Толстой Алексей Константинович. Хождение по мукам (книга 3)

   Иван Ильич, без вас ничего не смею. Не знаю - откуда у нее это сокровище и почему оно ей так отвратно, не знаю, как поступить, - держать дома боюсь и выбросить считаю неразумным. Дарье Дмитриевне побожился, что, взяв лодку, уплыл на середину Волги и бросил туда камушки. Она сразу успокоилась, глазки ее просияли, как будто что-то наконец от себя оторвала прилипшее...
   Извините Иван Ильич, что так обо всем пишу подробно, но есмь многословен и болтлив. Исхитритесь - известите нас о вашем здоровье и о том - зимовать ли нам здесь, в Костроме, или подаваться в Москву?.. За всем тем остаюсь преданный до гроба вам и Дарье Дмитриевне Кузьма Нефедов..."
   - Я взял с собой почту, - сказал Сапожков, влезая в плетеный тарантас и усаживаясь в сене рядом с Телегиным. - Поздравляю, Иван.
   - Грустно это все, Сергей Сергеевич. По своей-то воле я бы так уж и остался командиром наших качалинцев. Новые люди, новые заботы, - не по мне это все.
   - Чего стариком-то прикидываешься?
   - Да пройдет, - устал немножко...
   Лошади шли рысцой по проселочной дороге, плетушку встряхивало, налево темнел дубовый лес, направо на жнивье едва различались в сумерках кучки снопов, уложенные крестами. Пахло пшеничной соломой. Высыпали августовские звезды.
   - А кто у тебя в бригаде будет начальником штаба?
   - Назначат кого-нибудь.
   Дорога свернула ближе к лесу, откуда слабо потянуло сыростью. Лошади начали пофыркивать.
   - Мне писем нет, конечно? - спросил Телегин.
   - Ой, прости, Иван, тебе письмо.
   Иван Ильич сидел - согнувшись, усталый, задремывающий, - вдруг вскинулся:
   - Как же ты, ах, Сергей Сергеевич! Где оно?
   Сапожков долго рылся в сумке. Остановили лошадей и чиркали спичками, которые шипели и отскакивали. Телегин взял письмо, - оно было от Кузьмы Кузьмича, - и вертел его в пальцах.
   - Толстое какое, сколько написал-то, - шепотом сказал Сапожков.
   - А что? - так же шепотом спросил Телегин. - Это плохо?
   Он выскочил из тарантаса и пошел к лесной опушке. Там торопливо начал ломать сучья, зажег спичку и дул на веточки.
   - Да ты возьми сноп, он сразу займется. - Сапожков бегом принес ему пшеничный сноп и отошел. Солома сразу запылала. Телегин опустился на корточки, читая письмо. Сапожков видел, как он прочел, рукавом вытер глаза и опять начал читать. Значит, дело ясное. Сергей Сергеевич шмыгнул носом, влез в тарантас и закурил. Сидевший на козлах старик, которому хотелось поскорее вернуться домой, сказал:
   - Как бы на поезд не опоздать, тут дальше дорога, - один песок, да еще броду искать... Проканителимся...
   Сапожков не стал глядеть на Телегина, когда тот подошел к плетушке, тяжело перегнув ее, влез и опустился в сено. Лошади тронули рысцой. На расстоянии трех миллионов световых лет над головой Сапожкова протянулся раздваивающейся туманностью Млечный Путь. Поскрипывало вихляющееся заднее колесо у плетушки, но старик на козлах не обращал на это внимания, сломается так сломается, чего же тут поделаешь...
   Телегин сказал придушенным голосом:
   - Какая сила духа у нее. Вечная борьба за обновление, за чистоту, совершенство... Просто я потрясен...
   - Да жива она?
   - Ну, а как ты думаешь! В Костроме и поправляется...
   Сергей Сергеевич живо обернулся к нему, и оба засмеялись. Сапожков толкнул его кулаком, и Телегин толкнул его. Потом он подробно рассказал содержание письма, опустив только случай с бриллиантами. Это были те самые драгоценности, о которых она прошлым летом писала отцу, так обнаженно борясь за жизнь и вместе уничтожая себя. Видимо, тогда же, в дни ее смятения, Даша зашила камушки в пальто. И она ни разу не упомянула о них Ивану Ильичу. Очевидно, забыла - это так на нее похоже, - забыла и вспомнила только в бреду. И - "выбросить, выбросить", - у Ивана Ильича схватывало горло восторженным волнением... Конечно, во всей этой истории много было темного, но он никогда и не пытался до конца понимать Дашу.
   - Мне одно ясно, Сергей Сергеевич, заслужить любовь женщины, скажем, такой, как Даша, - это большой выигрыш в жизни.
   - Да, тебе здорово повезло, я всегда это говорил.
   - Ох, как надо постоянно быть на высоте, Сергей Сергеевич! А ведь срываешься... Ты ведь тоже, наверно, срываешься?
   - У меня - совсем другое...
   - Неужели у тебя нет вечной тоски - найти такую женщину, как моя Даша?
   - Женщины как-то не играют такой роли в моей жизни... Я к этим вещам отношусь гораздо проще... Без хлопот...
   - Поехал! Знаю я тебя... Сергей Сергеевич, жизнь у нас приподнятая: победа или смерть, - к этому все сведено. И - живем! И еще как живем с этим! В отношениях с женщиной всякие мелочи должны быть устранены... Любовь надо беречь. Всегда будь начеку! Пробовал ты заглядеться в любимые глаза? Это чудо жизни...
   Сергей Сергеевич не ответил, понемногу фуражка его совсем съехала на затылок, - он опять глядел на Млечный Путь.
   - В той стороне где-то есть провал во вселенной, - сказал он, беззвездное, черное место в виде очертания лошадиной головы... На фотографии это очень страшно. Настанет время, когда мы поймем, совершенно просто и очевидно, - что ужаса непомерного пространства нет. Каждый атом нашего тела - та же непомерная звездная система. И в ту и в другую сторону - бесконечность. И мы сами - бесконечны, и все в нас бесконечно. И воюем мы с тобой за бесконечность против конечного...
   Впереди показались неясные очертания огромных деревьев, но оказалось, что это невысокие прибрежные кусты. Запахло речной сыростью. Плетушка спускалась под гору. Лошади, сторожась, громко зафыркали и зашлепали по мелкой воде.
   - Как бы нам в яму не угодить, - сказал старик. Но речку проехали благополучно. На той стороне он легко, как молодой, соскочил с козел и побежал сбоку плетушки, дергая вожжами и покрикивая. Лошади вынесли по песку на подъем и остановились, тяжело дыша. Старик взобрался на козлы. Отсюда до станции было уже недалече. Он обернулся:
   - Не выйдет у него ничего из этих делов, только зря народ бьют. На деревне у нас так говорят: землю назад все равно не отдадим, силой с нами не справишься, сегодня не девятьсот шестой год, мужик окреп, ничего не боится. В Колокольцевке, - он указал в темноту кнутовищем, - с аэроплана бросили листок, мужики прочли, - значит, он предлагает выкупать землицу. Вот куда повернул, - уж не надеется, что мы даром отдадим... Ничего, мы подождем, как он прикатился, так и укатите"... Ах, Деникин, Деникин!
   Утром Телегин и Сапожков приехали в штаб Южного фронта, в Козлов, в яблочное царство. Вот уж - матушка-Россия! Домишки с линялыми крышами, герани в маленьких окошках, да пролетающий клуб пыли вслед за драной извозчичьей пролеткой по горбатой булыжной мостовой мимо унылых телеграфных столбов с обрывками бумажных змеев на проволоках, да кирпичная лавка с навесом и - крест-накрест - досками заколоченной дверью, да босая девочка испуганно перебегает дорогу, таща кривоногого, переваливающегося братишку, да неубранный щебень разрушенной часовни около общественного водопоя на грязной площади, где раньше был базар, а теперь - пусто. За ветхими и наполовину разобранными заборами - тяжелые от румяных и зелено-восковых плодов яблони. И над садами, и над крышами летает веселая стая скворцов, враз показывая изнанку крыльев.
   Здесь, кажется, так бы и прожил в безвременье обыватель еще тысячу лет, кабы вот не такая оказия - революция. А впрочем, и терять-то здесь ничего не жалко, - жизнь копеечная. Только что спали много.
   - И ведь подумай, - говорил Сапожков, трясясь рядом с Телегиным в извозчичьей пролетке, - за морем секунды переводят на деньги, человека штампуют под чудовищным прессом, чтоб был пригоден для производства, как в бреду, у них валятся из фабрик товары, товары, - десять миллионов человек пришлось убить, чтобы на короткое время расторговаться. Цивилизация! А тут бумажные змеи на проволоках висят... Вон, гляди, дядька в окошке чешет спросонок всклокоченную башку... И прямо отсюда перемахиваем в неведомое, - строить всечеловеческую мечту... Вот, Россия-матушка!.. Весело жить, Ванька... Яблоками здорово пахнет, почти что как молодой бабенкой... Дожить бы! Чувствую - напишу я книжку...
   Извозчик подвез их к штабу фронта, откуда изо всех раскрытых окон неслась трескотня пишущих машинок.
   Дожидаясь приема, Телегин и Сапожков тут же узнали все военные новости. Общая картина была такова: вооруженные силы главнокомандующего Деникина, после короткой заминки, продолжают наступление на Москву тремя группами. Отрезая от центральной России хлебные края - Заволжье и Сибирь, - вдоль Волги движется Северокавказская армия генерала Врангеля (от которой в июле месяце Десятой армии удалось оторваться, пожертвовав Камышином); походный атаман Сидорин с донской армией, восстановленной новым донским атаманом Богаевским, - ставленником Деникина, - жмет в направлении на Воронеж, имея во главе два ударных конных корпуса - Мамонтова и Шкуро; Добровольческая армия под командой Май-Маевского, талантливого, но всегда пьяного генерала, развивает наступление широким фронтом, одновременно очищая Украину от красных войск и партизанских отрядов и нацеливаясь своим кулаком, - гвардейским корпусом генерала Кутепова, на Орел - Тулу Москву.
   Военные успехи Деникина - налицо, снабжение у него великолепное, добровольческие полки, хотя и сильно уже разбавленные крестьянскими контингентами, дерутся уверенно, умело. Но в тылах у него настроение с каждым днем все более угрожающее (причем он катастрофически это недооценивает): Кубань хочет отделения, полной самостоятельности, и ему, чтобы навести там великодержавный порядок, пришлось повесить двух виднейших членов кубанской рады; на Тереке - кровавые раздоры; донское казачество, когда был объявлен поход на Москву, заговорило: "Тихий Дон был наш и будет наш, а Москву Деникин пускай сам себе добывает"; крестьянский вопрос в занятых добровольцами областях разрешается с военной простотой поркой шомполами; сажают губернаторов, уездных начальников и царских жандармов, и мужики опять, как при германцах в прошлом году, пилят винтовки на обрезы и ждут Красную Армию; Махно, после того как ухитрился лично застрелить своего главного соперника - атамана Григорьева, открыто объявил вольный анархический строй по всей Екатеринославщине, собрал тысяч пятьдесят бандитов и грозится отобрать у Деникина Ростов, и Таганрог, и Крым, и Екатеринослав, и Одессу... Появились еще зеленые, - особая разновидность атаманщины, - убежденные дезертиры, и там, где леса и горы, - там и они под боком у Деникина.
   Красная Армия, после тяжелых поражений Тринадцатой и Девятой и героического отступления Двенадцатой с Днестра и Буга, выровняла фронт. Настроение улучшается, и боеспособность растет главным образом потому, что идет массовый прилив коммунистов из Петрограда, Москвы, Иванова и других северных городов. Со дня на день ждут приказа главкома о контрнаступлении.
   Оформив новые назначения, - Телегин - командиром отдельной бригады, Сапожков - командиром качалинского полка, - они в тот же день выехали обратно, всю дорогу рассуждая о полученных новостях; оба сходились на том, что грандиозный план Деникина повисает в пустоте, и то, что в прошлом году ему удалось на Кубани, повторить в Великороссии не удастся: там он побил Сорокина, а здесь ему придется схватиться с самим Лениным, с коренным, потомственным пролетариатом, да и мужик здесь жилистый, - здешний мужик Наполеона на вилы поднял...
   - Знамя вперед! Снять чехол!
   Знаменосец и стоявшие с ним на карауле - Латугин и Гагин - шагнули вперед. Телегин, передававший полк новому командующему, Сергею Сергеевичу Сапожкову, был серьезен, хмуро сосредоточен, и даже обычный румянец сошел у него с загорелого лица. В руке держал листочек, на котором набросал речь.
   - Качалинцы! - сказал он и взглянул на красноармейцев, стоявших под ружьем: он знал каждого, знал, у кого какая была рана и какая была забота, это были родные люди. - Товарищи, мы с вами исколесили не одну тысячу верст, в зимнюю стужу и в летний зной... Вы дважды под Царицыном покрыли себя славой... Отступая, - не по своей вине, - дорого отдавали врагу временную и ненадежную победу. Много было у вас славных дел, - о них не написано громких реляций, рапорты о них потонули в общих сводках... Это ничего... (Телегин покосился на листочек, лежавший у него в согнутой ладони.) Предупреждаю вас - впереди еще много трудов, враг еще не сломлен, и его мало сломить, его нужно уничтожить... Эта война такая, что в ней надо победить, в ней нельзя не победить. Человек схватился со зверем, должен победить человек... Или вот пример: проросшее зерно своим ростком, - уж, кажется, он и зелен и хрупок, - пробивает черную землю, пробивает камень. В проросшем семени вся мощь новой жизни, и она будет, ее не остановишь... Ненастным, хмурым утром вышли мы в бой за светлый день, а враги наши хотят темной разбойничьей ночи. А день взойдет, хоть ты тресни с досады... (Он опять озабоченно взглянул на записку и смял ее.) Признаюсь вам, товарищи, мне не весело, тяжело будет без вас... Много значит просидеть вместе целый год у походных костров. Покидаю вас, прощаюсь с вашим боевым знаменем. Хочу и требую, чтобы оно всегда вело к победам славный качалинский полк...
   Иван Ильич снял фуражку, подошел к знамени и, взяв край полинявшего, простреленного полотнища, поцеловал его. Надел фуражку, отдал честь, закрыл глаза и крепко зажмурился, так, что все лицо его сморщилось.
   После проводов, устроенных в складчину Сапожковым и всеми командирами, у Ивана Ильича шумело в голове. Сидя в плетушке, придерживая под боком вещевой мешок (где между прочими вещами находились Дашины фарфоровые кошечка и собачка), он с умилением вспоминал горячие речи, сказанные за столом. Казалось - невозможно было сильнее любить друг друга. Обнимались, и целовались, и трясли руки. Ох, какие хорошие, честные, верные люди! Молодые командиры, вскакивая, пели за всемирную - словами простыми и даже книжными, но уверенно. Батальонный, скромный и тихий человек, вдруг захотел лезть на стол, и влез, и отхватил бешеного трепака среди обглоданных гусячьих костей и арбузных корок. Вспомнив это, Иван Ильич расхохотался во все горло.
   Тележка остановилась при выезде из села. Подошли трое - Латугин, Гагин и Задуйвитер. Поздоровались, и Латугин сказал:
   - Мы рассчитывали, Иван Ильич, что ты нас не забудешь, а ты забыл все-таки.
   - Да, мы ждали, - подтвердил Гагин.
   - Постойте, постойте, товарищи, вы о чем?
   - Ждали тебя, - сказал Латугин, поставив ногу на колесо. - Год вместе прожили, душу друг другу отдавали... Ну, тогда прощай, если тебе все равно. - Голос у пего было злой, дрожащий.
   - Постой, постой. - И Телегин вылез из плетушки.
   Задуйвитер сказал:
   - Что мы здесь, в пехоте? - чужие люди! Что же нам, - век ногами пылить?
   - Морские артиллеристы, ты поищи таких-то, - сверкнув глазами, сказал Гагин.
   - В Нижнем сели, было нас двенадцать, - сказал Латугин, - осталось трое да ты - четвертый... Ты сел в тарантас - и до свиданьица... А мы - не люди, мы Иваны, серые шинели... Были и прошли. Да чего с тобой, пьяным, разговаривать!
   Задуйвитер сказал:
   - Теперь у вас, Иван Ильич, бригада, имеется под началом тяжелая артиллерия...
   - Да иди ты в штаны со своей артиллерией, - крикнул Латугин. - Я капониры буду чистить, если надо! Мне обидно человека потерять! Поверил я в тебя, Иван Ильич, полюбил... А это знаешь что - полюбить человека? А я для тебя оказался - пятый с правого фланга. Ну, кончим разговор... По дороге остальное поймешь...
   - Товарищи! - У Ивана Ильича и хмель прошел от таких разговоров. - Вы раньше времени меня осудили. Я именно так и рассчитывал: по приезде в бригаду - отчислить вас троих к себе в артиллерийский парк.
   - Вот за это спасибо, - просветлев, сказал Задуйвитер.
   А Латугин зло топнул разбитым сапогом.
   - Врет он! Сейчас он это придумал. - И уже несколько помягче, хотя и погрозив Телегину согнутым пальцем: - Совести одной мало, товарищ, на ней одной далеко не ускачешь. Хотя и на том спасибо.
   Телегин рассмеялся, хлопнул его по спине:
   - Ну и горячка! Ну и несправедливый же ты человек...
   - А на кой мне, к лешему, справедливость, - я не собираюсь людей обманывать. Только за то тебя можно простить, что ты прост. За это тебя бабы любят. Ну, ладно, не сердись, садись в тарантас. - И крепко схватил его за локоть: - Знаешь, как за товарища на нож лезут? Не случалось? - И шарил светлыми, широко расставленными, холодно-пылкими глазами по лицу и глазам Ивана Ильича. - Соврал ведь, а? Соврал?
   Иван Ильич нахмурился, кивнул:
   - Ну, соврал. А вы хорошо сделали, что напомнили, надоумили...
   - Теперь правильно разговариваешь...
   - Отпусти его, чего ты привязался... Опять - царь природы, царь природы, - прогудел Гагин.
   Ни слова более не говоря, Иван Ильич простился с ними, влез в плетушку и долго еще в пути усмехался про себя и покачивал головой.
   До штаба отдельной бригады можно было долететь на самолете за один час, на лошадях - потратить сутки с гаком, Иван Ильич ехал по железной дороге четверо суток, пересаживаясь и до одури томясь на грязных, голодных вокзалах. Отдельного салон-вагона, как ему твердо обещали, разумеется, не было, последний отрезок пути пришлось ехать в теплушке, до половины загруженной мелом, непонятно кому и для чего понадобившимся в такое время. Кроме того, на нарах находился пассажир с жирным лицом, похожим на кувшин в пенсне. Он все время мурлыкал про себя из Оффенбаха: "...ветчина из Тулузы, ветчина... Без вина эта ветчина будет солона..." А когда стемнело, - начал возиться со своими мешками, что-то в них перекладывая, вынимая, нюхая и опять засовывая.
   Иван Ильич, который устал до тошноты и был голоден, начал отчетливо различать запахи разного съестного. Когда же этот мерзавец принялся колоть, посапывая, лупить и есть каленое яичко, Иван Ильич не выдержал:
   - Слушайте-ка, гражданин, сейчас будет остановка, немедленно выкатывайтесь с вашими мешками.
   Тот, в темноте, сейчас же перестал жевать и не шевелился. Через минуту Иван Ильич почувствовал резкий запах колбасы около своего носа и со злостью оттолкнул протянутую невидимую руку.
   - Вы меня не так поняли, товарищ военный, - мягким теноровым голоском сказал этот человек, - просто предлагаю выпить и закусить. Ах! - Он вздохнул, и Телегин опять носом почувствовал, что колбаса тянется к нему. - Все у нас теперь принципы да принципы. Ну какой же в малороссийской колбасе особый принцип? - с чесночком да с жирком. Спирт есть, - по глотку. - Он выжидающе замолчал, и Телегин молчал. - Вы, наверно, принимаете меня за спекулянта или мешочника?.. Извиняюсь! Я артист. Может быть, я - не Качалов, не Юрьев, не Мамонт Дальский, упокой господи его черную душу. Вот был великий трагик! Вообразил, скотина, себя вождем мировой анархии, понравилось ему грабить московские особняки; а уж в карты с ним, бывало, и не садись... Фамилия моя - Башкин-Раздорский, небезызвестная в провинции, - пишусь с красной строчки... - Он ожидал, должно быть, что Телегин воскликнет: "А! Башкин-Раздорский, ну как же, очень приятно..." Но Телегин продолжал молчать. - Два сезона играл в Москве, в Эрмитаже и у Корша... Владимир Иванович Немирович-Данченко начал уже вокруг меня петли делать. "Э, нет, - отвечаю я ему, - дайте мне, Владимир Иванович, еще поиграть досыта, тогда берите..." В восемнадцатом открылись мы у Корша "Смертью Дантона", - я играл Дантона... Рыкающий лев, трибун, вывороченные губы, бык, зверь, гений, обжора, чувственник... Что было! Какой успех! А дров нет, в Москве темнота, сборов никаких, труппа разбежалась. Мы - пять человек - давай халтурку по провинции, эту же "Смерть Дантона". В Москве наркомпрос Луначарский нам запретил, а уж в провинции мы распоясались, - в последнем акте вытаскиваем на сцену гильотину, и мне голову - тюк... Сборы - ну! Публика, не поверите, кричит: "Давай еще раз, руби..." Играли - Харьков, Киев, - это еще при красных, потом - Умань - в пожарном сарае, Николаев, Херсон, Екатеринослав. Черт нас понес в Ростов-на-Дону. Сыграли - успех дикий. Один офицер даже наладил стрелять из ложи в Робеспьера... И на другой день городоначальник вызывает меня и по-старорежимному лезет кулаком в рожу: "Молитесь богу за главнокомандующего Деникина, а я бы вас повесил... Вон из Ростова в два счета..." Да, тяжело сейчас с искусством. Мечемся но медвежьим углам, как цыгане. Декорации истрепали вдрызг, стыдно ставить... Гильотину нам в Козлове не позволили грузить в вагон, как предмет неизвестного назначения... Пожалуйста! - будем рубить мне голову топором! Спички у вас есть? А то бы я вам показал: голова у меня в мешке. В Малом театре, в Москве бутафор сделал, - гений... А уж эта цензура! Приносишь экземпляр, товарищ читает, читает... Объясняешь: это исторический факт... Опять он муслит страницы... "А где здесь удостоверено, что это исторический факт?" Показываешь восторженную рецензию Луначарского... Он ее тоже читает... "А нельзя ли вам что-нибудь повеселее изобразить?" Так, знаете ли, дернет когтями по нервам... Не знаю, что сейчас с нами будет... Едем играть в Энск, в штаб отдельной бригады...
   Неожиданно для него Телегин спросил:
   - А где же ваша труппа?
   - Рядом, в теплушке с декорациями. Робеспьер - на паровозе, - артист Тинский, слыхали, конечно, лучший Робеспьер в республике... Это уже будьте покойны: спирт он из-под земли достанет, - гений! - сейчас же садится на паровоз, и мы едем спокойно. Так как же, товарищ военный, - закусим? - не откажите...
   - Да уж, пожалуй, не откажусь.
   - Очень обяжете. - Башкин-Раздорский шарил по мешкам, кряхтя и шепча: "Куда, ну куда ее засунул..." В руку Телегина попало яичко, кусок колбасы, сухарь. - Отыграем в Энске и - в Москву... Спасибо, - поцыганили! На Неглинном проезде, в доме номер пять, во дворе, один армянин устроил закусочную, - гений! Сосиски, поджарки, все, что хотите. Милиция каждый день - обыск. В чем дело? - ото всех посетителей пахнет спиртом. Обыскивают и спирт найти не могут, и не найдут... У него бидон - на четвертом этаже, на чердаке, и присоединен к пустой водопроводной трубе. А внизу - в закусочной - раковина и обыкновенный кран. Открываете кран, наливаете себе стопочку спирту, и вы дома.
   С наслаждением жуя колбасу и чувствуя умиление от глотка спирта, Телегин сказал ему:
   - Я вам постараюсь предоставить все удобства, отдохните, прорепетируйте не торопясь, - и уж дайте нам хороший спектакль. В Энске вы будете моими гостями, я командир бригады...
   - У-У-У-У, - тихо затянул Башкин-Раздорский, - так вот вы кто... А я-то все время смотрел на вас, - ох, думаю, вот она, моя смерть! Напустили вы страху! - говорю, говорю и сам не понимаю, - почему я еще не под откосом... Голубчик, сыграем мы вам, сыграем от души, для себя, по-актерски...
   Телегин с вещевым мешком вылез из теплушки. Разбитый керосиновый фонарь едва освещал на перроне несколько человек военных.
   - Здравствуйте, товарищи, - сказал Иван Ильич, подходя к ним. Поджидаете комбрига? Так это я, Телегин. Извините, что в таком виде...
   Пожимая им руки, он с удивлением взглянул на одного - седого, небольшого роста, сухого, строгого, с хорошей выправкой... Когда шли через вокзал на темную площадь, он еще раз покосился на него через плечо, но лица так и не разобрал. Ивана Ильича усадили в пролетку, и он долго ехал по непроглядному полю, где пахло свалками. У какого-то длинного дома, похожего на сарай с высокой крышей, остановились. Здесь Ивану Ильичу была приготовлена комната, только что выбеленная и пустая. На подоконнике горела свеча и стояла тарелка с едой, прикрытая тарелкой. Он бросил мешок на пол, снял гимнастерку, потянулся и, сев на чисто постеленную койку, начал стаскивать запачканные мелом сапоги.
   В дверь тихо постучали. "Надо бы сразу задуть свечку, пойдут теперь разговоры, черт, ведь пятый час..." - с досадой подумал он и ответил:
   - Да, войдите...
   Быстро вошел тот самый, небольшого роста, седой военный, притворил за собой дверь и коротким движением поднял прямую ладонь к виску.
   Телегин, наступив каблуком на до половины стянутый сапог, так и остановился, уставился на этого двойника...
   - Простите, товарищ, - сказал он, - на перроне не совсем ловко вышло, но я уж решил представления, вообще дела отложить до завтра... Если не ошибаюсь, вы мой начальник штаба?
   Военный, продолжавший стоять у двери, ответил коротко:
   - Так точно...
   - Простите, ваша фамилия?
   - Рощин, Вадим Петрович.
   Телегин начал беспомощно оглядываться. Раскрыл рот и несколько раз заглотал воздуху.
   - Ага... Значит... - Лицо его задрожало, и он - уже шепотом: - Вадим?
   - Да.
   - Понимаю, понимаю... Очень странно... Ты - у нас, мой начальник штаба... Господи помилуй!
   Рощин сказал все так же твердо, сухо:
   - Иван, я решил теперь же поговорить с тобой, чтобы не создавать для тебя завтра неловкости.
   - Ага... Поговорить...
   Иван Ильич быстро натянул полуснятый сапог, поднял с пола и начал надевать гимнастерку. Вадим Петрович, опустив лоб, следил за его движениями, как будто наблюдая, без нетерпения, без волнения.