Треваньян. Санкция Айгер

   — Так? Что за систему?.. Простите, дорогая. Вечно я в этих крючочках путаюсь.
   — Давайте я сама... У них всегда были сложности с тем, как замаскировать движения и звуки, издаваемые агентом-наблюдателем, когда его помещают рядом. Теперь у них родилась идея, что самому агенту надо не стараться сидеть тихо, а наоборот, шуметь, как можно больше...
   — О господи! Вы эти простыни в холодильнике держите?
   — Это натуральный шелк, а не что-нибудь... Сейчас они экспериментируют с магнитофонной записью старческого кашля — крутят ее день и ночь, обозначают, что в номере кто-то есть. Но кто-то такой, в ком просто невозможно заподозрить агента... Ой! Тут у меня очень чувствительное место. Сейчас щекотно, но потом пройдет... Здорово придумано?
   — Это вы про старика с кашлем? О да, весьма.
   — Ну и как только мистер Дракон прислал мне форму Б-3611, я принялась за дело. Все было несложно... Особенно люблю, когда гладят снаружи.
   — Я уже понял.
   — Похоже, этот Стрихнин оказался не таким уж недотепой. Одного из двоих он сумел ранить. Наблюдатель видел, как они выходили из отеля, и даже из окна сумел разглядеть, что один из них хромает. Другой — который не был ранен — должно быть, запаниковал. Он побежал... ой, как хорошо!.. и налетел на столб на противоположной стороне улицы. Когда он остановился перевести дух, наблюдатель узнал его. Остальное было... а-ах! Ар-р-х!.. дальше было просто.
   — Имя и фамилия объекта?
   — Крюгер. Гарсиа Крюгер. Очень опасный тип.
   — А вы меня не разыгрываете насчет имени? Так зовут только злодеев в плохих боевиках.
   — Я никогда никого не разыгрываю — насчет имен... О-а-а-рр! Гр-р-а!
   — Опасный тип — что именно вы имеете в виду?
   — Как он обошелся со Стрихнином. Он... о, Боже мой!.. он... он...
   — Упритесь в матрац всей ступней и посильней.
   — Да. Стрихнин проглотил жвачку, которая была при нем. Крюгер доставал ее ножом. Горло и живот... Ой! Ада-р-р-а-а! Да... да... да...
   — Джойса читали?
   Она с трудом выталкивала слова сквозь стиснутые челюсти, воздух микроскопическими порциями со всхлипом шел сквозь сведенное судорогой горло.
   — Нет... О-о-х!.. Почему вы спросили?
   — Так, пустяки. А что второй?
   — Который хромал? Пока не знаю. Дилетант — мы в этом уверены.
   — Откуда вы знаете, что дилетант?
   — Его вырвало, пока Крюгер работал над Стрихнином. Прямо на пол. А-р-рха-ах-хр-га-га-ах!!! — Она выгнула сильную спину и приподняла его над кроватью. Кончили они одновременно.
   Потом имели место нежные ласки и легкие видоизменения взаимоположения тел.
   — Знаете, Хэмлок, — произнесла она тихо, отдохновенно и несколько хрипло после пережитой натуги. — У вас прекрасные глаза. Такие трагикомические глаза.
   Этого он ожидал. После всего они всегда говорили о его глазах.
   — Я все думаю о вашем оружии, Хэмлок.
   — А что такое?
   — По сведениям, поступившим от мистера Дракона, вы предпочитаете крупный калибр.
   — Правильно. Я вынужден. Стрелок я никудышный. Все?
   — Угу.
   Они оделись и выпили еще по виски в безликой гостиной. В своем подробном инструктаже мисс Жопп описала привычки и распорядок дня Гарсиа Крюгера и ответила на вопросы Джонатана. Закончила она такими словами:
   — Все это содержится в составленной нами справке. Изучите ее, потом уничтожьте. А вот ваше оружие. — Она вручила ему увесистый коричневый мешок. — Мы еще увидимся?
   — А это будет благоразумно?
   — Пожалуй, нет. Можно я скажу вам кое-что? Когда я... в общем, в самый разгар... можете себе представить, о чем я подумала?
   — Нет.
   — Я вспомнила, что вы — убийца.
   — И вам стало неприятно?
   — Нет, что вы! Наоборот. Странно, да?
   — Да нет, довольно обыкновенно. — Он взял справку и оружие, подошел к дверям. Она пошла следом за ним, ожидая прощального поцелуя и совершенно не чувствуя той отрешенной холодности, которая всегда овладевала Джонатаном после полового акта.
   — Спасибо вам, — сказала она, — за этот совет упираться ступней. Действительно помогает.
   — Я счастлив, когда люди становятся духовно богаче от общения со мной.
   Она протянула руку, и он пожал ее.
   — У вас действительно чудные глаза. Я очень рада, что вы пришли.
   — Спасибо за прием.
   На площадке, в ожидании лифта, он испытал глубокое удовлетворение от проведенного вечера. Все было просто, ничем не отягощено и принесло большое облегчение на некоторое время. Все равно, что вовремя сходить пописать. Вот такую “любовь” он и предпочитал всем прочим.
   В целом его половая жизнь была ничуть не героичнее, чем, скажем, грезы среднестатистического холостяка. Эти романтические занятия активизировались, как правило, в то время, когда он выходил на свои задания-санкции. Во-первых, именно тогда появлялась масса дополнительных возможностей. Во-вторых, предвосхищение опасности только подхлестывало его сексуальный аппетит. Вероятно, здесь, на уровне микрокосма, действовал тот же прихотливый закон природы, вследствие которого уровень рождаемости так заметно повышается во время войны.
   Оказавшись в постели, он действительно бывал очень хорош. Его незаурядная квалификация была не просто следствием анатомических достоинств — в этом отношении он мало чем выделялся из общей массы мужчин. Не являлась она и результатом планомерных ухаживаний и тщательной тактической подготовки. Нет, его достижения по этой части были, скорее, производной от его выдающихся стайерских способностей и богатого опыта.
   О его опыте достаточно сказать, что зуд любопытства никогда не пересиливал в нем умения хранить полное самообладание. После Анкары, и Осаки, и Неаполя уже не оставалось таких поз или нюансов, которые были бы ему неведомы. И только с двумя породами женщин он не имел опыта половой связи: с австралийскими аборигенками и эскимосками. Он не рвался заполнить эти этнические пробелы — главным образом, по причине своего чувствительного обоняния.
   Но в значительно большей мере его фантастической выносливости способствовали тактильные ощущения, точнее, некоторые дефекты этих ощущений. Занимаясь плотской любовью, Джонатан ничего не чувствовал. Точнее сказать, он никогда не испытывал того локального физиологического экстаза, который мы ассоциируем с оргазмом. Нет, разумеется, на его биологической фабрике регулярно воспроизводилось семя, переизбыток которого в организме нервировал Джонатана, мешал спать, отвлекал от работы. И в момент извержения он испытывал огромное облегчение. Но это облегчение означало лишь конец дискомфорта, а не достижение удовольствия. Так что его скорее следовало бы пожалеть за тот дефект, который лежал в основе его феноменального мастерства, нежели завидовать тем успехам, которых ему удалось достичь благодаря этому мастерству.

МОНРЕАЛЬ, 9 ИЮНЯ

   Он докурил травку и спустил содержимое пепельницы в унитаз. Одевшись на выход, он сел на кровать и сделал комплекс упражнений на расслабление, глубоко и ровно дыша, поочередно расслабляя каждый мускул тела и сосредоточив внимание на перекрещенных больших пальцах. В лучах света парили пылинки.
   Утром он повторил про себя распорядок дня Гарсиа Крюгера еще раз, уничтожил справку Спецрозыска. Затем он посетил две художественные галереи, не спеша прогулялся, для замедления обмена веществ и обретения нужного настроя перед выполнением поставленной задачи.
   Когда он окончательно настроился умственно и физически, он медленно поднялся с кровати и открыл верхний ящик тумбочки, откуда извлек коричневый бумажный мешок — точное подобие тех мешков, в которых носят завтрак на службу. В мешке, однако, лежал не завтрак, а пистолет с глушителем, переданный ему мисс Жопп. Засунув в карман пальто точно такой же мешок, только пустой и аккуратно сложенный, он вышел из номера.
   Офис Крюгера находился на узкой грязной улочке, неподалеку от Сен-Жак и погрузочной станции “Бонавентура”. “Гарсиа Крюгер — импорт и экспорт с Кубы”. Чересчур пышное название для компании, которая ничего не экспортировала и не импортировала, и нелепое имя для человека, появившегося на свет благодаря случайной струйке спермы какого-то немецкого моряка, оставленной на хранение в чреве латиноамериканской дамы. Перед самым домом дети играли в прятки между колоннами. Убегая от водящего, оборванный мальчишка с голодным лицом и аэродинамическими ушами налетел на Джонатана, который подхватил его, не давая упасть.
   — Вот ты и попался, малыш, — сказал Джонатан по-французски. — Сбивать с ног гражданина протестантского вероисповедания — это явный террористический акт Фронта Освобождения Квебека. Имя?
   В псевдосуровом голосе Джонатана мальчишка уловил игру и подхватил ее.
   — Жа-ук, — сказал он, растягивая звуки на квебекский манер.
   Джонатан сделал вид, что на ладони у него записная книжка.
   — Жак. Так и запишем. Если это еще раз повторится, придется сдать тебя в комиссию по борьбе с терроризмом.
   После минутного колебания мальчишка широко ухмыльнулся Джонатану и убежал продолжать игру.
   Помимо Крюгера, на третьем этаже расположились также зубной врач и учитель танцев. Нижние половинки их окон были заклеены рекламными объявлениями. Как только Джонатан вошел в дом, он увидел картонный ящик, который, согласно его указаниям, оставила там мисс Жопп. Он понес ящик вверх по старой деревянной лестнице. Под ногами скрипели оборвавшиеся концы металлической обивки внахлест. После улицы, полной света и какофонии звуков, в коридоре было прохладно и тихо. И зубной врач, и учитель танцев уже ушли домой, но из справки Джонатан знал, что Крюгера он застанет.
   Его стук не остался без ответа.
   — Кто там? — спросил из-за двери сердитый голос.
   — Мне нужен доктор Фуше, — сказал Джонатан, весьма убедительно подражая жизнерадостно-глупому голосу типичного коммивояжера.
   Дверь на несколько дюймов приоткрылась, и над дверной цепочкой показалось лицо Крюгера. Был он высок, тощ, лысоват. На щеках чернела однодневная щетина, а в уголках глаз стояли комочки белой слизи. На нем была мятая рубашка в бело-синюю полоску, под мышками — пятна пота в виде неправильных полумесяцев. Лоб украшала подсохшая ссадина, несомненно, результат недавнего соприкосновения с фонарным столбом.
   Джонатан держал ящик обеими руками, а подбородком придерживал бумажный мешок, положенный поверх ящика. Выглядел он на редкость неуклюже и нелепо.
   — Привет! Я Эд Бенсон. Арлингтонская служба доставки, — произнес он неуверенно, словно вопрошая.
   Крюгер сказал ему, что дантист уже ушел, и принялся закрывать дверь. Джонатан поспешно объяснил, что он обещал доставить доктору Фуше образцы нового цемента для пломб, но его задержали...
   — ...и вовсе не дела, — добавил он и подмигнул.
   Крюгер похотливо и понимающе ухмыльнулся. Судя по зубам, зубного врача он знал только мельком. Но тон его был невежлив.
   — Я же сказал, он ушел.
   Джонатан пожал плечами.
   — Ушел так ушел. — Он начал поворачиваться, но вдруг застыл, словно его только что осенило.
   — Эй! А я мог бы оставить образцы у вас, сэр. А вы утром могли бы передать их доктору Фуше. — Он улыбнулся самым обезоруживающим образом. — Тогда-то мне от начальства не влетит.
   Крюгер ворчливо согласился. Джонатан начал просовывать ему ящик, но мешала цепочка. Крюгер сердито захлопнул дверь, отстегнул цепочку и снова открыл. Джонатан вошел, ни на секунду не закрывая рот — и жара на улице стоит несусветная, и влажность, которая допекает еще больше, чем жара. Крюгер что-то буркнул, отвернулся и уставился в окно, предоставив Джонатану самому найти в захламленной комнате место, куда поставить ящик.
   Плюх!
   Так сквозь бумажный мешок стреляет пистолет тридцать восьмого калибра с глушителем.
   Крюгера развернуло и швырнуло в угол между окнами, на которых задом наперед виднелась надпись “Экспорт с Кубы”. Он смотрел на Джонатана в полном изумлении.
   Джонатан, прищурившись, смотрел на него, ожидая движения в свою сторону.
   Крюгер поднял руки ладонями вверх, жестом вопрошая: “За что?”
   Джонатан подумал, не выстрелить ли еще раз.
   Две невыносимо долгие секунды Крюгер оставался на месте, словно его пригвоздили к стене. У Джонатана защипало в носу.
   — Да падай же!
   Крюгер медленно съехал по стене, и смерть затуманила его взор, и устремила его в бесконечность, но так и не скрыла из виду омерзительные комья слизи в уголках глаз. Джонатан, который до сего дня никогда не видел Крюгера и явно не имел мотива для убийства, мог не опасаться, что его опознают. Он сложил испорченный выстрелом мешок и опустил его вместе с пистолетом в новый мешок, принесенный с собой.
   В коричневых бумажных мешках огнестрельного оружия никто не носит.
   У колонн, в ослепительном сиянии дня, детвора продолжала свои игры. Малыш Жак увидел, как Джонатан выходит из дома Крюгера, и помахал ему через улицу рукой. Джонатан навел на мальчишку указательный палец и сделал “пиф-паф”. Жак вскинул руки и упал на мостовую, изображая предсмертную агонию. Оба смеялись.

МОНРЕАЛЬ — НЬЮ-ЙОРК — ЛОНГ-АЙЛЕНД, 10 ИЮНЯ

   Ожидая взлета, Джонатан поставил портфель на соседнее кресло, там же разложил бумаги и начал набрасывать статью под названием “Тулуз-Лотрек: социальная ответственность художника”, которую давно уже обещал одному художественному журналу с либеральным уклоном. Он мог расположиться с комфортом, поскольку взял себе за правило, когда издержки берет на себя ЦИР, покупать два билета на соседние места, чтобы не вступать в нежелательные беседы. Эта роскошь в данном случае оказалась излишней — салон первого класса был почти пуст.
   Голос командира экипажа, зазвучавший в динамиках с интонацией, передававшей и чувство собственного превосходства над пассажирами, и несомненно плебейское происхождение говорящего, заверил Джонатана, что уж он-то, командир, знает, куда летит самолет и на какой высоте будет проходить полет. Интерес Джонатана к статье о Лотреке был слишком хрупок и подобного вмешательства пережить не мог. Поэтому Джонатан принялся просматривать книгу, которую обещал отрецензировать — монографию под названием “Тильман-Риманшнайдер: человек и его время”. Джонатан был знаком с автором и наперед знал, что в книге тот будет пытаться угодить и читателям-специалистам и широкой аудитории, чередовать напыщенное наукообразие с сентиментальной слащавостью. Тем не менее, он намеревался дать на книгу положительную рецензию, исходя из им самим разработанной теории, что самый надежный способ удержаться на вершине в своей профессии — поощрять и поддерживать людей, заведомо бездарных.
   Терпкий и легкий аромат ее духов он ощутил как мимолетное прикосновенье. Этот аромат помнится ему и по сей день, наплывая внезапно и как раз в те моменты, когда ему этого меньше всего хочется.
   — Оба места ваши?
   Он кивнул, не отрывая глаз от книги. Лишь самым краешком глаза он скользнул по ее платью — и испытал большое разочарование. На ней была форма стюардессы, и он тут же выбросил ее из головы: стюардессы, равно как медсестры, — это то, чем мужчина вынужден довольствоваться в незнакомом городе, когда нет времени искать женщину.
   — У кого-то из бичевателей пороков буржуазии, кажется у Веблена, есть на подобный случай неплохая фраза. — Голос ее был подобен струе теплого меда.
   Удивленный ее эрудицией, столь необычной для стюардессы, он закрыл лежащую на коленях книгу и посмотрел прямо в ее спокойные, веселые глаза. Карие, с золотыми блестками, как на костюме Арлекина.
   — Эту фразу с тем же успехом могла бы произнести служанка в последнем действии пьесы.
   Она легонько засмеялась: крепкие белые зубы и чуть выпяченные губы. Затем она поставила галочку в блокноте напротив его фамилии в списке пассажиров и пошла в хвост самолета отметить других пассажиров. Он смотрел ей вслед с нескрываемым любопытством — на ее упругую попку характерной африканской формы, придающей нечто особенное осанке и походке женщин черной расы. Он вернулся к книге о Риманшнайдере, но глаза его скользили по страницам, не оставляя в мозгу ни слова. Потом он что-то писал; потом задремал.
   — Говно? — спросила она, склонившись над его ухом.
   Он проснулся и, повернув голову, посмотрел на нее.
   — Простите?
   Это движение приблизило к нему ее бюст на расстояние в три дюйма, но он продолжал смотреть ей в глаза.
   Она засмеялась, в карих глазах снова проступили золотые арлекинские блестки. Она присела на ручку кресла.
   — Вам угодно было начать беседу со слова “говно”, не так ли?
   — Заметьте, это было не утверждение, а вопрос.
   — Это что же: чай, кофе; молоко или?..
   — Ну нет, этим потчуют только у наших конкурентов. Просто я заглянула в ваши записки и увидела там слово “говно” с двумя восклицательными знаками. Вот я и спросила.
   — А-а. Так это комментарий к содержанию книги, на которую я пишу рецензию.
   — Трактат об экскрементах?
   — Нет. Дрянная искусствоведческая работа, изобилующая явными или скрытыми алогизмами и грешащая псевдоазианийской витиеватостью изложения.
   Она ухмыльнулась.
   — Явные или скрытые алогизмы я еще кое-как выдерживаю, а вот от псевдоазианийской витиеватости изложения у меня голова болит до самой задницы.
   Джонатан наслаждался созерцанием ее глаз, уголки которых были по-азиатски приподняты. В этих глазах таился еле заметный намек на насмешку.
   — Я отказываюсь верить, что вы — стюардесса.
   — Иными словами, “что такая девушка, как вы, делает в...”? По правде говоря, я вовсе не стюардесса. Я — переодетый угонщик.
   — Это обнадеживает. Как вас зовут?
   — Джемайма.
   — Прекратите.
   — Я вас не разыгрываю. Меня на самом деле так зовут. Джемайма Браун. Моя мама была помешана на этнических традициях.
   — Ну, как угодно. Только если мы оба признаем, что для темнокожей девушки такое имя — это уже чересчур.
   — Не знаю. С таким именем, как Джемайма, тебя лучше помнят. — Она уселась поудобнее, и юбка при этом слегка задралась.
   Джонатан приложил все усилия, чтобы этого не заметить.
   — Крайне сомнительно, чтобы кто-то мог вас легко забыть. Даже если бы вас звали Фред.
   — Бог с вами, доктор Хэмлок? Неужели вы из тех, кто клеит стюардесс?
   — Как правило, нет. Но сейчас я к этому очень близок. Откуда вы узнали мое имя?
   Она заговорила серьезно и доверительно.
   — У меня мистический дар на имена. Я внимательно смотрю на человека. Потом сосредоточиваюсь. Потом заглядываю в список пассажиров, где есть и имя, и фамилия, и номер места. И — вуаля! Я уже знаю, как человека зовут.
   — Отлично. А как вас называют те, кто не помешан на этнических традициях?
   — Джем. Не фруктовый, разумеется. — Тихий гонг заставил ее поднять глаза. — Снижаемся. Пристегните ремни, пожалуйста.
   Она двинулась дальше, разбираться с менее интересными пассажирами.
   Ему хотелось бы пригласить ее на обед или что-то в этом роде. Но момент был упущен, а светская жизнь не знает большего греха, чем несвоевременность. Поэтому он вздохнул и переключил внимание на покачивающийся за иллюминатором игрушечный Нью-Йорк.
   В аэропорту Кеннеди он снова увидал Джемайму, но лишь на мгновение. Он как раз останавливал такси, когда она прошла мимо с двумя другими стюардессами. Шли они быстро и в ногу, и он вспомнил, что вообще-то эту породу недолюбливает. Сказать, что он совсем позабыл о ней, пока такси мчало его домой, на северный берег Лонг-Айленда, было бы не совсем верно. Но он сумел оттеснить ее в дальний уголок памяти. И все же было утешительно сознавать, что она существует где-то там... словно что-то маленькое и хорошее пригрелось у тебя за печкой.
   Джонатан нежился в своей римской ванне, над которой стоял густой пар. Медленно рассасывалось напряжение последних дней — на шее, за глазами, в челюстях. Только в желудке не таял комок страха.
   Мартини в алтаре, кальян в подземной галерее — и вот он уже сновал по кухне в поисках чего-нибудь съестного. Поиски увенчались успехом: немного датского печенья, баночка арахисового масла, жестянка китайского соуса-кичмии, бутылочка шампанского. Он отнес этот гастрономический катаклизм в то крыло трансепта, где у него была устроена оранжерея. Там он уселся возле бассейна, убаюкиваемый плеском струй и отблесками теплого солнца.
   На спине выступила легкая испарина. Он начал задремывать. Его как волной накрыло умиротворение, испускаемое его жилищем.
   И вдруг он выпрямился, подобно пружине — сна как не бывало, сон был изгнан образом удивленных глаз с белыми комками слизи в уголках. Подступила тошнота.
   “Стар я стал для этих дел, — мрачно подумал он. — И как меня угораздило в них вляпаться?”
   Через три недели после того, как Джонатан обнаружил заброшенную церковь и тем самым многократно увеличил собственные финансовые потребности, он оказался в Брюсселе, на какой-то конференции, где пускали на ветер деньги Фордовского фонда. Как-то ночью, в дождь и бурю, к нему в номер заглянул агент ЦИРа и после всяких околичностей попросил его оказать родине некую услугу. От души посмеявшись, Джонатан потребовал более конкретных объяснений. Для человека, прошедшего подготовку в “Сфинксе”, задача была довольно проста: от него требовалось, чтобы он незаметно подложил некий конверт в портфель итальянского делегата на конференции. Трудно сказать, почему он на это согласился. Разумеется, он изнывал от скуки, да и намек на денежное вознаграждение пришелся очень кстати — он как раз присмотрел для себя своего первого Моне. К тому же имел место следующий факт: намедни у итальянского делегата хватило наглости высказаться в том смысле, что он знает об импрессионистах почти столько же, сколько и Джонатан.
   Как бы то ни было, он это дело сделал. Он так и не узнал, что было в конверте, но впоследствии слышал, что итальянца задержали агенты итальянского же правительства и посадили в тюрьму как политического заговорщика.
   По возвращении в Нью-Йорк его ждал конверт с двумя тысячами долларов. “На расходы” — говорилось в приложенной записке.
   В последующие месяцы он проделал для ЦИРа три аналогичные операции, оплаченные с той же щедростью. Он смог купить одну картину и несколько этюдов, но церковь так и оставалась ему не по карману. Он боялся, что кто-то другой купит его дом — он уже привык считать его своим. На самом деле такая опасность была довольно отдаленной. Большинство религиозных общин Лонг-Айленда оставляли церкви, построенные в традиционном стиле, предпочитая им современные коробки из секвойи в виде буквы “А”. Почему-то считалось, что они более подходят для плодотворного общения с Господом.
   Кульминационный момент этих занятий — как Джонатан потом узнал, они считались “подготовительным периодом” — наступил в Париже. Джонатан поехал туда на рождественские каникулы в качестве консультанта по закупкам для одного техасского музея — главным образом, он пытался убедить техасцев, что маленькие картины могут быть не менее ценными, чем огромные. ЦИР дал ему задание, довольно несложное: вписать “компромат” в записные книжки одного французского правительственного чиновника. К несчастью, “объект” застал Джонатана за этим занятием. Последовала рукопашная схватка, которая поначалу складывалась неудачно. Пока соперники, схватив друг друга за грудки, кружили по всей комнате, Джонатану приходилось все время отвлекаться — на хрупком столике стояла редкой красоты пастушка из лиможского фарфора, которая постоянно раскачивалась, рискуя свалиться. Джонатан дважды ослаблял захват и успевал на лету подхватить падающую статуэтку, и дважды француз этим пользовался и охаживал Джонатана по плечам и спине тростью. Борьба длилась долго. Затем француз внезапно схватил пастушку и швырнул ею в Джонатана. Остолбенев от гнева за столь бессмысленное уничтожение прекрасного творения, Джонатан смотрел, как статуэтка ударилась о каминную полку и разлетелась вдребезги. С яростным ревом он изо всех сил ударил француза низом ладони в грудь, прямо под сердце. Смерть наступила мгновенно.
   В ту же ночь Джонатан сидел у окна в кафе на Пляс Сен-Жорж и глядел, как снежные вихри мчатся вслед удирающим прохожим. К своему удивлению он понял, что по поводу всего происшедшего испытывает, не считая боли от синяков, только одно — беспредельную скорбь по погибшей лиможской пастушке. Но он решил окончательно, что на ЦИР никогда больше работать не станет.
   Как-то ранним вечером в самом начале второго семестра работу Джонатана в своем кабинете прервало появление Клемента Поупа. Этого назойливого и наглого лизоблюда Джонатан невзлюбил с первого взгляда и навсегда.
   Осторожно прикрыв дверь кабинета, заглянув в ассистентскую и поглядев из окна на укутанный снегом университетский городок, Поуп многозначительно произнес:
   — Я из ЦИР. Отделение СС.
   Джонатан лишь самую малость оторвал взгляд от бумаг.
   — Извините, мистер Поуп. Работа на вас меня больше не интересует.
   — СС означает “Спецрозыск и Санкции”. Слыхали о нас?
   — Нет.
   Поупа это порадовало.
   — У нас строжайшая секретность. Поэтому о нас не слыхал никто.
   — Не сомневаюсь, что ваша репутация вполне заслуженна. Но сейчас я занят.
   — Да ладно, дружище, если ты из-за этого лягушатника, то можешь не беспокоиться. Наши люди в Париже это дельце замяли. — Он уселся на край стола и начал листать первые попавшиеся под руку бумаги.