Толстой Алексей Константинович. Хождение по мукам (книга 3)

   Она сидела, нахмуренная от внимания, уставясь, как всегда в часы занятий, на один какой-нибудь предмет, скажем, на гвоздь в стене. Неприученный мозг с трудом впитывал отвлеченные идеи, - они, как слова чужого языка, лишь частицами, искорками проникали к ее живым ощущениям. Слово "социализм" вызывало в ней представление чего-то сухо шуршащего, как красная лента, цепляющаяся ворсом за шершавые руки. Эта лента ей снилась. "Империализм" был похож на царя Навуходоносора с лубочной картинки, засиженной мухами, - с короной, в мантии, окрашенной мазком кармина, царь ронял скипетр и державу при виде руки, пишущей на стене: мене, текел, фарес...
   Но Анисья была трудолюбивая и упорно преодолевала эти несовершенные представления.
   Она почувствовала на себе взгляд Латугина, но не оторвалась от гвоздя в стене, только медленно сжала, раздвинутые колени.
   - Чем же я скучно говорю, Латугин? Статья, которую мы разбираем, напечатана в "Известиях". Она, что ли, тебе не нравится? - спросил Шарыгин. - Если ты воин революции, то, заряжая свою винтовку, ты должен четко представлять себе как текущий момент, так и общие задачи.
   Сказав это, Шарыгин перевел томный взгляд синих красивых глаз своих на Анисью. Она продолжала глядеть на гвоздь. Байков проговорил тонким голосом, без смеха:
   - На что волку жилет, все равно об кусты обдерет. Озорнику наука скука.
   - Складно! - сейчас же ответил Латугин, тоже без усмешки. - Да не так уж верно. Нет, не наука озорнику скука. Я науку уважаю, если от нее дети бывают... А там скука, где человек не знает, - с какой стороны у слона ноги растут, а с какой голова... Да будет вам меня сердить. Настоящее слово, как баба, обнимет тебя и обожжет, за ним босиком по угольям побежишь... Вот какими словами говори со мной, Шарыгин... А то заладил, как в берестяную дуду: "Мировой пролетарьят да социализм..." Я за него на смерть пошел! Я хочу, чтоб мне про него рассказывали, я бы слушал и верил: когда, где, по какому дереву я в первый раз топором ударю, - этот дом рубить. По каким лугам я гулять пойду в шелковой рубашечке... Эх, стукнуть тебя земным шаром по голове, чтоб ты научился, как разговаривать о мировой революции.
   Анисья взглянула на его широкое, сильное лицо, с глазами, расставленными, как у племенного быка, взглянула и с тоской подумала, что уж лучше бы вытекли глаза ее.
   Ни Гагин, ни Задуйвитер, ни Байков не одобрили поведения Латугина. Беседовали хорошо, мирно, под тихий шум дождя по соломенной крыше. Правда, Шарыгин по молодости лет, еще не освоясь с наукой, тяжеленько иной раз размышлял, боясь простых слов, как бы не завели они его куда-нибудь в капкан. С иностранными, проверенными, ему было вольнее. Но все же не следовало Латугину, здорово живешь, поднимать на смех честного товарища, да и петушился-то он и форсил по другой, конечно, причине, - это все понимали, - и причину эту тоже не одобряли.
   - Комиссар собирает продовольственный отряд, вот ты сходи к комиссару и попросись, - сказал ему Гагин. - Без дела тебе скучно, хорошего от тебя ждать не приходится, - застоялся, милок...
   Банков затряс бородой и засмеялся. Задуйвитер тоже понял намек и, разинув рот с крепкими зубами, громыхнул. Анисья залилась таким горячим румянцем, что выступили слезы. Взяла шинель, отвернувшись, оделась, туго перепоясалась и вышла из хаты. Получилось совсем уж нехорошо. Шарыгин, усмехаясь, медленно сложил газету.
   - Пойдем поговорим, - сказал он Латугину.
   Тот прищурился:
   - Поговорим.
   И они вышли на двор в темноту, под мелкий дождичек, щекочущий лицо. Шарыгин чувствовал, что Латугин с усмешкой только ждет начала разговора, чтобы хлестко и нагло ответить... Шарыгин хотел со всем спокойствием поставить вопрос о нарушении товарищеской дисциплины и о том, как нужно изживать в себе гнилое буржуазное наследство... Вместо этого, глубоко втянув ноздрями ночную сырость, сказал:
   - Оставь Анисью... Нехорошо это... Грязно это... Баловство это...
   Сказал и замолк. И Латугин, никак не ожидавший такого поворота, стоял перед ним неподвижно. Ничто не годилось, никакой ответ: ни то, что, мол: "тебя, сопляка, девственника, гувернантку, я не просил мне свечку держать", ни то, что, мол: "многие меня об этих делах просили, да мало от меня целыми уходили..." Кругом получалось, что он, Латугин, грязный человек... Поднималась в нем жгучая обида... В прежнее время тут бы и лезть на рожон... Он даже зажмурился, скрипнув зубами... Нельзя!
   - Да-да, - сказал, - вот когда ты меня попрекнул, значит, я кровь свою проливал напрасно, значит - как был я бродяга, бандит, сукин сын, так и остался?.. Ну, спасибо тебе. Костя...
   Он пошел к воротам и бешено ударил кулаком в калитку.
   Жизнь медленно возвращалась к Ивану Ильичу Телегину. (Он, помимо нервного потрясения, был ранен во многих местах крошечными кусочками стали от разорвавшегося снаряда.)
   Вначале было забытье. Потом оно сменилось сном с короткими перерывами, когда ему давали еду. Затем он стал ощущать блаженное состояние покоя. Глаза его были прикрыты повязкой. Он лежал в уединенной комнате с плотно занавешенным окошком. Иногда он слышал мягкие шаги, шепот, - не более громкий, чем шелест листьев, - звон ложечки, шорох платья. Непрерывно около головы его тикали часики, то явственнее, то слабее. Ощущения, идущие к нему извне, ограничивались только этим и еще невидимым присутствием какого-то осторожного существа. Он вздохнет, и сейчас же - легкое движение воздуха, и "оно" наклоняется над ним, и он даже чувствует запах, нежный и свежий...
   Время от времени вторгалось грубое существо, пахнущее крепким потом, главным образом - табаком.
   "Ну, как пульс?"
   Нежное существо едва слышно шелестело в ответ. А грубое гудело бодро:
   "Прекрасно! Мужик крепкий... Главным образом следите: абсолютный покой, никаких внешних раздражителей..."
   Иван Ильич мысленно медленно произносил: "Сам ты внешний раздражитель... Уйди, не гуди... А ты, заботливая, наклонись, поправь чего-нибудь, а еще лучше - погладь руку... Вот видишь, - подумал - и поняла. Что это за сиделка, откуда такую милую нашли?"
   Говорить ему было запрещено. Но думать запретить нельзя. Много лет не было с ним такого случая, чтобы остаться - без угрызений и забот - наедине с самим собой. Это была большая награда за все тяжелые годы честной службы. Нечестного он не сделал ничего, и совесть его спокойно дремала, как дымчатый кот в ненастный день. Мысли его бродили по какому-то полуреальному миру. Чаще всего вспоминалось летнее северное солнце, какое бывало в Петербурге, когда в холодноватый день оно льет свет на синеватый асфальт тротуара, по которому метет ветерок... Сколько думано, сколько было прожито в Петербурге... И вот перед его закрытыми веками выплывает окошко деревянного дома, солнце неярко светит на пузырчатые стекла, за ними чудится ему... Но воспоминание гасло и уплывало, оставалась только любовная грусть от его прикосновения.
   Неотвязно в памяти повторялись давно забытые слова песенки, - слышал он ее, точно не вспомнить, должно быть, в Новой Деревне, что за рекой Крестовкой, на даче. В голубоватом полусвете ночи ленивая худая цыганка пела вполголоса, перебирая струны: "Пойдете вы направо и налево и потом темным коридором обогнете вы весь дом, направо будет дверца, а за дверцею чердак, все, что вы искали, - не найдете вы никак..."
   Пела им - мужчинам, сидевшим молча на стульях перед ней, - о вечном томлении, без него и жизнь не жизнь... Ищи, ищи, заглядывая на чердаки, нет ли и там? Эх вы, глупые, с похмелья! Кого вы ищете? Идете по длинной улице на закат северного солнца, под ногами ветерок гонит пыль, ищете где же это окошко, с пузырчатыми стеклами? Не за ним ли сидит на подоконнике самая милая на свете, в ситцевом платьице, подняв колени, читает книжку, а в книге написано про тебя, который идет, ищет. Все это вздор, - ищете вы самих себя...
   В тишине и темноте, под тиканье часиков, Иван Ильич полудремал, полугрезил: вместе с возвращением к жизни в нем пробуждалась любовь к себе, глубоко запрятанная, принципиально им осуждаемая. В этом полуфантастическом мире он будто собирал свои воспоминания, самые добрые, самые невинные, самые любовные, - то, что человек за свою жизнь теряет по пути, и часто безвозвратно. Любовь к себе приходила к нему, как здоровье. Он уже и ел с аппетитом, и потихоньку от сестры крепко потягивался.
   Однажды, хорошо выспавшись, поев гречневой каши, удобно устроясь на подушке, он неожиданно громко сказал:
   - Сестрица, можно поболтать с вами немножко, о пустяках...
   Она поспешно нагнулась к нему.
   - Тсс, - прошептала испуганно и ладонью сжала его губы. - Тсс! - А когда отняла руку, он опять - уже с озорством:
   - Тогда вы что-нибудь расскажите... Вот у вас рука приятная, маленькая. Сколько вам лет? Как вас зовут?
   Она несколько раз коротко вздохнула, не то всхлипывая, не то задыхаясь... Чудная какая-то была. А он ей хотел сказать вот что: "Я проснулся, и вдруг мне пришло в голову... Если человек сам себя не любит, тогда он никого не может любить, - на что он тогда пригоден? Например, бесстыдники, подлецы - они себя не любят... Спят они плохо, все у них чешется, вся кожа свербит, то злоба к горлу подходит, то страх обожжет... Человек должен себя любить и любить в себе такое, что может любить в нем другой человек... И в особенности - женщина, его женщина..."
   Но Иван Ильич ничего этого не сказал; сестра ушла из комнаты и скоро вернулась с доктором, врагом внешних раздражителей, который нахальнейше начал гудеть:
   - Это что же вы, батенька, озорничаете? Нет, нет... Несколько слов, самых необходимых, еще разрешаю... Мне вас нужно представить в полк в самой лучшей форме. И ваша обязанность, красавец, как можно скорее стать полноценным человеком... Дайте-ка ему снотворного, сестра...
   - Стой, мила душа, я здесь вылезу, в село я пешком войду, - сказал Кузьма Кузьмич.
   - Чего же пешком-то?
   - Ты уж меня не учи. Войду как странник, - понятно тебе?
   - Дело твое... - Латугин остановил сытого артиллерийского мерина на разъезженной дороге около плотины с корявыми и уже облетевшими ветлами. Село Спасское было на той стороне плоского пруда. Близко к берегу подходили гумна с ометами свежей соломы. На камышовых крышах, низко, и тепло прикрывавших мазаные хаты, из труб курились дымки.
   - Самогон гонят всем селом, - сказал Латугин и, глубоко вздохнув, стал глядеть на гусей. Сытые, белые, важные птицы шли по плотине. Передний гусак, увидав стоявшую тачанку с двумя людьми, неодобрительно остановился, и за ним остановилось полсотни гусей. Они погоготали между собой, совещаясь, и вперевалку, сползая на животах, спустились с откоса плотины на воду и поплыли, будто гонимые легким ветерком, по темной воде к болотцу.
   - В таком гусе фунтов пятнадцать, в подлеце, - сказал Латугин. - Варить его надо, ух, мать честная!..
   - Ты, мила душа, поезжай. - Кузьма Кузьмич торопливо стал совать ему руку. - И скажи комиссару, мне нужно здесь обсмотреться, то да се покрутиться. А уж тогда через недельку, что ли, - приходите с продотрядом. Все будет полюбовно.
   - Сопьешься ты здесь, Кузьма.
   - Я, мила душа, его и в рот не беру. Ну, поворачивай, поворачивай, а то нас еще увидят...
   Латугин повернул тачанку, сердито ударил хворостиной задастого мерина и укатил, не оборачиваясь. А Кузьма Кузьмич пошел через плотину на село. Ветхая до зелени бекеша его, в свое время переделанная из поповской шубы, была подпоясана ситцевым платком, за спиной - красноармейский холщовый мешок, на голове - солдатская высокая шапка времен недоброй памяти империалистической войны. Словом, вид у него был подходящий.
   Скучно в селе глубокой осенью. Вишни и яблони обронили листву, и она лежит, мокрая от ночного инея, на развороченных грядах, откуда повытаскали овощи. Вместо подсолнухов, приманивающих солнце в маленькие окошки хат, торчат одни гнилые стебли. Грязь повсюду - до самого порога. Полинявшие ставни скрипят и хлопают от студеного ветра, и не хочется выглянуть в окошко, откуда увидишь разве только ворону на плетне, угрюмо ожидающую, когда хозяйка выкинет на двор что-нибудь съедобное.
   "Живут, не разбужены, кряхтят да почесываются. Страсти дремлют, желания без фантазии... А ведь каждый создан по образу и подобию какого-нибудь Аристотеля или Пушкина. Те же у вас два глаза, чтобы видеть: чудеса земли, к которым нельзя привыкнуть... Та же у каждого на плечах голова - самое удивительное из всех чудес... (Кузьма Кузьмич даже тряхнул высокой шапкой.) Если ее сопоставить со вселенной, то головы и нет совсем. А с другой стороны, вся вселенная в этой голове, - она, голова, в такие тайны проникает, куда библейский бог и носу не совал... Так что же из окошек-то на ворон смотреть?"
   Примерно так рассуждая, причмокивая от удовольствия, Кузьма Кузьмич шел мимо низеньких плетней и хат, придавленных камышовыми крышами. Ему встретилась девушка в сапогах, в нагольном коротком полушубке, - несла на коромысле полные ведра. Широка, статна, неприветлива.
   - Надеждой зовут-то? Ай не ошибся? Здравствуйте.
   Девушка остановилась, медленно повернула к нему широкое лицо.
   - Ну, Надеждой. А вам откуда известно?
   - Духовидец.
   - У нас такие нынче не водятся. Идите своей дорогой.
   - Ну, прогнали меня, - сказал Кузьма Кузьмич, - пошел я опять в степь считать курганы. Эх, длинна дорога - идти одинокому. Боже мой, какая даль!..
   Девушка передернула губами. Она шагнула было, чтобы отойти, но опять остановилась, подозрительно глядя на улыбающееся, невероятно хитрое лицо этого человека. Кузьма Кузьмич развел перед ней руками:
   - Спать захочу - в стогу высплюсь, есть захочу - сворую чего-нибудь... Не это мне нужно, хорошая моя... Пророки по острым каменьям босиком ходили, пророчествовали. Святители на столпах стояли, акридами питались... А знаешь - что такое акриды? Кузнечики... Из-за чего терпели? Ну-ка ответь... Задумалась... (Он придвинулся к ней, вытянул губы.) Человека любили... Каждый человек - чудо, а ты, Надежда, чудо двойное... А что вижу: пшеничку вы намолотили, самогону накурили, по дворам паленой свининой пахнет... Всего у вас довольно... А веселья нет... Света у вас нет...
   - Ты керосин, что ли, продаешь? - уже неуверенно спросила девушка, оглядываясь.
   - Ничего не продаю и милостыни не прошу. Пришел я к вам веселиться и вас веселить.
   Девушка помолчала, опять взглянула на него длинными глазами, серыми, как туча. Присев, поставила ведра, положила на них коромысло:
   - У нас на селе угрюмо, нас не развеселишь... А чем ты собрался веселить?
   - Значит, знаю средство, когда говорю... Я - поп-расстрига...
   Девушка раскрыла рот, такой свежий, с такими ровными белыми зубами, что Кузьма Кузьмич затопотал от удовольствия. И неприветливость у нее как ветром сдунуло с лица.
   - Ох, - сказала она, положив руки под грудь, на которой не сходился полушубочек, - ох, - повторила она, переступив широкими бедрами, - так пойдемте же в хату... Отец с вами поговорит, у него ключи от церкви...
   - Нет, - сказал Кузьма Кузьмич, - не пойду... Вы ко мне придите... Так-то, чернобровая...
   Подмигнул, весело подернул плечами и пошел по улице, посматривая, где двор поплоше.
   Настал день, когда Ивану Ильичу сняли повязку с глаз. Произошло это в сумерки. За дверью сестра что-то испуганно шептала доктору... "Глупости, повторял он, - мужик не орхидея - делайте, как я сказал..." Сестра вернулась к кровати, нагнулась так, что тонкие волосы ее защекотали нос Ивану Ильичу, сняла повязку, и в первый раз, вместо шелеста и шепота, он услышал ее голос - слабый и прерывающийся.
   - Больной, лежите спокойно, привыкайте к свету...
   С некоторым страхом он открыл глаза после долгой, долгой темноты. Все было неясно. В комнатку проникал полусвет, - на окне с одного угла было отогнуто занавешивающее его одеяло. В ногах кровати сидела около столика сестра, - лица ее он не мог разобрать, - она низко склонилась и делала что-то с марлевым бинтом.
   Иван Ильич лежал и улыбался. Над головой - покатый потолок, там, конечно, лестница на чердак, а это - то самое пузырчатое окошко. Лучше места не найти... И сейчас же, будто отдирая свежую плеву на ране, поползло воспоминание о другом месте, дымном, грохочущем, взрытом, когда перед ним блеснул ослепительно-желтоватый разрыв... "Не надо, не хочу". Иван Ильич отстранил воспоминание, едва не начавшее скручивать ему мозг... Снова стало слышно, как тикают часики, мягко и безбольно отрывая ровные промежуточки жизни...
   - Сестра, - позвал Иван Ильич, - я плохо вас вижу.
   Она затрясла головой. Бинт покатился с ее колен, размотался, она опять принялась его скручивать. У нее были легкие движения, - должно быть, совсем еще молоденькая... И ведь какая опытная! Сколько ни силился Иван Ильич всмотреться в нее, сумерки сгущались, и теперь только неясно различался ее холщовый халат и косынка, закрывающая плечи, как у сфинкса.
   "Понятно, понятно... Бедняжка, должно быть, изуродована оспой или уж как-нибудь особенно некрасива. Чувствует, конечно, как я ей благодарен. Иван Ильич вздохнул. - А сколько таких - нежных и преданных, - друзей на жизнь и смерть. И умненькая, наверно, - некрасивые все умницы... На них-то и надо жениться, их-то и любить... А мужики готовы шкуру с себя содрать только бы у них на подушке лежала смазливая головка с кукольными ресницами, пришепетывая всякую дребедень и пошлости... Даша другое дело, не за красоту ее полюбил... - Иван Ильич закрыл глаза, положил кулак под щеку. - Врешь, врешь... За особенную красоту полюбил... А вот она и не захотела..."
   Сестра неслышно встала, думая, что он заснул, ушла и долго не возвращалась. Потом едва скрипнула дверью. Появился желтый, неяркий свет. Иван Ильич, не шевелясь, чуть-чуть приоткрыл веки. Он увидел, что вошла Даша в белом халате и косынке. Она несла маленькую жестяную лампу, прикрывая огонь просвечивающей розовой ладонью. Иван Ильич не удивился, увидев Дашу, - только он не поверил, что это Даша.
   Она поставила лампу на стол, приспустила огонек, села и начала глядеть на Ивана Ильича. Лицо у нее было худенькое, как у девочки, перенесшей тиф. В углу слегка припухшего рта - морщинка. Освещена одна щека и глаз спокойный и огромный, с точечкой лампового огонька в зрачке. Устраиваясь сидеть долго, она оперлась локтем о колено и опустила подбородок на кулачок. Так сидеть умела только одна Даша.
   ...В тот вечер в Петербурге она пришла на "Центральную станцию по борьбе с бытом" - телегинскую квартиру, там он увидел ее впервые, она показалась ему прекрасной, как весна. Щеки ее горели, ей было тепло в суконном черном платье. Комната, где на досках, положенных на чурбаны, сидели поэты, участники "великолепных кощунств", наполнилась нежным запахом духов. Слушая заумные стишки, она опустила подбородок на кулачок и мизинцем трогала чуть-чуть припухшие, капризные губы... Стул, на котором она сидела, он унес потом к себе в кабинет...
   Все это вспыхнуло в памяти между двумя ударами сердца. Все громче оно стучало у Ивана Ильича, как сторож в полночь: очнись! Но эта женщина на табурете - в ногах кровати - не могла же быть Дашей! Не шевелясь, он жадно глядел на нее сквозь щелки век... Должно быть, она заметила это и вся подалась вперед...
   - Сестра, - позвал он, - сестра!..
   И, широко раскрыв глаза, приподнялся... Даша сорвалась навстречу ему с тревожным, слабым, счастливым криком... Он схватил ее за плечи, за спину, будто страшась, что растает видение... Это была Даша, худенькая, хрупкая, живая! Он прижимал к себе ее лицо и чувствовал, как дрожат ее губы, все тело ее вздрагивало... Он взял ее голову и отстранил, чтобы глядеть в ее любимое, всегда новое, всегда неожиданно прекрасное лицо. Она повторяла с закрытыми глазами:
   - Я с тобой, все хорошо, все хорошо...
   Он стал целовать ее рот, уголки ее рта, где страдания проложили две ниточки, ее закрытые глаза.
   - Теперь успокойся, успокойся, Иван, милый, - шептала она, - я никуда не уйду, я - с тобой навсегда, навсегда...
   К вечеру все село знало, что у вдовы-бобылки, Анны Трехжильной, в хате сидит какой-то человек, который догнал Надьку Власову на улице и сказал ей: "Пришел вас веселить, я поп с красной стороны..." Женщины все, старые и молодые, этому поверили. У Надьки язык заболел рассказывать то же самое, как она несла ведра, и еще у нее было будто предчувствие, он и окликни: "Надежда!" ("Да батюшки, - перебивали слушательницы, - откуда же он узнал?") "Вот то-то, что - духовидец..." И лицо у него - русское, красное, будто вся кожа содрана, волосы до плеч, одет худо-плохо, но не голодный, веселый, все загадками говорит...
   Мужчины, слыша бабьи пересуды, смеялись: "Как бы этот духовидец село не поджег с четырех концов... Был бы он доподлинно поп, первым делом - шасть в самую богатую хату... А у Трехжильной и тараканам-то есть нечего... Нет, бабочки, надо его вести в сельсовет, пусть предъявит документы... Может, он разведчик от бандитов? То-то..."
   "Полно зубы скалить, людям смешно, - отвечала жена такому человеку, и другие женщины поддакивали единодушно. - Слушались мы вас до революции, кричала жена, бесстрашно сверкая глазами, - доброго от ваших приказов мало видели... - И упирала кулаки в могучие бедра. - Ума у нас не меньше вашего, да понятия больше... Милые мои, - обращалась она к женщинам, - да взгляните на мою Надьку, у нее кофта на груди лопается... В зеркальце поглядит: мама, зовет, мама, за что я пропадаю? Так что же ей - до нового покрова ждать? - И опять мужу: - Нет, почему он к тебе в хату не пошел свинину жрать? Христос по одним богатым, что ли, ходил? Потому он у этой Анки, у дубленой шкуры, сидит, что он - красный поп, ему не свинина твоя нужна, у него забота о нашем горемычном счастье".
   Человек только махал рукой, уходил куда-нибудь. К вечеру женщины собрались толпой около Анниной хаты и послали туда делегаток. Прежде чем войти, делегатки узнали от девчонки, от соседей, что Анна Трехжильная топила сегодня с утра баню (плохонькую черную баньку на задах, на берегу озера), и поп там мылся, и она дала ему покойного мужа чистую рубашку. Поп сейчас, после бани, собирается пить с Анной шалфей (в селе его пили вместо чая).
   Поп сидел в голубой линялой рубахе на лавке, положив руки на стол, и Надька не обманула - лицо у него было красное, можно испугаться, губы сладко сложены, как у медведя. Вдова жарила на лучинках яичницу; из самовара сквозь худую трубу, наставленную в отдушник, гудело синее пламя.
   Три делегатки вошли, с поклоном сказали: "Здравствуйте", - и сели на лавку поближе к двери. Они ничего не говорили, но все замечали.
   - Выкладывайте, зачем пришли? - вдруг громко спросил Кузьма Кузьмич.
   У делегаток заметались глаза. Одна, Надеждина мать, ответила приторным голосом:
   - Обычаи-то, говорят, отменили? А мы, батюшка, за обычаи. Свадьбу играют один раз, а жить долго... Так, что ли?
   - Долго жить - много доброго нажить, - ответил Кузьма Кузьмич. - За чем же у вас дело стало?
   - Да ты нас не бойся, мы советские. Мы в сельсовет выбирали, голосовали за Советскую власть. Церковь запечатали и попа постановили сдать в уездную чеку за храненье пулемета.
   - Ото, - сказал Кузьма Кузьмич, - поп-то у вас был серьезный.
   - И ведь как энтот поп нам грозил: "Я, говорит, антихристы, ваш митинг из "максима" полью, из окошка-то..." Так нас напугал... Наши невесты, конечно, голосовали со всем обществом, а когда подошло к покрову, захотели венчаться в церкви, - уперлись, сговорились, что ли, а знаешь, - девки собьются в стадо, - ни одну не оторвешь... Вот ты и растолкуй нам - что делать? Ты, говорят, расстриженный?
   - Обязательно, - ответил Кузьма Кузьмич.
   - Как же так?
   - За вольнодумство, - с богом в ссоре.
   Делегатки тревожно переглянулись. Надеждина мать шепнула одной и другой на ухо, те ей - тоже на ухо. Она - уже голосом пожестче:
   - Значит, венчанье будет недействительное?
   - Отчего же, - была бы у девки охота... Обвенчаю и в книгу запишу, - на вселенском соборе не развенчают. И венец надену, как на бубновую даму, и вкруг аналоя обведу, и спрошу, что положено, и скажу, что положено, и погуляем без греха и досыта... Чего вам еще нужно?
   Другая делегатка сказала:
   - У нас еще младенцы некрещеные, без имечка.
   - Сколько?
   - Можно сосчитать. Много.
   - Что же они - некрещеные - хуже соску сосут?
   Делегатки опять переглянулись, пожали плечами. Вдова поставила на стол сковороду и, отойдя к печи, мрачно глядела, как Кузьма Кузьмич, захватывая ложкой яичницу, уплетает и жмурится.
   - И крещенье будет действительное? - спросила вторая делегатка.
   - Самое действительное, как при Владимире Святом.
   - Как же ты служить будешь - без дьякона, без певчих?
   - А мне зачем они? Один справлюсь, - на разные голоса.
   Тогда Надеждина мать подошла к нему, села около и ребром ладони постучала по столу:
   - Много денег возьмешь?
   Кузьма Кузьмич ответил не сразу. Она даже тяжело задышала, и рука у нее начала дрожать, а другие две делегатки, сидя у двери, вытянули шеи.
   - Ни копейки я с вас не возьму, вот что. Не для этого я сюда пришел. Заплатите только в сельсовете писарю за документы.
   Со всех сторон заманчивым показалось предложение этого человека, но и страшно было: а вдруг он - какой-нибудь перевертень... Месяца полтора тому назад, когда село еще было под атаманом Мамонтовым, так же пришел один, в калошах на босу ногу, - зарос бородой от самых глаз. Подошел к хате, где, сумерничая, сидел народ, постоял, покуда к нему привыкли, и сел около старого деда Акима. Думал, должно быть, что ему дадут покурить, но ему не дали. Он нога на ногу закинул и деду - секретно на ухо: "Узнаешь меня, старый солдат?" - "Никак нет". Тот еще секретнее: "Так узнай - я император Николай Второй, в Екатеринбурге не меня казнили, я хожу по земле тайно, покуда не придет время открыться..." Дед Аким был туговат на ухо, не все разобрал, да и зашумел. Народ не дурак, - сейчас же этого императора поволокли на плотину топить, - только тем и жив остался, что все вскрикивал: "Что вы, что вы, братцы, я же пошутил..."