Страница:
– Кто это?
Но не испугалась: Роберт смотрел на подругу ее, дочь кожевника из Фалеза, где все полоскальщицы жили.
– Как зовут тебя? – спросил Дьявол громче, обращаясь уже к дочери кожевника.
– Арлета, – девушка спокойно взглянула в лицо Роберта.
– Я найду тебя! – крикнул дюк Нормандии, пришпорил коня, и всадники поскакали своей дорогой.
После такого приключения вода вдруг резко похолодела, у всех полоскальщиц заныли поясницы, руки устали ворочать белье по воде, и выжимать его устали руки. И солнце стало вдруг жечь глаза. Но белье отполоскать нужно было, и они полоскали.
Пришли девушки домой в Фалез. Арлета все рассказала отцу, кожевенных дел большому мастеру. Тот брови нахмурил, работу отложил, задумался. Что затеял Дьявол, зачем нужна ему Арлета, дочь его, почти уже сосватанная за парня из соседнего селения? Или мало у Дьявола девок? Долго думал отец, переживал, до вечера. Вечером прискакал в Фалез человек из Руана, сказал без лишних слов:
– Дюк Нормандии хочет взять Арлету во дворец. Она будет его женой.
– У него есть семья! – возмутился кожевенных дел большой мастер, человек невоенного нрава, но очень сильный.
Всадник из Руана понял его состояние и спокойно сказал:
– За ответом приеду на третий день.
И ускакал.
Отложил отец кожи свои, всю ночь молчал, день молчал – переживал. Одна у него дочь была и два сына, совсем еще малые дети. Отказать он хотел Дьяволу, жаль ему было дочь свою отдавать на поругание, но знал о герцоге всё и боялся. Мести дьявольской боялся. Нависла беда над домом кожевника. Еще ночь думал он, переживал, и еще день. А когда солнце вниз покатилось к земле, к лесу, вышел он из дома и отправился вслед за солнцем – в лес. Там, в ските, Богу молился уже несколько лет его старший брат, мудрый человек, спокойный: неспокойные люди к Богу не идут, у них в миру дел много.
Брат выслушал его, не удивился, будто заранее знал, с каким делом пожаловал к нему родственник. Без важного дела не стал бы тот отрываться от своих кож.
– Что скажешь, брат? – спросил отец Арлеты, по-женски теребя у груди пальцы свои крепкие, кожу привыкшие мять. Мяли они теперь кожу рук, осторожно, словно бы прислушиваясь к тому, что скажет отшельник.
– Надо отдать Арлету в замок дюка, – грустно, но твердо молвил старший брат. – Так надо.
И пошел кожемяка из Фалеза в дом свой. Сильный человек. Тяжело шел он, под ноги смотрел, глаза поднять не решался – стыдно ему было. За всех стыдно. За брата своего. За себя. За сельчан. За Роберта – ну, это в последнюю очередь. И за дочь ему было стыдно почему-то.
Домой он вернулся поздним вечером. Дети все спали. Жена не спала. Он успокоил ее: «Надо отдать Арлету. Так он сказал. Он – знает». Жена, услышав это, быстро уснула. Так быстро, что он не поверил. Потом поверил. Но уснуть не смог до утра. Стыдно было.
Еще несколько месяцев переживал кожевенных дел мастер из Фалеза, плохо спал, душу отводил только на работе, на кожах своих, благо заказов в то лето было много. Когда дело к зиме пошло, успокаиваться стал сильный человек, отец Арлеты, удивляясь и частенько похаживая к брату своему в скит.
– Разве такое может быть? – спрашивал он отшельника, а тот все тем же ровным голосом отвечал, не кривя душой:
– На все воля Божья.
Бог велик и всемогущ – это истинно. Он сотворил все на земле, Он дал людям право любить. Высочайшее благо получил в дар от Бога дюк Роберт, распорядился им как истинный рыцарь. Он любил свою полоскальщицу белья, стремился к ней в любую свободную минуту, попадал в ее объятья, мгновенно менялся до неузнаваемости даже внешне, превращаясь из Дьявола в обыкновенного, но очень сильно влюбленного человека. Роберт распорядился даром Бога как нежное дитя, и, как впечатлительный ребенок, познав счастье любви, возмечтал. О чем мечтал он, все друзья его и враги узнают чуть позже.
Нормандия вела жестокую войну с Бретанью, помогала Франции. В самой области пылала неутихающая распря. Дел у герцога было много. В делах военных и государственных он оставался самим собой, меняясь лишь в объятиях жены. Она родила ему сына Вильгельма, Роберт радовался этому, как никогда в жизни не радовался. Дюк Нормандии не думал о том, что еще до рождения к сыну его прилипнут навечно постыдные для человека разумного клички: Незаконнорожденный, Побочный, не хотел знать о том, как тяжко будет Вильгельму, какие душевные муки испытает сын, сколько бед сотворит, пытаясь отогнать от себя эти глупые, мерзкие слова… Зачем думать об этом? Мир так прекрасен! Жена любимая родила ему крепкого сына! Сын родился, сын! Кровь от крови Роберта, потомка славного Роллона!
Вильгельм рос, заботливо опекаемый отцом. В семь лет, на диво крепкий, мальчик проявил способности к учебе, потянулся к знаниям. Любил коней, военные упражнения. Все давалось ему легко. До семи лет. До семи лет его никто ни разу не назвал Незаконнорожденным.
Когда мальчику исполнилось семь лет, отец его, Роберт Дьявол, всех поразил. Даже Арлету. Однажды вечером он сказал, что по весне отправится пешком в Иерусалим для искупления грехов своих. Бог дал ему право стать Дьяволом. Бог дал ему право любить. Бог дал ему право искупить грехи свои. Он решил воспользоваться этим правом. Для друзей и соратников это решение прозвучало приговором. Роберт своей неукротимой волей добился мира в Нормандии, хрупкого мира.
– Нам будет плохо без предводителя! – сказали они ему.
– Я оставлю предводителя, – ответил упрямый Роберт. – Вильгельм, мой сын с левой руки, достоин быть дюком. Он им и будет. Я назначаю его наследником и отдаю ему всю Нормандию. Поклянитесь ему в верности!
Нормандская знать исполнила волю Роберта Дьявола беспрекословно. Соратники дюка молча подошли к Вильгельму, дали ему клятву, целовали его руки. Герцог отправился в Иерусалим. Верил ли он, что Бог простит ему грехи? А разве это главное для человека, искренно желающего покаяться? Нет. Главное – покаяться. А там – как решит Господь Бог. В рай дорогу знает только он. Покаяние – это не входной билет в рай. Это всего лишь чистосердечное признание того, что вход в рай тебе закрыт. Признался самому себе и Богу, покаялся и жди, молчи. Жди и не проси – жди. Если ты покаялся чистосердечно.
Возвращаясь из Иерусалима, Роберт Дьявол, покаявшийся, заболел и умер. Так порешил Господь. Куда Он направил покаявшегося Роберта Дьявола, известно лишь одному Ему, но перед смертью Роберт был на удивление спокоен, лик его предсмертный, казалось, ничто не омрачает: даже отложенная навечно встреча с любимой Арлетой.
Вильгельм находился в это время у французского короля, которого Роберт перед тем, как отправиться в Иерусалим, просил принять сына, воспитать его. То не было опекунством в полном смысле слова, но Генрих I, король Франции, делал все, чтобы мальчик развивался так, как хотелось того отцу, встал на защиту интересов юного дюка, против которого, сразу после смерти отца, выступили многие из тех, кто с подобострастием трусливых людишек дали клятву мальчику, целовали его руку.
И в это же время Вильгельм впервые услышал слово Незаконнорожденный. (Еще через несколько лет он услышит и другое слово – Побочный.) Он возненавидел и эти слова, и тех, кто их произносит. Даже шепотом. С семи лет он слышал неслышный шепот ехидных, гордых, злых людей, сам злился, удивляясь при этом: как может что-то под всевидящим оком Бога родиться незаконно? Бог же всему закон, Он не допустил бы незаконного! Удивление вскоре сменилось нарастающим в душе гневом. Гнев и ненависть крепли в неробкой душе. Вильгельм рано повзрослел – дети в беде взрослеют быстро, – рано возлюбил волю, захотел вырваться из королевского дворца. Но разве ему там было плохо?! Генрих I старался удовлетворить все его желания. Когда Вильгельм подрос, король Франции, поощряя его любовь к лошадям, выписывал ему из Гасконьи, Оверни и из Испании прекрасных коней… Много хорошего делал для юного герцога Генрих I, но ведь не бескорыстно! Какой монарх Франции не мечтал покорить своевольную Нормандию?! Вильгельм не обвинял Генриха I, он ждал, когда можно будет вырваться из королевского дворца.
В 14 лет Вильгельм уверено сидел на коне, но меч рыцарский долго удерживать еще не мог. В 16 лет герцог впервые повел собственное войско верных клятве рыцарей в бой. Нормандцы назвали тот день праздником.
Им нужен был вождь. Они его получили. Вильгельм уже в первом бою проявил себя как бесстрашный боец и военачальник. И в том же бою юный дюк показал всем, что в войну он не играет, с врагами будет вести беспощадную борьбу. Вильгельм показал любителям давать людям прозвища, что терпеть насмешки от кого бы то ни было он не намерен. На допросе старый воин, гордый рыцарь, вассал графа, нарушившего клятву, данную при Роберте, бросил вполне осознанно, со спесью, взращенной несколькими поколениями:
– Роберт Дьявол вынудил моего сюзерена дать клятву Незаконнорожденному. Она незаконна.
Герцог покраснел, махнул в бессилии рукой, но справился с собой и крикнул неокрепшим еще, но властным голосом:
– Вырвать ему язык! Я приказываю вырвать говоруну его мерзкий язык!!
Страшный был приказ. Воины, стоявшие рядом, однако, не сомневались ни секунды. Три бойцы подскочили к несчастному и на глазах у всех, своих и чужих, выполнили приказ. Вильгельм, играя желваками, спокойно смотрел на жестокое действо. Около двух десятков пленных, связанных, окруженных копьеносцами, шелохнулись было, но вмиг остыли. Копья острые остудили их. И спокойный лик Вильгельма. Рыцарь корчился на траве от боли, густая кровь заливала грудь его, пачкала траву. Палачи, сделав свое дело, вымыли в ручье руки. Дюк глянул на пленных, будто желая спросить у них: «Не хочет ли кто-нибудь поговорить на эту тему?» Пленные в тревоге опустили глаза. Рыцарь пытался подняться на ноги, не смог, завалился на грязную траву, тяжело содрогаясь всем телом.
Слух о суровой расправе разнесся по городам и селениям Нормандии, обретшей после смерти Роберта Дьявола сильного вождя. Кого-то это известие порадовало, кого-то напугало. Кто-то не покорился Вильгельму, продолжая борьбу с ним. Трудно бы пришлось юному дюку, если бы его не поддержал король Франции.
В 1047 году в Нормандии вспыхнуло восстание. Генрих I с крупным войском отправился в поход и близ города Валь-эс-Дюн вступил в сражение с баронами, выступившими против Вильгельма. Король сражался, не щадя себя, не покинул боя, даже получив ранение, водил рыцарей в атаки, одержал прекрасную победу. Нормандцы прославили подвиг короля в песнях, но уже через несколько лет возмужавший Вильгельм стал в открытую проявлять строптивость, проводить самостоятельную политику, независимую от французского двора.
В эти годы Генрих I решил жениться во второй раз. Первая супруга не дала Франции наследника, это огорчало короля. В Париж после долгого утомительного путешествия по опасным дорогам Европы прибыла удивительной красоты Анна, дочь конунга русов Ярицлейва. Она поразила всех статью, умом, обходительностью и понравилась многим во Франции. Не понравилась она Вильгельму. На пиру он услышал слово «побочный» и возненавидел эту законнорожденную царевну, прибывшую в Западную Европу рожать законнорожденных наследников французского престола.
Генрих I в выборе второй жены угадал: она родила один за одним трех сыновей, и душа у монарха успокоилась. Он выполнил свой долг перед страной и перед своими предками, продолжив нить династии. Конечно же, Анна была нужна ему не только как производительница будущих королей, но и как дочь повелителя огромной богатой державы на востоке Европы. Генрих I владел в те годы небольшой территорией, окруженной со всех сторон врагами, с которыми приходилось вести бесконечные войны. Средств для этого у него не хватало. Он надеялся на помощь Ярицлейва. (Между прочим, еще и поэтому мог ненавидеть Анну Вильгельм, опасавшийся усиления Франции.) Но князя русов Мудрым прозвали не зря. Разбазаривать деньги на всех своих зятьев он не хотел и не мог: своих забот было много, к тому же переправить какую-либо помощь из Киева в Париж по дорогам Европы середины XI века не представлялось возможным из-за огромного количества мелких и крупных разбойничьих банд, шнырявших по лесным дорогам континента.
Эти надежды Генриха I не сбылись.
Вскоре после рождения первого сына Филиппа отношения между королем Франции и дюком Нормандии резко ухудшились. Опекун поддержал вассалов Вильгельма, поднявших против сына Роберта очередное восстание, осадил город Сен-Обен. Вильгельм, не дожидаясь печальной развязки, напал на своего благодетеля и разгромил его войско в пух и прах. Генрих I чудом уцелел, вернулся в Париж. Неудача шокировала его, и, как часто бывает в подобных случаях, подняли головы феодалы внутри самой Франции. Тяжелые времена наступили для короля.
Вильгельму тоже приходилось воевать постоянно, время у них было одно и тоже – XI век, хотя и не общее. Молодой дюк с дерзостью озленного льва бросался на врагов, отвоевывал у них жизненное пространство, не замечая при этом времени, не обращая внимания на быстрый лет дней, месяцев. Его в те годы волновало другое, злило другое… Он подошел к Алансону, пытался сходу штурмовать крепость. Жители и воины города хорошо подготовились к обороне, первый натиск врага отбили дружно. Раздраженный дюк стал готовиться к осаде. Алансонцы, поглядывая со стен на воинов противника, на нервного Вильгельма, решили подерзить, уверенные в своей победе.
Два веселых алансонца забрались по лестнице на стену, встали, освещенные ранним солнцем, в гордых позах, вытянули вперед руки с драными кусками старой кожи и завопили, что есть силы:
– Кожа! Кожа!
Вильгельм вздрогнул, услышав визгливые голоса, посмотрел на стену Алансона.
– Кожа! Рожа! Рожа!! – кричали два весельчака, ветер коверкал их слова, теребил драные куски кожи.
Вильгельм мучительно скривил лицо:
– Я вам покажу кожу, – прошипел он, развернулся, подошел к воинам и, едва сдерживая себя от крика, отдал приказ.
Воины привыкли к подобным приказам, ничего нового в них не было. Они выхватили из толпы несколько пленных, подвели их к тому месту, где бесились на стене два алансонца, где собралась к тому времени толпа жителей.
– Рожа! Кожа! – кричали весельчаки.
Крик прекратился сразу после первого удара боевого топора. Нормандские воины на виду у алансонцев отрубили пленным сначала руки, потом ноги, потом головы – горожане замерли: среди погибших были их друзья, родственники. Нормандцы с показным равнодушием перебросили части кровавых тел через стену.
– А теперь – на штурм! Я приказываю штурмовать Алансон! – крикнул Вильгельм.
Полководцем он был хорошим, прекрасно чувствовал психологию сражавшегося люда, мог с точностью до секунды угадать настроение своих и чужих воинов и в нужный момент заставить нормандцев сделать сверхусилие, без которого не возможна ни одна великая победа.
Великой победой штурм Алансона не назовешь, хотя с точки зрения «исполнительского искусства» атакующие все сделали безупречно. С какой-то одержимостью рванулись они к стенам с лестницами в руках, к воротам и взяли город. Им даже удалось разрушить ворота, хотя еще пару часов назад они казались атакующим прочными, как гранитная стена.
Алансон был взят. Оба шутника погибли в бою. И хорошо, что погибли. Гнев Вильгельма готовил им страшную казнь, хотя… он, если уж по справедливости, должен был благодарить их за неожиданную помощь.
– Так будет всегда!! – прорычал дюк Нормандии, не в состоянии справиться со своим гневом. – И со всеми!
Он очень хотел есть. Это обстоятельство сыграло исключительную роль для местных жителей: после сытного обеда Вильгельм успокоился, расхотелось ему отрубать руки-ноги у алансонцев. К вечеру гнев совсем прошел. Герцог забыл о кожах, о делах, о времени. Он веселился по случаю победы. И рыцари его, и слуги веселились. А где-то за городом робко стучали лопаты в руках алансонцев, копавших могилы.
…Генрих I веселился все реже. Время мешало ему, оно становилось его главным противником.
До разговора с Ланфранком Вильгельм о времени вообще не думал. Слишком молод был, слишком уверен в себе. Но после того как учитель из Бека, обрадовав его доброй вестью, удалился в монастырь, Вильгельм вдруг сделал для себя небольшое открытие: время-то – есть, оно не стоит на месте, с ним тоже нужно считаться, оно – вполне может быть! – является его самым грозным противником.
Вот Матильда Фландрская. Он увидел ее давным-давно, когда уже уверено сидел на коне, но еще не мог крепко держать в руке тяжелый рыцарский меч. Маленькая девочка с удивленными большими глазами. И только лишь.
Через два месяца он познакомился с сыном Этельреда Эдуардом, которому было в то время около сорока. Несмотря на разницу в годах, эти два совершенно разных по внутреннему складу человека сблизились. Эдуард, мягкий, казалось, даже равнодушный к мирским проблемам, больше походил на священника, чем на наследника богатой державы. Вильгельм, стремительный в движениях, резкий на слово, не по годам сильный, чем-то мог напоминать юного Македонянина. Но – удивительно! – Эдуард и Вильгельм любили послушать друг друга. Часто в то спокойное, доброе лето уходили они на берег небыстрой реки, садились на траву и, вытянув ноги вниз по склону, долго говорили о своих проблемах, смотрели на воду с медленно меняющейся тенью от старой, разбитой молнией ивы, на мальчишек-рыбаков, на крестьян, бродивших туда-сюда – к селению своему на противоположном берегу и оттуда по дороге в лес. Мирное было лето. Беззаботное для двух людей, оказавшихся по воле судьбы не у дел: один по возрасту, другой по случаю. Впрочем, Эдуард и не стремился подгонять этот случай и становиться королем Англии. Он часто говорил, что мечтает о другой жизни. Вильгельм удивлялся, не понимал его, но верил.
В один из таких дней, сидя бок о бок спинами к солнцу, они разговорились.
– Хорошо здесь! – задумчиво произнес Эдуард. – Никаких престолов не надо.
– А я делаю только то, что мне надо! – взорвался герцог, поторопился, впрочем, прекрасно зная, о чем будет говорить его собеседник. – Я бы и от трона не отказался. Разве плохо быть королем, скажи?
– В жизни много других, не менее интересных дел, – грустно улыбнулся сын Этельреда.
– У каждого свои дела, – бодрый голос упрямого герцога, казалось, должен взбудоражить любого, но претендент на английский престол оставался спокойным и задумчивым.
– Престол это не дело, а обязанность, – сказал он.
– А я бы и от обязанности не отказался! Зачем? – крикнул громко Вильгельм, и даже мальчишки на берегу дрогнули: не пугай рыбу, крикун!
– Вот стану королем и назначу тебя престолонаследником, чтобы в следующий раз так не говорил!
– И назначай. Думаешь я испугаюсь, думаешь не захочу, откажусь?
– Нет, не думаю, – Эдуард вздохнул, качнул головой, поднялся. – Обедать пора.
Приятный для Вильгельма разговор прервался. По пути в замок он пытался возобновить его, но Эдуард очень спокойно переводил ручей беседы в нужное ему русло, раздражая этим юношу. У входа в замок сын Этельреда словно бы невзначай произнес:
– Очень красивая девочка Матильда Фландрская. – И точно так же – будто бы невзначай – спросил у спутника своего: – Ведь она красива?
– Совсем она девчонка! – буркнул герцог, не желая говорить на ненужные для него темы.
– Этот изъян быстро проходит, – Эдуард, хоть и мягкий был человек, мог держать любого собеседника в приятной ему теме. – Фигурка стройная, через год-другой такой прелестной девушкой станет! Потомок Карла Великого и короля Альфреда.
Эдуард осекся, понял, что сказал лишнее. Вильгельм насупился, буркнул по-мальчишески непримиримо:
– Девчонка она, и все.
Через два года – Эдуард уже стал королем Англии – дюк Нормандский уже одержал свою первую победу, правда, в небольшом сражении. Матильда Фландрская, естественно, с родителями, прибыла на званый пир к королю Франции.
Вильгельм увидел ее, вспомнил слова Эдуарда, почувствовал робкое желание сказать что-то Матильде, но подойти к ней сам не смог, хотя раньше подходил смело, ни о чем не думая. Такого состояния души юный победитель еще не испытывал, это его злило. Девчонка! Ничего особенного! Ни меча у нее нет в руках, ни секиры. Да и родители – хоть и славных родов потомки, но такие бедные, что это бросилось в глаза даже дюку Нормандии: дочь они нарядили, а сами выглядели слишком просто для пира в замке французского короля, хотя гордости своей при этом не теряли. Вильгельм злился на себя самого, хотел встать из-за стола, длинного, как меч, покинуть пир, вскочить на рослого гасконца и ускакать в Руан, чтобы в быстрой скачке под свист осеннего ветра сбросить с души эту противную робость, это ненавистное Вильгельму чувство неловкости. В Руане он никогда еще не испытывал такое чувство.
Он встал и, стараясь не привлекать к себе внимания, пошел слишком уж осторожно для его быстрой натуры к двери. Генрих возник перед ним так неожиданно, что юноша, ростом уже опередивший своего доброго опекуна, вздрогнул:
– Пойдем, я тебя представлю Матильде и ее родителям, – сказал король.
– Зачем? – спросил Вильгельм, удивился («Неужели он забыл, что еще два года назад он сам же меня знакомил с ними?!»), но сказать об этом не решился или не успел.
Матильда посмотрела на него с улыбкой, что-то шепнула матери, гордой, не злобной на вид. Второе знакомство состоялось.
– Как ты вырос, Вильгельм! – воскликнула мать Матильды.
Потом был какой-то разговор между дюком Нормандии и графом Фландрии, потом куда-то исчез король, осталась одна Матильда, затем их окружили дети – робость угасла, затаилась где-то в глубине души, но точно так же угасла, затаилась, спряталась где-то уверенность шестнадцатилетнего победителя и его гордость: «Я делаю всегда то, что мне надо».
Дюк Нормандии стоял в окружении детей и не мог оторваться от них, маленьких, шумных, болтающих наперебой о чем-то с Матильдой. Отойти бы да… Генрих I и в этот раз выручил его, взял за локоть, повел из замка во двор, где готовились к состязанию рыцари.
– Она мила, эта девочка! – сказал король и с глупой ухмылкой добавил: – Потомок Карла Великого и Альфреда, какая кровь!
– Люди Севера били этих потомков и будут бить! Подгнила кровь, – резанул Вильгельм, не сдержался, надоело ему томить в себе злость.
Генрих I вздрогнул от неожиданности, остановился, не зная, как ответить на эту – нет, не мальчишескую, но именно потомственную – нормандскую злость, промолчал, пошел дальше.
Вильгельму понравилась робкая реакция короля Франции. Отношения с ним у юного герцога внешне оставались добрыми еще несколько лет, но оба они понимали, что разрыв неизбежен. Победы в мелких стычках и крупных сражениях – их у Вильгельма становилось все больше – укрепляли в нем те черты характера, воли и ума, которые делают любую личность либо неуправляемой в поступках и в желаниях (такие люди обычно срываются в пропасть, гибнут вместе со своими желаниями), либо в меру уверенной в себе и в своих возможностях и потому очень опасной.
Гораздо чаще, однако, удачи разжигают аппетит, повышают самомнение, и личность, даже самая выдающаяся, теряет способность оценивать себя, и тем самым дает шанс судьбе играть с собой в страшную игру – в игру случаев. В молодости эта азартная игра затягивает так, что даже самые осторожные забывают обо всем: играют, дерутся, побеждают. Вильгельм играл по-крупному, положение обязывало, предки, далекие и близкие.
Прошло несколько лет.
Дюк Нормандии окончательно разорвал отношения со своим опекуном, несколько раз бил войско короля. Что-то было в этом резком возвышении Вильгельма неотвратное, неподвластное воле Генриха I.
Отношения с королем Англии между тем складывались у Вильгельма более, чем теплые. В своей внутренней политике Эдуард делал ставку на нормандцев, которые к 1051 году заняли, практически, все ключевые позиции в государстве.
Поездка дюка Нормандии в Англию убедила всех в том, что отношения между Вильгельмом и Эдуардом улучшаются. Друзья порадовались этому, враги испугались: что даст этот союз Европе? (О старом разговоре юного Вильгельма и Эдуарда, еще не короля, никто не знал. Даже те, кто сопровождал в тот летний ясный день двух друзей на прогулке.)
Возвращаясь домой, дюк Нормандии выглядел довольным и гордым. Мало кто из приближенных догадывался о том, что творилось в душе у Вильгельма, обласканного королем, который щедро наградил гостя и всю его свиту. Догадался об этом лишь один человек – Ланфранк. Он – первый и единственный человек в Западной Европе – понял все тайные мысли сына Роберта Дьявола, понял все его мечты.
Но мечты – это еще не планы, это – нечто неконкретное, размытое воображением. Человек меры, Ланфранк не был человеком действия, конкретного дела, которое часто требует от любой личности огромных физических, душевных и умственных затрат. С умом у приора было все в порядке. Но самолично отдавать жестокие приказы он бы не смог. Страшно, мучительно страшно для людей хрупкой душевной организации отдавать приказы, скажем, четвертовать человека, крикнувшего: «Кожа! Кожа!» Это нужно сделать – обязательно нужно четвертовать или придумать еще что-нибудь пострашнее, бесчеловечнее. Нужно! Но для подобных приказов Ланфранки не годятся. Они нужны для другой работы.
Но не испугалась: Роберт смотрел на подругу ее, дочь кожевника из Фалеза, где все полоскальщицы жили.
– Как зовут тебя? – спросил Дьявол громче, обращаясь уже к дочери кожевника.
– Арлета, – девушка спокойно взглянула в лицо Роберта.
– Я найду тебя! – крикнул дюк Нормандии, пришпорил коня, и всадники поскакали своей дорогой.
После такого приключения вода вдруг резко похолодела, у всех полоскальщиц заныли поясницы, руки устали ворочать белье по воде, и выжимать его устали руки. И солнце стало вдруг жечь глаза. Но белье отполоскать нужно было, и они полоскали.
Пришли девушки домой в Фалез. Арлета все рассказала отцу, кожевенных дел большому мастеру. Тот брови нахмурил, работу отложил, задумался. Что затеял Дьявол, зачем нужна ему Арлета, дочь его, почти уже сосватанная за парня из соседнего селения? Или мало у Дьявола девок? Долго думал отец, переживал, до вечера. Вечером прискакал в Фалез человек из Руана, сказал без лишних слов:
– Дюк Нормандии хочет взять Арлету во дворец. Она будет его женой.
– У него есть семья! – возмутился кожевенных дел большой мастер, человек невоенного нрава, но очень сильный.
Всадник из Руана понял его состояние и спокойно сказал:
– За ответом приеду на третий день.
И ускакал.
Отложил отец кожи свои, всю ночь молчал, день молчал – переживал. Одна у него дочь была и два сына, совсем еще малые дети. Отказать он хотел Дьяволу, жаль ему было дочь свою отдавать на поругание, но знал о герцоге всё и боялся. Мести дьявольской боялся. Нависла беда над домом кожевника. Еще ночь думал он, переживал, и еще день. А когда солнце вниз покатилось к земле, к лесу, вышел он из дома и отправился вслед за солнцем – в лес. Там, в ските, Богу молился уже несколько лет его старший брат, мудрый человек, спокойный: неспокойные люди к Богу не идут, у них в миру дел много.
Брат выслушал его, не удивился, будто заранее знал, с каким делом пожаловал к нему родственник. Без важного дела не стал бы тот отрываться от своих кож.
– Что скажешь, брат? – спросил отец Арлеты, по-женски теребя у груди пальцы свои крепкие, кожу привыкшие мять. Мяли они теперь кожу рук, осторожно, словно бы прислушиваясь к тому, что скажет отшельник.
– Надо отдать Арлету в замок дюка, – грустно, но твердо молвил старший брат. – Так надо.
И пошел кожемяка из Фалеза в дом свой. Сильный человек. Тяжело шел он, под ноги смотрел, глаза поднять не решался – стыдно ему было. За всех стыдно. За брата своего. За себя. За сельчан. За Роберта – ну, это в последнюю очередь. И за дочь ему было стыдно почему-то.
Домой он вернулся поздним вечером. Дети все спали. Жена не спала. Он успокоил ее: «Надо отдать Арлету. Так он сказал. Он – знает». Жена, услышав это, быстро уснула. Так быстро, что он не поверил. Потом поверил. Но уснуть не смог до утра. Стыдно было.
Еще несколько месяцев переживал кожевенных дел мастер из Фалеза, плохо спал, душу отводил только на работе, на кожах своих, благо заказов в то лето было много. Когда дело к зиме пошло, успокаиваться стал сильный человек, отец Арлеты, удивляясь и частенько похаживая к брату своему в скит.
– Разве такое может быть? – спрашивал он отшельника, а тот все тем же ровным голосом отвечал, не кривя душой:
– На все воля Божья.
Бог велик и всемогущ – это истинно. Он сотворил все на земле, Он дал людям право любить. Высочайшее благо получил в дар от Бога дюк Роберт, распорядился им как истинный рыцарь. Он любил свою полоскальщицу белья, стремился к ней в любую свободную минуту, попадал в ее объятья, мгновенно менялся до неузнаваемости даже внешне, превращаясь из Дьявола в обыкновенного, но очень сильно влюбленного человека. Роберт распорядился даром Бога как нежное дитя, и, как впечатлительный ребенок, познав счастье любви, возмечтал. О чем мечтал он, все друзья его и враги узнают чуть позже.
Нормандия вела жестокую войну с Бретанью, помогала Франции. В самой области пылала неутихающая распря. Дел у герцога было много. В делах военных и государственных он оставался самим собой, меняясь лишь в объятиях жены. Она родила ему сына Вильгельма, Роберт радовался этому, как никогда в жизни не радовался. Дюк Нормандии не думал о том, что еще до рождения к сыну его прилипнут навечно постыдные для человека разумного клички: Незаконнорожденный, Побочный, не хотел знать о том, как тяжко будет Вильгельму, какие душевные муки испытает сын, сколько бед сотворит, пытаясь отогнать от себя эти глупые, мерзкие слова… Зачем думать об этом? Мир так прекрасен! Жена любимая родила ему крепкого сына! Сын родился, сын! Кровь от крови Роберта, потомка славного Роллона!
Вильгельм рос, заботливо опекаемый отцом. В семь лет, на диво крепкий, мальчик проявил способности к учебе, потянулся к знаниям. Любил коней, военные упражнения. Все давалось ему легко. До семи лет. До семи лет его никто ни разу не назвал Незаконнорожденным.
Когда мальчику исполнилось семь лет, отец его, Роберт Дьявол, всех поразил. Даже Арлету. Однажды вечером он сказал, что по весне отправится пешком в Иерусалим для искупления грехов своих. Бог дал ему право стать Дьяволом. Бог дал ему право любить. Бог дал ему право искупить грехи свои. Он решил воспользоваться этим правом. Для друзей и соратников это решение прозвучало приговором. Роберт своей неукротимой волей добился мира в Нормандии, хрупкого мира.
– Нам будет плохо без предводителя! – сказали они ему.
– Я оставлю предводителя, – ответил упрямый Роберт. – Вильгельм, мой сын с левой руки, достоин быть дюком. Он им и будет. Я назначаю его наследником и отдаю ему всю Нормандию. Поклянитесь ему в верности!
Нормандская знать исполнила волю Роберта Дьявола беспрекословно. Соратники дюка молча подошли к Вильгельму, дали ему клятву, целовали его руки. Герцог отправился в Иерусалим. Верил ли он, что Бог простит ему грехи? А разве это главное для человека, искренно желающего покаяться? Нет. Главное – покаяться. А там – как решит Господь Бог. В рай дорогу знает только он. Покаяние – это не входной билет в рай. Это всего лишь чистосердечное признание того, что вход в рай тебе закрыт. Признался самому себе и Богу, покаялся и жди, молчи. Жди и не проси – жди. Если ты покаялся чистосердечно.
Возвращаясь из Иерусалима, Роберт Дьявол, покаявшийся, заболел и умер. Так порешил Господь. Куда Он направил покаявшегося Роберта Дьявола, известно лишь одному Ему, но перед смертью Роберт был на удивление спокоен, лик его предсмертный, казалось, ничто не омрачает: даже отложенная навечно встреча с любимой Арлетой.
Вильгельм находился в это время у французского короля, которого Роберт перед тем, как отправиться в Иерусалим, просил принять сына, воспитать его. То не было опекунством в полном смысле слова, но Генрих I, король Франции, делал все, чтобы мальчик развивался так, как хотелось того отцу, встал на защиту интересов юного дюка, против которого, сразу после смерти отца, выступили многие из тех, кто с подобострастием трусливых людишек дали клятву мальчику, целовали его руку.
И в это же время Вильгельм впервые услышал слово Незаконнорожденный. (Еще через несколько лет он услышит и другое слово – Побочный.) Он возненавидел и эти слова, и тех, кто их произносит. Даже шепотом. С семи лет он слышал неслышный шепот ехидных, гордых, злых людей, сам злился, удивляясь при этом: как может что-то под всевидящим оком Бога родиться незаконно? Бог же всему закон, Он не допустил бы незаконного! Удивление вскоре сменилось нарастающим в душе гневом. Гнев и ненависть крепли в неробкой душе. Вильгельм рано повзрослел – дети в беде взрослеют быстро, – рано возлюбил волю, захотел вырваться из королевского дворца. Но разве ему там было плохо?! Генрих I старался удовлетворить все его желания. Когда Вильгельм подрос, король Франции, поощряя его любовь к лошадям, выписывал ему из Гасконьи, Оверни и из Испании прекрасных коней… Много хорошего делал для юного герцога Генрих I, но ведь не бескорыстно! Какой монарх Франции не мечтал покорить своевольную Нормандию?! Вильгельм не обвинял Генриха I, он ждал, когда можно будет вырваться из королевского дворца.
В 14 лет Вильгельм уверено сидел на коне, но меч рыцарский долго удерживать еще не мог. В 16 лет герцог впервые повел собственное войско верных клятве рыцарей в бой. Нормандцы назвали тот день праздником.
Им нужен был вождь. Они его получили. Вильгельм уже в первом бою проявил себя как бесстрашный боец и военачальник. И в том же бою юный дюк показал всем, что в войну он не играет, с врагами будет вести беспощадную борьбу. Вильгельм показал любителям давать людям прозвища, что терпеть насмешки от кого бы то ни было он не намерен. На допросе старый воин, гордый рыцарь, вассал графа, нарушившего клятву, данную при Роберте, бросил вполне осознанно, со спесью, взращенной несколькими поколениями:
– Роберт Дьявол вынудил моего сюзерена дать клятву Незаконнорожденному. Она незаконна.
Герцог покраснел, махнул в бессилии рукой, но справился с собой и крикнул неокрепшим еще, но властным голосом:
– Вырвать ему язык! Я приказываю вырвать говоруну его мерзкий язык!!
Страшный был приказ. Воины, стоявшие рядом, однако, не сомневались ни секунды. Три бойцы подскочили к несчастному и на глазах у всех, своих и чужих, выполнили приказ. Вильгельм, играя желваками, спокойно смотрел на жестокое действо. Около двух десятков пленных, связанных, окруженных копьеносцами, шелохнулись было, но вмиг остыли. Копья острые остудили их. И спокойный лик Вильгельма. Рыцарь корчился на траве от боли, густая кровь заливала грудь его, пачкала траву. Палачи, сделав свое дело, вымыли в ручье руки. Дюк глянул на пленных, будто желая спросить у них: «Не хочет ли кто-нибудь поговорить на эту тему?» Пленные в тревоге опустили глаза. Рыцарь пытался подняться на ноги, не смог, завалился на грязную траву, тяжело содрогаясь всем телом.
Слух о суровой расправе разнесся по городам и селениям Нормандии, обретшей после смерти Роберта Дьявола сильного вождя. Кого-то это известие порадовало, кого-то напугало. Кто-то не покорился Вильгельму, продолжая борьбу с ним. Трудно бы пришлось юному дюку, если бы его не поддержал король Франции.
В 1047 году в Нормандии вспыхнуло восстание. Генрих I с крупным войском отправился в поход и близ города Валь-эс-Дюн вступил в сражение с баронами, выступившими против Вильгельма. Король сражался, не щадя себя, не покинул боя, даже получив ранение, водил рыцарей в атаки, одержал прекрасную победу. Нормандцы прославили подвиг короля в песнях, но уже через несколько лет возмужавший Вильгельм стал в открытую проявлять строптивость, проводить самостоятельную политику, независимую от французского двора.
В эти годы Генрих I решил жениться во второй раз. Первая супруга не дала Франции наследника, это огорчало короля. В Париж после долгого утомительного путешествия по опасным дорогам Европы прибыла удивительной красоты Анна, дочь конунга русов Ярицлейва. Она поразила всех статью, умом, обходительностью и понравилась многим во Франции. Не понравилась она Вильгельму. На пиру он услышал слово «побочный» и возненавидел эту законнорожденную царевну, прибывшую в Западную Европу рожать законнорожденных наследников французского престола.
Генрих I в выборе второй жены угадал: она родила один за одним трех сыновей, и душа у монарха успокоилась. Он выполнил свой долг перед страной и перед своими предками, продолжив нить династии. Конечно же, Анна была нужна ему не только как производительница будущих королей, но и как дочь повелителя огромной богатой державы на востоке Европы. Генрих I владел в те годы небольшой территорией, окруженной со всех сторон врагами, с которыми приходилось вести бесконечные войны. Средств для этого у него не хватало. Он надеялся на помощь Ярицлейва. (Между прочим, еще и поэтому мог ненавидеть Анну Вильгельм, опасавшийся усиления Франции.) Но князя русов Мудрым прозвали не зря. Разбазаривать деньги на всех своих зятьев он не хотел и не мог: своих забот было много, к тому же переправить какую-либо помощь из Киева в Париж по дорогам Европы середины XI века не представлялось возможным из-за огромного количества мелких и крупных разбойничьих банд, шнырявших по лесным дорогам континента.
Эти надежды Генриха I не сбылись.
Вскоре после рождения первого сына Филиппа отношения между королем Франции и дюком Нормандии резко ухудшились. Опекун поддержал вассалов Вильгельма, поднявших против сына Роберта очередное восстание, осадил город Сен-Обен. Вильгельм, не дожидаясь печальной развязки, напал на своего благодетеля и разгромил его войско в пух и прах. Генрих I чудом уцелел, вернулся в Париж. Неудача шокировала его, и, как часто бывает в подобных случаях, подняли головы феодалы внутри самой Франции. Тяжелые времена наступили для короля.
Вильгельму тоже приходилось воевать постоянно, время у них было одно и тоже – XI век, хотя и не общее. Молодой дюк с дерзостью озленного льва бросался на врагов, отвоевывал у них жизненное пространство, не замечая при этом времени, не обращая внимания на быстрый лет дней, месяцев. Его в те годы волновало другое, злило другое… Он подошел к Алансону, пытался сходу штурмовать крепость. Жители и воины города хорошо подготовились к обороне, первый натиск врага отбили дружно. Раздраженный дюк стал готовиться к осаде. Алансонцы, поглядывая со стен на воинов противника, на нервного Вильгельма, решили подерзить, уверенные в своей победе.
Два веселых алансонца забрались по лестнице на стену, встали, освещенные ранним солнцем, в гордых позах, вытянули вперед руки с драными кусками старой кожи и завопили, что есть силы:
– Кожа! Кожа!
Вильгельм вздрогнул, услышав визгливые голоса, посмотрел на стену Алансона.
– Кожа! Рожа! Рожа!! – кричали два весельчака, ветер коверкал их слова, теребил драные куски кожи.
Вильгельм мучительно скривил лицо:
– Я вам покажу кожу, – прошипел он, развернулся, подошел к воинам и, едва сдерживая себя от крика, отдал приказ.
Воины привыкли к подобным приказам, ничего нового в них не было. Они выхватили из толпы несколько пленных, подвели их к тому месту, где бесились на стене два алансонца, где собралась к тому времени толпа жителей.
– Рожа! Кожа! – кричали весельчаки.
Крик прекратился сразу после первого удара боевого топора. Нормандские воины на виду у алансонцев отрубили пленным сначала руки, потом ноги, потом головы – горожане замерли: среди погибших были их друзья, родственники. Нормандцы с показным равнодушием перебросили части кровавых тел через стену.
– А теперь – на штурм! Я приказываю штурмовать Алансон! – крикнул Вильгельм.
Полководцем он был хорошим, прекрасно чувствовал психологию сражавшегося люда, мог с точностью до секунды угадать настроение своих и чужих воинов и в нужный момент заставить нормандцев сделать сверхусилие, без которого не возможна ни одна великая победа.
Великой победой штурм Алансона не назовешь, хотя с точки зрения «исполнительского искусства» атакующие все сделали безупречно. С какой-то одержимостью рванулись они к стенам с лестницами в руках, к воротам и взяли город. Им даже удалось разрушить ворота, хотя еще пару часов назад они казались атакующим прочными, как гранитная стена.
Алансон был взят. Оба шутника погибли в бою. И хорошо, что погибли. Гнев Вильгельма готовил им страшную казнь, хотя… он, если уж по справедливости, должен был благодарить их за неожиданную помощь.
– Так будет всегда!! – прорычал дюк Нормандии, не в состоянии справиться со своим гневом. – И со всеми!
Он очень хотел есть. Это обстоятельство сыграло исключительную роль для местных жителей: после сытного обеда Вильгельм успокоился, расхотелось ему отрубать руки-ноги у алансонцев. К вечеру гнев совсем прошел. Герцог забыл о кожах, о делах, о времени. Он веселился по случаю победы. И рыцари его, и слуги веселились. А где-то за городом робко стучали лопаты в руках алансонцев, копавших могилы.
…Генрих I веселился все реже. Время мешало ему, оно становилось его главным противником.
До разговора с Ланфранком Вильгельм о времени вообще не думал. Слишком молод был, слишком уверен в себе. Но после того как учитель из Бека, обрадовав его доброй вестью, удалился в монастырь, Вильгельм вдруг сделал для себя небольшое открытие: время-то – есть, оно не стоит на месте, с ним тоже нужно считаться, оно – вполне может быть! – является его самым грозным противником.
Вот Матильда Фландрская. Он увидел ее давным-давно, когда уже уверено сидел на коне, но еще не мог крепко держать в руке тяжелый рыцарский меч. Маленькая девочка с удивленными большими глазами. И только лишь.
Через два месяца он познакомился с сыном Этельреда Эдуардом, которому было в то время около сорока. Несмотря на разницу в годах, эти два совершенно разных по внутреннему складу человека сблизились. Эдуард, мягкий, казалось, даже равнодушный к мирским проблемам, больше походил на священника, чем на наследника богатой державы. Вильгельм, стремительный в движениях, резкий на слово, не по годам сильный, чем-то мог напоминать юного Македонянина. Но – удивительно! – Эдуард и Вильгельм любили послушать друг друга. Часто в то спокойное, доброе лето уходили они на берег небыстрой реки, садились на траву и, вытянув ноги вниз по склону, долго говорили о своих проблемах, смотрели на воду с медленно меняющейся тенью от старой, разбитой молнией ивы, на мальчишек-рыбаков, на крестьян, бродивших туда-сюда – к селению своему на противоположном берегу и оттуда по дороге в лес. Мирное было лето. Беззаботное для двух людей, оказавшихся по воле судьбы не у дел: один по возрасту, другой по случаю. Впрочем, Эдуард и не стремился подгонять этот случай и становиться королем Англии. Он часто говорил, что мечтает о другой жизни. Вильгельм удивлялся, не понимал его, но верил.
В один из таких дней, сидя бок о бок спинами к солнцу, они разговорились.
– Хорошо здесь! – задумчиво произнес Эдуард. – Никаких престолов не надо.
– А я делаю только то, что мне надо! – взорвался герцог, поторопился, впрочем, прекрасно зная, о чем будет говорить его собеседник. – Я бы и от трона не отказался. Разве плохо быть королем, скажи?
– В жизни много других, не менее интересных дел, – грустно улыбнулся сын Этельреда.
– У каждого свои дела, – бодрый голос упрямого герцога, казалось, должен взбудоражить любого, но претендент на английский престол оставался спокойным и задумчивым.
– Престол это не дело, а обязанность, – сказал он.
– А я бы и от обязанности не отказался! Зачем? – крикнул громко Вильгельм, и даже мальчишки на берегу дрогнули: не пугай рыбу, крикун!
– Вот стану королем и назначу тебя престолонаследником, чтобы в следующий раз так не говорил!
– И назначай. Думаешь я испугаюсь, думаешь не захочу, откажусь?
– Нет, не думаю, – Эдуард вздохнул, качнул головой, поднялся. – Обедать пора.
Приятный для Вильгельма разговор прервался. По пути в замок он пытался возобновить его, но Эдуард очень спокойно переводил ручей беседы в нужное ему русло, раздражая этим юношу. У входа в замок сын Этельреда словно бы невзначай произнес:
– Очень красивая девочка Матильда Фландрская. – И точно так же – будто бы невзначай – спросил у спутника своего: – Ведь она красива?
– Совсем она девчонка! – буркнул герцог, не желая говорить на ненужные для него темы.
– Этот изъян быстро проходит, – Эдуард, хоть и мягкий был человек, мог держать любого собеседника в приятной ему теме. – Фигурка стройная, через год-другой такой прелестной девушкой станет! Потомок Карла Великого и короля Альфреда.
Эдуард осекся, понял, что сказал лишнее. Вильгельм насупился, буркнул по-мальчишески непримиримо:
– Девчонка она, и все.
Через два года – Эдуард уже стал королем Англии – дюк Нормандский уже одержал свою первую победу, правда, в небольшом сражении. Матильда Фландрская, естественно, с родителями, прибыла на званый пир к королю Франции.
Вильгельм увидел ее, вспомнил слова Эдуарда, почувствовал робкое желание сказать что-то Матильде, но подойти к ней сам не смог, хотя раньше подходил смело, ни о чем не думая. Такого состояния души юный победитель еще не испытывал, это его злило. Девчонка! Ничего особенного! Ни меча у нее нет в руках, ни секиры. Да и родители – хоть и славных родов потомки, но такие бедные, что это бросилось в глаза даже дюку Нормандии: дочь они нарядили, а сами выглядели слишком просто для пира в замке французского короля, хотя гордости своей при этом не теряли. Вильгельм злился на себя самого, хотел встать из-за стола, длинного, как меч, покинуть пир, вскочить на рослого гасконца и ускакать в Руан, чтобы в быстрой скачке под свист осеннего ветра сбросить с души эту противную робость, это ненавистное Вильгельму чувство неловкости. В Руане он никогда еще не испытывал такое чувство.
Он встал и, стараясь не привлекать к себе внимания, пошел слишком уж осторожно для его быстрой натуры к двери. Генрих возник перед ним так неожиданно, что юноша, ростом уже опередивший своего доброго опекуна, вздрогнул:
– Пойдем, я тебя представлю Матильде и ее родителям, – сказал король.
– Зачем? – спросил Вильгельм, удивился («Неужели он забыл, что еще два года назад он сам же меня знакомил с ними?!»), но сказать об этом не решился или не успел.
Матильда посмотрела на него с улыбкой, что-то шепнула матери, гордой, не злобной на вид. Второе знакомство состоялось.
– Как ты вырос, Вильгельм! – воскликнула мать Матильды.
Потом был какой-то разговор между дюком Нормандии и графом Фландрии, потом куда-то исчез король, осталась одна Матильда, затем их окружили дети – робость угасла, затаилась где-то в глубине души, но точно так же угасла, затаилась, спряталась где-то уверенность шестнадцатилетнего победителя и его гордость: «Я делаю всегда то, что мне надо».
Дюк Нормандии стоял в окружении детей и не мог оторваться от них, маленьких, шумных, болтающих наперебой о чем-то с Матильдой. Отойти бы да… Генрих I и в этот раз выручил его, взял за локоть, повел из замка во двор, где готовились к состязанию рыцари.
– Она мила, эта девочка! – сказал король и с глупой ухмылкой добавил: – Потомок Карла Великого и Альфреда, какая кровь!
– Люди Севера били этих потомков и будут бить! Подгнила кровь, – резанул Вильгельм, не сдержался, надоело ему томить в себе злость.
Генрих I вздрогнул от неожиданности, остановился, не зная, как ответить на эту – нет, не мальчишескую, но именно потомственную – нормандскую злость, промолчал, пошел дальше.
Вильгельму понравилась робкая реакция короля Франции. Отношения с ним у юного герцога внешне оставались добрыми еще несколько лет, но оба они понимали, что разрыв неизбежен. Победы в мелких стычках и крупных сражениях – их у Вильгельма становилось все больше – укрепляли в нем те черты характера, воли и ума, которые делают любую личность либо неуправляемой в поступках и в желаниях (такие люди обычно срываются в пропасть, гибнут вместе со своими желаниями), либо в меру уверенной в себе и в своих возможностях и потому очень опасной.
Гораздо чаще, однако, удачи разжигают аппетит, повышают самомнение, и личность, даже самая выдающаяся, теряет способность оценивать себя, и тем самым дает шанс судьбе играть с собой в страшную игру – в игру случаев. В молодости эта азартная игра затягивает так, что даже самые осторожные забывают обо всем: играют, дерутся, побеждают. Вильгельм играл по-крупному, положение обязывало, предки, далекие и близкие.
Прошло несколько лет.
Дюк Нормандии окончательно разорвал отношения со своим опекуном, несколько раз бил войско короля. Что-то было в этом резком возвышении Вильгельма неотвратное, неподвластное воле Генриха I.
Отношения с королем Англии между тем складывались у Вильгельма более, чем теплые. В своей внутренней политике Эдуард делал ставку на нормандцев, которые к 1051 году заняли, практически, все ключевые позиции в государстве.
Поездка дюка Нормандии в Англию убедила всех в том, что отношения между Вильгельмом и Эдуардом улучшаются. Друзья порадовались этому, враги испугались: что даст этот союз Европе? (О старом разговоре юного Вильгельма и Эдуарда, еще не короля, никто не знал. Даже те, кто сопровождал в тот летний ясный день двух друзей на прогулке.)
Возвращаясь домой, дюк Нормандии выглядел довольным и гордым. Мало кто из приближенных догадывался о том, что творилось в душе у Вильгельма, обласканного королем, который щедро наградил гостя и всю его свиту. Догадался об этом лишь один человек – Ланфранк. Он – первый и единственный человек в Западной Европе – понял все тайные мысли сына Роберта Дьявола, понял все его мечты.
Но мечты – это еще не планы, это – нечто неконкретное, размытое воображением. Человек меры, Ланфранк не был человеком действия, конкретного дела, которое часто требует от любой личности огромных физических, душевных и умственных затрат. С умом у приора было все в порядке. Но самолично отдавать жестокие приказы он бы не смог. Страшно, мучительно страшно для людей хрупкой душевной организации отдавать приказы, скажем, четвертовать человека, крикнувшего: «Кожа! Кожа!» Это нужно сделать – обязательно нужно четвертовать или придумать еще что-нибудь пострашнее, бесчеловечнее. Нужно! Но для подобных приказов Ланфранки не годятся. Они нужны для другой работы.