него, никому до этих ящиков дела не было.
— Вы были знакомы с Роглером?
— Лично — нет, вели переговоры по телефону. Тут еще один архив лежит. Социалистические праздники, обряды, обычаи. Как праздновались дни рождения, свадьбы, совершеннолетие. Инструкции по проведению народно-демократических игр и социалистических развлечений. — Гор выудил из какого-то ящика бумажку и прочитал: — «Анекдот, его классовая сущность». Тоже никто уже не платит за хранение, но я решил оставить этот архив — все-таки часть нашей биографии. Да и кто его знает, вдруг еще понадобится кому-нибудь. — Он показал мне четыре картонных коробки, на которых фломастером было написано «Картофель». — Если вам что-нибудь нужно, забирайте. Ровно через три месяца все это добро отправится на свалку. Опять же полсотни отдать придется. За все плати, даже за разрешение старье выбросить.
Я открыл одну коробку. Книги по картофелеводству, по технологии переработки и хранения картофеля. Полез в другую — фотокопии, кулинарные рецепты, книги на русском языке. Картофель в русской культуре. Должно быть, Роглер хорошо знал русский — я обнаружил выписки и цитаты на русском языке, потом нашел немецкий текст: «Разведение картофеля шло рука об руку с производством и потреблением водки. Мотивация — суровый климат, но также и особенности менталитета. „Война и мир“. Картофель при Бородине? Сторожевые костры. В Ирландии картофель получил распространение очень быстро, потому что во время бесконечных и бессмысленных войн поля зерновых вытаптывались, а картофельные посадки не терпели урона. Вкус здешних клубней слабо-кремовитый».
Я откинул полиэтиленовую покрышку с ближайшего дивана, обнажив обивку с жуткими багровыми маками, но сидеть было удобно, диван непродавленный. Наверное, принадлежал какому-нибудь перспективному товарищу, который теперь перебрался в Дюссельдорф, Гамбург или Штутгарт и сидит в чиновной конторе или страховой компании, перестраивается, привыкает к новому мышлению, вот, должно быть, и расхотелось ему держать у себя дома натуралистический мак — макабр.
Читаем дальше! «Фридрих Второй и „картофельная война“. Фридриху не довелось попробовать клецки из сырого картофеля, какие едят в Южной Германии. Не повезло. Равно и в военном отношении. То вперед, в атаку, то назад, прочь с полей. Приказы Фридриха в период осенних маневров. Батальонный командует: марш на поля! — полковой приказывает: марш с полей!»
Я положил ноги на стол. В голове шумело, читал медленно, с трудом, все из-за водки.
«Картофель и армия неразделимы, по крайней мере, в Пруссии. Земледельцев в приказном порядке обязали сажать картошку, Старый Фриц велел выставить на полях караулы, ибо знал, что недоверчивые крестьяне, боявшиеся употреблять в пищу незнакомый овощ, будут воровать то, что охраняется войсками. Что охраняют, то ценно — считали в Пруссии.
Дали крестьянам приказ — сажать. Административно-командная система экономики, оказавшая влияние и на кулинарию. Вареная картошка как заполнитель пустого брюха. И в наши дни картофель — просто корм. Ср.: рабочие и проч. столовые на предприятиях народного хозяйства».
В одной из книг была сложенная в восемь раз пожелтевшая таблица с тщательно нарисованными и от руки раскрашенными изображениями картошки разных сортов. Я сонно подумал: на таких изображениях характерные черты выступают гораздо ярче, чем на фотографиях.
В глубине помещения, насколько позволял разглядеть сумрачный свет, падавший сверху из маленьких окон, была составлена мебель из дуба — шкаф, стол, стулья, а еще кухонная мебель — белые, гладко окрашенные полки и стол, высокий шкафчик-пенал для метелок. Казалось, эти нагроможденные друг на друга вещи покачиваются и гнутся под ветром, словно деревья в бурю, доски поскрипывали, а в тени на земле стоял мой брат, которого я знал лишь по фотографиям, оставшимся с войны. Брат пытался выдвинуть ящик шкафа, опустившись на колени, — я забыл, что у него не было обеих ног. «Очень трудно, — сказал он, — вытащить самый нижний ящик». Канцелярские шкафы; я стал выдергивать ящики, один, другой, третий… все они были набиты комочками бумаги, тщательно скатанными бумажными шариками. Развернул один — это была страница, исписанная моей рукой. Но брат хотел открыть совершенно определенный, нижний ящик. А это не удавалось, никак, даже силой. Ящик заклинило. Я тянул легонько, а делал вид, будто из кожи вон лезу. «Надо по-настоящему захотеть, — сказал брат. — Надо. Ну, поехали!»
— Надо ехать, — произнес кто-то над моей головой.
Я ошалело протер глаза. Возле дивана стоял Гор.
— Подвезти вас? Мне в город. Могу подбросить.
Гор, это Гор стоял в темноватом складе. Наверное, час уже поздний, может, и вообще вечер.
— Вы заснули. Все водка-водочка. Нашли, что искали?
— Нет. — Я сунул русские книги в коробку, взял только раскрашенную от руки таблицу и вслед за Гором двинулся к выходу.
— Здесь был опорный пункт погранвойск, — сказал водитель. — Теперь тут кумушка лиса и братец заяц хозяйничают. Мне как, подождать вас? Если зря приехали, то смотрите — поймать такси тут непросто.
— Да, подождите, пожалуйста. — Я расплатился и вылез из машины. Пахло жареным мясом, из громкоговорителя на стене лилось танго, искаженные, плывущие звуки, пластинка, должно быть, заиграна до невозможности. Я подошел к приземистому строению, на котором висела громадная вывеска: «Фирма Гор. Передвигаем горы! Грузоперевозки, надежное хранение мебели». Окна и двери настежь. Я помахал таксисту, чтобы тот уезжал, не дожидаясь моего возвращения.
В служебном помещении сидел, положив ноги на стол, человек в белом, довольно помятом полотняном костюме и курил тонкую сигарку. В этой комнате с обшарпанными белыми стенами и вентилятором под потолком он походил на владельца табачных плантаций где-нибудь в Бразилии. Он поднял глаза от карты города, которую разложил у себя на животе, и, не снимая ног со стола, спросил:
— Чем могу быть полезен?
— Я ищу архив сотрудника Академии наук доктора Роглера. — Я уточнил: — Академии наук ГДР.
— Угу. — Он немного помолчал. — Скоро это добро отправится на свалку.
— Почему?
— Три месяца уже никто не платит за хранение. Еще три месяца подержу, так и быть, а потом все, прости-прощай. — Он встал, снял с гвоздика ключ. — Пошли.
Я спросил, давно ли он держит этот мебельный склад.
— Вскоре после Объединения купил весь здешний комплекс, можно сказать — задарма.
— Вы предприниматель?
Человек, похожий на бразильского плантатора, засмеялся:
— Вот выдумали! Подполковник.
— Подполковник?
— Так точно! Народной армии. После Объединения сказочкам настал конец, пришлось мундир в шкаф повесить. Организовал транспортное предприятие. Грузоперевозки. Я сразу понял, что после Объединения народ непременно зашевелится, снимется с насиженных мест, старые хозяева понаедут, новые собственники, а кто не собственник — арендаторы жилья, те уберутся. Многообещающие перспективы с точки зрения логистики. У транспортных фирм появились неплохие шансы. Взял кредит в банке, сразу дали, без проволочек. Дело идет неплохо, очень даже неплохо. Я доволен переменами в жизни, теперь я сам себе хозяин. А вон там, видите? — мои работники, поляки, работают хорошо, не отлынивают. Вы, может, не верите, а я доволен. Мне нравится заниматься организацией переездов.
Мы подошли к одному из бетонных бараков. Перед ним сидели и ходили молодые люди, в основном мужчины, но я увидел и нескольких женщин. Деревянные столы, скамейки, стулья. На вертеле жарился молочный поросенок. Три молодых женщины качались на скрипучих бело-голубых качелях, будто позаимствованных из голливудского фильма.
— Свадьба у нас, — сказал Гор. — Начальник колонны женился. — Он заговорил по-польски с женщинами на качелях, быстро, без запинки. Женщины засмеялись, Гор тоже хохотнул и игриво дунул в них струйкой дыма, женщины уперлись ногами в землю и остановили качели. Гор подошел к одной из них и дал ей затянуться своей сигаркой. Вдохнув дым, та закашлялась и опять расхохоталась. Гор обернулся ко мне: — Это невеста.
Я снял кепку, церемонно поклонился и поцеловал ей руку.
Невеста соскочила с качелей. Ее белая блузка на спине намокла от пота, на юбке я тоже заметил влажное пятно. Невеста принесла стакан. Подала мне, кто-то из мужчин налил.
— Водка — высший сорт, — сказал Гор. — Пейте. Они позавчера в Польше сыграли свадьбу, а сегодня здесь с друзьями гуляют. — Все подняли бокалы. Я сказал:
— Желаю вам счастья, здоровья и доброго согласия в семейной жизни!
Гор перевел мой тост на польский, молодые подняли бокалы, мы чокнулись.
— До дна!
Кто-то сменил пластинку, и снова зазвучало танго. Молодой супруг опять налил мне до краев. Все собравшиеся, сказал Гор, хотят со мной выпить.
— За здоровье всех присутствующих! — сказал я.
И невеста опрокинула уже вторую, нет, наверное, третью рюмку, выпила залпом. Коренастенькая рыжеватая блондинка. Она о чем-то спрашивает меня, все с интересом на нас уставились, движения у невесты замедленные, слова она выговаривает тоже как-то вяло, да и все вокруг словно плавает в тягучем и густом сладком сиропе. День теплый, даже жаркий. Гор переводит вопрос: женат ли я? Отвечаю — да. Они хотят выпить за здоровье моей жены. Отлично, выпьем! Все смеются. Танго плывет, не понять — то ли пластинка до предела заезжена, то ли это у меня в голове все звуки растягиваются и превращаются в нестройное завывание. За словами медленно тянется шлейф смысла. Из стоящего тут же прилавка-холодильника достают новую бутылку водки, наливают. «За это тоже надо выпить!» За что? А, есть ли у меня дети, за детей, значит. «Нет», — соврал, но как же иначе? Не соврешь, так заставят пить за здоровье каждого из моих детей. Сбагрить бы рюмку куда-нибудь… «Они хотят выпить за ваших будущих детей», — это Гор.
— Нет, больше не могу, очень жарко, и потом, я сегодня вообще ничего не ел, да, знаете, ведь только полдень, двенадцать часов всего.
Все уговаривают, просят выпить еще… Я медленно опускаюсь на корточки, я совершенно этого не хочу — пытаюсь подняться, встать, но какая-то неведомая сила тянет к земле, и вот я сижу на корточках, и все с удивлением смотрят на меня, да-да, отлично вижу, стоят рядком, как на групповой фотографии, и глазеют на меня… И вдруг я плюхаюсь задом на землю.
— Милый человек, — это Гор, я приземлился точно у его ботинок, — что это вы с волосами-то своими сделали? Может, ученику парикмахера попались в лапы, а?
— К-как?
— Да сзади-то у вас, на затылке — три ступеньки, здоровенные такие, настоящие просеки. Я еще раньше хотел вам сказать. Вы же, наверное, не подозреваете, что там у вас. Сзади на себя не посмотришь, верно?
— Я знаю. — Переворачиваю кепку козырьком назад. — Парикмахер, который меня стриг, раньше пакостил всем членам политбюро. Мелкий саботаж.
Гор на секунду уставился на меня с недоверием, вдруг нахмурился и, опасливо косясь в мою сторону, о чем-то заговорил по-польски с женщинами. Невеста куда-то сбегала и принесла краюху хлеба, мужчина с татуировкой в виде двуглавого орла на груди отрезал мне кусок жареной свинины. Поросенок уже не крутился на вертеле, а лежал себе, воздев к небесам все четыре ножки. Зачем, думаю я, зачем поросенку понадобилось заклинать Солнце?
— Вчера холодина, сегодня — жарища, — это я вслух, Гору.
Потом я сидел в тени, жевал, медленно, очень медленно ел мясо и хлеб.
— Я сейчас понял, — говорю, — из-за чего вымерли динозавры. У них были недоразвитые жевательные мускулы, они слишком медленно жевали и не получали достаточного количества крахмала, понимаете, хвощи не перерабатывались в крахмал. Динозавры вымерли по причине малой проворности их жевательных мускулов.
Поляки смотрят на Гора, наверное, им хочется узнать, о чем я рассказываю. Но Гор только рукой махнул. Я жую, и к танго понемногу возвращаются обычные темп и ритм. Гор спрашивает:
— Ну, как вы?
— Хорошо бы воды выпить. Во рту пересохло.
Кто-то из поляков протягивает мне бутылку минеральной.
— Ну, как вы? — это снова Гор.
— Нормально. — Я встаю, все смотрят на меня — приветливо, без насмешки, без злорадства. Земля слегка колеблется под ногами, но все-таки я встал.
— Пойдемте. Покажу вам, где этот картофельный архив, — говорит Гор.
Мы идем мимо небольших бетонных построек, форма у них — как у эскимосских иглу, кругом носятся тучи мух, жирных, иссиня-черных, блестящих паразитов.
— Что это за будки из бетона?
— В них раньше держали сторожевых собак. Внутри были клетки. А в клетках овчарки, границу сторожили.
На складе я увидел столы, стулья, кресла, комоды, все это громоздилось до потолка, некоторые вещи были укрыты пластиковыми чехлами. Время от времени слышалось потрескивание, пощелкивание.
— Дерево рассыхается, — сказал Гор. — Когда-то здесь стояли армейские машины — грузовики, легковушки.
Наверху, почти под самой крышей тянулся ряд окон. Было жарко, в воздухе стоял запах старых, прослуживших много лет вещей.
— Вон, смотрите, это и есть ваш архив. Но тут не все. Нет, ничего не потеряно, просто еще несколько ящиков забрала на свой склад другая транспортная фирма, она получила оплаченный заказ от вышестоящей организации. А то, что осталось, оформил профессор Роглер. Он и по счетам за хранение на складе платил, договор был долгосрочный, за все он платил вперед, так что когда он умер, оплачено было еще за два месяца. Но об этом я уже после узнал, когда денег на его счете не осталось. А кроме него, никому до этих ящиков дела не было.
— Вы были знакомы с Роглером?
— Лично — нет, вели переговоры по телефону. Тут еще один архив лежит. Социалистические праздники, обряды, обычаи. Как праздновались дни рождения, свадьбы, совершеннолетие. Инструкции по проведению народно-демократических игр и социалистических развлечений. — Гор выудил из какого-то ящика бумажку и прочитал: — «Анекдот, его классовая сущность». Тоже никто уже не платит за хранение, но я решил оставить этот архив — все-таки часть нашей биографии. Да и кто его знает, вдруг еще понадобится кому-нибудь. — Он показал мне четыре картонных коробки, на которых фломастером было написано «Картофель». — Если вам что-нибудь нужно, забирайте. Ровно через три месяца все это добро отправится на свалку. Опять же полсотни отдать придется. За все плати, даже за разрешение старье выбросить.
Я открыл одну коробку. Книги по картофелеводству, по технологии переработки и хранения картофеля. Полез в другую — фотокопии, кулинарные рецепты, книги на русском языке. Картофель в русской культуре. Должно быть, Роглер хорошо знал русский — я обнаружил выписки и цитаты на русском языке, потом нашел немецкий текст: «Разведение картофеля шло рука об руку с производством и потреблением водки. Мотивация — суровый климат, но также и особенности менталитета. „Война и мир“. Картофель при Бородине? Сторожевые костры. В Ирландии картофель получил распространение очень быстро, потому что во время бесконечных и бессмысленных войн поля зерновых вытаптывались, а картофельные посадки не терпели урона. Вкус здешних клубней слабо-кремовитый».
Я откинул полиэтиленовую покрышку с ближайшего дивана, обнажив обивку с жуткими багровыми маками, но сидеть было удобно, диван непродавленный. Наверное, принадлежал какому-нибудь перспективному товарищу, который теперь перебрался в Дюссельдорф, Гамбург или Штутгарт и сидит в чиновной конторе или страховой компании, перестраивается, привыкает к новому мышлению, вот, должно быть, и расхотелось ему держать у себя дома натуралистический мак — макабр.
Читаем дальше! «Фридрих Второй и „картофельная война“. Фридриху не довелось попробовать клецки из сырого картофеля, какие едят в Южной Германии. Не повезло. Равно и в военном отношении. То вперед, в атаку, то назад, прочь с полей. Приказы Фридриха в период осенних маневров. Батальонный командует: марш на поля! — полковой приказывает: марш с полей!»
Я положил ноги на стол. В голове шумело, читал медленно, с трудом, все из-за водки.
«Картофель и армия неразделимы, по крайней мере, в Пруссии. Земледельцев в приказном порядке обязали сажать картошку, Старый Фриц велел выставить на полях караулы, ибо знал, что недоверчивые крестьяне, боявшиеся употреблять в пищу незнакомый овощ, будут воровать то, что охраняется войсками. Что охраняют, то ценно — считали в Пруссии.
Дали крестьянам приказ — сажать. Административно-командная система экономики, оказавшая влияние и на кулинарию. Вареная картошка как заполнитель пустого брюха. И в наши дни картофель — просто корм. Ср.: рабочие и проч. столовые на предприятиях народного хозяйства».
В одной из книг была сложенная в восемь раз пожелтевшая таблица с тщательно нарисованными и от руки раскрашенными изображениями картошки разных сортов. Я сонно подумал: на таких изображениях характерные черты выступают гораздо ярче, чем на фотографиях.
В глубине помещения, насколько позволял разглядеть сумрачный свет, падавший сверху из маленьких окон, была составлена мебель из дуба — шкаф, стол, стулья, а еще кухонная мебель — белые, гладко окрашенные полки и стол, высокий шкафчик-пенал для метелок. Казалось, эти нагроможденные друг на друга вещи покачиваются и гнутся под ветром, словно деревья в бурю, доски поскрипывали, а в тени на земле стоял мой брат, которого я знал лишь по фотографиям, оставшимся с войны. Брат пытался выдвинуть ящик шкафа, опустившись на колени, — я забыл, что у него не было обеих ног. «Очень трудно, — сказал он, — вытащить самый нижний ящик». Канцелярские шкафы; я стал выдергивать ящики, один, другой, третий… все они были набиты комочками бумаги, тщательно скатанными бумажными шариками. Развернул один — это была страница, исписанная моей рукой. Но брат хотел открыть совершенно определенный, нижний ящик. А это не удавалось, никак, даже силой. Ящик заклинило. Я тянул легонько, а делал вид, будто из кожи вон лезу. «Надо по-настоящему захотеть, — сказал брат. — Надо. Ну, поехали!»
— Надо ехать, — произнес кто-то над моей головой.
Я ошалело протер глаза. Возле дивана стоял Гор.
— Подвезти вас? Мне в город. Могу подбросить.
Гор, это Гор стоял в темноватом складе. Наверное, час уже поздний, может, и вообще вечер.
— Вы заснули. Все водка-водочка. Нашли, что искали?
— Нет. — Я сунул русские книги в коробку, взял только раскрашенную от руки таблицу и вслед за Гором двинулся к выходу.
Глава 8
«ВОД ГЛУБИНУ ПОКИДАЕТ МОРСКОЙ ПРОНИЦАТЕЛЬНЫЙ СТАРЕЦ…» [10]
Набрав номер, который дал мне Шпрангер, я долго ждал — седьмой гудок, восьмой… и хотел уже повесить трубку, как вдруг на том конце раздался крик, безумный пронзительный вопль. Мужчина вопил, будто его режут.
— Алло! — крикнул я. — Алло! Что с вами?
Тишина. Гулкая тишина, будто в большом помещении, потом послышалось отдаленное слабое постанывание и треск, какой может издать, наверное, большой и тяжелый неподвижный предмет. Вздох. А вот вытащили пробку из бутылки. Тишина. Теперь — шепот, женский, слов, как я ни старался, было не разобрать, странный какой-то шепот, не то лепет… Мужской голос: «Ну да, повернись», и глубокий, глубокий-преглубокий вздох, и опять слабые стоны. «О Господи, — подумал я, — ну куда, куда от них деваться, от этих беспардонных похотливых стонов? Вчера соседушки за стенкой, сегодня — невесть кто, мой звонок нарушил их идиллию, так они попросту положили трубку на пол возле кровати. Если сами не на полу резвятся». Внезапно настала тишина. Качество звука изменилось — словно трубка очутилась в другом помещении, меньшего размера, и тут же раздался женский голос: «Алло, не вешайте трубку, вы набрали номер…» Что-то щелкнуло, и тот же голос заговорил, и опять в новом помещении: «Алло!» Я от растерянности молчал и думал, не положить ли трубку, — наверное, надо извиниться, я, конечно, ошибся номером… Но тут снова раздался тот же голос, и женщина сухо спросила:
— Алло, с кем я разговариваю, кто это?
Я не назвался своим настоящим именем — вдруг, по какому-то наитию назвал чужую фамилию, чего вообще-то никогда себе не позволяю:
— Блок, профессор Блок. — Сказал, что собираю материал для статьи, и, вдруг спохватившись, что после только что прозвучавшего акустического триллера могут возникнуть кривотолки насчет содержания статьи, добавил: — Дело, видите ли, в картофеле, а телефон мне дал доктор Шпрангер, и он же сказал, что вы тоже занимались этой темой. — Еще не договорив, я подумал, до чего же по-идиотски это звучит: «Дело, видите ли, в картофеле». Тишина. Женщина на том конце провода молчала, потом кашлянула. — Вы ведь фрау Ангербах? — на всякий случай спросил я. Тишина. Там явно возникла акустическая яма, в трубке не раздавалось ни звука. Я крикнул: — Алло! Вы меня слышите?
Голос не сразу откликнулся:
— Да. Я целый год на это угрохала. Тема картофеля в художественной литературе Германии после сорок пятого года. Кто вам дал мой телефон?
— Шпрангер. Я пишу статью о картофеле. Поэтому интересуюсь. Мотив картофеля в литературе — это любопытно.
Она опять помолчала, потом спросила, и я сразу смекнул, что вопрос этот — ловушка:
— А что, в комнате Шпрангера еще стоит та громадина?
— Вы хотите сказать, концертный рояль? Да, там стоит этот блестящий черный стол для ненужных вещей.
— Хорошо. Можем встретиться в греческом ресторане Лефкоса Пиргоса. Это в Нойкельне, улица Эмзерштрассе. Проще всего доехать на метро, седьмая линия.
— Это вы мне звонили? — спросила она.
— Я. А как вы меня узнали?
— По ищущему взгляду.
Я сел. Перед ней стоял бокал вина, она курила сигарету, небрежно, будто так и надо.
— Что вы пьете, рецину? — спросил я.
— Да, в жару самое милое дело. — Она положила ногу на ногу — ноги загорелые, голые, выше — кожаная куртка. Видимо, юбка такая короткая, что не высовывается даже краешек. Она заметила мой взгляд. И будто случайно, но все-таки явно с расчетом на меня расстегнула молнию куртки. Под футболкой слегка выступали маленькие соски. На футболке рисунок — красная пятиконечная звезда, советский символ, а внутри звезды буква Т.
— Тупакамары? [11] Партизаны-террористы?
— Вы — человек из старого доброго времени. — Она засмеялась. — Ничего подобного. «Т» значит «Тексако». Людям вашего поколения везде видится политическая символика, даже в простом кране на бочке с пивом. Знаю по своему папочке. — Она покрутила ногой в белой полотняной теннисной туфле, потом откинулась на спинку стула и застегнула куртку. Хорошая куртка — точная копия куртки американских летчиков, за очень большие деньги можно купить на Бродвее. Накладные карманы, маленький ярлычок из бордовой кожи, на нем — номер эскадрильи. Круглая кожаная нашивка с тисненым серебряным орлом; орел, распустив когти, летит к земле и вот-вот кого-то схватит. Юбочка оказалась узкой полосой черной материи.
— Это настоящая кожаная куртка?
— Да, а что?
— Нет, ничего, просто…
Подошел грек.
— Один пастушеский салат, — она обернулась ко мне: — Рекомендую. И рецину тоже.
— Хорошо, только салат, пожалуйста, обыкновенный! — Я подосадовал в душе, ну почему согласился на рецину? Я же терпеть не могу это пойло с привкусом сосновой смолы. Все ради этой девицы, лишь бы ее расположить. Кстати, если приглядеться получше, сразу ясно — никакая она не девица, а молодая женщина.
— Алло! — крикнул я. — Алло! Что с вами?
Тишина. Гулкая тишина, будто в большом помещении, потом послышалось отдаленное слабое постанывание и треск, какой может издать, наверное, большой и тяжелый неподвижный предмет. Вздох. А вот вытащили пробку из бутылки. Тишина. Теперь — шепот, женский, слов, как я ни старался, было не разобрать, странный какой-то шепот, не то лепет… Мужской голос: «Ну да, повернись», и глубокий, глубокий-преглубокий вздох, и опять слабые стоны. «О Господи, — подумал я, — ну куда, куда от них деваться, от этих беспардонных похотливых стонов? Вчера соседушки за стенкой, сегодня — невесть кто, мой звонок нарушил их идиллию, так они попросту положили трубку на пол возле кровати. Если сами не на полу резвятся». Внезапно настала тишина. Качество звука изменилось — словно трубка очутилась в другом помещении, меньшего размера, и тут же раздался женский голос: «Алло, не вешайте трубку, вы набрали номер…» Что-то щелкнуло, и тот же голос заговорил, и опять в новом помещении: «Алло!» Я от растерянности молчал и думал, не положить ли трубку, — наверное, надо извиниться, я, конечно, ошибся номером… Но тут снова раздался тот же голос, и женщина сухо спросила:
— Алло, с кем я разговариваю, кто это?
Я не назвался своим настоящим именем — вдруг, по какому-то наитию назвал чужую фамилию, чего вообще-то никогда себе не позволяю:
— Блок, профессор Блок. — Сказал, что собираю материал для статьи, и, вдруг спохватившись, что после только что прозвучавшего акустического триллера могут возникнуть кривотолки насчет содержания статьи, добавил: — Дело, видите ли, в картофеле, а телефон мне дал доктор Шпрангер, и он же сказал, что вы тоже занимались этой темой. — Еще не договорив, я подумал, до чего же по-идиотски это звучит: «Дело, видите ли, в картофеле». Тишина. Женщина на том конце провода молчала, потом кашлянула. — Вы ведь фрау Ангербах? — на всякий случай спросил я. Тишина. Там явно возникла акустическая яма, в трубке не раздавалось ни звука. Я крикнул: — Алло! Вы меня слышите?
Голос не сразу откликнулся:
— Да. Я целый год на это угрохала. Тема картофеля в художественной литературе Германии после сорок пятого года. Кто вам дал мой телефон?
— Шпрангер. Я пишу статью о картофеле. Поэтому интересуюсь. Мотив картофеля в литературе — это любопытно.
Она опять помолчала, потом спросила, и я сразу смекнул, что вопрос этот — ловушка:
— А что, в комнате Шпрангера еще стоит та громадина?
— Вы хотите сказать, концертный рояль? Да, там стоит этот блестящий черный стол для ненужных вещей.
— Хорошо. Можем встретиться в греческом ресторане Лефкоса Пиргоса. Это в Нойкельне, улица Эмзерштрассе. Проще всего доехать на метро, седьмая линия.
* * *
Перед входом в ресторан я увидел четыре столика с грязно-белыми пластмассовыми стульями. Два были заняты. За одним сидела девушка, за другим ярко накрашенная женщина с карамельно-розовыми волосами, жесткими и всклокоченными, на земле рядом с ней сидела собака, голенастая довольно крупная дворняга, время от времени она, наклонив морду, ловко смахивала длинным языком кусочки мяса с тарелки хозяйки. Терпеть не могу невоспитанных собак, поэтому в Берлине мне всегда бросается в глаза, что собак здесь невероятное количество, гораздо больше, чем в Мюнхене. Берлинские псы очень навязчивы, они не агрессивны, наоборот доверчивы, но кажется, будто кто-то специально их выдрессировал бросаться к людям и обнюхивать в самых неудобоназываемых местах. Дама с розовым войлоком вместо волос и кобель, хватавший куски прямо со стола, — о да, это в стиле той безумной записи на автоответчике. Я решил уйти, не раскрывая своего инкогнито, но тут мне помахала девушка, сидевшая за другим столиком. На первый взгляд я дал бы ей лет двадцать, нет, меньше, гораздо меньше, да она, пожалуй, еще в школу ходит, личико нежное, как у ребенка, тонкий носик, белокурые волосы коротко подстрижены, похожи на перышки, когда я вижу такие волосы, всегда хочется провести по ним ладонью.— Это вы мне звонили? — спросила она.
— Я. А как вы меня узнали?
— По ищущему взгляду.
Я сел. Перед ней стоял бокал вина, она курила сигарету, небрежно, будто так и надо.
— Что вы пьете, рецину? — спросил я.
— Да, в жару самое милое дело. — Она положила ногу на ногу — ноги загорелые, голые, выше — кожаная куртка. Видимо, юбка такая короткая, что не высовывается даже краешек. Она заметила мой взгляд. И будто случайно, но все-таки явно с расчетом на меня расстегнула молнию куртки. Под футболкой слегка выступали маленькие соски. На футболке рисунок — красная пятиконечная звезда, советский символ, а внутри звезды буква Т.
— Тупакамары? [11] Партизаны-террористы?
— Вы — человек из старого доброго времени. — Она засмеялась. — Ничего подобного. «Т» значит «Тексако». Людям вашего поколения везде видится политическая символика, даже в простом кране на бочке с пивом. Знаю по своему папочке. — Она покрутила ногой в белой полотняной теннисной туфле, потом откинулась на спинку стула и застегнула куртку. Хорошая куртка — точная копия куртки американских летчиков, за очень большие деньги можно купить на Бродвее. Накладные карманы, маленький ярлычок из бордовой кожи, на нем — номер эскадрильи. Круглая кожаная нашивка с тисненым серебряным орлом; орел, распустив когти, летит к земле и вот-вот кого-то схватит. Юбочка оказалась узкой полосой черной материи.
— Это настоящая кожаная куртка?
— Да, а что?
— Нет, ничего, просто…
Подошел грек.
— Один пастушеский салат, — она обернулась ко мне: — Рекомендую. И рецину тоже.
— Хорошо, только салат, пожалуйста, обыкновенный! — Я подосадовал в душе, ну почему согласился на рецину? Я же терпеть не могу это пойло с привкусом сосновой смолы. Все ради этой девицы, лишь бы ее расположить. Кстати, если приглядеться получше, сразу ясно — никакая она не девица, а молодая женщина.