Треваньян. Санкция Айгер

   — Вы уже говорили.
   Повесив трубку, Джонатан несколько минут мрачно сидел за письменным столом. Настроение было испорчено — он боялся потерять Писсарро. Он задумался: что же на уме у этого змея-Дракона.
   — Может, хоть мячиками трахнемся? — через весь корабль прокричала Черри.
   Делать кислую рожу было совершенно бесполезно, и он согласился. Гроза отмыла небо от облаков, и день был ослепительно солнечный. Они с часок поиграли в теннис, потом выпили по бутылочке шампанского. Она подражала его святотатственной манере пить вино из горлышка, как пиво. Потом они охладились купанием в бассейне. Черри плавала в своих теннисных шортиках, и, когда вылезла, они были совсем прозрачные.
   — Чувствую себя итальянской кинозвездочкой, — заметила она, поглядывая на темный треугольный щиток, просвечивающий сквозь шорты.
   — Я тоже, — сказал он и рухнул на горячий песок.
   Они вели светскую беседу, а она тем временем горстями сыпала песок ему на спину. Она вскользь заметила, что собирается на выходные с друзьями съездить на мыс, и пригласила его. Он отказался — ее слишком молодые и слишком раскованные друзья смертельно утомляли его своими бродяжьими наклонностями и дебильностью.
   По пляжу пронесся порыв холодного ветра, предвещая, что к вечеру снова будет дождь, и Черри, предложив, без особой надежды на успех, чтобы Джонатан взял ее с собою в теплую постель, отправилась домой.
   Возвращаясь в церковь, Джонатан увидел мистера Монка. Он даже подумал, а не свернуть ли назад — до того хотелось избежать встречи. Но затем, устыдившись, что боится собственного садовника, смело пошел вперед. Мистер Монк был лучшим садовником Лонг-Айленда, но за его услугами особо длинной очереди не возникало. Этот законченный параноик вывел для себя теорию, что все цветы, трава и кусты — его заклятые личные враги, которые стремятся разделаться с ним средствами столь же дьявольскими, сколь и изощренными. Обычно он выпалывал сорняки, стриг кусты и косил траву с радостью садиста и энергией кровного мстителя, постоянно обрушивая на вражескую флору поток ругательств, связанных исключительно с физиологическими отправлениями. И, словно в отместку ему, сады и лужайки под его рукой благоденствовали. Он же считал это преднамеренным личным оскорблением и еще больше неистовствовал.
   Он ворчал себе под нос, посредством лопаты подвергая суровому наказанию газон цветочной клумбы, когда к нему с почтительным видом подошел Джонатан.
   — Как идут дела, мистер Монк? — осторожно спросил он.
   — Чего? А, это вы, доктор Хэмлок. Отвратительно — вот как дела идут! Этим говенным цветам знай только воду подавай! Воду, воду, воду! Прямо алкаши какие-то, и какашками закусывают! Эй, а что за такой купальник был на соседской дамочке? Все титьки насквозь видно. Они у нее немножко сикось-накось, это уж точно... Не, вы на лопату эту полюбуйтесь! Аж пополам согнулась! Те еще лопаты делают нынче! Вот, помню, были времена, когда лопаты...
   Джонатан виновато промямлил: “Ну, ничего, ничего...” — и быстренько сбежал домой.
   Оказавшись под прохладной и надежной сводчатой крышей, Джонатан почувствовал голод. Он состряпал подобие обеда из орехов макадамии, краковской колбасы, яблока и полбутылочки шампанского. Потом он закурил кальян и расслабился, намеренно не прислушиваясь к телефону. С Драконом он пообщается, когда будет готов.
   Чтобы немного развеяться, он спустился в галерею и провел некоторое время наедине со своими картинами. Получив от них все то, что он на тот момент способен был получить, он сел за стол и, не слишком сосредоточиваясь, посидел над просроченной статьей о Лотреке. Но все было бесполезно. В мыслях он постоянно возвращался к намерениям Дракона и к Писсарро, который мог от него уплыть. Последнее время он уже четко знал, хотя и избегал оформить для себя эту мысль словами, что больше на ЦИР работать не сможет. Совесть тут, разумеется, никакой роли не играла. Единственные угрызения, которые он испытывал от того, что влез в этот презренный шпионский мирок, порождались неприятными ощущениями от необходимости вступать с этим мирком в соприкосновение. Тут, вероятно, была и усталость. Возможно, перенапряжение. Если бы он только мог вести такой образ жизни, не связываясь со всякими Драконами, Поупами, Меллафами...
   Майлз Меллаф. Вспомнив это имя, Джонатан сжал зубы. Почти два года он ждал, чтобы судьба предоставила ему случай поквитаться с Майлзом, ждал терпеливо. Не уплатив по этому счету, он не имел права выйти из-под крыла ЦИРа.
   Очень немногим удавалось растопить броню ледяной отрешенности Джонатана. Тем, кому это удавалось, он был предан как собака, но и от друзей требовал того же. За всю жизнь только четыре человека получили право называться друзьями — рискуя тем самым сделаться и его смертельными врагами. Был Биг-Бен — Бен Боумен, которого он не видел уже три года, но с которым когда-то ходил в горы и пил пиво. И был Анри Бак, французский шпион-профессионал, у которого был дар находить во всем смешное и которому два года назад распороли живот. И был Майлз Меллаф, виновный в смерти Бака, хотя и был ближайшим другом и Джонатана, и Анри.
   Четвертым был грек по прозвищу Грек. Он предал Джонатана во время одной из санкций. Только удача и отчаянный заплыв на четыре мили в ночном море спасли тогда Джонатана от верной гибели. По идее, у Джонатана должно было хватить жизненного опыта, чтобы понять, что человек, доверяющий греку-киприоту, достоин участи троянцев. Но это не помешало ему спокойно выждать, пока случай не свел его с Греком в Анкаре. Грек не знал, что Джонатану известно, кто продал его — возможно, будучи греком, он попросту забыл про этот случай, — и поэтому без колебаний принял в дар бутылку столь любимого им аррака. Однако содержимое бутылки было предварительно обработано. Старый турок, проделавший эту операцию, прибег к старинному методу — сжег семена ядовитого дурмана, собрал дым в глиняный кувшин и затем налил аррак в этот кувшин.
   Ныне Грек пребывает, и до конца дней своих будет пребывать, в сумасшедшем доме. Там он скрючившись сидит в уголке, раскачивается взад-вперед и бесконечно тянет одну и ту же ноту.
   Разобравшись с Греком, Джонатану осталось теперь решить вопрос с Майлзом Меллафом. Джонатан был уверен, что в один прекрасный день он несказанно удивит Майлза своим внезапным появлением.
   Оглушительный звонок телефона прервал поток черных дум.
   — Хэмлок? Поступил рапорт из Монреаля. Славная работа, приятель. — Клемент Поуп, наглый, как страховой агент. Вполне достаточно, чтобы Джонатан взбесился.
   — Сегодня, Поуп, в почтовом ящике не было моих денег.
   — Да ну? И что?
   Джонатан сделал глубокий вдох, чтобы не сорваться окончательно.
   — Соедините меня с Драконом.
   — А почему не со мной? Я все могу устроить.
   — Тратить время на разговоры с лакеями я не намерен. Дракона на провод!
   — Может, я подъеду и мы спокойно обо всем поговорим?
   Поуп издевался. Он знал, что Джонатан не может позволить себе показаться в его обществе. Поскольку Дракон был обречен на затворничество, лицо Клемента Поупа стало для всех символом Отдела СС. Показаться в его компании было все равно, что прилепить наклейку “Поступайте в ЦИР” на бампер собственного автомобиля.
   — Хочешь получить свои деньги, приятель, — с нами не ссорься. По телефону Дракон говорить не станет, но он тебя примет.
   — Когда?
   — Сейчас. Он желает, чтобы ты немедленно сел на поезд.
   — Ладно. Только напомни ему, что эти деньги нужны мне чрезвычайно.
   — Так я уверен, что он уже об этом знает, друг ситный.
   Поуп повесил трубку.
   “Однажды, — пообещал Джонатан сам себе, — я окажусь с этим подонком наедине, в одной комнате, минут на десять...”
   Тщательно все обдумав, он согласился и на пять.

НЬЮ-ЙОРК, 11 ИЮНЯ

   — Сегодня вы особенно привлекательны, миссис Цербер.
   Она даже не соизволила поднять голову.
   — Тщательно вымойте руки вон в той раковине. Мыло возьмите зеленое.
   — Это что-то новенькое.
   Джонатан проследовал к раковине больничного вида, над которой вместо обычного поворотного крана висел локтевой рычаг, как у хирургической мойки.
   — Лифт грязный, — произнесла она голосом столь же ржавым, как и цвет ее лица. — А мистер Дракон в ослабленном состоянии. Он приближается к концу фазы.
   Это означало, что Дракону вскоре предстоит полугодичное полное переливание крови.
   — Вы собираетесь стать донором? — спросил Джонатан, растирая руки под струей горячего воздуха.
   — У нас разные группы крови.
   — Мне послышалась нотка сожаления?
   — У мистера Дракона очень редкая группа крови, — заявила она с заметной гордостью.
   — Во всяком случае, среди людей. Теперь можно войти?
   Она смерила его диагностическим взглядом.
   — Простуда? Грипп? Несварение?
   — Немного задница побаливает, да и то недавно.
   Миссис Цербер нажала кнопку на своем столе и махнула ему рукой — проходите! — без всяких комментариев.
   В темном тамбуре не было привычного тускло-красного света, но жара была, как всегда, удушливая. Дверь в кабинет Дракона открылась со щелчком.
   — Заходите, Хэмлок. — В металлическом голосе Дракона слышалось слабое дребезжание. — Извините за отсутствие красного света. Я слабее, чем обычно, и даже маленький свет причиняет мне боль.
   Джонатан нащупал спинку кожаного кресла.
   — Где мои деньги?
   — Узнаю Хэмлока. Сразу к делу. Не тратя времени на пустой обмен любезностями. Неизгладимый след трущоб.
   — Мне нужны деньги.
   — Разумеется. Без денег вам не оплатить содержание дома, не говоря уж о покупке столь вам желанного Писсарро. Кстати, я слышал, что у картины появился и другой покупатель. Жаль будет, если вы ее упустите.
   — Вы хотите их зажать?
   — Позвольте отвлеченный вопрос, Хэмлок. Что бы вы сделали, если бы мне пришлось задержать выплату?
   — Зажег бы вот это.
   Джонатан просунул пальцы в карман рубашки.
   — Что у вас там?
   В голосе Дракона не слышалось тревоги — он знал, как тщательно его подручные обыскивают всякого входящего.
   — Бумажные спички. Вы имеете хоть малейшее представление, как вам будет больно, когда я начну зажигать их одну за другой?
   Тонкие пальцы Дракона инстинктивно взмыли к бровям, он знал, что его бесцветная кожа никак его не защитит. С напускной бравадой он сказал:
   — Превосходно, Хэмлок. Вы подтвердили мою уверенность в вас. В будущем моим людям придется искать и спички тоже.
   — Мои деньги?
   — Вот они. На столе. Поверьте, я с самого начала собирался передать их вам. Я придерживал их только затем, чтобы гарантировать ваш приход сюда. Выслушайте мое предложение. Ха. Ха. Ха. Со спичками это вы неплохо придумали!
   Смех перешел в слабый судорожный кашель, и на некоторое время Дракон лишился дара речи.
   — Извините, я и в самом деле неважно себя чувствую.
   — Для вашего успокоения, — сказал Джонатан, засовывая пухлый конверт в карман пиджака, — должен сообщить вам, что спичек у меня нет. Я никогда не курю на людях.
   — Конечно же! Я и забыл. — В его голосе слышалось неподдельное одобрение. — Очень здорово! Извините, если я показался вам чрезмерно агрессивным. Я сейчас болен и потому непомерно вередлив.
   Джонатан улыбнулся редкому слову. Да, английский был для Дракона неродным, и это ощущалось как раз в таких моментах — непривычный подбор слов, излишне четкое произношение, неправильное использование идиом.
   — К чему вы клоните, Дракон?
   — У меня есть работа, которую вы обязаны взять.
   — У меня такое впечатление, что об этом мы уже говорили. Вам известно, что я никогда не беру работу у вас, если не испытываю нужды в деньгах. Почему вы не используете ваших штатных санкционеров?
   — Я так бы и сделал, если бы была возможность. От вашего своенравия я, поверьте, не в восторге. Но для этого задания требуется опытный альпинист, а наш Отдел, как вы можете догадываться, не изобилует людьми с подобными талантами.
   — Но я больше трех лет в горы не ходил.
   — Мы это учли. Есть время привести вас в форму.
   — Зачем вам альпинист?
   — Детали я готов обсуждать лишь в том случае, если вы согласны участвовать в нашей операции.
   — В таком случае больше ни слова.
   — У меня для вас есть и дополнительный стимул, Хэмлок.
   — Да?
   — К этой операции причастен один из наших бывших работников и, по-моему, ваш бывший друг. — Дракон для пущего эффекта выдержал паузу. — Майлз Меллаф.
   Через секунду Джонатан ответил:
   — Майлз вас не касается. Я о нем сам позабочусь.
   — Упрямый вы человек, Хэмлок. Остается надеяться, что вы не сломаетесь, когда вас принудят гнуться.
   — Принудят — как?
   — Ну что-нибудь придумаю. — Голос Дракона сильно дрожал, он прижал руку к груди, чтобы ослабить боль.
 
   * * *
 
   Джонатан прижался к узкому подъезду дома, где размещалось учреждение Дракона, стараясь спрятаться от дождя. Дождь падал крупными каплями, которые разбивались о мостовую в водяную пыль. Рев ливня заглушал городской шум. По улице медленно проехало пустое такси, и Джонатан выскочил к самой мостовой и занял место в очереди претендентов, которые махали руками и кричали. Такси же величественно проплывало мимо, а шофер с довольным видом что-то про себя насвистывал, погруженный, должно быть, в какую-то особо завлекательную проблему из области греческой грамматики. Джонатан вернулся под покров своего узенького навеса и начал мрачно озираться. Зажглись уличные фонари — автоматизированные выключатели были одурачены непогодой и поверили, что уже настал вечер. Подъехало другое такси, и Джонатан, хоть и был уже умудрен недавним опытом, тем не менее подошел к обочине на тот случай, весьма маловероятный, что этот водитель не столь безобразно богат и проявит хоть незначительный интерес к заработку. Потом он увидел, что такси уже занято. Он отвернулся, и тут водитель погудел. Джонатан замер, удивленный и все более мокнущий. Водитель махнул ему рукой. Джонатан ткнул себя в грудь, сделав при этом глуповатое лицо типа “Кто? Я?”. Открылась задняя дверца, и Джемайма крикнула:
   — Садиться собираетесь, или там вам больше нравится?
   Джонатан вскочил в машину, и такси встроилось в поток машин, презрительно проигнорировав возмущенный сигнал соседней машины, вытесненной на встречную полосу.
   — Вы потрясающе выглядите, — сказал Джонатан, — и вовсе не потому, что спасли меня от потопа.
   — Откуда вы взялись? Я уже говорил, что вы потрясающе выглядите?
   Встрече с ней он обрадовался как мальчишка. Теперь ему казалось, что он очень часто вспоминал о ней. Впрочем, может быть, и не очень. И то — с какой стати?
   — Я увидела, как вы подошли, — пояснила она. — И у вас был такой смешной вид, что мне вас стало жалко.
   — Угу. Вы клюнули на мой старый, испытанный прием. Я всегда стараюсь выглядеть как можно смешнее, когда утопаю под дождем. На случай, если какая-нибудь проезжая стюардесса сжалится.
   Водитель повернулся и посмотрел на заднее сиденье, не обращая, как водится, ни малейшего внимания на всякий прочий транспорт.
   — Такса будет двойная, браток.
   Джонатан ответил, что это его вполне устраивает.
   — Потому что мы не обязаны в такой дождь брать двух отдельных пассажиров.
   Джонатан сказал, что примет это к сведению.
   — Какого черта, если мы не будем брать двойную плату, каждый встречный-поперечный начнет нам по такой погоде полгорода подсаживать. Сами же понимаете.
   Джонатан подался вперед и вежливо улыбнулся шоферу в зеркало заднего вида.
   — Давайте разделим обязанности. Вы будете везти, а мы — разговаривать.
   Потом он обратился к Джемайме:
   — Как вам удается выглядеть столь невозмутимой и прекрасной, когда вы просто умираете с голоду.
   — Я? Умираю с голоду? — Золотые блестки Арлекина весело заплясали в теплых карих глазах.
   — Конечно. Удивительно, что вы сами этого не заметили.
   — Насколько я понимаю, вы приглашаете меня на ужин.
   — Я — да. Приглашаю.
   Она насмешливо на него посмотрела.
   — Вы понимаете, что, если я вас подобрала под дождем, это еще не значит, что я вас подобрала во всех прочих смыслах этого слова?
   — Ну что вы, как можно — мы же едва знакомы! Так что вы решили? Поужинаем?
   Она на мгновение задумалась. Предложение было заманчивым.
   — Не-ет. Пожалуй, нет.
   — Если бы в первую очередь вы не сказали “нет”, что бы сказали во вторую?
   — Бифштекс, красное вино и какой-нибудь салатик поострее.
   Джонатан снова подался вперед и сказал водителю, чтобы повернул на юг, к определенному дому на Четырнадцатой улице.
   — Хорошо подумал, браток?
   — Езжай.
   Когда такси остановилось у ресторана, Джемайма тронула Джонатана за рукав.
   — Я спасла вас от утопления. Вы меня спасаете от голодной смерти. И все, да? После ужина все идут по домам — по своим. О’кей?
   Он взял ее за руку и искренне посмотрел ей в глаза.
   — Джем, о как же хрупка ваша вера в людей.
   Он сжал ей руку.
   — Кто он, скажите, — тот, который вас так больно ранил?
   Она засмеялась, а водитель спросил, намерены они вытряхиваться или нет. Джемайма устремилась в ресторан, а Джонатан расплатился с таксистом и на прощанье назвал его “первостатейным водилой”. Шум дождя и проезжающих машин начисто заглушил первый слог последнего слова, и водитель некоторое время в тупом изумлении смотрел на Джонатана, но потом решил, что разумнее будет уехать, и только обиженно скрипнул шинами напоследок.
   Ресторан был скромный и дорогой, предназначенный для еды, а не для разглядывания интерьеров. Отчасти из-за праздничного настроения, отчасти желая произвести впечатление на Джемайму, Джонатан заказал бутылку лафита.
   — Могу я порекомендовать лафит урожая пятьдесят девятого года? — спросил кельнер, нимало не сомневаясь, что рекомендациям его никто не посмеет перечить.
   — Мы не французы, — сказал Джонатан, не сводя глаз с Джемаймы.
   — Сэр? — Приподнятая бровь отражала то сочетание обиды и мученичества, которое столь характерно для лиц прислуги высшего эшелона.
   — Мы не французы. Незрелые вина нас не привлекают. Принесите пятьдесят третий год, а если такого нет — пятьдесят пятый.
   Когда кельнер отошел, Джемайма спросила:
   — Этот лафит — это что-то особенное?
   — А вы не знаете?
   — Нет.
   Джонатан жестом призвал кельнера обратно.
   — Лафита не надо. Принесите от-брийон.
   Предполагая, что замена вызвана финансовыми соображениями, кельнер весьма картинно вычеркнул в своем блокноте лафит и вписал туда от-брийон.
   — Зачем вы это сделали? — спросила Джемайма.
   — Из экономии, мисс Браун. Лафит слишком дорог, чтобы его переводить впустую.
   — Откуда вы знаете — может быть, он бы мне понравился.
   — О да, бесспорно понравился бы. Но оценить его вы не смогли бы.
   Джемайма пристально на него посмотрела.
   — А знаете что? У меня такое ощущение, что вы не очень приятный человек.
   — Приятность — свойство, которое все склонны переоценивать. Приятностью человек прокладывает себе путь тогда, когда у него не хватает духу повелевать или не хватает класса, чтобы блистать.
   — Можно я при случае буду вас цитировать?
   — Вы и так будете — я в этом нисколько не сомневаюсь.
   — Как сказал Джонсон Босуэллу.
   — Вы почти угадали. Как сказал Джеймс Эббот Мак-Нил Уистлер Оскару Уайльду.
   — А вот джентльмен сделал бы вид, что я совсем угадала. Я все-таки была права — вы неприятный человек.
   — Попытаюсь это компенсировать, став взамен чем-нибудь другим. Остроумным, скажем, или даже поэтичным. А то и безумно увлеченным вами, каковым я, кстати говоря, и являюсь.
   Его глаза весело блеснули.
   — Вы меня обманываете.
   — Признаюсь, это так. Это не более чем фасад. Своей учтивостью я лишь прикрываю собственную ранимость и обостренную чувствительность.
   — А теперь — обман внутри обмана.
   — И каково вам на улице Обманщиков?
   — Спасите!
   Джонатан засмеялся и не стал развивать тему. Джемайма вздохнула и покачала головой.
   — Вы в общении — прямо крокодил какой-то. Я сама люблю людей дурачить: опускаю в разговорах логические звенья, пока у собеседника голова не пойдет кругом. Но это даже не в вашей лиге.
   — Не уверен, что здесь можно говорить о лиге. В данном случае есть одна команда и один игрок.
   — Ну вот, опять за свое. Возьмем тайм-аут и поужинаем.
   Салат был свеж и хрустящ, бифштексы — огромны и прекрасны, и запивали они все это хозяйство от-брийоном. За едой они непринужденно болтали. Беседа их свободно вращалась вокруг какого-нибудь слова или неожиданной мысли. С политики они перешли на искусство, поговорили о самых сильных потрясениях, пережитых в детстве, о социальных вопросах. Тему они меняли только тогда, когда она переставала быть забавной. Все смешное и нелепое они чувствовали одинаково тонко и особенно всерьез не принимали ни каких-либо великих имен в политике и искусстве, ни самих себя. Зачастую даже не возникало надобности заканчивать фразу — собеседник наперед понимал ее смысл и в ответ согласно кивал или смеялся. Иногда они оба делали короткие передышки, и никто из них не чувствовал потребности возобновить разговор ради разговора. Они сидели у окна. Дождь то припускал, то ослабевал. Они обменивались самыми нелепыми предположениями относительно того, кем работают и куда направляются прохожие. Сам того не замечая, Джонатан общался с Джем так, словно она была старым другом-мужчиной. Он честно плыл по течению разговора, начисто забыв то “предпостельное” подтрунивание, которое неизменно составляло основу его светских бесед с женщинами.
   — Преподаватель? — изумленно спросила Джем. — Не говорите так, Джонатан, вы подрываете все мои устойчивые представления.
   — А вы стюардесса? Как вас угораздило?
   — Ой, я и не знаю. Закончила колледж, где каждый год меняла специализацию, захотелось устроиться кем-нибудь вроде “титанов Возрождения”, но в службах по трудоустройству даже графы такой не было. А путешествовать туда-сюда показалось вполне приемлемым. Еще было забавно, что я на этой линии — первая черная стюардесса, так сказать, “негресса для рекламы”. — Последние слова она выговорила особенно четко, словно потешаясь над теми, кто их употребляет без кавычек. — А вы? Как вас-то угораздило стать преподавателем?
   — Ну, закончил колледж, хотел устроиться “титаном Возрождения”...
   — Достаточно. Давайте о чем-нибудь другом.
   По ходу разговора он узнал, что она будет в Нью-Йорке на трехдневном “приколе”, и очень обрадовался. Они вновь погрузились в спокойное и довольное молчание.
   — Что смешного? — спросила она в ответ на его еле заметную улыбку.
   — Ничего, — сказал он. — Я.
   — Это синонимы?
   — Я... — Он ласково улыбнулся ей. — До меня только что дошло, что с вами я не стараюсь быть умным. Обычно, я уделяю особое внимание тому, чтобы быть умным.
   — А как же улица Обманщиков?
   — Трепотня. Для пущего блеска. Но мне кажется, у меня нет особого желания ослепить своим блеском вас.
   Она кивнула и выглянула в окно, всматриваясь в беспорядочные искорки света, вспыхивающие там, где дождь танцевал по лужам. Чуть погодя она сказала:
   — Очень славно.
   Он ее понял.
   — Да, славно, только немножко обескураживает.
   Она вновь кивнула. И они оба поняли, что и ее это несколько сбивает с толку.
   Беседа шла довольно бессвязными скачками, и ее прихотливое течение привело их к теме жилищ. И Джонатан, оживившись, заговорил о своей обители. Полчаса он описывал ей все детали, очень стараясь, чтобы она могла все себе наглядно представить. Она внимательно слушала, показывая ему легкими движениями головы и глаз, что она понимает и разделяет его чувства. Когда он внезапно остановился, поняв, что говорил непрерывно и проявил невоспитанность, не давшей ни слова вставить, она сказала:
   — Это, наверное, замечательно — испытывать такие чувства к своему дому. И как спокойно!
   — Спокойно?
   — Дом не в состоянии испытывать ответные чувства, обременять вас ответной любовью. Вы меня понимаете?
   Он ее понял прекрасно и от того, что она оказалась настолько душевно проницательной, испытал резкую боль в своей душе. Он вдруг поймал себя на мысли, что ему безумно хочется, чтобы они оба сейчас оказались у него в доме — просто сидели бы весь день и болтали. Так он ей и сказал.
   — Звучит заманчиво. Только прямо сейчас никак нельзя. Это было бы нехорошо. Я подсадила вас в такси, мы вместе поужинали, а теперь вот мы потихоньку отправляемся к вам домой. Технически выражаясь, это очень сильно напоминает “бабосъем”. Нам с вами так не пристало.
   С этим он согласился.
   — Мы могли бы заключить своего рода соглашение. Мне кажется, денек-другой мы способны воздержаться от того, чтобы лезть друг к другу в постель.
   — Так ведь обманете же.
   — Вполне возможно.
   — А если не вы, так я.
   — Очень рад это слышать.
   Ресторан закрывался, и официант, обслуживающий их столик, уже неоднократно и очень вежливо подходил, предлагая всякие совершенно ненужные услуги. Джонатан дал слишком, пожалуй, щедрые чаевые, заплатив, скорее, за прекрасно проведенное время, нежели за отличное обслуживание, которого он вообще не заметил.
   Они решили пешком прогуляться до ее отеля, благо, недалеко, и улицы после дождя были прохладны и безлюдны. Они шли не спеша, обмениваясь коротенькими разговорами и длинными паузами. Ее рука лежала у него на локте, и она привлекала его внимание к разным замеченным ею мелочам, легонько сжимая пальцы. Он отвечал ей, слегка напрягая мышцы.