Страница:
Универсальные государства, вселенские церкви и героические века, таким образом, встречаются не только в современности, но и в разные периоды человеческой истории. Они навязывают цивилизациям отношения более тесные и более индивидуальные, чем отношения, позволяющие отнести ту или иную цивилизацию к тому или иному виду. Отсюда вытекает вопрос, оправданно ли в таком случае изучать эти исторические феномены просто как побочные продукты разложения одной цивилизации, предполагая при этом, что сама цивилизация – единственная цель исторического исследования, не требующая специального обоснования? Теперь, когда мы обнаружили, что универсальные государства, церкви и героические века не могут быть поняты внутри исторического периода развития единственной цивилизации, мы не должны исследовать их, ограничиваясь собственными характеристиками, полагая, что они общезначимы или по крайней мере достаточны.
Итак, без каких-либо предварительных замечаний мы проанализируем цели универсальных государств, поставив первый вопрос: является ли цель универсального государства целью для себя или же это средство выиграть состязание с другими?
Лучше всего подойти к вопросу, вспомнив некоторые черты универсальных государств, уже рассмотренные нами. Во-первых, универсальное государство возникает после, а не до надлома цивилизаций. Это не лето общества, а бабье лето его – последний всплеск тепла перед сыростью осени и холодом зимы. Во-вторых, универсальное государство – продукт доминирующих меньшинств, то есть тех социальных групп, которые когда-то обладали творческой силой, но затем утратили ее.
Кроме того, универсальные государства обладают еще одной выдающейся чертой – они совпадают с моментом оживления в ритме распада. Именно последняя черта будит фантазию и вызывает благодарность поколений – свидетелей успешного установления универсального государства.
Все это создает общую картину универсального государства, которая на первый взгляд может показаться двусмысленной. Универсальные государства – симптомы социального распада; однако это одновременно попытка взять его под контроль, предотвратить падение в пропасть.
Упорство, с которым универсальные государства, однажды возникнув, борются за свою жизнь, особенно впечатляет картиной финалов. Анализ разнообразных финалов универсальных государств может быть сведен к следующей схеме:
Установлению универсального государства предшествует вторжение чужого общества,в таком случае импульс, зародившийся в социальном теле распадающегося общества и побуждающий его пройти через фазу универсального государства, прежде чем исчезнуть, бывает достаточно силен, чтобы устранить чужеземного агрессора и воспользоваться его институтами и учреждениями.
Местное универсальное государство опрокинуто вторжением чужой цивилизации до исчерпания силы породившего его импульса.Импульс в социальном теле завоеванного распадающегося государства оказывается достаточно сильным, чтобы завершить фазу универсального государства. Иногда удается даже остановить агрессора и использовать его институты вместо разрушенных своих, что позволяет захваченному обществу продлить сроки существования еще на несколько веков, пока оно не обнаружит в себе силы, чтобы изгнать захватчика и установить власть собственного универсального государства. Андское и вавилонское обществ имели схожую судьбу. Андское общество использовало институты испанских представителей западного общества, а вавилонское – ахеменидских представителей сирийского общества и селевкидских представителей эллинистического. Сирийское и индское общества продлили сроки своего существования с помощью восстановления своего первоначального универсального государства.
Местное универсальное государство терпит неудачу, поскольку период оживления завершен.Иногда импульс бывает достаточно сильным, чтобы реставрировать парализованное местное универсальное. государство. Например, эллинистическое, китайское и шумерское государства справились собственными силами, тогда как православно-христианское государство в России – с помощью насильственного внедрения элементов чужой цивилизации.
И наконец, история знает случаи, когда жизнь универсального государства подошла к концу и наступает междуцарствие, а внутренний импульс все еще достаточно силен, чтобы реставрировать умершее универсальное государство. Примером здесь может служить древнеегипетская цивилизация, успешно совершившая свой «посмертный» рывок.
Действительно, и после того, как подошел естественный срок кончины, универсальное государство имеет шанс продолжать свое существование.
Различные финалы универсальных государств свидетельствуют о неистребимом стремлении сохранить жизнь своих институтов. Универсальное государство обнаруживает явную тенденцию выглядеть так, словно именно оно и есть конечная цель существования, тогда как в действительности оно представляет собой фазу в процессе социального распада.
Универсальные государства как цели
Мираж бессмертия
Как мы видели в предыдущей главе, финалы универсальных государств свидетельствуют, что эти учреждения одержимы почти демоническим желанием жить, и если мы попробуем посмотреть на них не глазами сторонних наблюдателей, а как бы изнутри, глазами их собственных граждан, то обнаружим, что и сами граждане искренне желают, чтобы установленный миропорядок был вечным (это желание характерно для граждан универсальных государств, которые устанавливались местными строителями империи, в отличие от универсальных государств, созданных завоевателями). Кроме того, они верят, что бессмертие институтов государства гарантировано. Парадоксальность этой веры подчеркивается тем, что наблюдатель, который может оценить ситуацию со стороны, ясно видит, что универсальное государство находится в состоянии агонии. Тому, кто удален от объекта наблюдения Временем или Пространством, чужое универсальное государство всегда представляется нетворческим и эфемерным. Но почему-то всегда получается так, что сами жители универсального государства неизбежно воспринимают свою страну не как пещеру в мрачной пустыне, а как землю обетованную, как цель исторического прогресса!
Это непонимание столь удивительно, что могло бы быть поставлено под сомнение, если бы не огромное количество свидетельств в пользу того, что, несмотря на всю свою парадоксальность, оно действительно существует, и очень многие становятся жертвами этой странной галлюцинации.
В истории Римской империи, бывшей универсальным государством эллинского общества, мы постоянно встречаемся со всеобщей верой в бессмертие Империи и Города.
Так, в течение ста с лишним лет, прошедших между смертью Августа в 14 г. н.э., и восхождением Пия в 138 г., понятие вечности Рима и Римской империи вынашивалось и насаждалось двумя императорами, бездарность которых привела их к роковому концу. Нерон ввел игры, которые должны были свидетельствовать о вечности империи [589].
Во времена Севера и его мрачных наследников контраст между официально декларируемой вечностью императоров (в это время, время упадка империи, постепенно входит, в употребление обращение к коронованной особе Ваша Вечность) и неустойчивостью их действительного положения производит гнетущее впечатление. Еще более странно, что слово «вечность» становится крылатым (например, вместо Рима поэты употребляют «вечный город») не только по-латыни, но и на греческом, причем перед самым падением Рима. И даже после захвата и разграбления Рима Аларихом еще слышатся речения о вечности этого города.
Возможно, самое странное свидетельство – это слова святого Иеронима о шоке, который он испытал при получении вести о падении Рима, находясь тогда в отдаленном Иерусалиме. Церковь полагается на божественную благодать, и ее не должны интересовать дела земные, тем более она никак не может связывать с ними своих надежд. И все же известие так потрясло Иеронима, что некоторое время он был не в состоянии заниматься богословием. Слова Иеронима пронизаны восхищением Римом, горечью по отношению к его судьбе и возвышенной любовью к городу. По-видимому, все это отражает ту простую истину, что между реальным Иеронимом и будущим христианским святым лежала нравственная пропасть.
Потрясение, которое пережили жители Римской империи в 410 г., в определенной степени может быть сопоставлено с шоком, потрясшим жителей Арабского халифата в 1258 г., когда он был завоеван монголами. Римский мир содрогнулся от Палестины до Галлии, арабский – от Ферганы до Андалузии.
Сила психологического стресса в данном случае была даже еще более впечатляющей, чем в римском случае, ибо к тому времени, когда халифату Аббасидов был нанесен решающий удар, его суверенитет уже три или четыре века был эфемерным.
Аббасиды господствовали над большей частью своих огромных территорий скорее номинально, чем реально. Однако все эти годы население халифата только крепило свою веру в бессмертие существующего порядка. Самое удивительное, что универсальное государство до такой степени глубоко воздействует на воображение, что даже среди представителей пролетариата – как внутреннего, так и внешнего – бытует мнение, что, разрушая халифат, они производят какое-то в высшей степени нечестивое действие.
О силе воздействия этой широко распространенной и уходящей в глубь веков галлюцинации начинают затем задумываться последователи опрокинуцой власти, поскольку в их руках сосредоточивается все уцелевшее наследство. Попытка освоить это наследство обычно выражается в претензиях варвара хвастливо присвоить себе титул правителя уже ушедшего универсального государства.
Вера в бессмертие универсальных государств, которая опирается на их способность удерживать статус раздающих наследство и после того, как уже утрачены какие-либо на то реальные основания (а иногда даже после того, как они практически перестали существовать), может быть проиллюстрирована целым рядом исторических примеров.
Так, правительство маньчжурской ветви дальневосточного универсального государства свято верило в то, что все суверены во всех частях мира, с которыми Поднебесная вступала в дипломатические контакты, получали свои титулы, как и они, в Пекине.
В период упадка Оттоманской империи, в критические времена между катастрофическим окончанием русско-турецкой войны 1768-1774 гг. и кончиной султана Махмуда II, на исторической сцене появился ряд честолюбивых военачальников, готовых присвоить себе титулы владык государств-последователей, но действовавших от имени падишаха, хотя и исключительно в своих собственных интересах.
Даже когда империя, склонная считать себя владычицей двух континентов и двух морей, превратилась в «больного человека» [прим121], стереотип не изменился. По модели дунайских княжеств, государства-последователи подчинялись падишаху [прим122].
Успех Оттоманской и Маньчжурской империй в сохранении, несмотря на упадок, монополии на право считаться оплотом и источником законности не был, однако, столь замечательным, как дипломатико-психологический tour de forceМогольской империи; ибо могольская династия Тимуридов продолжала сохранять свою роль, находясь в тени держав, и в отличие от правителей Оттоманской и Маньчжурской империй последний из Великих Моголов не дожил до столь печального конца, как они [590].
Еще более примечательным свидетельством устойчивости веры в бессмертие универсальных государств является парадоксальная практика эвокации их призраков потомками. Багдадский халифат Аббасидов был воскрешен в Каире, дух Римской империи присутствовал в двух соперничающих державах: Священной Римской империи Запада и Восточной Римской империи православного христианства; империя династий Цзинь и Хань возродилась в виде Сун и Тан дальневосточного общества в Китае [591]. Подобные призраки универсальных государств представляют собой явные продукты исторического контакта между цивилизациями во Времени, когда мертвая цивилизация и живая связаны между собой сыновне-отеческим родством.
Четыре названных представителя данного феномена различаются как временем эвокации, так и своими историческими судьбами в целом. Так, дальневосточные империи и Священная Римская империя были эвоцированы спустя более чем четыреста лет после фактического разрушения универсального государства, чей дух они призваны были воплотить. Восточная Римская империя благодаря стараниям Льва Исаврийца имела интервал в полтора века, а халифат Аббасидов был возрожден в Каире менее чем через три с половиной года после гибели халифата в Багдаде.
Посещение Каира и Стамбула призраком Халифата. Мамлюки быстро вдохнули жизнь в аббасидского беженца в Каире, так как, завладев наследством Айюбидов и столкнувшись с проблемой распределения его между рабами, они вынуждены были заботиться о процедуре легитимации, подобно своим современникам – «рабским царям» Дели. Мамлюкские султаны и их подданные, по всей видимости, относились к халифам с нескрываемым презрением, как к марионеткам. Расстояние, однако, позволяло сохранять последним некоторое достоинство. Мусульманские правители в Индостане использовали аббасидских халифов Каира, подобно тому как их предшественники воспользовались последним аббасидским халифом в Багдаде.
Преемник Баязида [592]Селим I не чувствовал нужды легитимизации и не домогался титула последнего мамлюкского султана Туман-бея. Новое поколение фактических правителей молодого иранского мусульманского мира превыше всего ценило родство с Чингисханом по крови, считая при этом, что сила их собственной десницы является единственным их прибежищем. В столь революционных обстоятельствах сохранение теней аббасидских халифов в Каире и обращение к их авторитетам представляли собой не просто попытки вчерашних варваров усвоить вековые традиции, но и поиски экуменической власти. Подобный стиль был принят уже Баязидом I.
При таких обстоятельствах история халифата должна была закончиться со смертью последнего каирского халифа, то есть в 1543 г. Однако этого не произошло. Османы долго не вспоминали о халифате, но в период своего упадка они вновь вспомнили о нем.
Подписание в 1774 г. Кючук-Кайнарджийского мирного договора с русскими открыло новый этап. А с установлением в 1876 г. власти Абдул-Хамида II (1876-1909) [593]оттоманский халифат превратился в заметный фактор международных отношений. Это изменение явилось следствием трех процессов: во-первых, постоянного перехода бывших оттоманских провинций, в том числе и с мусульманским населением, под власть западных правительств; во-вторых, последовательного исчезновения всех суверенных, независимых суннитских держав, за исключением самой Оттоманской империи, и, в-третьих, постепенного формирования в исламском обществе нового чувства солидарности, что в свою очередь было естественной и наиболее неизбежной реакцией на первые два процесса. В результате возродился интерес к халифату, хотя институт этот уже давно принадлежал времени и в нем устарело все, кроме имени.
Непонимание этих процессов берет свое начало в неправильном истолковании как истории, так и теории халифата недостаточно подготовленными западными наблюдателями, проводившими ложную аналогию между исламским институтом, который они были не в состоянии понять, и западным институтом, вполне для них понятным. Отождествляя халифат с папством, они видели в нем духовное учреждение в западном смысле (абстракция, весьма чуждая исламской мысли). Кроме того, они полагали, что двойной титул султана-халифа соединяет в себе «духовную» и «временную» власть оттоманского падишаха, делая отсюда вывод, что власть может быть разделена между двумя лицами. Эта ошибка получила широкое распространение на Западе (если не считать некоторых ученых, не оказавших серьезного влияния на международные отношения) и даже среди мусульман, имеющих современное западное, а не классическое исламское образование. Она сознательно и искусно использовалась Абдул-Хамидом в регулировании отношений с западными правительствами, мусульманскими народами, находящимися под западным правлением, и даже со своими собственными мусульманскими подданными.
По крайней мере в трех мирных договорах, подписанных с 1774 по 1913 г. [прим123], оттоманские власти использовали западнохристианское ошибочное понимание халифата как духовного учреждения, чтобы защитить на султанских территориях, где султан стал именоваться падишахом, его власть халифа. Как впоследствии выяснилось, христианская сторона обнаружила свой просчет и стала требовать аннулирования соответствующих соглашений (одного через семь, а другого – через одиннадцать лет со времени подписания).
Тем не менее халифат, хотя и подновленный таким образом и превращенный в «духовное» учреждение, начиная c XVII в. неуклонно терял политический контроль над территориями, уступая их западному христианству. Агрессивно настроенные западные страны понимали политическую слабость Оттоманской империи, однако по-прежнему сохранялось некоторое благоговение перед силой, ислама. Более того, несмотря на всю слабость Оттоманской империи, халифат давал моральный стимул мусульманской диаспоре не только в бывших оттоманских провинциях, попавших под власть православно-христианских государств; влияние его сказывалось и в более удаленных районах, на территориях, которые никогда не подчинялись оттоманскому султану или какому-либо халифу.
Психологические последствия, вызванные новшествами султана Абдул-Хамида II, были настолько ценны и играли столь существенную роль в оттоманской внешней политике, что «новые османы» [594], которые представляли собой либеральную оппозицию автократическому режиму Хамида, искали не пути ликвидации оттоманского халифата, а методы сохранения его для дальнейших политических манипуляций. В оттоманской конституции 1876 г. суверен назывался «халифом», равно как «султаном» или «падишахом». Халифат пережил удар, который был нанесен государству при Абдул-Хамиде в 1877 г.
Халифат пережил даже ликвидацию султаната и претендовал на суверенную власть в Турции через голосование в Великом национальном собрании в Анкаре 1 ноября 1922 г. В законодательном акте, принятом этой ассамблеей, говорилось, что центр халифата будет находиться в Османском дворце и что халиф определяет право выборов в Великую турецкую национальную ассамблею.
Пытаясь провести различие между традиционными титулами, которые исторически и юридически были эмблемами политического авторитета, последователи Гази Мустафы Кемаля Ататюрка [595]ненамеренно повторили шутку, которую их предки тщательно разыграли перед русскими в 1774 г. Ситуация повторилась из-за неправильного истолкования природы учреждения халифата, несмотря на внешне, казалось бы, безобидный характер собрания. Когда за законом от 1 ноября 1922 г. последовал другой закон, от 29 октября 1923 г., провозглашающий Турцию республикой и объявляющий президента республики главой государства, несовместимость новой политической ситуации и расстановки сил в Турции с прерогативами халифата в соответствии с шариатом стала столь вопиющей, что это могло угрожать стабильности режима. Ситуация вызвала тревогу даже среди индийских мусульман. Все это предопределило решение турецкого Великого национального собрания от 3 марта 1924 г. ликвидировать халифат и изгнать из Турции оттоманскую императорскую семью. Когда вести об этом достигли Дели, где халифат почитался в течение семи веков с наивностью, которая могла поддерживаться только полным отрешением от реальной действительности, шок, вызванный у членов общества Красного Полумесяца, можно было бы сравнить с трагической сценой в келье св. Иеронима в Вифлееме, когда христианский ученый получил известие о падении Рима.
В то время, когда писалась эта глава, казалось, что халифат действительно подходит к своему концу. Однако, даже если бы это предсказание сбылось, хотя в свете предыдущей истории весьма опрометчиво подписывать смертный приговор такому живучему учреждению, каким является халифат, примечательно не то, что халифат в конце концов истощился, а то, что он обрел суверенность в течение менее чем двухсот лет. Причем потенциал его оказался столь велик, что он не только пережил века, но и дважды возрождался из небытия.
Кривая жизни халифата с его эвокациями в Каире и Стамбуле имеет аналогию в последствиях жизни Римской империи с ее недоразвитым воскрешением на Западе в виде Священной Римской империи. Римская держава, которую папа Лев III и Карл Великий попытались возродить из небытия в Рождество 800 г., просуществовала затем на Западе четыреста с лишним лет. Австразийская держава, принявшая на свои плечи непосильную тяжесть римской мантии, была эффективной всего лишь 127 лет (по самому лояльному подсчету) [596].
Священная Римская империя не только воплотила австразийскую мечту, но и просуществовала еще тысячу лет, правда в состоянии паралича, в который она впала в момент смерти Карла Великого. Таким образом. Римская империя бросила на историю Запада тень, которая продержалась во времени со смерти Феодосия 1 в 395 г. до 1806 г. Полтора тысячелетия, безусловно, очень короткий отрезок на временной оси, если сравнивать со сроком жизни Человечества, Земли и Звезд. Однако этот период почти равен всей древнеегипетской истории, самой продолжительной на шкале шеститысячелетней истории человеческих цивилизаций.
Следует отметить, что, подобно халифату Аббасидов, Священная Римская империя, даже находясь в полосе своего угасания, сохраняла некоторую привлекательность и значение.
В 1952 г., почти через полтора века после самоликвидации Священной Римской империи в 1806 г., суверенный правитель Ватикана был титулован «графом Священной Римской империи» в подтверждение полного суверенитета над последним клочком земли, доставшимся ему после упорной и вековой борьбы между папством и империей.
Священной Римской империи воздалось за краткость эффективного правления, а Каирскому халифату – за отсутствие такового вообще удивительной продолжительностью их темных финалов, тогда как Восточная Римская империя православного христианства и империи Сун и Тан на Дальнем Востоке оплатили свой полнокровный и продолжительный промежуток жизни быстрой и болезненной кончиной. Падение было столь стремительным и бесповоротным, что истощенные цивилизации оказались не в состоянии создать свое собственное универсальное государство, поэтому православные христиане приняли имперскую власть из рук османов, а китайцы – из рук монголов.
Завоеватели реконструировали покоренные ими общества по своему образцу, не прибегая к услугам дискредитированного правящего меньшинства. Монголы утвердили свое правление в Китае с помощью мусульман западных окраин своих владений, а также западных христиан, среди которых самым известным был Марко Поло [597]. Османы наравне с православными детьми привлекали западнохристианских ренегатов, которых они для начала «денатурализовывали» с помощью платонической системы образования. В правительствах обоих этих универсальных государств примечательно наличие ряда институционных остатков ликвидированных государств-вампиров, а также стремление доминирующего меньшинства вернуть свои утраченные посты. В Китае это мандарины [598], посвящавшие монгольских и маньчжурских военачальников в секреты китайской администрации, а в Оттоманской Порте это фанариоты, которые стали неотъемлемой частью оттоманского управления, будучи допущенными в сферу дипломатии. Хотя институционные рудименты сохранились в виде старомодных церемоний и ритуалов, нетрудно заметить, что наследием Восточной Римской империи у оттоманов был «Кайсар-и-Рум», а наследством империй Сун и Тан – монгольский «Сын Неба».
Наследство, доставшееся османам-победителям, продолжало тревожить проигравших греков. Хотя Восточную Римскую империю постиг страшный удар в 1071 г. из-за самоубийственной политики в великой византийско-болгарской войне 977-1019 гг. [599]и хотя оживление, внесенное императором Алексеем Комнином (1081 – 1118), принесло лишь мимолетную передышку, византийский политический вирус наложил отпечаток на жизнь греческого народа, на его чувства и умонастроения. Когда западные военные авантюристы под предлогом Четвертого крестового похода в 1204 г. разграбили Константинополь, они обнаружили, что рухнувший императорский трон Константинополя пользуется таким престижем в среде завоеванного народа, что решили посадить на него своего ставленника – «латинского императора», в надежде, что магическая сила самого города и императорского титула окажет должное воздействие на привыкших к покорности подданных.
Итак, без каких-либо предварительных замечаний мы проанализируем цели универсальных государств, поставив первый вопрос: является ли цель универсального государства целью для себя или же это средство выиграть состязание с другими?
Лучше всего подойти к вопросу, вспомнив некоторые черты универсальных государств, уже рассмотренные нами. Во-первых, универсальное государство возникает после, а не до надлома цивилизаций. Это не лето общества, а бабье лето его – последний всплеск тепла перед сыростью осени и холодом зимы. Во-вторых, универсальное государство – продукт доминирующих меньшинств, то есть тех социальных групп, которые когда-то обладали творческой силой, но затем утратили ее.
Кроме того, универсальные государства обладают еще одной выдающейся чертой – они совпадают с моментом оживления в ритме распада. Именно последняя черта будит фантазию и вызывает благодарность поколений – свидетелей успешного установления универсального государства.
Все это создает общую картину универсального государства, которая на первый взгляд может показаться двусмысленной. Универсальные государства – симптомы социального распада; однако это одновременно попытка взять его под контроль, предотвратить падение в пропасть.
Упорство, с которым универсальные государства, однажды возникнув, борются за свою жизнь, особенно впечатляет картиной финалов. Анализ разнообразных финалов универсальных государств может быть сведен к следующей схеме:
Установлению универсального государства предшествует вторжение чужого общества,в таком случае импульс, зародившийся в социальном теле распадающегося общества и побуждающий его пройти через фазу универсального государства, прежде чем исчезнуть, бывает достаточно силен, чтобы устранить чужеземного агрессора и воспользоваться его институтами и учреждениями.
Местное универсальное государство опрокинуто вторжением чужой цивилизации до исчерпания силы породившего его импульса.Импульс в социальном теле завоеванного распадающегося государства оказывается достаточно сильным, чтобы завершить фазу универсального государства. Иногда удается даже остановить агрессора и использовать его институты вместо разрушенных своих, что позволяет захваченному обществу продлить сроки существования еще на несколько веков, пока оно не обнаружит в себе силы, чтобы изгнать захватчика и установить власть собственного универсального государства. Андское и вавилонское обществ имели схожую судьбу. Андское общество использовало институты испанских представителей западного общества, а вавилонское – ахеменидских представителей сирийского общества и селевкидских представителей эллинистического. Сирийское и индское общества продлили сроки своего существования с помощью восстановления своего первоначального универсального государства.
Местное универсальное государство терпит неудачу, поскольку период оживления завершен.Иногда импульс бывает достаточно сильным, чтобы реставрировать парализованное местное универсальное. государство. Например, эллинистическое, китайское и шумерское государства справились собственными силами, тогда как православно-христианское государство в России – с помощью насильственного внедрения элементов чужой цивилизации.
И наконец, история знает случаи, когда жизнь универсального государства подошла к концу и наступает междуцарствие, а внутренний импульс все еще достаточно силен, чтобы реставрировать умершее универсальное государство. Примером здесь может служить древнеегипетская цивилизация, успешно совершившая свой «посмертный» рывок.
Действительно, и после того, как подошел естественный срок кончины, универсальное государство имеет шанс продолжать свое существование.
Различные финалы универсальных государств свидетельствуют о неистребимом стремлении сохранить жизнь своих институтов. Универсальное государство обнаруживает явную тенденцию выглядеть так, словно именно оно и есть конечная цель существования, тогда как в действительности оно представляет собой фазу в процессе социального распада.
Универсальные государства как цели
Мираж бессмертия
Парадоксальное непонимание
Как мы видели в предыдущей главе, финалы универсальных государств свидетельствуют, что эти учреждения одержимы почти демоническим желанием жить, и если мы попробуем посмотреть на них не глазами сторонних наблюдателей, а как бы изнутри, глазами их собственных граждан, то обнаружим, что и сами граждане искренне желают, чтобы установленный миропорядок был вечным (это желание характерно для граждан универсальных государств, которые устанавливались местными строителями империи, в отличие от универсальных государств, созданных завоевателями). Кроме того, они верят, что бессмертие институтов государства гарантировано. Парадоксальность этой веры подчеркивается тем, что наблюдатель, который может оценить ситуацию со стороны, ясно видит, что универсальное государство находится в состоянии агонии. Тому, кто удален от объекта наблюдения Временем или Пространством, чужое универсальное государство всегда представляется нетворческим и эфемерным. Но почему-то всегда получается так, что сами жители универсального государства неизбежно воспринимают свою страну не как пещеру в мрачной пустыне, а как землю обетованную, как цель исторического прогресса!
Это непонимание столь удивительно, что могло бы быть поставлено под сомнение, если бы не огромное количество свидетельств в пользу того, что, несмотря на всю свою парадоксальность, оно действительно существует, и очень многие становятся жертвами этой странной галлюцинации.
Последствия Римской империи и Арабского халифата
В истории Римской империи, бывшей универсальным государством эллинского общества, мы постоянно встречаемся со всеобщей верой в бессмертие Империи и Города.
Так, в течение ста с лишним лет, прошедших между смертью Августа в 14 г. н.э., и восхождением Пия в 138 г., понятие вечности Рима и Римской империи вынашивалось и насаждалось двумя императорами, бездарность которых привела их к роковому концу. Нерон ввел игры, которые должны были свидетельствовать о вечности империи [589].
Во времена Севера и его мрачных наследников контраст между официально декларируемой вечностью императоров (в это время, время упадка империи, постепенно входит, в употребление обращение к коронованной особе Ваша Вечность) и неустойчивостью их действительного положения производит гнетущее впечатление. Еще более странно, что слово «вечность» становится крылатым (например, вместо Рима поэты употребляют «вечный город») не только по-латыни, но и на греческом, причем перед самым падением Рима. И даже после захвата и разграбления Рима Аларихом еще слышатся речения о вечности этого города.
Возможно, самое странное свидетельство – это слова святого Иеронима о шоке, который он испытал при получении вести о падении Рима, находясь тогда в отдаленном Иерусалиме. Церковь полагается на божественную благодать, и ее не должны интересовать дела земные, тем более она никак не может связывать с ними своих надежд. И все же известие так потрясло Иеронима, что некоторое время он был не в состоянии заниматься богословием. Слова Иеронима пронизаны восхищением Римом, горечью по отношению к его судьбе и возвышенной любовью к городу. По-видимому, все это отражает ту простую истину, что между реальным Иеронимом и будущим христианским святым лежала нравственная пропасть.
Потрясение, которое пережили жители Римской империи в 410 г., в определенной степени может быть сопоставлено с шоком, потрясшим жителей Арабского халифата в 1258 г., когда он был завоеван монголами. Римский мир содрогнулся от Палестины до Галлии, арабский – от Ферганы до Андалузии.
Сила психологического стресса в данном случае была даже еще более впечатляющей, чем в римском случае, ибо к тому времени, когда халифату Аббасидов был нанесен решающий удар, его суверенитет уже три или четыре века был эфемерным.
Аббасиды господствовали над большей частью своих огромных территорий скорее номинально, чем реально. Однако все эти годы население халифата только крепило свою веру в бессмертие существующего порядка. Самое удивительное, что универсальное государство до такой степени глубоко воздействует на воображение, что даже среди представителей пролетариата – как внутреннего, так и внешнего – бытует мнение, что, разрушая халифат, они производят какое-то в высшей степени нечестивое действие.
О силе воздействия этой широко распространенной и уходящей в глубь веков галлюцинации начинают затем задумываться последователи опрокинуцой власти, поскольку в их руках сосредоточивается все уцелевшее наследство. Попытка освоить это наследство обычно выражается в претензиях варвара хвастливо присвоить себе титул правителя уже ушедшего универсального государства.
Последствия Маньчжурской, Оттоманской и Могольской империй
Вера в бессмертие универсальных государств, которая опирается на их способность удерживать статус раздающих наследство и после того, как уже утрачены какие-либо на то реальные основания (а иногда даже после того, как они практически перестали существовать), может быть проиллюстрирована целым рядом исторических примеров.
Так, правительство маньчжурской ветви дальневосточного универсального государства свято верило в то, что все суверены во всех частях мира, с которыми Поднебесная вступала в дипломатические контакты, получали свои титулы, как и они, в Пекине.
В период упадка Оттоманской империи, в критические времена между катастрофическим окончанием русско-турецкой войны 1768-1774 гг. и кончиной султана Махмуда II, на исторической сцене появился ряд честолюбивых военачальников, готовых присвоить себе титулы владык государств-последователей, но действовавших от имени падишаха, хотя и исключительно в своих собственных интересах.
Даже когда империя, склонная считать себя владычицей двух континентов и двух морей, превратилась в «больного человека» [прим121], стереотип не изменился. По модели дунайских княжеств, государства-последователи подчинялись падишаху [прим122].
Успех Оттоманской и Маньчжурской империй в сохранении, несмотря на упадок, монополии на право считаться оплотом и источником законности не был, однако, столь замечательным, как дипломатико-психологический tour de forceМогольской империи; ибо могольская династия Тимуридов продолжала сохранять свою роль, находясь в тени держав, и в отличие от правителей Оттоманской и Маньчжурской империй последний из Великих Моголов не дожил до столь печального конца, как они [590].
Признаки умерших универсальных государств
Еще более примечательным свидетельством устойчивости веры в бессмертие универсальных государств является парадоксальная практика эвокации их призраков потомками. Багдадский халифат Аббасидов был воскрешен в Каире, дух Римской империи присутствовал в двух соперничающих державах: Священной Римской империи Запада и Восточной Римской империи православного христианства; империя династий Цзинь и Хань возродилась в виде Сун и Тан дальневосточного общества в Китае [591]. Подобные призраки универсальных государств представляют собой явные продукты исторического контакта между цивилизациями во Времени, когда мертвая цивилизация и живая связаны между собой сыновне-отеческим родством.
Четыре названных представителя данного феномена различаются как временем эвокации, так и своими историческими судьбами в целом. Так, дальневосточные империи и Священная Римская империя были эвоцированы спустя более чем четыреста лет после фактического разрушения универсального государства, чей дух они призваны были воплотить. Восточная Римская империя благодаря стараниям Льва Исаврийца имела интервал в полтора века, а халифат Аббасидов был возрожден в Каире менее чем через три с половиной года после гибели халифата в Багдаде.
Посещение Каира и Стамбула призраком Халифата. Мамлюки быстро вдохнули жизнь в аббасидского беженца в Каире, так как, завладев наследством Айюбидов и столкнувшись с проблемой распределения его между рабами, они вынуждены были заботиться о процедуре легитимации, подобно своим современникам – «рабским царям» Дели. Мамлюкские султаны и их подданные, по всей видимости, относились к халифам с нескрываемым презрением, как к марионеткам. Расстояние, однако, позволяло сохранять последним некоторое достоинство. Мусульманские правители в Индостане использовали аббасидских халифов Каира, подобно тому как их предшественники воспользовались последним аббасидским халифом в Багдаде.
Преемник Баязида [592]Селим I не чувствовал нужды легитимизации и не домогался титула последнего мамлюкского султана Туман-бея. Новое поколение фактических правителей молодого иранского мусульманского мира превыше всего ценило родство с Чингисханом по крови, считая при этом, что сила их собственной десницы является единственным их прибежищем. В столь революционных обстоятельствах сохранение теней аббасидских халифов в Каире и обращение к их авторитетам представляли собой не просто попытки вчерашних варваров усвоить вековые традиции, но и поиски экуменической власти. Подобный стиль был принят уже Баязидом I.
При таких обстоятельствах история халифата должна была закончиться со смертью последнего каирского халифа, то есть в 1543 г. Однако этого не произошло. Османы долго не вспоминали о халифате, но в период своего упадка они вновь вспомнили о нем.
Подписание в 1774 г. Кючук-Кайнарджийского мирного договора с русскими открыло новый этап. А с установлением в 1876 г. власти Абдул-Хамида II (1876-1909) [593]оттоманский халифат превратился в заметный фактор международных отношений. Это изменение явилось следствием трех процессов: во-первых, постоянного перехода бывших оттоманских провинций, в том числе и с мусульманским населением, под власть западных правительств; во-вторых, последовательного исчезновения всех суверенных, независимых суннитских держав, за исключением самой Оттоманской империи, и, в-третьих, постепенного формирования в исламском обществе нового чувства солидарности, что в свою очередь было естественной и наиболее неизбежной реакцией на первые два процесса. В результате возродился интерес к халифату, хотя институт этот уже давно принадлежал времени и в нем устарело все, кроме имени.
Непонимание этих процессов берет свое начало в неправильном истолковании как истории, так и теории халифата недостаточно подготовленными западными наблюдателями, проводившими ложную аналогию между исламским институтом, который они были не в состоянии понять, и западным институтом, вполне для них понятным. Отождествляя халифат с папством, они видели в нем духовное учреждение в западном смысле (абстракция, весьма чуждая исламской мысли). Кроме того, они полагали, что двойной титул султана-халифа соединяет в себе «духовную» и «временную» власть оттоманского падишаха, делая отсюда вывод, что власть может быть разделена между двумя лицами. Эта ошибка получила широкое распространение на Западе (если не считать некоторых ученых, не оказавших серьезного влияния на международные отношения) и даже среди мусульман, имеющих современное западное, а не классическое исламское образование. Она сознательно и искусно использовалась Абдул-Хамидом в регулировании отношений с западными правительствами, мусульманскими народами, находящимися под западным правлением, и даже со своими собственными мусульманскими подданными.
По крайней мере в трех мирных договорах, подписанных с 1774 по 1913 г. [прим123], оттоманские власти использовали западнохристианское ошибочное понимание халифата как духовного учреждения, чтобы защитить на султанских территориях, где султан стал именоваться падишахом, его власть халифа. Как впоследствии выяснилось, христианская сторона обнаружила свой просчет и стала требовать аннулирования соответствующих соглашений (одного через семь, а другого – через одиннадцать лет со времени подписания).
Тем не менее халифат, хотя и подновленный таким образом и превращенный в «духовное» учреждение, начиная c XVII в. неуклонно терял политический контроль над территориями, уступая их западному христианству. Агрессивно настроенные западные страны понимали политическую слабость Оттоманской империи, однако по-прежнему сохранялось некоторое благоговение перед силой, ислама. Более того, несмотря на всю слабость Оттоманской империи, халифат давал моральный стимул мусульманской диаспоре не только в бывших оттоманских провинциях, попавших под власть православно-христианских государств; влияние его сказывалось и в более удаленных районах, на территориях, которые никогда не подчинялись оттоманскому султану или какому-либо халифу.
Психологические последствия, вызванные новшествами султана Абдул-Хамида II, были настолько ценны и играли столь существенную роль в оттоманской внешней политике, что «новые османы» [594], которые представляли собой либеральную оппозицию автократическому режиму Хамида, искали не пути ликвидации оттоманского халифата, а методы сохранения его для дальнейших политических манипуляций. В оттоманской конституции 1876 г. суверен назывался «халифом», равно как «султаном» или «падишахом». Халифат пережил удар, который был нанесен государству при Абдул-Хамиде в 1877 г.
Халифат пережил даже ликвидацию султаната и претендовал на суверенную власть в Турции через голосование в Великом национальном собрании в Анкаре 1 ноября 1922 г. В законодательном акте, принятом этой ассамблеей, говорилось, что центр халифата будет находиться в Османском дворце и что халиф определяет право выборов в Великую турецкую национальную ассамблею.
Пытаясь провести различие между традиционными титулами, которые исторически и юридически были эмблемами политического авторитета, последователи Гази Мустафы Кемаля Ататюрка [595]ненамеренно повторили шутку, которую их предки тщательно разыграли перед русскими в 1774 г. Ситуация повторилась из-за неправильного истолкования природы учреждения халифата, несмотря на внешне, казалось бы, безобидный характер собрания. Когда за законом от 1 ноября 1922 г. последовал другой закон, от 29 октября 1923 г., провозглашающий Турцию республикой и объявляющий президента республики главой государства, несовместимость новой политической ситуации и расстановки сил в Турции с прерогативами халифата в соответствии с шариатом стала столь вопиющей, что это могло угрожать стабильности режима. Ситуация вызвала тревогу даже среди индийских мусульман. Все это предопределило решение турецкого Великого национального собрания от 3 марта 1924 г. ликвидировать халифат и изгнать из Турции оттоманскую императорскую семью. Когда вести об этом достигли Дели, где халифат почитался в течение семи веков с наивностью, которая могла поддерживаться только полным отрешением от реальной действительности, шок, вызванный у членов общества Красного Полумесяца, можно было бы сравнить с трагической сценой в келье св. Иеронима в Вифлееме, когда христианский ученый получил известие о падении Рима.
В то время, когда писалась эта глава, казалось, что халифат действительно подходит к своему концу. Однако, даже если бы это предсказание сбылось, хотя в свете предыдущей истории весьма опрометчиво подписывать смертный приговор такому живучему учреждению, каким является халифат, примечательно не то, что халифат в конце концов истощился, а то, что он обрел суверенность в течение менее чем двухсот лет. Причем потенциал его оказался столь велик, что он не только пережил века, но и дважды возрождался из небытия.
Священная Римская империя
Кривая жизни халифата с его эвокациями в Каире и Стамбуле имеет аналогию в последствиях жизни Римской империи с ее недоразвитым воскрешением на Западе в виде Священной Римской империи. Римская держава, которую папа Лев III и Карл Великий попытались возродить из небытия в Рождество 800 г., просуществовала затем на Западе четыреста с лишним лет. Австразийская держава, принявшая на свои плечи непосильную тяжесть римской мантии, была эффективной всего лишь 127 лет (по самому лояльному подсчету) [596].
Священная Римская империя не только воплотила австразийскую мечту, но и просуществовала еще тысячу лет, правда в состоянии паралича, в который она впала в момент смерти Карла Великого. Таким образом. Римская империя бросила на историю Запада тень, которая продержалась во времени со смерти Феодосия 1 в 395 г. до 1806 г. Полтора тысячелетия, безусловно, очень короткий отрезок на временной оси, если сравнивать со сроком жизни Человечества, Земли и Звезд. Однако этот период почти равен всей древнеегипетской истории, самой продолжительной на шкале шеститысячелетней истории человеческих цивилизаций.
Следует отметить, что, подобно халифату Аббасидов, Священная Римская империя, даже находясь в полосе своего угасания, сохраняла некоторую привлекательность и значение.
В 1952 г., почти через полтора века после самоликвидации Священной Римской империи в 1806 г., суверенный правитель Ватикана был титулован «графом Священной Римской империи» в подтверждение полного суверенитета над последним клочком земли, доставшимся ему после упорной и вековой борьбы между папством и империей.
Посещение османов и моголов «призраком призраков»
Священной Римской империи воздалось за краткость эффективного правления, а Каирскому халифату – за отсутствие такового вообще удивительной продолжительностью их темных финалов, тогда как Восточная Римская империя православного христианства и империи Сун и Тан на Дальнем Востоке оплатили свой полнокровный и продолжительный промежуток жизни быстрой и болезненной кончиной. Падение было столь стремительным и бесповоротным, что истощенные цивилизации оказались не в состоянии создать свое собственное универсальное государство, поэтому православные христиане приняли имперскую власть из рук османов, а китайцы – из рук монголов.
Завоеватели реконструировали покоренные ими общества по своему образцу, не прибегая к услугам дискредитированного правящего меньшинства. Монголы утвердили свое правление в Китае с помощью мусульман западных окраин своих владений, а также западных христиан, среди которых самым известным был Марко Поло [597]. Османы наравне с православными детьми привлекали западнохристианских ренегатов, которых они для начала «денатурализовывали» с помощью платонической системы образования. В правительствах обоих этих универсальных государств примечательно наличие ряда институционных остатков ликвидированных государств-вампиров, а также стремление доминирующего меньшинства вернуть свои утраченные посты. В Китае это мандарины [598], посвящавшие монгольских и маньчжурских военачальников в секреты китайской администрации, а в Оттоманской Порте это фанариоты, которые стали неотъемлемой частью оттоманского управления, будучи допущенными в сферу дипломатии. Хотя институционные рудименты сохранились в виде старомодных церемоний и ритуалов, нетрудно заметить, что наследием Восточной Римской империи у оттоманов был «Кайсар-и-Рум», а наследством империй Сун и Тан – монгольский «Сын Неба».
«Великая идея» современных греков
Наследство, доставшееся османам-победителям, продолжало тревожить проигравших греков. Хотя Восточную Римскую империю постиг страшный удар в 1071 г. из-за самоубийственной политики в великой византийско-болгарской войне 977-1019 гг. [599]и хотя оживление, внесенное императором Алексеем Комнином (1081 – 1118), принесло лишь мимолетную передышку, византийский политический вирус наложил отпечаток на жизнь греческого народа, на его чувства и умонастроения. Когда западные военные авантюристы под предлогом Четвертого крестового похода в 1204 г. разграбили Константинополь, они обнаружили, что рухнувший императорский трон Константинополя пользуется таким престижем в среде завоеванного народа, что решили посадить на него своего ставленника – «латинского императора», в надежде, что магическая сила самого города и императорского титула окажет должное воздействие на привыкших к покорности подданных.