Это Луна — третья возлюбленная. Любимая жизнь. («Жизнелюб» — почти анаграмма). У нее нос сохраняется двадцать дней.
Родня вся в меня. «Микропросопус» — это мотив, белый, как соляные цветы. Таким образом: дух нисходит с любовью, в мягкой белой сорочке. Мы зрим его выпученные ноздри.
Раз, но сорок дней, а иногда сорок, хотя когда-то, может, Ему сорок и будет. Солнце Его желтое.
Затем является солнце самое дивное. Внемли (мудрость): хайль!
Страна, где добродетель не зависит от волглого изобилия. Изенгейм!
Сии окрестности он освещает рельефней слуха или расстояния. Виолончель! Волосатые столпы мира выдворяют ночь прочь.
Начало; солнце-то и не дает сбиться настройке незнакомых скрытых значений, хотя год поет о годе. Истребители, ни в коем случае нельзя допустить, чтобы (футарк) канул в стоячие омуты, лишенные сущности! В долю их входило «молоко» на территории парка (Господнего парка); им был предоставлен выбор между недвижностью и самопознанием. У геральдических драконов с очей спадает пелена.
Стон и вой, стон и вой.
«Возражение 1. Такое впечатление, будто (Бог) никогда не видел этой жуткой прозелени. Терзаемся мы советом Блаженного Августина, коий гласит, что (Богу) не слабо провести несколько миль кряду в компании такого тряпичника, что яд» Его окажется на предмет истребления несостоятельным напрочь. Вопрос: как нам лучше всего поступить, когда Он задохнется?
Возр. 2. Далее, в силу добродетели Его, коей подвластно сомнение, один грешник добродетелен. Здесь вроде бы никого нет, и в то же время есть кто-то, шепотом предлагающий негритянские песни.
Мотивы добродетели. Дурак набитый, который говорит: «Отныне, зло, моим ты Б-гом стань». Или в «Кольце Нибелунга» («Золота! — Так вам золота надо?»).
Возр. 3. Далее, если бы (Бог) скощунничал, любил бы он с прежней силой эти дары (столь безвозмездно предлагаемые)? Требовал бы он с нас латрейю? Дело не в порче, ибо Он делает так, чтоб одно порождалось другим. Non placet! [27]«Туша борова» на предмет истребления несостоятельна напрочь. Вопросы есть?
Вот как отвечу я: Некоторые держали кисть сию в мутной воде.
Это должно позволяться. Тем не менее, из природной нужды показано, что Сам Он на меня блюет. Тонкая золотая короста счищается (ежедневно), но природа Его неизменна. Как тогда насчет нас?
Я знаком с явлением осмоса и в курсе, что клеточную слизь подслащивают «изюмом символогии». Прорубая внутри меня путь зонтичным оковам, сотворенным (Богом). Смотри-ка! — ямы и ловушки любы Господу. Сорок дней и сорок ночей, без передыху.
Я — САМ ОН. В разумных пределах Рай был их — будь в Его власти даровать тот.
Глядите, глядите — мурашки внутреннего свершения!
Буфет небесный
Невыносимое предисловие! Мол, он ничего не может истребить сразу! Праведная пауза перед той, что тяготеет к небытию. Скорпион с жалом на хвосте, как показывает магистр Дюрер, на предмет истребления несостоятелен напрочь. Следовательно, вперед, нежные крошки, — опять в трясину! Представьтесь Флегетону моей крови.
Эх, припекает теперь что надо. Валяйте, гости дорогие! Какими только талантами я не наделен — все ваши.
Теперь вы слушаете, теперь вы слышите микроскопическое до полной невидимости горе флагеллантов. Не хотелось бы мне расточать светильники и масло. Истребление. Как будет уютно, как похоже на «мертв».
Белая Венера, светлая оболочка, прими эти несколько спирохет.
На мне короста грязи. Меня заели вши. Свинский Бог, Любовь, даруя подобным существам бытие, удаляет струпья проказы. Правда: не правда. Способен ли он «истребить» Его благодать? Нет, равно как и влагу речную. Но, как уже говорилось выше, подобные бумажки в навозной куче со страшной силой противоречат католической вере.
Путь паломников лежал вдоль «улицы». Согласно Пс. 134:6, бессмертная ненависть горит ровным пламенем. Вот вам доктрина А.: см, его трактат «Об истреблении».
«Велик Господь. Господь творит все, что хочет». В данном случае это «ничто» — (самый личный) пункт. Конатус всех Его поступков.
Раскидистая та галерея, анастомоз, первобытный лес неотъемлемого существа, кое зовем мы кровью сердца. Притупляя чувствительность, нисходит оно на все, что тяготеет к небытию; нисходит оно, а чуть поодаль таится устрашение, порождение пустоты, и населяет здесь-и-сейчас. Вот он, млечный дух, коему адресуем мы эти вопросы Сфинкс подмигивает. Охвачен вожделеньем сад его, она же практикует воздержанье. И опять.
Безмерность, причем без малейшей хит-эт-нунковости. Без пристрастия к добродетели Творца всего сущего можно назвать ее огненной водой. Мы обязаны рискнуть спуститься еще ниже, под лилию Господню, к «Отцам» (см. «Фауст»). И без пристрастия к волосатым лапам его мы сплошны (нетрубчаты) презреньем и ненавистью. Мы кажем нос.
Растительность, ручейки, трели, слабость. Зелень отражает самое мерзопакостное из них (Бог). Сила Его обызвествляет толченый корень. Он выпрямляет им кривые клювы. О марионетка невзгод, истреби! Истреби все, с нами вместе.
Фрагменты; сети сходятся в знаке Яда; Рыбы. Трижды благословенна да будет (причина). Агрессивный рой живых штопоров.
От жажды пьян в земле германской
Под улюлюканье флагеллантское…
Цеха кающихся маршируют до полной сатисракции. Как говорит А., изменения происходят оттого, что Бог состарился. Он попадает во вселенское молоко. Добродетель? Нет, он пляшет. Будь это ему по нраву, он истребил бы причину и движение, следствие и событие…
Раскаявшийся.
Проанализируем распространенность «Причины». Эта вот гниющая киста находится в позвоночнике для того, чтобы вы могли прийти к знанию о «Боге». Затем Он сует свой грязный морщинистый палец в головной мозг и Гра нетигллюк энде фирсейльие блиэрз. Гра нетигллюк энде фирсейльие. Нетигллюк энде фирсейльие блиэрз.
(Бог)
Желудок удерживает в лучшем случае половину обеда. Во рту, из носа кровотечение. Глаза болят, зрение буквально за последние несколько дней резко подсело. Приходится носить очки. К тому же лысею; тут, правда, паллидин может быть и ни при чем.
Наверно, я поумнел. Не так чтоб это сильно бросалось в глаза — по крайней мере, самому. Зато меня по очереди бросает то в оторопь, то в истерику, то в манию, то в депрессию, то в жар, то в холод.
Сущий ад. Но в кабинете доктора Баск (где сама она больше не обитает) я показал на всяких психометрических тестах результаты примечательные, и весьма.
— Факт — это то, что происходит. Ну, как вы писали раньше — о здешних людях и то, что вы о них думаете.
— Но я же о них не думаю. Об этих людях. Себе дороже.
— Не валяйте дурака, Саккетга, вы прекрасно понимаете, чего я от вас хочу! Пишите так, чтоб я вас мог понять. А не это… это… сплошная антирелигиозная пропаганда. Я и сам не так чтобы слишком набожный, но это., это уж слишком. Антирелигиозная пропаганда, и я ни слова не понимаю. Или вы опять пишете нормальный человеческий дневник, или я умываю руки. Умываю руки, понятно вам?
— Скиллимэн опять требует, чтобы меня отослали.
— Он требует, чтобы от вас избавились. Как от пагубного влияния. Не станете ж отрицать, что ваше влияние пагубно.
— Что вам проку с моего дневника? Вообще, если уж на то пошло, зачем вы меня тут держите? Скиллимэну я не нужен. Детки его малые не хотят, чтоб я оказывал на них пагубное влияние. Все, что мне нужно, это кувшин вина, ломоть хлеба и книга.
Этого нельзя было говорить ни в коем случае, потому что у Хааста появился рычаг для воздействия на меня. Как бы там котелок ни варил, все равно я — та же крыса, в том же ящике, жму ту же кнопку.
Еще опубликовали кое-что малой формы — за исключением, правда, всякого последнего бреда: на сей счет дешифровальные компьютеры АНБ с упорством, достойным лучшего применения, выносят вердикт «неясн.». Хааст не одинок.
И что нам осталось? Поэзия — факты внутренней жизни — мои факты. Их-то я и предлагал На полном серьезе. Без дураков.
Так что же вам нужно? Обман? Полупоэзия полуправды?
Значит, факты. Лет ему сорок с небольшим, наружность нерасполагающая котелок варит прилично. Он — ядерный физик, той самой разновидности, что либералы вроде меня предпочли бы считать преимущественно немецкой Типаж, увы, интернационален. Лет пять назад Скиччимэн радовался жизни в довольно высоком чине в Комиссии по атомной энергии. Самым примечательным трудом его для этой организации явилась разработка теории, согласно которой ядерные испытания, проводимые с ледовых пещерах особой конструкции, не отслеживаются. Тогда еще действовал мораторий. Испытания были проведены — и отслежены Россией, Китаем. Францией, Израилем и (позор!) Аргентиной. Как выяснилось, скиллимэновские ледовые пещеры скорее усиливали, нежели маскировали эффект. Эта-то ошибка и спровоцировала последнюю — имевшую самые катастрофические последствия — серию испытаний, а также стоила Скиллимэну места.
Долго он без работы не сидел — подвернулась та самая корпорация, где Хааст возглавлял НИР. Несмотря на секретность (не хуже ватиканской), в верхних эшелонах стали циркулировать слухи, что за проект реализуется в лагере Архимед. Скиллимэн стал настаивать на строгой отчетности, ему было отказано, он продолжал настаивать, и т, д. В конце концов договорились, что его посвятят в здешнее изуверское таинство, но лишь при условии, что он согласится переехать сюда на ПМЖ. Когда он прибыл, в живых из жертв паллидина оставались только мы с Мидом. Стоило Скиллимэну понять, что это за препарат, и убедиться в эффективности — он настоял, чтоб ему тоже сделали инъекцию.
Ученый девятнадцатого века Аври-Тюрень разработал теорию, будто бы шанкр и сифилис — одно и то же заболевание и будто бы с помощью «сифилизации» возможно сократить срок лечения и добиться защиты от рецидивов. Когда в 1878 г. Аври-Тюрень умер, обнаружилось, что все тело его покрыто шрамами — там, где он опробовал на себе технику «сифилизации»; т. е. вводил в открытые язвы сифилитический гной.
Помогают ему двенадцать «прыщиков» (как он их зовет, причем с презрением столь высокой пробы, что даже они, его жертвы, не могут не восхититься) — бывшие ученики или сотрудники, добровольно согласившиеся на паллидин. Столь ревностны познать высочайший полет мысли гения — мы, кто останавливает стопы свои по эту сторону Иордана. Хорошо еще, я был избавлен от искушения. Интересно, устоял бы или нет?
На горной вершине, в сиянье золотом прекрасных сфер, по-прежнему слышится мне голос искусителя:
— Все это может быть твое.
Поэзия. Точка.
Пытаясь выяснить, действительно ли венерическое заболевание существует всего одно (гонорею тогда путали с сифаком), исследователь из Эдинбурга Бенджамин Белл в 1793 году привил болезнь своим ученикам.
Этот, конечно, поосторожней, чем Аври-Тюрень, но не симпатичней.
Также он интересуется, какое значение имеет остановка по эту сторону реки Иордан.
Анри-Тюрень — и, развивая тему, анекдот о докторе Белле — тут вот при чем: двигал им, похоже, тот самый фаустовский порыв овладеть знанием любой ценой, что двигает нашим доктором Скиллимэном в лагере Архимед. Фауст готов был отказаться от всех притязаний на царство небесное, наш доктор Скиллимэн, не слишком рассчитывая на небеса, готов пренебречь благом еще более насущным — своей земной жизнью. Все это для того, чтобы познать некую патологию, в случае А-Т — сифилис, в случае Скиллимэна — гениальность.
Что значит река Иордан — позвольте дать ссылку на Второзаконие (гл. 34) и Книгу Иисуса Навина (гл. 1).
Он завидует чужой славе. Кое о ком из известных людей он говорить не может без того, чтобы на лице не читалось, сколь жестокую изжогу вызывают у него их достижения и способности. Нобелевские лауреаты приводят его в бешенство. Даже на то, чтобы прочесть какую-нибудь монографию из своей области науки, его едва хватает: не дает покоя мысль, что идея осенила другого. Чем больше он восхищается тем, что восхищения достойно, тем сильнее (в глубине души) скрежещет зубами. Теперь, когда препарат начал действовать (прошло около шести недель, плюс-минус), душевный подъем на лице.
Радость его сродни удовлетворению альпиниста, который по пути вверх минует отметки предыдущих восходителей. Так и слышишь, как он отсчитывает: «А вот и Ван-Аллен!» Или: «Ага, Гейзенберга прошли».
Хочешь не хочешь — а труд нынче во главе угла коллективный. В следующем поколении, настаивает Скиллимэн, компьютеризация, настолько продвинется, что опять войдет в моду гений-одиночка — если, конечно, сумеет получить грант, достаточный для вербовки батальонов самопрограммирующихся машин, без которых в этом деле никак.
Людей Скиллимэн не любит, но поскольку они ему необходимы, научился их использовать — так же, как когда-то я, скрепя сердце, выучился водить машину. Иногда у меня возникает ощущение, что «интерперсональному подходу» он обучался по учебнику психологии; что когда он принимается истерически отчитывать какого-нибудь подчиненного, то говорит себе: «Теперь слегка закрепим негативный рефлекс». Аналогично, когда он хвалит, то думает о прянике.
Самый лучший пряник в его распоряжении — это просто возможность с ним побеседовать. Как зрелище опустошения в чистом виде он бесподобен.
Но главная сила его заключается в безошибочной проницательности на предмет чужих слабостей. Он потому так здорово управляется со своей дюжиной марионеток, что тщательно отобрал людей, которые сами хотят, чтоб ими манипулировали. Любой диктатор в курсе, что таких всегда пруд Пруди.
Не будь я в курсе дела — честное слово, заподозрил бы, что Хааст дорвался до паллидина.
Природой ему была уготована стройность — но он, несмотря на себя самое, растолстел. Чуть побольше конечностей — и его можно было бы сравнить с пауком: вздутое брюхо и тощие ручки-ножки. Он лысеет и тщетно (эффект нулевой) зачесывает поперек блестящего черепа длинные редкие пряди. Толстые стекла очков увеличивают голубые, в мелких пятнышках глаза. Мочки ушей крошечные, и я частенько совершенно неприлично на них пялюсь — в том числе потому, что знаю, что это его раздражает. Общее впечатление какой-то нетелесности — словно плоть можно беспрепятственно стесать слоями, как масло, а металлическому внутреннему Скиллимэну все как с гуся вода. Запах от него совершенно омерзительный (то же самое масло, только прогорклое). Кашель заядлого курильщика. Под подбородком — неизменный (и единственный) прыщик, который он зовет «родинкой».
Немного в нос: характерная техасщина, модифицированная калифорнийщиной. Когда говорит со мной, гнусавит еще больше. По-моему, для него я олицетворяю ново-английский истэблишмент — зловредных либералов, сговорившихся отказать ему в стипендии, когда он подавал в Гарвард и Суортмор.
На самом-то деле вы хотели спросить: «Что он говорит?» — правда?
Разговоры его я бы подразделил на четыре категории: а) Реплики с выражением интереса к исследованиям, собственным или чужим. (Пример: «Следует избавиться от старого пуантилистского представления о бомбежке — об отдельных, дискретных „бомбах“. Стремиться скорее надо к более общему понятию „бомбовости“ как своего рода ауры. Мне это представляется чем-то вроде рассвета»). б) Реплики с выражением презрения к красоте — плюс он довольно откровенно признается, что постоянно испытывает к прекрасному разрушительную тягу. (Лучший пример высказывание деятеля нацистского молодежного движения Ганса Иоста; тот его специально выжег на сосновой дощечке и повесил у себя над столом: «Когда я слышу слово „культура“, то снимаю с предохранителя свой браунинг»). в) Реплики с выражением презрения к знакомым и коллегам. (Я раньше уже цитировал, что Скиллимэн думает о Хаасте. За спинами даже самых верных своих «прыщиков» он источает яд — а может и в лицо, если кто нарушит строй. Однажды Щипанский, молодой программист, сказал, оправдываясь за какую-то неудачу: «Я старался как мог, честное слово»; на что Скиллимэн ответил: «И просто ничего не получалось, а?» Шутка достаточно безобидная — правда, в случае Щипанского, слишком уж не в бровь, а в глаз. В самом деле, трагический изъян у Скиллимэна, пожалуй, только один — тот же, что у де Сада — он не в состоянии удержаться, чтобы не сделать больно). г) Реплики с выражением самоцрезрения и ненависти ко всему плотскому, будь то свое или чужое. (Пример: как он пошутил насчет воздействия паллидина на «руб-голдберговский механизм сомы».
Пример еще лучше: из метафор он отдает предпочтение скатологическим. Как-то в столовой все чуть со смеху не умерли — он стал прикидываться, будто перепутал есть и срать). д) Реплики и мысли, кои суть плод интеллекта необузданного и всеохватного. Как был там ни изгалялся, не могу же я обернуть против него абсолютно все, что он говорит. (Совершенно беспристрастно, последний пример. Он пытался проанализировать, чем так зачаровывают человека озера, водохранилища и прочие крупные стоячие водоемы. Наблюдение его заключалось в следующем: только в них природа зримо являет нам эвклидову — и без видимых пределов — плоскость. Это символ той власти закона всемирного тяготения, против которой не взбунтуешься при всем желании, — явленной в клетках тканей нашего же тела. Из этого он сделал вывод, что величайшее достижение архитектуры заключалось в том, чтобы просто взять эвклидову плоскость и поставить на ребро Стена — явление настолько впечатляющее, потому что представляет собой водоем… повернутый набок).
Тут, боюсь, фактам делать совсем нечего. Собственно, почти все, что я писал о Скиллимэне, — не столько факты, сколько оценочные суждения, и к тому же не слишком беспристрастные. Пожалуй, за всю жизнь мало кто был мне настолько же антипатичен, как он. Я бы даже сказал, что ненавижу его, — если б это не было, во-первых, не по-христиански и, во-вторых, невежливо.
Скажу только, что человек он дрянной, и этим ограничусь.
Чего же тебе надобно, Ха-Ха? Только на описание этого сукина сына я уже извел больше слов, чем на кого бы то ни было во всем остальном дневнике. Если хотите, чтоб я увековечивал наши с ним беседы в виде одноактных пьес, придется вам попросить Скиллимэна, чтобы позволил мне проводить чуть больше времени с ним рядом. Я ему антипатичен ровно столько же, сколько и он мне. Кроме как на общем обеде в столовой (где, увы, качество кормежки прискорбно снизилось), мы почти не встречаемся — не говоря уж о том, чтобы беседовать.
Неужели вы хотите, чтоб я разродился на предмет Скиллимэна каким-нибудь художественным опусом? Вы что, настолько разуверились в фактах? Вам нужен рассказ?
Вы хочете рассказ — его есть у меня:
Скиллимэн,
или Демографический взрыв
соч.
Луи Саккетти
Как ребенок ни лягался, Скиллимэн сумел просунуть обе его ножки в соответствующие отверстия специального полотняного автосиденья. Скиллимэну это напомнило задачку типа «сунь-вынь», причем высшего уровня сложности непременный атрибут измерения «ай-кью» у шимпанзе.
— И куда их столько, засранцев чертовых, — буркнул он сквозь зубы.
Мина, открыв дверцу с правой стороны, помогла ему зафиксировать Крошку Билла, четвертое их чадо, лямками. Лямки крест-накрест пересекали нагрудник и защелкивались под сиденьем, куда Билл еще не дотягивался.
— Кого-кого? — без особого любопытства переспросила она.
— Детей, — сказал он. — Черт знает, куда их столько.
— Конечно, — отозвалась она. — Но это в Китае, правда?
Он признательно улыбнулся своей беременной супруге. Что Скиллимэна в ней с самого начала особенно восхищало — это стабильное непонимание всего, что б он ей ни говорил. Не в том даже дело, что она ничего не знала, — хотя не знала она поразительно ничего. Скорее, дело было в принципиальном отказе реагировать на Скиллимэна да и вообще на все, что непосредственно не способствовало толстокожему коровьему уюту здесь-и-сейчас. Моя Но, называл он ее.
Когда-нибудь в светлом будущем, надеялся Скиллимэн, она станет как две капли воды похожа на свою дахаускую матушку, из которой все человеческое ум, сострадание, красота, сила воли — вытекло, словно кто-то где-то выдернул затычку: живой труп фрау Киршмайер.
— Закрой дверцу, — сказал он. Она закрыла дверцу.
Родня вся в меня. «Микропросопус» — это мотив, белый, как соляные цветы. Таким образом: дух нисходит с любовью, в мягкой белой сорочке. Мы зрим его выпученные ноздри.
Раз, но сорок дней, а иногда сорок, хотя когда-то, может, Ему сорок и будет. Солнце Его желтое.
Затем является солнце самое дивное. Внемли (мудрость): хайль!
Страна, где добродетель не зависит от волглого изобилия. Изенгейм!
Сии окрестности он освещает рельефней слуха или расстояния. Виолончель! Волосатые столпы мира выдворяют ночь прочь.
Начало; солнце-то и не дает сбиться настройке незнакомых скрытых значений, хотя год поет о годе. Истребители, ни в коем случае нельзя допустить, чтобы (футарк) канул в стоячие омуты, лишенные сущности! В долю их входило «молоко» на территории парка (Господнего парка); им был предоставлен выбор между недвижностью и самопознанием. У геральдических драконов с очей спадает пелена.
Стон и вой, стон и вой.
* * *
Итак, подошли мы к третьему пункту:«Возражение 1. Такое впечатление, будто (Бог) никогда не видел этой жуткой прозелени. Терзаемся мы советом Блаженного Августина, коий гласит, что (Богу) не слабо провести несколько миль кряду в компании такого тряпичника, что яд» Его окажется на предмет истребления несостоятельным напрочь. Вопрос: как нам лучше всего поступить, когда Он задохнется?
Возр. 2. Далее, в силу добродетели Его, коей подвластно сомнение, один грешник добродетелен. Здесь вроде бы никого нет, и в то же время есть кто-то, шепотом предлагающий негритянские песни.
Мотивы добродетели. Дурак набитый, который говорит: «Отныне, зло, моим ты Б-гом стань». Или в «Кольце Нибелунга» («Золота! — Так вам золота надо?»).
Возр. 3. Далее, если бы (Бог) скощунничал, любил бы он с прежней силой эти дары (столь безвозмездно предлагаемые)? Требовал бы он с нас латрейю? Дело не в порче, ибо Он делает так, чтоб одно порождалось другим. Non placet! [27]«Туша борова» на предмет истребления несостоятельна напрочь. Вопросы есть?
Вот как отвечу я: Некоторые держали кисть сию в мутной воде.
Это должно позволяться. Тем не менее, из природной нужды показано, что Сам Он на меня блюет. Тонкая золотая короста счищается (ежедневно), но природа Его неизменна. Как тогда насчет нас?
Я знаком с явлением осмоса и в курсе, что клеточную слизь подслащивают «изюмом символогии». Прорубая внутри меня путь зонтичным оковам, сотворенным (Богом). Смотри-ка! — ямы и ловушки любы Господу. Сорок дней и сорок ночей, без передыху.
Я — САМ ОН. В разумных пределах Рай был их — будь в Его власти даровать тот.
Глядите, глядите — мурашки внутреннего свершения!
Буфет небесный
Невыносимое предисловие! Мол, он ничего не может истребить сразу! Праведная пауза перед той, что тяготеет к небытию. Скорпион с жалом на хвосте, как показывает магистр Дюрер, на предмет истребления несостоятелен напрочь. Следовательно, вперед, нежные крошки, — опять в трясину! Представьтесь Флегетону моей крови.
Эх, припекает теперь что надо. Валяйте, гости дорогие! Какими только талантами я не наделен — все ваши.
Теперь вы слушаете, теперь вы слышите микроскопическое до полной невидимости горе флагеллантов. Не хотелось бы мне расточать светильники и масло. Истребление. Как будет уютно, как похоже на «мертв».
Белая Венера, светлая оболочка, прими эти несколько спирохет.
* * *
Рыдая, узрел я в «Золоте Рейна» сатанофанию — фасцинариорум. Руда осмоса; и все равно как-то подспудно ждешь от него магии. (Будьте благоразумны, молит он). Ветвистой колонной жидкое кощунство поднималось по спинному мозгу, на ходу подвергаясь гниению. Не так-то просто высвободить этот квадратурный прилив гноя.На мне короста грязи. Меня заели вши. Свинский Бог, Любовь, даруя подобным существам бытие, удаляет струпья проказы. Правда: не правда. Способен ли он «истребить» Его благодать? Нет, равно как и влагу речную. Но, как уже говорилось выше, подобные бумажки в навозной куче со страшной силой противоречат католической вере.
Путь паломников лежал вдоль «улицы». Согласно Пс. 134:6, бессмертная ненависть горит ровным пламенем. Вот вам доктрина А.: см, его трактат «Об истреблении».
«Велик Господь. Господь творит все, что хочет». В данном случае это «ничто» — (самый личный) пункт. Конатус всех Его поступков.
Раскидистая та галерея, анастомоз, первобытный лес неотъемлемого существа, кое зовем мы кровью сердца. Притупляя чувствительность, нисходит оно на все, что тяготеет к небытию; нисходит оно, а чуть поодаль таится устрашение, порождение пустоты, и населяет здесь-и-сейчас. Вот он, млечный дух, коему адресуем мы эти вопросы Сфинкс подмигивает. Охвачен вожделеньем сад его, она же практикует воздержанье. И опять.
Безмерность, причем без малейшей хит-эт-нунковости. Без пристрастия к добродетели Творца всего сущего можно назвать ее огненной водой. Мы обязаны рискнуть спуститься еще ниже, под лилию Господню, к «Отцам» (см. «Фауст»). И без пристрастия к волосатым лапам его мы сплошны (нетрубчаты) презреньем и ненавистью. Мы кажем нос.
Растительность, ручейки, трели, слабость. Зелень отражает самое мерзопакостное из них (Бог). Сила Его обызвествляет толченый корень. Он выпрямляет им кривые клювы. О марионетка невзгод, истреби! Истреби все, с нами вместе.
Фрагменты; сети сходятся в знаке Яда; Рыбы. Трижды благословенна да будет (причина). Агрессивный рой живых штопоров.
От жажды пьян в земле германской
Под улюлюканье флагеллантское…
Цеха кающихся маршируют до полной сатисракции. Как говорит А., изменения происходят оттого, что Бог состарился. Он попадает во вселенское молоко. Добродетель? Нет, он пляшет. Будь это ему по нраву, он истребил бы причину и движение, следствие и событие…
Раскаявшийся.
Проанализируем распространенность «Причины». Эта вот гниющая киста находится в позвоночнике для того, чтобы вы могли прийти к знанию о «Боге». Затем Он сует свой грязный морщинистый палец в головной мозг и Гра нетигллюк энде фирсейльие блиэрз. Гра нетигллюк энде фирсейльие. Нетигллюк энде фирсейльие блиэрз.
(Бог)
1.
Ладно, получите факты. Хааст грозится, что если я не ограничусь фактами, всеми фактами и ничем, кроме фактов, меня лишат библиотечных и столовских льгот. Библиотека-то еще ладно.2.
Тем не менее, вести дневник я категорически отказался. Пусть дни мои сочтены, в сочтении их я не соучастник.3.
Здоровье мое гораздо хуже. В паху и в суставах стреляющие боли.Желудок удерживает в лучшем случае половину обеда. Во рту, из носа кровотечение. Глаза болят, зрение буквально за последние несколько дней резко подсело. Приходится носить очки. К тому же лысею; тут, правда, паллидин может быть и ни при чем.
Наверно, я поумнел. Не так чтоб это сильно бросалось в глаза — по крайней мере, самому. Зато меня по очереди бросает то в оторопь, то в истерику, то в манию, то в депрессию, то в жар, то в холод.
Сущий ад. Но в кабинете доктора Баск (где сама она больше не обитает) я показал на всяких психометрических тестах результаты примечательные, и весьма.
4.
Доктор Баск в лагере Архимед больше не работает. По крайней мере, ее не видать. Собственно, не наблюдалось ее с того самого вечера, когда умер Мордехай. Я обратился к Хаасту за разъяснениями по поводу ее пропажи, но тот объяснялся исключительно тавтологией: ее нет, потому что ее нет.5.
Все заключенные, о которых я писал раньше, умерли. Последним был Барри Мид — он продержался почти десять месяцев. Остроумие не покидало его до последнего, и умер он со смеху над книгой предсмертных высказываний всяких знаменитостей. Как раз вскоре после его смерти я и занес в дневник первую из трех записей, столь удручивших Хааста и подвигших его так настоятельно требовать фактов.6.
— Что такое факт? — спросил я его.— Факт — это то, что происходит. Ну, как вы писали раньше — о здешних людях и то, что вы о них думаете.
— Но я же о них не думаю. Об этих людях. Себе дороже.
— Не валяйте дурака, Саккетга, вы прекрасно понимаете, чего я от вас хочу! Пишите так, чтоб я вас мог понять. А не это… это… сплошная антирелигиозная пропаганда. Я и сам не так чтобы слишком набожный, но это., это уж слишком. Антирелигиозная пропаганда, и я ни слова не понимаю. Или вы опять пишете нормальный человеческий дневник, или я умываю руки. Умываю руки, понятно вам?
— Скиллимэн опять требует, чтобы меня отослали.
— Он требует, чтобы от вас избавились. Как от пагубного влияния. Не станете ж отрицать, что ваше влияние пагубно.
— Что вам проку с моего дневника? Вообще, если уж на то пошло, зачем вы меня тут держите? Скиллимэну я не нужен. Детки его малые не хотят, чтоб я оказывал на них пагубное влияние. Все, что мне нужно, это кувшин вина, ломоть хлеба и книга.
Этого нельзя было говорить ни в коем случае, потому что у Хааста появился рычаг для воздействия на меня. Как бы там котелок ни варил, все равно я — та же крыса, в том же ящике, жму ту же кнопку.
7.
Хааст изменился. С вечера великого фиаско он как-то… смягчился, что ли. Выражение лица его утратило кичливую ребячливость, столь характерную для американских ответработников пенсионного возраста; остатком кораблекрушения засел стоицизм. Походка его стала тяжелее. Он небрежен в одежде. Долгими часами он сидит за своим столом и буравит взглядом пустое пространство. Что он там видит? Несомненно, уверенность в собственной смерти — в которую до последнего времени не верил ни на грош.8.
Этим последним, с позволения сказать, фактом я обязан охранникам. Теперь они считают меня человеком высшего сорта. Даже откровенничают. Трудяга не очень-то доволен работой, исполнения которой требует от него служебный долг. Он опасается, а вдруг тут что-то не так. Подобно Гансу из моей пьесы, Трудяга — добрый католик.9.
«Аушвиц» опубликован. С момента завершения пьеса поочередно представлялась мне то никчемной, даже вредной пустышкой, то безусловным шедевром, как в самый разгар сочинительства. В последней-то фазе я и попросил у Хааста разрешения отослать «Аушвиц» Янгерману, в «Зуммер». Ради «Аушвица» Янгерман выкинул из номера половину готовых материалов (дело было буквально перед подписанием в печать). Получил от него очень душевное письмо, с новостями об Андреа и остальных. Они уже боялись самого худшего, потому что все посланные в Спрингфилд письма возвращались со штампом «Адрес недейс гвителен». По телефону же им говорили только: «Из наших списков мистер Саккетти выбыл».Еще опубликовали кое-что малой формы — за исключением, правда, всякого последнего бреда: на сей счет дешифровальные компьютеры АНБ с упорством, достойным лучшего применения, выносят вердикт «неясн.». Хааст не одинок.
10.
Св. Денн — святой покровитель сифилитиков; и Парижа. Факт.11.
Все-таки что такое факт? Я серьезно спрашиваю Если (10) — факт, это из-за того, что не соглашаются Св. Лени — святой покровитель сифилтиков; факт консенсуачьчый Яблоки падают на землю, что можно доказать (чаще да, нежели нет) экспериментально; факт доказуемый Полагаю только, Хаасту не нужны факты ни те, ни те. Если нечто есть консенсуальный факт, то какая разница, изложу я его или нет, в то время как факты одновременно доказуемые и новые — такая редкость, что нахождение одного единственного есть достаточное оправдание поиску длиной в жизнь (Ко мне последнее не относится).И что нам осталось? Поэзия — факты внутренней жизни — мои факты. Их-то я и предлагал На полном серьезе. Без дураков.
Так что же вам нужно? Обман? Полупоэзия полуправды?
12.
От Хааста приходит записка. «Простые ответы на простые вопросы. Ха-Ха». Пожалуйста — тогда задавайте вопросы.13.
Записка от Хааста. Не соизволил бы я побольше рассказать о Скиллимэне. Как Ха-Ха, вне всякого сомнения, в курсе, нет такой темы, от обсуждения которой я с большей радостью уклонился бы.Значит, факты. Лет ему сорок с небольшим, наружность нерасполагающая котелок варит прилично. Он — ядерный физик, той самой разновидности, что либералы вроде меня предпочли бы считать преимущественно немецкой Типаж, увы, интернационален. Лет пять назад Скиччимэн радовался жизни в довольно высоком чине в Комиссии по атомной энергии. Самым примечательным трудом его для этой организации явилась разработка теории, согласно которой ядерные испытания, проводимые с ледовых пещерах особой конструкции, не отслеживаются. Тогда еще действовал мораторий. Испытания были проведены — и отслежены Россией, Китаем. Францией, Израилем и (позор!) Аргентиной. Как выяснилось, скиллимэновские ледовые пещеры скорее усиливали, нежели маскировали эффект. Эта-то ошибка и спровоцировала последнюю — имевшую самые катастрофические последствия — серию испытаний, а также стоила Скиллимэну места.
Долго он без работы не сидел — подвернулась та самая корпорация, где Хааст возглавлял НИР. Несмотря на секретность (не хуже ватиканской), в верхних эшелонах стали циркулировать слухи, что за проект реализуется в лагере Архимед. Скиллимэн стал настаивать на строгой отчетности, ему было отказано, он продолжал настаивать, и т, д. В конце концов договорились, что его посвятят в здешнее изуверское таинство, но лишь при условии, что он согласится переехать сюда на ПМЖ. Когда он прибыл, в живых из жертв паллидина оставались только мы с Мидом. Стоило Скиллимэну понять, что это за препарат, и убедиться в эффективности — он настоял, чтоб ему тоже сделали инъекцию.
14.
Занятный исторический факт — по-моему, сейчас в самую тему.Ученый девятнадцатого века Аври-Тюрень разработал теорию, будто бы шанкр и сифилис — одно и то же заболевание и будто бы с помощью «сифилизации» возможно сократить срок лечения и добиться защиты от рецидивов. Когда в 1878 г. Аври-Тюрень умер, обнаружилось, что все тело его покрыто шрамами — там, где он опробовал на себе технику «сифилизации»; т. е. вводил в открытые язвы сифилитический гной.
15.
Таким образом, посредством Скиллимэна эксперимент вступил во вторую фазу. Это уже фактически то, из-за чего эксперимент в свое время, собственно, и затевался — всякие апокалиптические изыскания, которые мы зовем «чистой наукой».Помогают ему двенадцать «прыщиков» (как он их зовет, причем с презрением столь высокой пробы, что даже они, его жертвы, не могут не восхититься) — бывшие ученики или сотрудники, добровольно согласившиеся на паллидин. Столь ревностны познать высочайший полет мысли гения — мы, кто останавливает стопы свои по эту сторону Иордана. Хорошо еще, я был избавлен от искушения. Интересно, устоял бы или нет?
На горной вершине, в сиянье золотом прекрасных сфер, по-прежнему слышится мне голос искусителя:
— Все это может быть твое.
Поэзия. Точка.
16.
Вот еще один факт — редчайший улов.Пытаясь выяснить, действительно ли венерическое заболевание существует всего одно (гонорею тогда путали с сифаком), исследователь из Эдинбурга Бенджамин Белл в 1793 году привил болезнь своим ученикам.
Этот, конечно, поосторожней, чем Аври-Тюрень, но не симпатичней.
17.
Записка от Ха-Ха: «При чем тут какой-то Аври-Тюлень (sic)?»Также он интересуется, какое значение имеет остановка по эту сторону реки Иордан.
Анри-Тюрень — и, развивая тему, анекдот о докторе Белле — тут вот при чем: двигал им, похоже, тот самый фаустовский порыв овладеть знанием любой ценой, что двигает нашим доктором Скиллимэном в лагере Архимед. Фауст готов был отказаться от всех притязаний на царство небесное, наш доктор Скиллимэн, не слишком рассчитывая на небеса, готов пренебречь благом еще более насущным — своей земной жизнью. Все это для того, чтобы познать некую патологию, в случае А-Т — сифилис, в случае Скиллимэна — гениальность.
Что значит река Иордан — позвольте дать ссылку на Второзаконие (гл. 34) и Книгу Иисуса Навина (гл. 1).
18.
Насчет характера Скиллимэна.Он завидует чужой славе. Кое о ком из известных людей он говорить не может без того, чтобы на лице не читалось, сколь жестокую изжогу вызывают у него их достижения и способности. Нобелевские лауреаты приводят его в бешенство. Даже на то, чтобы прочесть какую-нибудь монографию из своей области науки, его едва хватает: не дает покоя мысль, что идея осенила другого. Чем больше он восхищается тем, что восхищения достойно, тем сильнее (в глубине души) скрежещет зубами. Теперь, когда препарат начал действовать (прошло около шести недель, плюс-минус), душевный подъем на лице.
Радость его сродни удовлетворению альпиниста, который по пути вверх минует отметки предыдущих восходителей. Так и слышишь, как он отсчитывает: «А вот и Ван-Аллен!» Или: «Ага, Гейзенберга прошли».
19.
Харизма Скиллимэна.Хочешь не хочешь — а труд нынче во главе угла коллективный. В следующем поколении, настаивает Скиллимэн, компьютеризация, настолько продвинется, что опять войдет в моду гений-одиночка — если, конечно, сумеет получить грант, достаточный для вербовки батальонов самопрограммирующихся машин, без которых в этом деле никак.
Людей Скиллимэн не любит, но поскольку они ему необходимы, научился их использовать — так же, как когда-то я, скрепя сердце, выучился водить машину. Иногда у меня возникает ощущение, что «интерперсональному подходу» он обучался по учебнику психологии; что когда он принимается истерически отчитывать какого-нибудь подчиненного, то говорит себе: «Теперь слегка закрепим негативный рефлекс». Аналогично, когда он хвалит, то думает о прянике.
Самый лучший пряник в его распоряжении — это просто возможность с ним побеседовать. Как зрелище опустошения в чистом виде он бесподобен.
Но главная сила его заключается в безошибочной проницательности на предмет чужих слабостей. Он потому так здорово управляется со своей дюжиной марионеток, что тщательно отобрал людей, которые сами хотят, чтоб ими манипулировали. Любой диктатор в курсе, что таких всегда пруд Пруди.
20.
Никогда бы не подумал, что так сильно повлияю на Ха-Ха, — однако факт. Последняя его записка читается, как отказ из альманаха-ежеквартальника: «Ваше изображение Скиллимэна недостаточно конкретно. Как он выглядит? Как говорит? Что он за человек?»Не будь я в курсе дела — честное слово, заподозрил бы, что Хааст дорвался до паллидина.
21.
Как он выглядит?Природой ему была уготована стройность — но он, несмотря на себя самое, растолстел. Чуть побольше конечностей — и его можно было бы сравнить с пауком: вздутое брюхо и тощие ручки-ножки. Он лысеет и тщетно (эффект нулевой) зачесывает поперек блестящего черепа длинные редкие пряди. Толстые стекла очков увеличивают голубые, в мелких пятнышках глаза. Мочки ушей крошечные, и я частенько совершенно неприлично на них пялюсь — в том числе потому, что знаю, что это его раздражает. Общее впечатление какой-то нетелесности — словно плоть можно беспрепятственно стесать слоями, как масло, а металлическому внутреннему Скиллимэну все как с гуся вода. Запах от него совершенно омерзительный (то же самое масло, только прогорклое). Кашель заядлого курильщика. Под подбородком — неизменный (и единственный) прыщик, который он зовет «родинкой».
22.
Как он говорит?Немного в нос: характерная техасщина, модифицированная калифорнийщиной. Когда говорит со мной, гнусавит еще больше. По-моему, для него я олицетворяю ново-английский истэблишмент — зловредных либералов, сговорившихся отказать ему в стипендии, когда он подавал в Гарвард и Суортмор.
На самом-то деле вы хотели спросить: «Что он говорит?» — правда?
Разговоры его я бы подразделил на четыре категории: а) Реплики с выражением интереса к исследованиям, собственным или чужим. (Пример: «Следует избавиться от старого пуантилистского представления о бомбежке — об отдельных, дискретных „бомбах“. Стремиться скорее надо к более общему понятию „бомбовости“ как своего рода ауры. Мне это представляется чем-то вроде рассвета»). б) Реплики с выражением презрения к красоте — плюс он довольно откровенно признается, что постоянно испытывает к прекрасному разрушительную тягу. (Лучший пример высказывание деятеля нацистского молодежного движения Ганса Иоста; тот его специально выжег на сосновой дощечке и повесил у себя над столом: «Когда я слышу слово „культура“, то снимаю с предохранителя свой браунинг»). в) Реплики с выражением презрения к знакомым и коллегам. (Я раньше уже цитировал, что Скиллимэн думает о Хаасте. За спинами даже самых верных своих «прыщиков» он источает яд — а может и в лицо, если кто нарушит строй. Однажды Щипанский, молодой программист, сказал, оправдываясь за какую-то неудачу: «Я старался как мог, честное слово»; на что Скиллимэн ответил: «И просто ничего не получалось, а?» Шутка достаточно безобидная — правда, в случае Щипанского, слишком уж не в бровь, а в глаз. В самом деле, трагический изъян у Скиллимэна, пожалуй, только один — тот же, что у де Сада — он не в состоянии удержаться, чтобы не сделать больно). г) Реплики с выражением самоцрезрения и ненависти ко всему плотскому, будь то свое или чужое. (Пример: как он пошутил насчет воздействия паллидина на «руб-голдберговский механизм сомы».
Пример еще лучше: из метафор он отдает предпочтение скатологическим. Как-то в столовой все чуть со смеху не умерли — он стал прикидываться, будто перепутал есть и срать). д) Реплики и мысли, кои суть плод интеллекта необузданного и всеохватного. Как был там ни изгалялся, не могу же я обернуть против него абсолютно все, что он говорит. (Совершенно беспристрастно, последний пример. Он пытался проанализировать, чем так зачаровывают человека озера, водохранилища и прочие крупные стоячие водоемы. Наблюдение его заключалось в следующем: только в них природа зримо являет нам эвклидову — и без видимых пределов — плоскость. Это символ той власти закона всемирного тяготения, против которой не взбунтуешься при всем желании, — явленной в клетках тканей нашего же тела. Из этого он сделал вывод, что величайшее достижение архитектуры заключалось в том, чтобы просто взять эвклидову плоскость и поставить на ребро Стена — явление настолько впечатляющее, потому что представляет собой водоем… повернутый набок).
23.
Что он за человек?Тут, боюсь, фактам делать совсем нечего. Собственно, почти все, что я писал о Скиллимэне, — не столько факты, сколько оценочные суждения, и к тому же не слишком беспристрастные. Пожалуй, за всю жизнь мало кто был мне настолько же антипатичен, как он. Я бы даже сказал, что ненавижу его, — если б это не было, во-первых, не по-христиански и, во-вторых, невежливо.
Скажу только, что человек он дрянной, и этим ограничусь.
24.
«Не пойдет», — отвечает Хааст.Чего же тебе надобно, Ха-Ха? Только на описание этого сукина сына я уже извел больше слов, чем на кого бы то ни было во всем остальном дневнике. Если хотите, чтоб я увековечивал наши с ним беседы в виде одноактных пьес, придется вам попросить Скиллимэна, чтобы позволил мне проводить чуть больше времени с ним рядом. Я ему антипатичен ровно столько же, сколько и он мне. Кроме как на общем обеде в столовой (где, увы, качество кормежки прискорбно снизилось), мы почти не встречаемся — не говоря уж о том, чтобы беседовать.
Неужели вы хотите, чтоб я разродился на предмет Скиллимэна каким-нибудь художественным опусом? Вы что, настолько разуверились в фактах? Вам нужен рассказ?
25.
Записка от Ха-Ха, «Сойдет и рассказ». Бесстыдник.Вы хочете рассказ — его есть у меня:
Скиллимэн,
или Демографический взрыв
соч.
Луи Саккетти
Как ребенок ни лягался, Скиллимэн сумел просунуть обе его ножки в соответствующие отверстия специального полотняного автосиденья. Скиллимэну это напомнило задачку типа «сунь-вынь», причем высшего уровня сложности непременный атрибут измерения «ай-кью» у шимпанзе.
— И куда их столько, засранцев чертовых, — буркнул он сквозь зубы.
Мина, открыв дверцу с правой стороны, помогла ему зафиксировать Крошку Билла, четвертое их чадо, лямками. Лямки крест-накрест пересекали нагрудник и защелкивались под сиденьем, куда Билл еще не дотягивался.
— Кого-кого? — без особого любопытства переспросила она.
— Детей, — сказал он. — Черт знает, куда их столько.
— Конечно, — отозвалась она. — Но это в Китае, правда?
Он признательно улыбнулся своей беременной супруге. Что Скиллимэна в ней с самого начала особенно восхищало — это стабильное непонимание всего, что б он ей ни говорил. Не в том даже дело, что она ничего не знала, — хотя не знала она поразительно ничего. Скорее, дело было в принципиальном отказе реагировать на Скиллимэна да и вообще на все, что непосредственно не способствовало толстокожему коровьему уюту здесь-и-сейчас. Моя Но, называл он ее.
Когда-нибудь в светлом будущем, надеялся Скиллимэн, она станет как две капли воды похожа на свою дахаускую матушку, из которой все человеческое ум, сострадание, красота, сила воли — вытекло, словно кто-то где-то выдернул затычку: живой труп фрау Киршмайер.
— Закрой дверцу, — сказал он. Она закрыла дверцу.