Страница:
— Неплохо придумано, — одобрил Гермес.
— Вы и вправду так думаете? — разволновался Сатана. — Ваш Платон — один из идеалистов, способный скорее оплодотворить идею, чем подорвать ее. Это все равно что дать крылья кроту! Нет и нет! Убедите императора раздавить зверя в зародыше, пока он не вырос и не расплодился.
Божественный Гермес не любил пролитой крови, и он не дал согласия. А Гермоген между тем уже ушел готовиться к длительному путешествию через Средиземное море до Понта Эвксинского, где правил Гай Плиний. Решение это крайне не нравилось Сатане, но помешать он не смог. Очень раздраженный, он покинул Александрию, надеясь побыстрее найти способ остановить распространение христианства.
— Что за ерунду ты выдумал? Это больше подходит умирающим! Чего ради изображать из себя статую, наживая спазмы, судороги, колики? Ты обманул меня. Не так обучаются волшебству!
На рассвете старик, поняв, что его уловка не удалась, решил избавиться от незваного гостя.
— Послушай, — сказал он, — я открою тебе один секрет. Иди в Александрию, до которой рукой подать. Походи по набережным и найди там рослого мужчину, смуглого, одетого для дальнего путешествия. Подойди к нему и без боязни попроси преподать тебе искусство волшебства. Но прежде чем заговорить с ним, обязательно произнеси слово «гадалкавар», которое убедит его в том, что ты подготовлен к изучению этой высшей науки.
На самом же деле Эленкос подшутил над молодым человеком. Он не знал ни одного чародея. Ну а что до того слова, то он только что придумал его.
— Спасибо и на этом, — недовольно поблагодарил Басофон. — Но точно это слово, а не другое?
— Оно самое, — заверил его старик.
Ворон на верхушке скалы заливался смехом, испуская пронзительные карканья.
Взяв свою палку, наш простачок небрежно попрощался и пошел в сторону города. Эленкос облегченно и без сожаления смотрел ему вслед.
Басофон шагал все утро и часть второй половины дня. До порта он добрался очень усталым, но полным надежд.
На Небе ему отказали в назире. Зато на Земле с помощью волшебства он обретет могущество, сравнимое, а может, превосходящее то, которого его лишили. Нисколько в этом не сомневаясь, он пошел по набережным, ища чародея, о котором говорил отшельник.
Гермоген же поджидал судно, которое перевезло бы его на другой берег Средиземного моря. При нем были две дорожные котомки с запасом белья и несколькими философскими трактатами — он собирался их читать во время плавания. Пока Гермоген договаривался с экипажем греческого корабля, отплывавшего в Эфес, некий воришка тайком завладел одной из его котомок и скрылся бы с ней, если бы Басофон вовремя этого не заметил и не бросился к нему. На этот раз посох сотворил чудо. Он сам так ударил вора по голове, что тот свалился замертво.
— Не будь тебя, я лишился бы своих драгоценных трактатов, — сказал Гермоген. — Кто ты?
— Басофон, сын губернатора Фессалии Марсиона, плотник по профессии.
Гермоген сразу сообразил, что с таким силачом путешествовать ему будет сподручнее и пообещал платить ему, коль тот согласится составить компанию. Басофон счел, что это удачное для него предложение тоже было предсказано отшельником Эленкосом. Сунув посох под мышку, он решительным жестом вскинул на плечо обе котомки.
Итак, тем же вечером они взошли на борт корабля, шедшего до Эфеса с остановкой на Родосе. Басофон был в восторге. Ведь это было его первое плавание. Да и господин, у которого он теперь служил, ему нравился. И экипаж, похоже, относился к Гермогену с почтением. Тогда как остальные пассажиры устроились на ночь где придется, ему отвели отдельную каюту рядом с каютой судовладельца и капитана.
— Скажи, что ты делал в Египте? — поинтересовался последователь Гермеса у Басофона.
— Я очутился там случайно, — бесхитростно ответил юноша. — Ангелы должны были опустить меня в Фессалии, но, видно, у них со зрением неважно. К тому же они упрямы.
— Ангелы? Какие-нибудь посланцы? Римляне?
— Вы не поняли, господин. Я говорю о небесных ангелах.
— Стало быть — посланцы Неба? — произнес Гермоген. — Они были посланы божественным Зевсом или достославной Афродитой?
— Люди, о которых вы говорите, мне незнакомы, — возразил Басофон. — Но чтобы вам стало понятно, знайте, что в младенчестве меня вознесли в Рай, дабы патриархи обучали меня разным премудростям.
— Что за рай? Что за патриархи? — недоумевал Гермоген, поскольку эти древнееврейские слова были ему неизвестны.
— Вижу, что вы не очень-то в этом разбираетесь. И не в обиду вам будь сказано, я удивляюсь, что вы никогда не слышали об этих нудных стариках: Аврааме, Давиде, Соломоне.
— Ну как же, слыхал я об этом Аврааме! Значит, ты еврей?
— Совсем нет, — ответил Басофон. — Я родился в Фессалии, мои родители были греки. Как бы мой отец Марсион стал губернатором, будь он еврей?
— Верно, — согласился Гермоген. — Но как твоих родителей угораздило дать тебе в наставники тех старых евреев, о которых ты говорил?
— Ах, чувствую, вы абсолютно ничего не понимаете. Когда я говорю о небе, то имею в виду Небо, где обитают Дева, Дух Святой и наш Господь Бог.
На этот раз Гермоген подумал, что либо у юноши голова не в порядке, либо он принадлежит к одной из Невежественных сект, которые, увы, размножились за последние сорок лет. Что это за девка, какой-то дух и их господин?
— Слышь-ка, твои мускулы крепче твоей головы. Не стоит прислушиваться к глупостям, повторенным людьми. Впрочем, уже поздно, иди спать. Завтра твои мысли, может быть, просветлеют.
Басофону не хотелось настаивать. Да и какое ему до всего этого дело! Этот богатый господин поможет ему добраться до другого берега Средиземного моря — не это ли главное? И он пошел искать, где бы прикорнуть. Место он себе нашел между бочкой и тюками с шерстью. Только Басофон задремал, как сон его нарушили доносившиеся из-за тюков тихие голоса.
— Этот Гермоген — всесильный маг…
— Опасный колдун…
— Он может воскрешать мертвых…
— Надо бы держаться от него подальше…
Голоса удалились. Сломленный усталостью, Басофон забылся сном.
ГЛАВА IX,
Тем же вечером Сальна и отец Мореше, обрадовавшись встрече, решили отпраздновать такое событие в «Антико кафе греко». С 1760 года кафе удостоилось видеть за своими столиками Казакову и Гете, Стендаля и Берлиоза, Андерсена и Листа, Теккерея и Готорна, Коро и Гудона, не говоря уж о светлейших особах Европы, принцах эмиратов, а также множестве экстравагантных и пестрых американских разведенок.
Друзья заказали себе сабайон, что позволило им в течение нескольких минут порассуждать о падуйском происхождении «дзамбальоне», этого сладкого крема, названного Стендалем в предисловии к «Пармской обители» «дзамбайоном». Затем они вернулись к «Жизнеописанию».
— Довольно любопытный отрывок, — заметил иезуит.
— Апокриф, — уточнил Сальва.
— Какой эпохи, по-твоему?
— Конец XVI или начало XVII.
— Откуда?
— Венеция. В бумаге присутствует характерный водяной знак: якорь в кружочке и виньетка над ним. Итальянские бумагоделы использовали его с XV века — никак не раньше. В 1588 году его можно было встретить в Мантуе, в 1591 — в Вероне, в 1609 — в Венеции, в 1620 — в Падуе. Кроме того, в тексте вульгарная латынь перемешана с типично венецианскими словами: «disnare» — есть, «sentare» — садиться, «scampare» — убегать, «folio» — сын, плюс орфография слов, включающих «lg», чтобы палатализиро-вать «l»: «talgiaire», «milgiore», «ralchogere». Если верить нашему коллеге Асколи, такая орфография вошла в обиход лишь в XVI веке.
— Превосходно, — с видом знатока поддержал его Мореше. — Но к чему эта подделка под раннюю эпоху?
— Помнишь о псевдоевангелии Варнавы?
— Что находится в национальной библиотеке в Вене? Оно принадлежало принцу Евгению. Как мне кажется, описание его содержится в «Менаджиане» Бернера де ла Моннуа, относящейся к 1715 году.
— Джон Толанд, деист «Назаренуса», кичится тем, что открыл его примерно в то же время. Так вот, оно тоже «сделано в Венеции» и, точно как и «Житие», претендует на принадлежность к текстам эпохи раннего христианства. Не исключено, что, как и в случае с евангелием Варнавы, мы имеем дело с довольно хитроумным мусульманским апокрифом, таковым не кажущимся. Есть в нем следы палестинского и египетского иудохристианства I века, но они ложные.
— В таком случае, как могло случиться, что профессор Стэндап не заметил этого? Переводит он без тени сомнения и без критических замечаний.
— Да он все знает, только не говорит. Он догадывается, что и мы уже поняли обман. И тем не менее, не зная, как к этому отнестись, предпочитает помалкивать. Перехватил я его взгляд, когда позавчера устанавливал канонику время написания. Хоть он меня и не любит, но дураком по крайней мере не считает.
— Итак, по-твоему «Жизнеописание» является мусульманским апокрифом, переведенным в XVI веке в Венеции…
— Искусно сделанная фальшивка. Такие изготовляли еще в прошлом веке, и ничто не говорит о том, что их не фабрикуют и в наши дни. Их выдает водяной знак.
— Но остается фактом ее присутствие на запретных средневековых полках библиотеки еще до переоборудования зала Льва XIII. Как могла она оказаться в «Небесной лестнице» Жана Гоби?
Сальва выпустил густую струю дыма, словно паровоз, въезжающий в вокзал.
— Наверняка существовал документ со старым клеймом «Leg. Bas. 666». И подмена произошла после оборудования зала Льва XIII. Хищение, уничтожение манускриптов — обычная вещь. Но вот подмена — редчайший случай. Следовательно, первая «Leg. Bas. 666» уже была легендой о Басофоне, осужденной церковью. Признаться, мне не совсем понятно, что все это значит.
— А не могла бы произойти подмена в настоящий момент, после обнаружения подлинника? Предположим, нунций Караколли, предупрежденный тобой о существовании «Жития», встревоженный его богохульным содержанием, принес тебе подделку, спрятав оригинал в надежном месте…
— И об этом я подумал, — сказал Сальва. — Но в таком случае Караколли имел бы в своем распоряжении фальшивку, уже давно приготовленную, что мне кажется невозможным. Да и откуда бы он ее взял? Решительно здесь какая-то тайна, и тем более загадочная, чем меньше мы понимаем — пока по крайней мере — выгоду от такой подмены. Что касается Караколли, мне трудно представить его в роли фальсификатора.
На этом закончился обмен мнениями, и они покинули «Антико кафе греко». Мореше остановился в Доме иезуитов и поэтому должен был вернуться туда до полуночи. Сальва же еще побродил немного по улицам, думая то о былой римской славе, которую он нисколько не уважал, то о той молоденькой журналистке из «Ла Стампа», которая сказала, что знает о найденном манускрипте. Кто разнес новость? И к чему это глупое замечание об угрозе папству?
Неужели Караколли сболтнул кому-то, кто оповестил весь Рим, приплюсовав мнимую угрозу, чтобы новость выглядела помрачнее?
Едва Сальва вошел в холл своего отеля, как к нему поспешил консьерж, всем своим видом выказывая чрезвычайную угодливость.
— Egregio professore, telefono, per lei. Il Vaticano, per lei. Oh, egregio professore, il Papa, per lei[6].
Сальва, ворча, направился к телефонной кабине и набрал номер, сообщенный ему консьержем. Трубку снял личный секретарь магистра Караколли.
— Ах, профессор… Какое счастье, что вы позвонили! Соединяю вас с монсеньером.
— Профессор… — услышал он необычайно пронзительный голос нунция. — Случилось нечто невероятное… С вами никого нет рядом?
— Ни человека, — утвердительно ответил Сальва, бросив взгляд в сторону возвратившегося на свое место консьержа. — В чем дело?
— Исчез профессор Стэндап!.. После сегодняшнего послеобеденного чтения он должен был встретиться с кардиналом Бонино… Он не пришел. Мы позвонили в отель, где он должен был встретиться с одним британским коллегой. Но и там он не показывался. В восемь часов мы пришли в клуб «Agnus Dei», в котором я условился с ним провести вечер… Никого. Я ждал до половины десятого, периодически звоня в его отель… Профессор, я встревожен. Такой пунктуальный человек…
— И в самом деле странно, — согласился Сальва.
— Должен ли я поставить в известность полицию?.. Не знаю, что и делать. Может быть, он появится, и мне не хотелось бы, чтобы…
Можно было посмеяться над беспокойством нунция, не сделайся пунктуальность английского ученого притчей во языцех.
— Завтра в десять утра мы должны продолжить перевод. Подождем и, если он не объявится, сообщим в полицию, — предложил Сальва.
— Возможно, вы и правы, — согласился Караколли, — но, надеюсь, бедняга не нуждается в нашей помощи. Представьте, может, он заблудился в городе, может быть, ранен… В его-то возрасте… Столько бродяг развелось в наше время…
На следующий день в назначенный час оставалось лишь констатировать: Стэндап не возвращался в свой отель. Не появился он и на утренней встрече в зале Пия V. Лицо нунция посерело. Каноник Тортелли с магнитофоном под мышкой, казалось, был доволен пропажей переводчика.
— Ничего хорошего не выйдет из этого безумного чтения, — заметил он. — Его преосвященство предупредили?
— Нет еще, — вздохнул Караколли. — Ах, какое досадное… как бы это сказать?.. Faccenda! Che brutta… [7]
Преподобный отец Мореше уселся в кресло, которое накануне занимал кардинал Бонино. Его живые глазки перебегали с Сальва на нунция, с нунция на настенные часы, с полным безразличием не прекращавшие продлевать время опоздания англичанина, подтверждая тем самым факт его отсутствия.
— Ну что ж, — бросил наконец Сальва, — не лучше ли будет и впрямь предупредить его преосвященство, как предлагает каноник?
— Придется, — обреченно вздохнул нунций. Тяжело поднявшись, он поплелся к телефону у входной двери.
Никто не слышал разговора двух прелатов. Вернувшись, Караколли устало опустился на стул перед манускриптом, церемонно положенным на стол библиотекарем.
— Что он сказал? — озабоченно спросил каноник.
— Он сказал: «Requiescat in pace!» [8]
— Неужели Стэндап умер?! — воскликнул Сальва.
— На латинском он также сказал: «Продолжайте переводить».
— Продолжать переводить? — протестующе вскричал каноник. — Опять!
Между тремя священнослужителями последовала шумная перепалка. После двух часов бесплодной дискуссии все единогласно решили, что кардинал прав. В ожидании гипотетического возвращения исчезнувшего Удалось все-таки уговорить Караколли взяться за дело. Прежде чем согласиться, он использовал весь свой мимический репертуар, переходя от манерной скромности к целомудренному возмущению, после чего, раз десять утерев лоб клетчатым носовым платком, приступил к выполнению возложенной на него задачи. При этом у него были вид и голос школьника, старательно разбирающего плохо понятный почерк.
Все это время мысли Адриана Сальва блуждали в другом месте. Что ему теперь делать в этой глуши? Ведь раньше им руководило не только любопытство. А теперь оказалось, что манускрипт подделан и британский подданный, вовсе не расположенный к бегству, исчез. Да и что знаем мы о существах и вещах, когда они пропадают из нашего поля зрения? Чужая загадка лишь отражает нашу собственную странность.
«Штормы на Средиземном море случаются часто, и опасность их в том, что налетают они неожиданно. Спокойную гладь вдруг взлохмачивает сильный ветер, превращающий мертвый штиль в грозную стихию. Так и в эту ночь на судно, направлявшееся к Родосу, внезапно обрушились такие высокие и мощные волны, что оно опрокинулось.
Басофон поспешил к каюте своего господина. Отовсюду уже хлестала вода. Застигнутый ею во сне, ошалевший Гермоген наверняка захлебнулся бы, не вмешайся молодой человек. Вынужденный спрыгнуть вместе с ним в водоворот и поддерживать его голову над водой, Басофон, казалось, чувствовал себя в разбушевавшейся водной стихии так же уверенно, как на твердой земле, а — о чудо! — посох так хорошо держался на воде, что они вцепились в него, тогда как судно, кружась в последней агонии, погружалось в пучину.
Долгие часы их носило по волнам, пока не выбросило на песчаную полосу, над которой возвышался крутой скалистый откос, поросший скудной растительностью.
— Я обязан тебе жизнью, — произнес Гермоген, как только обрел способность говорить. — Без тебя я погиб бы в этом кораблекрушении. А без этой палки мы недолго продержались бы среди чудовищных волн.
— Этот посох — подарок доброго Иосифа, — ответил Басофон. — Но к сожалению, посох не всегда бывает любезен.
— Тот Иосиф, должно быть, великий чародей.
— Нет, он всего лишь плотник, но не говорят ли, что у каждого плотника свои хитрости? Уж если кто из вас волшебник, так это вы, о мэтр. Об этом я слышал на корабле.
Вымокший до нитки, жалкий, дрожащий от холода, Гермоген совсем не походил на ученика и последователя Великого Гермеса, а скорее — на нищего, брошенного в сырую яму. И все же слова юноши польстили ему. Он приосанился и сказал:
— Дружище, я готов научить тебя кое-чему из того, что умею. И это справедливо, ибо ты спас меня от неминуемой смерти. Но скажи вначале: что ты знаешь о магии?
— Только одно слово, доверенное мне недавно. Я должен был сказать его, когда вас встретил. Но вы так быстро приняли меня на службу, что я забыл его произнести.
— Что за слово?
— Гадалкавар, — выпалил Басофон. Гермоген рассмеялся:
— Какой плут научил тебя этому вздору? Ты хоть знаешь, что означает «гадалкавар» на александрийском диалекте? «Я осел!» Над тобой кто-то захотел подшутить, это точно.
Гнев овладел юношей.
— Вот вернусь и переломаю ему кости!
— Послушай, ведь это всего лишь шутка. К тому же мы очень далеко от Александрии и твоего шутника. Пойдем-ка и попробуем отыскать какое-нибудь человеческое существо.
Басофон всю дорогу не переставал ворчать. Из-за этого он совсем забыл об обещании Гермогена передать ему какую-либо волшебную силу. Ученик Гермеса, напротив, очень заинтересовался посохом Иосифа и пообещал себе обменять его на какой-нибудь фокус, когда спадет гнев молодого человека. Итак, пока они шли, он, дабы развлечь своего спутника, принялся рассказывать ему свою историю.
— До того как стать человеком, которого ты видишь, я познал многочисленные жизни, настолько длительные и разнообразные, что мне трудно все их упомнить. Что предпочитаешь? Чтобы я рассказал, как был лягушкой или лесной совой, одногорбым верблюдом или орлом? Был я также стрекозой и быком, клещом и слоном. Выбирай, я ничего от тебя не утаю.
— Э! — удивился Басофон. — Вот новость! Неужели, прежде чем стать человеком, мы все это переживаем? Мои патриархи не говорили ничего подобного.
— Только тайное учение божественного Гермеса, Трижды Великого, позволяет взойти к истокам времени и узнать, кем мы были. Ну, что ты выбираешь?
Стояла жара. Дорога была пыльной и безлюдной. На горизонте — ни одного дома. Молодой человек подумал, что рассказ о жизни верблюда поможет ему выдержать испытание.
— О! — обрадовался Гермоген. — Ты удачно выбрал, так как, когда я был верблюдом, происходили исключительные события, о которых я с удовольствием тебе расскажу. Значит, так. Было это во времена фараона Аменхотепа V. Я служил у одного торговца, имевшего дела с дворцом. Этот человек поставлял туда финики, которые собирал на юге, грузил на мою спину и привозил ко двору владыки. Изумительные это были финики, и он имел право продавать их только придворным и жрецам. Так что мне грех было жаловаться на свою судьбу.
Случилось так, что мой торговец — его звали Кенефер, и было ему больше шестидесяти лет — влюбился в одну молодую служанку дворца, очаровательную Неферирет. Девушку привлекало лишь богатство моего хозяина, но сам он считал, что она вышла за него благодаря его внешности и уму. Однако он был слишком самодовольным, а богатство свое заработал продажей фиников. У них родился ребенок, потом второй и третий. А мы с Кенефером продолжали ездить на юг за этими плодами, поднимаясь вдоль Нила до Фив.
Однажды, когда мы только что выехали из столицы, хозяин заметил, что оставил дома кошель. Развернувшись, мы возвратились в город. У дома он велел мне опуститься на колени, что я и сделал. Но едва он переступил порог, как кровь ударила ему в голову: молодая супруга праздновала его отъезд в объятиях любовника. Выхватив из-за пояса кривую саблю, хозяин мигом отрубил молодому человеку голову и разрубил пополам изменницу.
Увы! Юноша тот оказался самым младшим сыном Аменхотепа! Несчастного торговца порубили на кусочки, сложили в большой глиняный кувшин, который привязали к моей спине. После чего меня прогнали в пустыню.
Что поделаешь в такой ситуации? Я бежал сколько мог, надеясь встретить какой-нибудь караван, но так никого и не повстречал. Выдохшийся после восьмидневного бега, я остановился однажды вечером и стал готовиться к смерти. Страшный груз все еще держался, укрепленный между моей шеей и горбом.
Тут-то и произошло нечто необычное. Хотите — верьте, хотите — нет. Из кувшина донесся голос:
— Верблюд, друг мой, это я, твой добрый хозяин Кенефер. Хоть я и расчленен, ко мне вернулась речь. Наш бог Озирис пожалел меня, поскольку сам некогда понес такое же несправедливое наказание. Ни он, ни я не были виноваты. Сын фараона и та негодяйка заслуживали смерти. А Аменхотеп совершил преступление, приказав меня казнить.
— Вне всякого сомнения, — обомлев от страха, промямлил я. — Но что я могу для вас сделать, раз в пустыне никого, кроме нас, нет, а вы, порубленный на куски, не можете выйти из кувшина, притороченного к моей спине?
И тут я услышал возню за моей головой. Расчлененный хозяин бесновался в своей тюрьме, да так, что оборвались веревки, стягивавшие ее. Кувшин свалился с моей спины и разбился. Я увидел вывалившиеся из него останки: тут — голова, там — отсеченные члены, туловище, разрубленное на несколько частей разного размера… Тяжело было смотреть на них — ведь Кенефер был представительный мужчина, несмотря на возраст.
— Плюнь на меня! — приказала голова.
— Никогда я не осмелюсь осквернить моего хозяина, даже в таком состоянии! — вскричал я.
— Я тебе приказываю! — завопила голова таким повелительным тоном, что я, собрав всю слюну, которая у меня еще оставалась, плюнул, как мне велели. И тотчас разбросанные части тела собрались воедино. Кенефер встал как ни в чем не бывало, живой, во плоти, словно очнулся от кошмара. Пока я недоумевал по поводу чудодейственной силы моей слюны, он посмеивался надо мной.
— Это всемилостивейший Озирис совершил чудо, использовав твою поганую слюну. Только бог вроде него мог воскресить мертвого. А ты как был дромадером, так дромадером и остался, к тому же глупым!
Потом он вознес благодарственную молитву своему богу, взобрался на меня, и мы добрались до Фив, где он, к всеобщему изумлению, принялся за старое.
Гермоген умолк.
— Забавно, — откликнулся Басофон. — Но на месте верблюда я бы отомстил неблагодарному старику.
— Потому что ты не верблюд, — заметил ученик Трижды Великого.
Они продолжали шагать. Гнев молодого человека спал. Поразмышляв, от решил, что его спутник все выдумал. И он решил его немного подразнить.
— На Небе, откуда я прибыл, — сказал он, — особы, обладающие некой силой, в мгновение ока перемещаются из одного места в другое. Мне кажется, вы так не умеете. Уже три часа мы тащимся под солнцем.
— Действительно, такого дара у меня нет, — согласился Гермоген. — Но у меня есть кое-что другое. Когда остановимся на отдых, я тебе покажу. Кстати, мы можем сторговаться: один из моих даров — на твой посох, к примеру…
— Ни за что! — возмутился Басофон. — Я плотник, и этот посох — знак моей профессии. Я с ним не расстанусь ни за какие волшебства на свете.
Гермоген принял это к сведению. И в самом деле, если Гермес — бог торговли, он также и бог воров. Поэтому наш чародей решил подождать благоприятного случая, чтобы завладеть посохом, и продолжал идти молча.
Наконец они дошли до какой-то деревеньки с вырубленными в скале жилищами, показавшимися им подходящими для восстановления сил. Заодно там представится возможность обдумать дальнейшие действия. Но им и невдомек было, что их уже поджидал слуга Сатаны — известный нам Абрахас, которому поручено было следить за Басофоном. Больше из коварства, чем по злобе он вызвал сильное волнение на море, потопившее корабль. Он полагал, что тем самым помешает сыну Сабинеллы попасть в Фессалию, но не знал, что, поступив так, он задержал встречу Гермогена с губернатором Гаем Плинием. Все они, демоны, таковы: превратности, вызываемые ими, часто оборачиваются против них.
— Вы и вправду так думаете? — разволновался Сатана. — Ваш Платон — один из идеалистов, способный скорее оплодотворить идею, чем подорвать ее. Это все равно что дать крылья кроту! Нет и нет! Убедите императора раздавить зверя в зародыше, пока он не вырос и не расплодился.
Божественный Гермес не любил пролитой крови, и он не дал согласия. А Гермоген между тем уже ушел готовиться к длительному путешествию через Средиземное море до Понта Эвксинского, где правил Гай Плиний. Решение это крайне не нравилось Сатане, но помешать он не смог. Очень раздраженный, он покинул Александрию, надеясь побыстрее найти способ остановить распространение христианства.
* * *
Прошла ночь после встречи Басофона с отшельником Эленкосом. Рана на его носу затянулась благодаря примочке из трав. Однако, к большому стыду, юноше никак не удавалось сидеть на месте и размышлять. Ему позарез нужно было двигаться. Руки и ноги его не могли оставаться в покое, да еще как на грех ему приспичило чесаться то тут, то там. В конце концов, не обретя сосредоточенности, Басофон обрушился с ругательствами на анахорета:— Что за ерунду ты выдумал? Это больше подходит умирающим! Чего ради изображать из себя статую, наживая спазмы, судороги, колики? Ты обманул меня. Не так обучаются волшебству!
На рассвете старик, поняв, что его уловка не удалась, решил избавиться от незваного гостя.
— Послушай, — сказал он, — я открою тебе один секрет. Иди в Александрию, до которой рукой подать. Походи по набережным и найди там рослого мужчину, смуглого, одетого для дальнего путешествия. Подойди к нему и без боязни попроси преподать тебе искусство волшебства. Но прежде чем заговорить с ним, обязательно произнеси слово «гадалкавар», которое убедит его в том, что ты подготовлен к изучению этой высшей науки.
На самом же деле Эленкос подшутил над молодым человеком. Он не знал ни одного чародея. Ну а что до того слова, то он только что придумал его.
— Спасибо и на этом, — недовольно поблагодарил Басофон. — Но точно это слово, а не другое?
— Оно самое, — заверил его старик.
Ворон на верхушке скалы заливался смехом, испуская пронзительные карканья.
Взяв свою палку, наш простачок небрежно попрощался и пошел в сторону города. Эленкос облегченно и без сожаления смотрел ему вслед.
Басофон шагал все утро и часть второй половины дня. До порта он добрался очень усталым, но полным надежд.
На Небе ему отказали в назире. Зато на Земле с помощью волшебства он обретет могущество, сравнимое, а может, превосходящее то, которого его лишили. Нисколько в этом не сомневаясь, он пошел по набережным, ища чародея, о котором говорил отшельник.
Гермоген же поджидал судно, которое перевезло бы его на другой берег Средиземного моря. При нем были две дорожные котомки с запасом белья и несколькими философскими трактатами — он собирался их читать во время плавания. Пока Гермоген договаривался с экипажем греческого корабля, отплывавшего в Эфес, некий воришка тайком завладел одной из его котомок и скрылся бы с ней, если бы Басофон вовремя этого не заметил и не бросился к нему. На этот раз посох сотворил чудо. Он сам так ударил вора по голове, что тот свалился замертво.
— Не будь тебя, я лишился бы своих драгоценных трактатов, — сказал Гермоген. — Кто ты?
— Басофон, сын губернатора Фессалии Марсиона, плотник по профессии.
Гермоген сразу сообразил, что с таким силачом путешествовать ему будет сподручнее и пообещал платить ему, коль тот согласится составить компанию. Басофон счел, что это удачное для него предложение тоже было предсказано отшельником Эленкосом. Сунув посох под мышку, он решительным жестом вскинул на плечо обе котомки.
Итак, тем же вечером они взошли на борт корабля, шедшего до Эфеса с остановкой на Родосе. Басофон был в восторге. Ведь это было его первое плавание. Да и господин, у которого он теперь служил, ему нравился. И экипаж, похоже, относился к Гермогену с почтением. Тогда как остальные пассажиры устроились на ночь где придется, ему отвели отдельную каюту рядом с каютой судовладельца и капитана.
— Скажи, что ты делал в Египте? — поинтересовался последователь Гермеса у Басофона.
— Я очутился там случайно, — бесхитростно ответил юноша. — Ангелы должны были опустить меня в Фессалии, но, видно, у них со зрением неважно. К тому же они упрямы.
— Ангелы? Какие-нибудь посланцы? Римляне?
— Вы не поняли, господин. Я говорю о небесных ангелах.
— Стало быть — посланцы Неба? — произнес Гермоген. — Они были посланы божественным Зевсом или достославной Афродитой?
— Люди, о которых вы говорите, мне незнакомы, — возразил Басофон. — Но чтобы вам стало понятно, знайте, что в младенчестве меня вознесли в Рай, дабы патриархи обучали меня разным премудростям.
— Что за рай? Что за патриархи? — недоумевал Гермоген, поскольку эти древнееврейские слова были ему неизвестны.
— Вижу, что вы не очень-то в этом разбираетесь. И не в обиду вам будь сказано, я удивляюсь, что вы никогда не слышали об этих нудных стариках: Аврааме, Давиде, Соломоне.
— Ну как же, слыхал я об этом Аврааме! Значит, ты еврей?
— Совсем нет, — ответил Басофон. — Я родился в Фессалии, мои родители были греки. Как бы мой отец Марсион стал губернатором, будь он еврей?
— Верно, — согласился Гермоген. — Но как твоих родителей угораздило дать тебе в наставники тех старых евреев, о которых ты говорил?
— Ах, чувствую, вы абсолютно ничего не понимаете. Когда я говорю о небе, то имею в виду Небо, где обитают Дева, Дух Святой и наш Господь Бог.
На этот раз Гермоген подумал, что либо у юноши голова не в порядке, либо он принадлежит к одной из Невежественных сект, которые, увы, размножились за последние сорок лет. Что это за девка, какой-то дух и их господин?
— Слышь-ка, твои мускулы крепче твоей головы. Не стоит прислушиваться к глупостям, повторенным людьми. Впрочем, уже поздно, иди спать. Завтра твои мысли, может быть, просветлеют.
Басофону не хотелось настаивать. Да и какое ему до всего этого дело! Этот богатый господин поможет ему добраться до другого берега Средиземного моря — не это ли главное? И он пошел искать, где бы прикорнуть. Место он себе нашел между бочкой и тюками с шерстью. Только Басофон задремал, как сон его нарушили доносившиеся из-за тюков тихие голоса.
— Этот Гермоген — всесильный маг…
— Опасный колдун…
— Он может воскрешать мертвых…
— Надо бы держаться от него подальше…
Голоса удалились. Сломленный усталостью, Басофон забылся сном.
ГЛАВА IX,
в которой возникают сомнения в подлинности «Жизнеописания», а Басофон сопровождает Гермогена в его путешествии
Тем же вечером Сальна и отец Мореше, обрадовавшись встрече, решили отпраздновать такое событие в «Антико кафе греко». С 1760 года кафе удостоилось видеть за своими столиками Казакову и Гете, Стендаля и Берлиоза, Андерсена и Листа, Теккерея и Готорна, Коро и Гудона, не говоря уж о светлейших особах Европы, принцах эмиратов, а также множестве экстравагантных и пестрых американских разведенок.
Друзья заказали себе сабайон, что позволило им в течение нескольких минут порассуждать о падуйском происхождении «дзамбальоне», этого сладкого крема, названного Стендалем в предисловии к «Пармской обители» «дзамбайоном». Затем они вернулись к «Жизнеописанию».
— Довольно любопытный отрывок, — заметил иезуит.
— Апокриф, — уточнил Сальва.
— Какой эпохи, по-твоему?
— Конец XVI или начало XVII.
— Откуда?
— Венеция. В бумаге присутствует характерный водяной знак: якорь в кружочке и виньетка над ним. Итальянские бумагоделы использовали его с XV века — никак не раньше. В 1588 году его можно было встретить в Мантуе, в 1591 — в Вероне, в 1609 — в Венеции, в 1620 — в Падуе. Кроме того, в тексте вульгарная латынь перемешана с типично венецианскими словами: «disnare» — есть, «sentare» — садиться, «scampare» — убегать, «folio» — сын, плюс орфография слов, включающих «lg», чтобы палатализиро-вать «l»: «talgiaire», «milgiore», «ralchogere». Если верить нашему коллеге Асколи, такая орфография вошла в обиход лишь в XVI веке.
— Превосходно, — с видом знатока поддержал его Мореше. — Но к чему эта подделка под раннюю эпоху?
— Помнишь о псевдоевангелии Варнавы?
— Что находится в национальной библиотеке в Вене? Оно принадлежало принцу Евгению. Как мне кажется, описание его содержится в «Менаджиане» Бернера де ла Моннуа, относящейся к 1715 году.
— Джон Толанд, деист «Назаренуса», кичится тем, что открыл его примерно в то же время. Так вот, оно тоже «сделано в Венеции» и, точно как и «Житие», претендует на принадлежность к текстам эпохи раннего христианства. Не исключено, что, как и в случае с евангелием Варнавы, мы имеем дело с довольно хитроумным мусульманским апокрифом, таковым не кажущимся. Есть в нем следы палестинского и египетского иудохристианства I века, но они ложные.
— В таком случае, как могло случиться, что профессор Стэндап не заметил этого? Переводит он без тени сомнения и без критических замечаний.
— Да он все знает, только не говорит. Он догадывается, что и мы уже поняли обман. И тем не менее, не зная, как к этому отнестись, предпочитает помалкивать. Перехватил я его взгляд, когда позавчера устанавливал канонику время написания. Хоть он меня и не любит, но дураком по крайней мере не считает.
— Итак, по-твоему «Жизнеописание» является мусульманским апокрифом, переведенным в XVI веке в Венеции…
— Искусно сделанная фальшивка. Такие изготовляли еще в прошлом веке, и ничто не говорит о том, что их не фабрикуют и в наши дни. Их выдает водяной знак.
— Но остается фактом ее присутствие на запретных средневековых полках библиотеки еще до переоборудования зала Льва XIII. Как могла она оказаться в «Небесной лестнице» Жана Гоби?
Сальва выпустил густую струю дыма, словно паровоз, въезжающий в вокзал.
— Наверняка существовал документ со старым клеймом «Leg. Bas. 666». И подмена произошла после оборудования зала Льва XIII. Хищение, уничтожение манускриптов — обычная вещь. Но вот подмена — редчайший случай. Следовательно, первая «Leg. Bas. 666» уже была легендой о Басофоне, осужденной церковью. Признаться, мне не совсем понятно, что все это значит.
— А не могла бы произойти подмена в настоящий момент, после обнаружения подлинника? Предположим, нунций Караколли, предупрежденный тобой о существовании «Жития», встревоженный его богохульным содержанием, принес тебе подделку, спрятав оригинал в надежном месте…
— И об этом я подумал, — сказал Сальва. — Но в таком случае Караколли имел бы в своем распоряжении фальшивку, уже давно приготовленную, что мне кажется невозможным. Да и откуда бы он ее взял? Решительно здесь какая-то тайна, и тем более загадочная, чем меньше мы понимаем — пока по крайней мере — выгоду от такой подмены. Что касается Караколли, мне трудно представить его в роли фальсификатора.
На этом закончился обмен мнениями, и они покинули «Антико кафе греко». Мореше остановился в Доме иезуитов и поэтому должен был вернуться туда до полуночи. Сальва же еще побродил немного по улицам, думая то о былой римской славе, которую он нисколько не уважал, то о той молоденькой журналистке из «Ла Стампа», которая сказала, что знает о найденном манускрипте. Кто разнес новость? И к чему это глупое замечание об угрозе папству?
Неужели Караколли сболтнул кому-то, кто оповестил весь Рим, приплюсовав мнимую угрозу, чтобы новость выглядела помрачнее?
Едва Сальва вошел в холл своего отеля, как к нему поспешил консьерж, всем своим видом выказывая чрезвычайную угодливость.
— Egregio professore, telefono, per lei. Il Vaticano, per lei. Oh, egregio professore, il Papa, per lei[6].
Сальва, ворча, направился к телефонной кабине и набрал номер, сообщенный ему консьержем. Трубку снял личный секретарь магистра Караколли.
— Ах, профессор… Какое счастье, что вы позвонили! Соединяю вас с монсеньером.
— Профессор… — услышал он необычайно пронзительный голос нунция. — Случилось нечто невероятное… С вами никого нет рядом?
— Ни человека, — утвердительно ответил Сальва, бросив взгляд в сторону возвратившегося на свое место консьержа. — В чем дело?
— Исчез профессор Стэндап!.. После сегодняшнего послеобеденного чтения он должен был встретиться с кардиналом Бонино… Он не пришел. Мы позвонили в отель, где он должен был встретиться с одним британским коллегой. Но и там он не показывался. В восемь часов мы пришли в клуб «Agnus Dei», в котором я условился с ним провести вечер… Никого. Я ждал до половины десятого, периодически звоня в его отель… Профессор, я встревожен. Такой пунктуальный человек…
— И в самом деле странно, — согласился Сальва.
— Должен ли я поставить в известность полицию?.. Не знаю, что и делать. Может быть, он появится, и мне не хотелось бы, чтобы…
Можно было посмеяться над беспокойством нунция, не сделайся пунктуальность английского ученого притчей во языцех.
— Завтра в десять утра мы должны продолжить перевод. Подождем и, если он не объявится, сообщим в полицию, — предложил Сальва.
— Возможно, вы и правы, — согласился Караколли, — но, надеюсь, бедняга не нуждается в нашей помощи. Представьте, может, он заблудился в городе, может быть, ранен… В его-то возрасте… Столько бродяг развелось в наше время…
На следующий день в назначенный час оставалось лишь констатировать: Стэндап не возвращался в свой отель. Не появился он и на утренней встрече в зале Пия V. Лицо нунция посерело. Каноник Тортелли с магнитофоном под мышкой, казалось, был доволен пропажей переводчика.
— Ничего хорошего не выйдет из этого безумного чтения, — заметил он. — Его преосвященство предупредили?
— Нет еще, — вздохнул Караколли. — Ах, какое досадное… как бы это сказать?.. Faccenda! Che brutta… [7]
Преподобный отец Мореше уселся в кресло, которое накануне занимал кардинал Бонино. Его живые глазки перебегали с Сальва на нунция, с нунция на настенные часы, с полным безразличием не прекращавшие продлевать время опоздания англичанина, подтверждая тем самым факт его отсутствия.
— Ну что ж, — бросил наконец Сальва, — не лучше ли будет и впрямь предупредить его преосвященство, как предлагает каноник?
— Придется, — обреченно вздохнул нунций. Тяжело поднявшись, он поплелся к телефону у входной двери.
Никто не слышал разговора двух прелатов. Вернувшись, Караколли устало опустился на стул перед манускриптом, церемонно положенным на стол библиотекарем.
— Что он сказал? — озабоченно спросил каноник.
— Он сказал: «Requiescat in pace!» [8]
— Неужели Стэндап умер?! — воскликнул Сальва.
— На латинском он также сказал: «Продолжайте переводить».
— Продолжать переводить? — протестующе вскричал каноник. — Опять!
Между тремя священнослужителями последовала шумная перепалка. После двух часов бесплодной дискуссии все единогласно решили, что кардинал прав. В ожидании гипотетического возвращения исчезнувшего Удалось все-таки уговорить Караколли взяться за дело. Прежде чем согласиться, он использовал весь свой мимический репертуар, переходя от манерной скромности к целомудренному возмущению, после чего, раз десять утерев лоб клетчатым носовым платком, приступил к выполнению возложенной на него задачи. При этом у него были вид и голос школьника, старательно разбирающего плохо понятный почерк.
Все это время мысли Адриана Сальва блуждали в другом месте. Что ему теперь делать в этой глуши? Ведь раньше им руководило не только любопытство. А теперь оказалось, что манускрипт подделан и британский подданный, вовсе не расположенный к бегству, исчез. Да и что знаем мы о существах и вещах, когда они пропадают из нашего поля зрения? Чужая загадка лишь отражает нашу собственную странность.
«Штормы на Средиземном море случаются часто, и опасность их в том, что налетают они неожиданно. Спокойную гладь вдруг взлохмачивает сильный ветер, превращающий мертвый штиль в грозную стихию. Так и в эту ночь на судно, направлявшееся к Родосу, внезапно обрушились такие высокие и мощные волны, что оно опрокинулось.
Басофон поспешил к каюте своего господина. Отовсюду уже хлестала вода. Застигнутый ею во сне, ошалевший Гермоген наверняка захлебнулся бы, не вмешайся молодой человек. Вынужденный спрыгнуть вместе с ним в водоворот и поддерживать его голову над водой, Басофон, казалось, чувствовал себя в разбушевавшейся водной стихии так же уверенно, как на твердой земле, а — о чудо! — посох так хорошо держался на воде, что они вцепились в него, тогда как судно, кружась в последней агонии, погружалось в пучину.
Долгие часы их носило по волнам, пока не выбросило на песчаную полосу, над которой возвышался крутой скалистый откос, поросший скудной растительностью.
— Я обязан тебе жизнью, — произнес Гермоген, как только обрел способность говорить. — Без тебя я погиб бы в этом кораблекрушении. А без этой палки мы недолго продержались бы среди чудовищных волн.
— Этот посох — подарок доброго Иосифа, — ответил Басофон. — Но к сожалению, посох не всегда бывает любезен.
— Тот Иосиф, должно быть, великий чародей.
— Нет, он всего лишь плотник, но не говорят ли, что у каждого плотника свои хитрости? Уж если кто из вас волшебник, так это вы, о мэтр. Об этом я слышал на корабле.
Вымокший до нитки, жалкий, дрожащий от холода, Гермоген совсем не походил на ученика и последователя Великого Гермеса, а скорее — на нищего, брошенного в сырую яму. И все же слова юноши польстили ему. Он приосанился и сказал:
— Дружище, я готов научить тебя кое-чему из того, что умею. И это справедливо, ибо ты спас меня от неминуемой смерти. Но скажи вначале: что ты знаешь о магии?
— Только одно слово, доверенное мне недавно. Я должен был сказать его, когда вас встретил. Но вы так быстро приняли меня на службу, что я забыл его произнести.
— Что за слово?
— Гадалкавар, — выпалил Басофон. Гермоген рассмеялся:
— Какой плут научил тебя этому вздору? Ты хоть знаешь, что означает «гадалкавар» на александрийском диалекте? «Я осел!» Над тобой кто-то захотел подшутить, это точно.
Гнев овладел юношей.
— Вот вернусь и переломаю ему кости!
— Послушай, ведь это всего лишь шутка. К тому же мы очень далеко от Александрии и твоего шутника. Пойдем-ка и попробуем отыскать какое-нибудь человеческое существо.
Басофон всю дорогу не переставал ворчать. Из-за этого он совсем забыл об обещании Гермогена передать ему какую-либо волшебную силу. Ученик Гермеса, напротив, очень заинтересовался посохом Иосифа и пообещал себе обменять его на какой-нибудь фокус, когда спадет гнев молодого человека. Итак, пока они шли, он, дабы развлечь своего спутника, принялся рассказывать ему свою историю.
— До того как стать человеком, которого ты видишь, я познал многочисленные жизни, настолько длительные и разнообразные, что мне трудно все их упомнить. Что предпочитаешь? Чтобы я рассказал, как был лягушкой или лесной совой, одногорбым верблюдом или орлом? Был я также стрекозой и быком, клещом и слоном. Выбирай, я ничего от тебя не утаю.
— Э! — удивился Басофон. — Вот новость! Неужели, прежде чем стать человеком, мы все это переживаем? Мои патриархи не говорили ничего подобного.
— Только тайное учение божественного Гермеса, Трижды Великого, позволяет взойти к истокам времени и узнать, кем мы были. Ну, что ты выбираешь?
Стояла жара. Дорога была пыльной и безлюдной. На горизонте — ни одного дома. Молодой человек подумал, что рассказ о жизни верблюда поможет ему выдержать испытание.
— О! — обрадовался Гермоген. — Ты удачно выбрал, так как, когда я был верблюдом, происходили исключительные события, о которых я с удовольствием тебе расскажу. Значит, так. Было это во времена фараона Аменхотепа V. Я служил у одного торговца, имевшего дела с дворцом. Этот человек поставлял туда финики, которые собирал на юге, грузил на мою спину и привозил ко двору владыки. Изумительные это были финики, и он имел право продавать их только придворным и жрецам. Так что мне грех было жаловаться на свою судьбу.
Случилось так, что мой торговец — его звали Кенефер, и было ему больше шестидесяти лет — влюбился в одну молодую служанку дворца, очаровательную Неферирет. Девушку привлекало лишь богатство моего хозяина, но сам он считал, что она вышла за него благодаря его внешности и уму. Однако он был слишком самодовольным, а богатство свое заработал продажей фиников. У них родился ребенок, потом второй и третий. А мы с Кенефером продолжали ездить на юг за этими плодами, поднимаясь вдоль Нила до Фив.
Однажды, когда мы только что выехали из столицы, хозяин заметил, что оставил дома кошель. Развернувшись, мы возвратились в город. У дома он велел мне опуститься на колени, что я и сделал. Но едва он переступил порог, как кровь ударила ему в голову: молодая супруга праздновала его отъезд в объятиях любовника. Выхватив из-за пояса кривую саблю, хозяин мигом отрубил молодому человеку голову и разрубил пополам изменницу.
Увы! Юноша тот оказался самым младшим сыном Аменхотепа! Несчастного торговца порубили на кусочки, сложили в большой глиняный кувшин, который привязали к моей спине. После чего меня прогнали в пустыню.
Что поделаешь в такой ситуации? Я бежал сколько мог, надеясь встретить какой-нибудь караван, но так никого и не повстречал. Выдохшийся после восьмидневного бега, я остановился однажды вечером и стал готовиться к смерти. Страшный груз все еще держался, укрепленный между моей шеей и горбом.
Тут-то и произошло нечто необычное. Хотите — верьте, хотите — нет. Из кувшина донесся голос:
— Верблюд, друг мой, это я, твой добрый хозяин Кенефер. Хоть я и расчленен, ко мне вернулась речь. Наш бог Озирис пожалел меня, поскольку сам некогда понес такое же несправедливое наказание. Ни он, ни я не были виноваты. Сын фараона и та негодяйка заслуживали смерти. А Аменхотеп совершил преступление, приказав меня казнить.
— Вне всякого сомнения, — обомлев от страха, промямлил я. — Но что я могу для вас сделать, раз в пустыне никого, кроме нас, нет, а вы, порубленный на куски, не можете выйти из кувшина, притороченного к моей спине?
И тут я услышал возню за моей головой. Расчлененный хозяин бесновался в своей тюрьме, да так, что оборвались веревки, стягивавшие ее. Кувшин свалился с моей спины и разбился. Я увидел вывалившиеся из него останки: тут — голова, там — отсеченные члены, туловище, разрубленное на несколько частей разного размера… Тяжело было смотреть на них — ведь Кенефер был представительный мужчина, несмотря на возраст.
— Плюнь на меня! — приказала голова.
— Никогда я не осмелюсь осквернить моего хозяина, даже в таком состоянии! — вскричал я.
— Я тебе приказываю! — завопила голова таким повелительным тоном, что я, собрав всю слюну, которая у меня еще оставалась, плюнул, как мне велели. И тотчас разбросанные части тела собрались воедино. Кенефер встал как ни в чем не бывало, живой, во плоти, словно очнулся от кошмара. Пока я недоумевал по поводу чудодейственной силы моей слюны, он посмеивался надо мной.
— Это всемилостивейший Озирис совершил чудо, использовав твою поганую слюну. Только бог вроде него мог воскресить мертвого. А ты как был дромадером, так дромадером и остался, к тому же глупым!
Потом он вознес благодарственную молитву своему богу, взобрался на меня, и мы добрались до Фив, где он, к всеобщему изумлению, принялся за старое.
Гермоген умолк.
— Забавно, — откликнулся Басофон. — Но на месте верблюда я бы отомстил неблагодарному старику.
— Потому что ты не верблюд, — заметил ученик Трижды Великого.
Они продолжали шагать. Гнев молодого человека спал. Поразмышляв, от решил, что его спутник все выдумал. И он решил его немного подразнить.
— На Небе, откуда я прибыл, — сказал он, — особы, обладающие некой силой, в мгновение ока перемещаются из одного места в другое. Мне кажется, вы так не умеете. Уже три часа мы тащимся под солнцем.
— Действительно, такого дара у меня нет, — согласился Гермоген. — Но у меня есть кое-что другое. Когда остановимся на отдых, я тебе покажу. Кстати, мы можем сторговаться: один из моих даров — на твой посох, к примеру…
— Ни за что! — возмутился Басофон. — Я плотник, и этот посох — знак моей профессии. Я с ним не расстанусь ни за какие волшебства на свете.
Гермоген принял это к сведению. И в самом деле, если Гермес — бог торговли, он также и бог воров. Поэтому наш чародей решил подождать благоприятного случая, чтобы завладеть посохом, и продолжал идти молча.
Наконец они дошли до какой-то деревеньки с вырубленными в скале жилищами, показавшимися им подходящими для восстановления сил. Заодно там представится возможность обдумать дальнейшие действия. Но им и невдомек было, что их уже поджидал слуга Сатаны — известный нам Абрахас, которому поручено было следить за Басофоном. Больше из коварства, чем по злобе он вызвал сильное волнение на море, потопившее корабль. Он полагал, что тем самым помешает сыну Сабинеллы попасть в Фессалию, но не знал, что, поступив так, он задержал встречу Гермогена с губернатором Гаем Плинием. Все они, демоны, таковы: превратности, вызываемые ими, часто оборачиваются против них.