Толстой Алексей Константинович. Хождение по мукам (книга 3)

   - Почему мой батька жил как свинья и пришибли его стражники в поле да еще плюнули? Почему звание мое - сукин сын?
   - Так не годится, - проговорил Шарыгин, приподнимаясь с колен, - сидел он на своем месте у снарядов. - Латугин, неорганизованный разговор ведешь. При чем тут сукин сын, при чем - королева греческая? Это все надстройка. А суть в классовой борьбе. Ты должен себя определить - кто ты: пролетарий или ты деклассированный элемент...
   - А ну тебя к черту! Я царь природы, - крикнул ему Латугин. - Понятно это тебе или ты еще молод?.. Прочел я одну книжку, там сказано: человек царь природы. Вот отчего я стою у этого орудия. Жив в нас царь природы. Долг, долг, страх, страх! Я в господа бога тарарахну сегодня очередь, не то что по генералу Мамонтову, - вот тебе и надстройка! Зубами хрящи буду перегрызать...
   - Тихо, товарищи! - крикнул из прикрытия Сергей Сергеевич, сидевший у полевого телефона. - Сообщаю: под Сарептой у нас большой успех. Разбиты два полка кавалерии и полк пластунов, полторы тысячи убиты, восемьсот пленных...
   Слух об успехе под Сарептой облетел фронт. Одна из частей Десятой армии, отрезанная наступлением пятой колонны, - конная бригада Буденного, - пробивалась в то время из Сальских степей на Царицын. Поход был тяжелый, и люди и кони притомились. А когда на одном из полустанков нечаянно удалось соединиться по телефону со штабом морозовцев и чей-то веселый голос, пересыпая речь крепкой солью приговорок, гаркнул в трубку: "Так что же вы спите, не знаете, что под Сарептой изрубили в собачье крошево две кавалерийских дивизии гадов, приходите пленных считать..." - услышав про такое знаменитое дело, хотя бы даже и сильно преувеличенное, бригада оставила под охраной свои обозы и стоверстным маршем пошла на север навстречу гадам генерала Денисова.
   Но успех под Сарептой все же был местный, и на главных царицынских позициях не стало от этого легче, а стало труднее. Мамонтов со всей быстротой учел счастливый случай с двумя крестьянскими полками, в ночь перестроил штурмовые колонны и с зарей все напряжение атак перенес на этот наиболее уязвимый пятиверстный участок фронта, жидко заслоненный рабочими дружинами.
   Равнину, по которой наступал цвет донского войска, прорезали с запада на восток два огромных глубоких оврага, - они пересекали фронт и тянулись до самого города. По ним-то казачья конница стала подбираться вплотную к красным окопам. Вся равнина, как муравейниками, была покрыта кучечками земли: это ползла пехота. Перед нею взад и вперед слепыми гусеницами двигались огромные танки. Аэропланы кружились над батареями, над вереницами обозов, тянущихся по степи из Царицына и в Царицын, сбрасывали небольшие грушевидные бомбы, рвущиеся с ужасающей силой.
   Бронепоезд Мамонтова дымил на горизонте. Справа и слева от него вся степь полнилась телегами станичников. Теснясь ось к оси, они двигались вплотную за войсками. Торговым казакам уже был виден город с куполами, фабричными трубами и дымами пожаров на окраинах. Ох, и глаза ж горели под насупленными бровями у этих дымом, салом и дегтем пропахших людей.
   Над степью, надавливая воздух, неслись снаряды и с грохотом опоясывали красные укрепления взметающимися и падающими фонтанами земли. Из глубоких оврагов, с визгом выносилась конница и, не глядя ни на что, шла через проволоки на окопы с такой пьяной яростью, что иного казака уже шлепнула пуля и в глазах - смертная тьма, а он все еще на скаку режет воздух шашкой, покуда не завалится в седле и, вскинув руки, будто от бешеного смеха, покатится с шарахнувшегося коня.
   Пехотные цепи, подползая, кидались вперед. У красных окопов мешались в схватке конные и пешие. Мамонтов в этот день всем казакам приказал повязать белые ленточки на околыши фуражек, чтобы сгоряча свои не рубили своих. И тем страшнее, упорнее был бой, что с обеих сторон дрались русские люди... Одни - за неведомую новую жизнь, другие - за то, чтобы старое стояло нерушимо.
   И каждый раз волны атак отливали, отброшенные красными бронелетучками. Эти оборудованные наспех на царицынских заводах бронепоезда, - из двух бензиновых цистерн или из двух товарных платформ с паровозом посредине, курсировали по окружной дороге частью впереди, частью позади фронта. С пулеметами и пушками они врезались порой в самую гущу свалки. Выжимая из старых паровозов-кукушек последние силы, они сквозь взрывы, в облаках пара из простреленных паровозных боков; носились по развороченным путям, развозя в окопы воду, хлеб и огнеприпасы.
   - Ложись!
   Рядом рвануло так, что свет потемнел и тело вдавило, и сейчас же по спинам, по головам, обхваченным руками, забарабанили падающие комья.
   - К орудию... По местам! - кричал Телегин, вскакивая и смутно сквозь пыль различая задранную одним колесом кверху пушку и людей, злобно подскочивших к ней... "Все целы - Латугин, Байков, Гагин, Задуйвитер... нет Шарыгина... здесь... цел... Второе орудие в порядке, - Печенкин, Власов, Иванов... головой мотает..."
   - Левее, шесть восемьдесят, прицел шесть ноль, батарея, огонь! - хрипел Сапожков, высовываясь с телефонной трубкой из завалившегося прикрытия.
   Кашляя пылью, Телегин повторял команду. Шарыгин кидал снаряд Байкову, тот осматривал взрыватель и перебрасывал заряжавшему - Гагину, Задуйвитер откидывал замок, Латугин, устанавливая наводку, поднимал руку.
   - Огонь...
   Стволы орудий дергались, снаряды уносились... Торопливые движения людей замирали, как в остановленной киноленте... Так и есть, - снова метнулась свирепая тень - молния в землю, рядом.
   - Ложись!
   И все повторялось - грохот, вихрь земли, удушье... Злоба была такая, жилы, кажется, лопнут... Но что можно было сделать, когда с той стороны снарядов не жалели, а здесь оставалось их - счетом, и на дивизионном наблюдательном пункте сидел слепой черт, не мог как следует нащупать тяжелую батарею...
   На этот раз ранило Латугина. Он сидел, скрипя зубами. Около него мягко и проворно двигалась Анисья, - непонятно, куда она пряталась, откуда появлялась, - живо стащила с него бушлат, тельник, перевязала плечо. "Батюшка, - сказала она, присев на корточки перед его глазами, - батюшка, пойдем, я сведу на пункт". Он, голый по пояс, окровавленный, ощеренный, будто действительно грыз хрящи, оттолкнул Анисью, кинулся к орудию.
   Наконец случилось то, чего нестерпимо ждала злоба, томившая всех уже много часов с начала этого неравного артиллерийского поединка. Сапожков только что сообщил на запрос командиру дивизиона о количестве оставшихся снарядов и ждал ответа; грязные слезы из воспаленных глаз его ползли по лицу, время от времени он отнимал от уха телефонную чашку и дул в нее. В самом воздухе внезапно что-то произошло: наступила тишина и загудела в ушных перепонках. Телегин, обеспокоенный, полез животом на бруствер, и как раз вовремя... Началась решительная всеобщая атака. Простым глазом можно было различить темные массы казачьей кавалерии и пехоты и кое-где среди них - блеск золотых хоругвей, - это подвезенные на автомобилях попы благословляли войско в открытом поле, на виду у красных батарей...
   Моряки тоже вылезли - животами на бруствер. Дышали тяжело. Байков сказал, чтобы насмешить:
   - Эх, по ангелам прямой бы наводкой.
   Никто не засмеялся. Латугин сказал резко, повелительно:
   - Командир, давай выкатывать орудия на открытое, - что мы тут, как крысы, в яме...
   - Без упряжек не справиться, Латугин.
   - Справимся...
   - Не смеешь, не смеешь ты в бою спорить с командиром, это анархия! закричал Шарыгин до того неожиданно, некрасиво, по-ребячьему, что моряки угрюмо оглянулись на него. Он схватил в обе горсти песку и начал тереть себе лицо изо всей силы. Вернулся на место, на номер, и стал неподвижно, только большие ресницы его дрожали над натертыми щеками.
   Телегин слез с бруствера, подошел к пушке, тронул ее за колесо.
   - Латугин внес правильное предложение, товарищи... На всякий случай давайте-ка здесь раскидаем землю.
   Моряки, до этого следившие за его движениями, молча кинулись к лопатам и начали раскидывать уступ в котловане в том месте, где легче всего можно вытащить орудие на открытое место.
   - Телегин, - надрывая осипшее горло, закричал Сапожков, - Телегин, командир спрашивает - возможно ли своими силами выкатить орудия на открытое?
   - Ответь: возможно.
   Телегин сказал это спокойно и уверенно. Латугин, работая лопатой, хотя нестерпимо жгло и ломило раненое плечо и кровь сочилась сквозь повязку, толкнул локтем Байкова:
   - Люблю антилигентов. А?
   Байков ответил:
   - Поучатся еще решетом воду носить, кое-чему у мужика и научатся.
   Внезапно тишина разодралась грохотом ураганного огня. Телегин кинулся к брустверу. Равнина вся наполнилась движущимися войсками. Справа наперерез их - по невысокому полотну, завывая, дымя, выбрасывая ржавые дымки, неслись бронелетучки прославившегося в этот день командира Алябьева. Внимание Ивана Ильича было сосредоточено на ближайшем прикрытии - роте качалинского полка, лежавшей за проволокой даже не в окопах, а в ямках. Только что им повезли бочку с водой. Лошадь забилась, повернула, опрокинула бочку и умчалась с передками. Телегин увидел вчерашнего чудака-верзилу Ивана Гору. Он, точно вприсядку, бегал на карачках вдоль окопов, - должно быть, раздавал патроны - по последней обойме на стрелка...
   Левее расположения роты (и телегинской батареи), ближе, чем в полуверсте, залегал тот самый овраг, прорезавший фронт до самого города. Весь день овраг был под обстрелом, и казачьи лавы выносились из него далеко отсюда. Сейчас Иван Ильич, следя за особенной тревогой бойцов Ивана Горы, понял, что казаки непременно должны пробраться оврагом поглубже атаковать окопы с тылу и батарею с фланга и наделать неприятностей. Так и случилось...
   Из оврага, совсем близ укреплений, вынеслись всадники, раскинулись, часть их стала поворачивать в тыл Ивану Горе, другие мчались на батарею. Телегин кинулся к орудиям. Моряки, сопя и матерясь, вытаскивали пушку из котлована на бугор, колеса ее увязали в песке.
   - Казаки! - как можно спокойнее сказал Телегин. - Навались! - И схватился за колесо так, что затрещала спина. - Живо, картечь!
   Уже слышался казачий дикий визг, точно с них с живых драли кожу. Гагин лег под лафет и приподнял его на плечах: "Давай дружно!" Пушку выдернули из песка, и она уже стояла на бугре, криво завалясь, опустив дуло. Гагин взял в большие руки снаряд и, будто даже не спеша, всадил его в орудие. Всадников тридцать, нагнувшись к гривам, крутя шашками, скакало на батарею. Когда навстречу им вылетело длинное пламя и визгнула картечь, несколько лошадей взвилось, другие повернули, но десяток всадников, не в силах сдержать коней, вылетел на бугор.
   Тут-то и разрядилась накипевшая злоба. Голый по пояс Латугин, хрипло вскрикнув, первый кинулся с кривым кинжалом-бебутом и всадил его под наборный пояс в черный казачий бешмет... Задуйвитер попал под коня, с досадой распорол ему брюхо и, не успел всадник соскользнуть на землю, ударил и его бебутом. Гагин, уклонясь от удара шашки, схватился в обнимку с дюжим хорунжим, - новгородец с донцом, - стащил его с коня, опрокинул и закостенел на нем. Другие из команды, стоя за прикрытием орудия, стреляли из карабинов. Телегин замедленно-спокойно, как всегда у него бывало в таких происшествиях (переживания начинались потом уже, задним, числом), нажимал гашетку револьвера, закрытого на предохранитель. Схватка была коротка, четверо казаков осталось лежать на бугре, двое, спешенных, побежали было и упали под выстрелами.
   Последняя атака отхлынула так же, как прежние в этот день. Не удалось прорвать красный фронт, - лишь в одном, самом уязвимом, месте цепи пластунов, глубоко вклинились между двумя красными дивизиями. Наступал вечер. Раскалились жерла пушек, примахались кони, отупела злоба у конницы, и пехоту все труднее стало поднимать из-за прикрытий. Бой окончился, затихали выстрелы на опустевшей равнине, где лишь ползали санитары, подбирая раненых.
   На батареи и в окопы потянулись бочки с водой и телеги с хлебом и арбузами, - на обратном пути они захватывали раненых. Потери во всех частях Десятой армии были ужасающие. Но страшнее потерь было то, что за этот день пришлось израсходовать все резервы, - город ничего уже больше дать не мог.
   В классный вагон, стоявший позади станции Воропоново, вернулся командарм. Он медленно слез с коня, взглянул на подошедших к нему начальника артиллерии армии - того рослого, румяного, бородатого человека, приезжавшего разговаривать с интеллигенцией на телегинскую батарею, - на взбудораженного, похожего на студента, вернувшегося с баррикад начальника бронепоездов Алябьева. Оба товарища ответили ему на взгляд улыбками: они рады были его возвращению с передовых линий, где командарму пришлось несколько раз в этот день участвовать в штыковых атаках. Бекеша его была прострелена, и ложе карабина, висевшего на плече, раздроблено.
   Командарм пошел в салон-вагон и там попросил воды. Он выпил несколько кружек и попросил папиросу. Закурил, - сухие глаза его затуманились, он положил папиросу на край стола, придвинул к себе листки сводок и наклонился над ними. Да... Потери тяжелы, чрезмерно тяжелы, и огнеприпасов на завтра оставалось мало, отчаянно мало. Он развернул карту, и все трое нагнулись над ней. Командарм медленно повел огрызком карандаша линию, она лишь кое-где изломилась за этот день, но незначительно, а под Сарептой далеко даже загнулась к белым; но на том участке, где вчера произошла неприятность с крестьянскими полками, линия фронта круто поворачивала к Царицыну. Все медленнее двигался карандаш командарма. "А ну-ка, - сказал он, - проверим еще..." Сводки были точны. Карандаш остановился в семи верстах от Царицына, как раз по руслу оврага, и так же круто повернул обратно, к западу. Получался клин. Командарм бросил карандаш на карту и тылом ладони ударил по этому клину:
   - Это все решает.
   Начальник артиллерии, насупясь в бороду и отведя глаза, сказал упрямо:
   - Берусь сгрызть этот клин, подкинь за ночь снарядов.
   Начальник бронепоездов сказал:
   - Настроение в частях боевое: поедят, поспят часок-другой, - выдержим.
   - Выдержать мало, - ответил командарм, - надо разбить, а линия фронта для этого неблагоприятна. Скажи, паровоз прицеплен? Ладно, я еду... - Он сидел еще с минуту, скованный усталостью, поднялся и обнял за плечи товарищей:
   - Ну, счастливо...
   Начальник артиллерии и начальник бронепоездов вернулись на наблюдательный пункт, на одиноко торчащую железнодорожную водокачку, которую весь день усиленно обстреливали с земли и воздуха. Поднявшись наверх, где помещались телефоны, они нашли принесенный им ужин: два ломтя черствого хлеба и на двоих половину недозрелого арбуза. Начальник артиллерии был человек полнокровный и жизнерадостный, и такой скудный рацион его огорчил.
   - Дрянь арбуз, - говорил он, стоя у отверстия, проломанного в кирпичной стене, - если арбуз режут ножиком, это уже не арбуз, - арбуз нужно колоть кулаком. - Выплевывая косточки, прищуриваясь, он поглядывал на равнину, видную, как на ладони, под закатным солнцем. - Горячих галушек миску, вот это было бы сытно. А как ты думаешь, Василий, ведь похоже на то, что в ночь будет приказ - отступить...
   - То есть как отступить? Отдать окружную дорогу? Да ты в уме?
   - А ты был в уме, когда допустил прорыв, - чего дремали твои бронелетучки?
   Начальник артиллерии, разговаривая, нет-нет да и подносил к глазу два раздвинутых пальца или вынимал из кармана спичечную коробку и, держа ее в вытянутой руке, определял углы и дистанции с точностью до полусотни шагов.
   - Да у них же саперы специально шли за цепями и успели подорвать путь в десяти местах.
   - И все-таки клина нельзя было допустить, - упрямо повторил начальник артиллерии. - Слушай, взгляни-ка, ты ничего не замечаешь?
   Только острый, наметанный глаз мог бы заметить, что на бурой равнине, уходящей на запад, не было безлюдно и спокойно, но происходило какое-то осторожное движение. Все неровности земли, все бугорки, похожие на тысячи муравьиных куч, отбрасывали длинные тени, и некоторые из этих теней медленно перемещались.
   - Сменяются цепи, - сказал начальник артиллерии. - Ползут, красавцы... Возьми-ка бинокль... Замечаешь, как будто поблескивают полосочки?..
   - Вижу ясно... Офицерские погоны...
   - Это понятно, что офицерские погоны поблескивают... Ух, как поползли, мать честная, гляди, как пауки!.. Что-то много офицерских погонов... Других и не видно...
   - Да, странно...
   - Третьего дня Сталин предупреждал, чтоб мы этого ждали... Вот, пожалуй, они самые и есть...
   Алябьев взглянул на него. Снял картуз, провел ногтями по черепу, взъерошив слипшиеся от пота волосы, серые глаза его погасли, он опустил голову.
   - Да, - сказал, - понятно, почему они так рано сегодня успокоились... Этого надо было ждать... Это будет трудно...
   Он быстро сел к телефону и начал названивать. Затем надвинул картуз и скатился по винтовой лестнице.
   Начальник артиллерии наблюдал за равниной, покуда не село солнце. Тогда он позвонил в военсовет и сказал тихо и внятно в трубку:
   - На фронте офицерская бригада сменяет пластунов, товарищ Сталин.
   На это ему ответили:
   - Знаю. Скоро ждите пакет.
   Действительно, скоро послышался треск мотоцикла. По скрипучей лестнице затопали шаги, в люк едва пролез мужчина, весь в черной коже. Начальник артиллерии был не мал ростом, а этот мотоциклист - навис над ним:
   - Где здесь начальник артиллерии армии?
   И, услышав: "Это я", - мотоциклист потребовал еще и удостоверение, чиркнул спичку и читал, покуда она не догорела до ногтей. Тогда только он с величайшей подозрительностью вручил пакет и затопал вниз.
   В пакете лежала половинка четвертушки желтой буграстой бумаги, на ней рукой предвоенсовета было написано:
   "Приказываю вам в ночь до рассвета сосредоточить все ("все" было подчеркнуто) наличие артиллерии и боеприпасов на пятиверстном участке в районе Воропоново - Садовая. Передвижение произвести по возможности незаметно для врага".
   Начальник артиллерии читал и перечитывал неожиданный и страшный приказ. Он был более чем рискован, выполнение его - неимоверно трудно, он означал: сосредоточить на крошечном участке (в районе прорыва) все двадцать семь батарей - двести орудий... А если противник не пожелает полезть именно на это место, а ударит правее, или левее, или, что еще опаснее, - по флангам, на Сарепту и Гумрак? Тогда - окружение, разгром!..
   В глубоком душевном расстройстве начальник артиллерии сел к телефонам и начал вызывать командиров дивизионов, давая им указания - по каким дорогам идти и в какие места передвигать все огромное и громоздкое хозяйство: тысячи людей, коней, двуколок, телег, палаток - все это надо было нагрузить, отправить, передвинуть, разгрузить, поставить на место, окопать орудия, протянуть проволоку, и все это - за несколько часов до рассвета.
   Не отрываясь от телефона, он крикнул вниз, чтобы принесли фонарь да сказали бы всем вестовым - держать коней наготове. Расстегнув ворот суконной рубахи, поглаживая начисто обритую голову, он диктовал короткие приказы. Вестовые, получая их, скатывались с водокачки, кидались на коней и мчались в ночь. Начальник артиллерии был хитер, - он велел, чтобы на местах расположения батарей - после того как они снимутся - разожгли бы костры, не слишком большие, а такие, чтоб огонь горел натурально, - нехай враг думает, что красные в студеную ночь греют у огня свои босые ноги.
   Еще раз перечтя приказ, он размыслил, что не годится совсем обнажать фланги, и решил все же оставить под Сарептой и Гумраком тридцать орудий. Когда командиры дивизионов ответили ему, что упряжки на местах, снаряды и санитарное хозяйство погружены и костры, как приказано, запалили кое-где, - начальник артиллерии сел в старенький автомобиль, ходивший на смеси спирта и керосина и гремевший кузовом, как цыганская телега, и поехал в Царицын, в штаб.
   Он прогромыхал по темному и пустынному городу, остановился у купеческого особняка, взбежал по неосвещенной лестнице на второй этаж и вошел в большую комнату с готическими окнами и дубовым потолком, освещенную лишь двумя свечами: одна стояла на длинном столе, заваленном бумагами, другую высоко в руке держал командарм, - он стоял у стены перед картой. Рядом с ним председатель военсовета цветным карандашом намечал расположение войск для боя на завтра.
   Хотя в комнате были только эти двое старших товарищей - друзей, начальник артиллерии со всей военной выправкой подошел, остановился и рапортовал о предварительном исполнении приказа. Командарм опустил свечу и повернулся к нему. Предвоенсовета отошел от карты и сел у стола.
   - Двадцать батарей до рассвета будут передвинуты на лобовой участок, сказал ему начальник артиллерии, - семь батарей я оставил на флангах, под Сарептой и Гумраком.
   Предвоенсовета, зажигавший трубку, отмахнул от лица дым и спросил тихо и сурово:
   - Какие фланги? При чем тут Сарепта и Гумрак? В приказе о флангах не говорится ни слова, - вы не поняли приказа.
   - Никак нет, я понял приказ.
   - В приказе сказано (нижние веки у него дрогнули и глаза сузились), - в приказе сказано ясно: сосредоточить на лобовом участке всю артиллерию, всю до последней пушки.
   Начальник артиллерии взглянул на командарма, но тот тоже глядел на него серьезно и предостерегающе.
   - Товарищи, - горячо заговорил начальник артиллерии, - ведь этот приказ - ставка на жизнь и на смерть.
   - Так, - подтвердил предвоенсовета.
   - Так, - сказал командарм.
   - Ну, что из того, что на лобовом участке мы соберем мощный кулак да начисто обнажим фланги? Где уверенность, что белые полезут именно на лобовой участок? А если поведут бой в другом месте? Одной пехоте атак не выдержать, пехота вымоталась за сегодняшний день. А снова перестраивать батареи будет уже поздно... Вот чего я боюсь... Бронелетучки нам уже не подлюга, пехоту все равно придется оттянуть за ночь от окружной дороги... Вот чего я боюсь.
   - Не бояться! - Предвоенсовета стукнул пальцем в стол один и другой раз. - Не бояться! Не колебаться! Неужели вам не ясно, что белые все силы должны бросить завтра именно на лобовой участок... Это неумолимо продиктовано всей обстановкой вчерашних боевых операций. Их серьезнейшая неудача под Сарептой, - сунуться туда во второй раз они уже не захотят, им известно движение бригады Буденного в тыл пятой колонны. Их вчерашний успех на центральном участке - удачное вклинение в наш фронт. Наконец вся выгодность плацдарма под Воропоново - Садовая, - овраги и кратчайшее расстояние до Царицына. Вы сами сообщили мне о смене пластунов офицерской бригадой. Делайте отсюда вывод. Офицерская бригада - это двенадцать тысяч добровольцев, кадровых офицеров, умеющих драться. Мамонтов не станет бросать такую часть для демонстрации... У нас все основания быть уверенными в атаке на лобовой участок.
   - Вечерняя сводка подтверждает это, - сказал командарм, - белые сняли с южного и северного направлений четырнадцать или пятнадцать полков и передвигают их грунтом... Это - не считая офицерской бригады...
   - Таким образом, - сказал Предвоенсовета, - противник сам для себя создает обстановку, в которой - если мы без колебаний будем решительны и смелы - он сам подставит нам для разгрома свои главные силы. И наша задача завтра - не отразить атаку, а уничтожить ядро донской армии...
   Начальник артиллерии широко усмехнулся, сел, стукнул себя кулаком по колену.
   - Смело! - сказал. - Смело! Возражать нечего. Так я ж ему такую баню устрою, аж до самого Дону будет бежать без памяти.
   Предвоенсовета придвинул свечу к трехверстной карте, и начальник артиллерии начал давать разъяснения, как он намерен расположить батареи, тесно, ось к оси, в сколько ярусов.
   - Не закапывайся в землю, - сказал ему командарм, - ставь орудия на открытых буграх. Пехоту придвинем вплотную к батареям. Иди звони командирам.
   Через несколько минут на всем сорокаверстном фронте началось молчаливое и торопливое движение. По темной равнине, над которой вызвездило небо и Млечный Путь мерцал так, как бывает только в редкие осенние ночи, мчались конные упряжки с пушками и гаубицами, ползли - по восемь пар коней тяжелые орудия, вскачь проносились телеги и двуколки. Незаметно снимались и отступали пехотные части, уплотняясь на суженном полукольце обороны.
   На седой от инея равнине горнисты заиграли зорю, поднимая на бой казачьи полки. Выкатилось солнце из-за волжских степей. Загремели вдали орудия. Застучали пулеметы. Красный фронт молчал, он был весь в тени, против солнца. Всем батареям было сказано: ждать сигнала - четырех высоких взрывов шрапнели.
   Атака белых началась ураганным огнем с линии горизонта. Все живое прилегло, поджалось, притаилось, каждая кочка, каждая ямка стала защитой. Сквозь грохот слышался иногда дикий вскрик да вместе с комьями рванувшейся земли взлетало тележное колесо или дымящаяся солдатская шинель. Сорок пять минут длилась артиллерийская подготовка. Когда люди смогли поднять головы, - вся равнина уже колыхалась от двигающихся войск. Шли в несколько рядов, уставя штыки, офицерские цепи, не торопясь и не ложась, за ними двенадцатью колоннами шли офицерские батальоны, с интервалами, как на параде. Развевались два полковых знамени, поднятые высоко. Надрывно трещали барабаны. Свистали флейты. А позади, за пехотой, колыхались черные массы бесчисленных казачьих сотен...
   - ...Иван Ильич, вот это - классовые враги! Вот это вояки!