Страница:
– Ничего, все сейчас в тупике.
– Но он особенно, – щеки Марины порозовели. – Один богатый человек для своего загородного коттеджа заказал Артуру всякие такие штучки… Я в этом не очень-то разбираюсь. Всякие там малые формы. Фонтанчик, какие-то напольные и настенные вазы. Аванс выдал. А когда увидел готовые работы, отказался забирать все это дело. Говорит, у меня и своего хлама хватает. А Артур такой обидчивый, такой, знаешь ли, ранимый. Он два дня в лежку лежал, после того, как услышал эти слова. И у Артура на этой почве развился творческий кризис.
Росляков подумал и вспомнил хорошо знакомую и наиболее распространенную форму творческого кризиса.
– Значит, запил твой Артур.
– Почему обязательно запил? Я же говорю он немолодой. И это к лучшему. Потому что ему здоровье не позволяет запивать. Просто человек как-то ушел в себя, отгородился от мира. Квартира маленькая, однокомнатная. Вот он поставил ширму возле своего письменного стола. И так целый день сидит за этой ширмой, молчит, молчит… И так целыми днями продолжается. Он там сидит за своей ширмой, молчит, вздыхает, в каких-то бумагах копается.
– Может, завещание готовит?
– Ты вообще способен понять, что это такое, творческий кризис?
– И что дальше?
– Дальше – ничего, – Марина даже удивилась вопросу. – Позавчера он, наконец, вышел из дома за папиросами, а я заглянула за ширму. На столе навалены наброски карандашом, скомканные эскизы. А поверх всего этого в мягком футляре лежит набор медицинских хирургических инструментов. В нем скальпели, пилочки, зажимы. А рядом выполненное на ксероксе руководство по эксплуатации. Я начала читать – и волосы дыбом встали. Из этого руководства можно узнать, как в домашних условиях ампутировать руку или даже ногу. Я в ужас пришла. Я ночь не спала, а он сидел за ширмой, сопел и позвякивал своим инструментом. Понимаешь?
– Понимаю, – кивнул Росляков. – Твой Артур готовится сдать на врача или фельдшера.
– А если он мне руку или ногу отпилит? Ну, для тренировки… Или в творческом помутнении…
– Один мой знакомый купил брошюру «Плавка металла в домашних условиях», его жена испугалась. А на самом деле человек просто расширяет кругозор. Переезжай к своим родителям. Хотя бы на время. А когда у Артура пройдет кризис, ты вернешься.
– Не могу его бросить. Мне жалко очень себя, но ещё больше жалко Артура.
– Может, человеку просто нужна ласка и твое внимание, – предположил Росляков.
– Человеку просто нужны деньги. Только не говори, что всем нужны деньги.
– Я и не говорю, – покачал головой Росляков. – Это без всяких слов понятно.
– Помоги мне, Петя. Ты ведь добрый человек, ты ведь гуманист?
Росляков не ответил. Он с мрачным видом жевал соломинку.
– Ты ведь гуманист? – голос Марины сделался тверже и настойчивее.
– Гуманист, конечно, гуманист. Само собой. Кто же я еще?
– Тогда помоги. Ты знаешь половину Москвы, знаешь множество богатых людей, которые хотят, но не знают, как истратить собственные деньги. Ты ходишь на всякие тусовки, приемы. Убеди кого-то из этих жлобов купить у Артура его проклятые малые формы. Ведь у богатых людей совершенно нет вкуса, и они легко поддаются убеждению. Если именно ты скажешь, что работы Артура гениальны, тебе поверят. Мне не поверят, а тебе поверят.
– Мне тоже не поверят.
– Тогда Артур себе что-нибудь отпилит. Хотя его жизнь для тебя – пшик… Тогда он меня зарежет. Но моя кровь останется на тебе. Боже, какое же ты чудовище.
Кажется, Марина готова заплакать. Вот, и глаза увлажнились, опустились вниз уголки губ, нос краснеет.
– Хорошо, я замолвлю словечко. У меня есть один знакомый, который сейчас обставляет свой загородный дом. Не за свой счет, разумеется. Вообщем, я попытаюсь…
– Ты умница, – слезы в глазах Марины мгновенно высохли. – А сейчас, немедленно тебе просто необходимо посмотреть на работы Артура. Тебе необходимо спуститься в его подвал и взглянуть…
– А вот это лишнее, – Росляков, словно вытолкнутый мощной пружиной, подскочил с места. – Сейчас, немедленно мы разбежимся. Звони через неделю.
Поняв, что сосредоточиться на чтении все равно не удастся, он свернул газету и убрал её в сумку. Женщина сказала «войди в мое положение» и ещё что-то неразборчивое. Мужчина тоже отвечал неразборчиво, говорил в нос. Можно было понять только «к чертовой матери» и «я тоже человек». Неожиданно дверь приоткрылась, женщина в распахнувшимся белом халате выпорхнула в коридор и так быстро пробежала мимо Рослякова, что тот даже не успел рассмотреть её лица. На ходу она вытирала щеки носовым платком. Росляков посмотрел вслед женщине, выждав деликатную паузу, постучался в дверь костяшками пальцев и, когда услышал «войдите», переступил порог кабинета.
Расположившийся за столом Островский выглядел усталым и расстроенным.
– Это что, больная? – спросил Росляков.
– В какой-то степени, – ответил Островский и тяжело вздохнул.
Не дожидаясь приглашения, Росляков сел на стул. Неожиданно он сам почувствовал усталость, захотелось выпить грамм двести, но на этот раз коньяка с собой не было. Островский дозвонился в редакцию и сказал, что надо бы встретится, а Росляков, ещё до конца не остывший после бурного выяснения отношений с Крошкиным, только спросил, в какое время подъехать в поликлинику на Каширке.
– Принимаешь человека за порядочного, а он оказывается, – Островский не стал продолжать мысль, снова вздохнул и посмотрел тяжелым взглядом на закрытую дверь. – Черт, не знаешь, что с этими бабами делать. Принимаешь ее… А она оказывается…
– Один мой знакомый бизнесмен проломил голову соседу пенсионеру, потому что принял его за налогового инспектора. По пьяной лавочке не разобрался, кто звонит в дверь, и схватился за молоток. Теперь бизнесмен сидит.
– А пенсионер? – Островский озадачено посмотрел на посетителя.
– Старика схоронили, – отмахнулся Росляков. – На Хованке схоронили. Он к этому бизнесмену за спичками приходил.
– Ну, до этого у нас с ней, – Островский кивнул на дверь, – у нас до этого дело не дойдет, до проломленной головы. Надеюсь, что не дойдет.
– Это что, служебные неприятности?
– Скорее, личные неприятности, которые могут перерасти и в служебные, – Островский задумчиво почесал нос. – Уже перерастают.
Росляков с благодарностью вспомнил Марину, вот золотой человек, умеет расставаться по-хорошему. Без служебных неприятностей.
– Вы мне звонили, Сергей Сергеевич, – Росляков вернул погруженного в себя Островского к реальности. – Что-то об отце хотели сказать?
– Да, хотел сказать, – очнулся Островский. – Он аккуратный человек, очень дисциплинированный. И мужественный. Ходил в поликлинику, никогда не опаздывал, сдавал все анализы. А у нас неприятные анализы, болезненные. Это тебе не банку с суточной мочой притащить. Так вот, я просто радовался на него глядя. Впрочем, «радовался» неподходящее слово. Вообщем, он куда-то исчез. Пришлось повторять анализы. Твой отец снова стал приходить сюда. А потом опять исчез. И не появляется уже третью неделю. А у нас есть место, мы готовы были его госпитализировать. Пойми, Петя, мы здесь не бегаем за больными. Они бегают за врачами. Поэтому я тебе и позвонил.
– Госпитализировать? – повторил Росляков. – А что, анализы готовы?
Островский кивнул головой и отвел глаза в сторону.
– И что? – Росляков почувствовал, что во рту пересохло, что он произносит слова с трудом, через силу. – И какой этот, как его, диагноз?
– Между нами говоря, мало утешительного, – Островский продолжал смотреть куда-то в угол кабинета. – У него рак легких. Но случай операбельный. Будем надеяться на лучшее… Ему нужно ложиться к нам. Чем, скорее, тем лучше.
– Понятно.
Росляков встал со стула, подошел к рукомойнику и попил воды из-под крана.
Глава двадцать третья
– Но он особенно, – щеки Марины порозовели. – Один богатый человек для своего загородного коттеджа заказал Артуру всякие такие штучки… Я в этом не очень-то разбираюсь. Всякие там малые формы. Фонтанчик, какие-то напольные и настенные вазы. Аванс выдал. А когда увидел готовые работы, отказался забирать все это дело. Говорит, у меня и своего хлама хватает. А Артур такой обидчивый, такой, знаешь ли, ранимый. Он два дня в лежку лежал, после того, как услышал эти слова. И у Артура на этой почве развился творческий кризис.
Росляков подумал и вспомнил хорошо знакомую и наиболее распространенную форму творческого кризиса.
– Значит, запил твой Артур.
– Почему обязательно запил? Я же говорю он немолодой. И это к лучшему. Потому что ему здоровье не позволяет запивать. Просто человек как-то ушел в себя, отгородился от мира. Квартира маленькая, однокомнатная. Вот он поставил ширму возле своего письменного стола. И так целый день сидит за этой ширмой, молчит, молчит… И так целыми днями продолжается. Он там сидит за своей ширмой, молчит, вздыхает, в каких-то бумагах копается.
– Может, завещание готовит?
– Ты вообще способен понять, что это такое, творческий кризис?
– И что дальше?
– Дальше – ничего, – Марина даже удивилась вопросу. – Позавчера он, наконец, вышел из дома за папиросами, а я заглянула за ширму. На столе навалены наброски карандашом, скомканные эскизы. А поверх всего этого в мягком футляре лежит набор медицинских хирургических инструментов. В нем скальпели, пилочки, зажимы. А рядом выполненное на ксероксе руководство по эксплуатации. Я начала читать – и волосы дыбом встали. Из этого руководства можно узнать, как в домашних условиях ампутировать руку или даже ногу. Я в ужас пришла. Я ночь не спала, а он сидел за ширмой, сопел и позвякивал своим инструментом. Понимаешь?
– Понимаю, – кивнул Росляков. – Твой Артур готовится сдать на врача или фельдшера.
– А если он мне руку или ногу отпилит? Ну, для тренировки… Или в творческом помутнении…
– Один мой знакомый купил брошюру «Плавка металла в домашних условиях», его жена испугалась. А на самом деле человек просто расширяет кругозор. Переезжай к своим родителям. Хотя бы на время. А когда у Артура пройдет кризис, ты вернешься.
– Не могу его бросить. Мне жалко очень себя, но ещё больше жалко Артура.
– Может, человеку просто нужна ласка и твое внимание, – предположил Росляков.
– Человеку просто нужны деньги. Только не говори, что всем нужны деньги.
– Я и не говорю, – покачал головой Росляков. – Это без всяких слов понятно.
– Помоги мне, Петя. Ты ведь добрый человек, ты ведь гуманист?
Росляков не ответил. Он с мрачным видом жевал соломинку.
– Ты ведь гуманист? – голос Марины сделался тверже и настойчивее.
– Гуманист, конечно, гуманист. Само собой. Кто же я еще?
– Тогда помоги. Ты знаешь половину Москвы, знаешь множество богатых людей, которые хотят, но не знают, как истратить собственные деньги. Ты ходишь на всякие тусовки, приемы. Убеди кого-то из этих жлобов купить у Артура его проклятые малые формы. Ведь у богатых людей совершенно нет вкуса, и они легко поддаются убеждению. Если именно ты скажешь, что работы Артура гениальны, тебе поверят. Мне не поверят, а тебе поверят.
– Мне тоже не поверят.
– Тогда Артур себе что-нибудь отпилит. Хотя его жизнь для тебя – пшик… Тогда он меня зарежет. Но моя кровь останется на тебе. Боже, какое же ты чудовище.
Кажется, Марина готова заплакать. Вот, и глаза увлажнились, опустились вниз уголки губ, нос краснеет.
– Хорошо, я замолвлю словечко. У меня есть один знакомый, который сейчас обставляет свой загородный дом. Не за свой счет, разумеется. Вообщем, я попытаюсь…
– Ты умница, – слезы в глазах Марины мгновенно высохли. – А сейчас, немедленно тебе просто необходимо посмотреть на работы Артура. Тебе необходимо спуститься в его подвал и взглянуть…
– А вот это лишнее, – Росляков, словно вытолкнутый мощной пружиной, подскочил с места. – Сейчас, немедленно мы разбежимся. Звони через неделю.
* * * *
Росляков приехал на место раньше назначенного времени и теперь, развернув на коленях газету, вертелся на стуле, дожидаясь врача Сергея Сергеевича Островского. В неурочный вечерний час поликлиника при онкологическом центре на Каширке пустовала. Закончился рабочий день, люди разошлись по домам. Одинокая уборщица в обнимку со шваброй проделывала замысловатые па в противоположном освещенном конце коридора. За дверью ординаторской слышались негромкие голоса, мужской и женский. Росляков невольно прислушивался, стараясь разобрать слова.Поняв, что сосредоточиться на чтении все равно не удастся, он свернул газету и убрал её в сумку. Женщина сказала «войди в мое положение» и ещё что-то неразборчивое. Мужчина тоже отвечал неразборчиво, говорил в нос. Можно было понять только «к чертовой матери» и «я тоже человек». Неожиданно дверь приоткрылась, женщина в распахнувшимся белом халате выпорхнула в коридор и так быстро пробежала мимо Рослякова, что тот даже не успел рассмотреть её лица. На ходу она вытирала щеки носовым платком. Росляков посмотрел вслед женщине, выждав деликатную паузу, постучался в дверь костяшками пальцев и, когда услышал «войдите», переступил порог кабинета.
Расположившийся за столом Островский выглядел усталым и расстроенным.
– Это что, больная? – спросил Росляков.
– В какой-то степени, – ответил Островский и тяжело вздохнул.
Не дожидаясь приглашения, Росляков сел на стул. Неожиданно он сам почувствовал усталость, захотелось выпить грамм двести, но на этот раз коньяка с собой не было. Островский дозвонился в редакцию и сказал, что надо бы встретится, а Росляков, ещё до конца не остывший после бурного выяснения отношений с Крошкиным, только спросил, в какое время подъехать в поликлинику на Каширке.
– Принимаешь человека за порядочного, а он оказывается, – Островский не стал продолжать мысль, снова вздохнул и посмотрел тяжелым взглядом на закрытую дверь. – Черт, не знаешь, что с этими бабами делать. Принимаешь ее… А она оказывается…
– Один мой знакомый бизнесмен проломил голову соседу пенсионеру, потому что принял его за налогового инспектора. По пьяной лавочке не разобрался, кто звонит в дверь, и схватился за молоток. Теперь бизнесмен сидит.
– А пенсионер? – Островский озадачено посмотрел на посетителя.
– Старика схоронили, – отмахнулся Росляков. – На Хованке схоронили. Он к этому бизнесмену за спичками приходил.
– Ну, до этого у нас с ней, – Островский кивнул на дверь, – у нас до этого дело не дойдет, до проломленной головы. Надеюсь, что не дойдет.
– Это что, служебные неприятности?
– Скорее, личные неприятности, которые могут перерасти и в служебные, – Островский задумчиво почесал нос. – Уже перерастают.
Росляков с благодарностью вспомнил Марину, вот золотой человек, умеет расставаться по-хорошему. Без служебных неприятностей.
– Вы мне звонили, Сергей Сергеевич, – Росляков вернул погруженного в себя Островского к реальности. – Что-то об отце хотели сказать?
– Да, хотел сказать, – очнулся Островский. – Он аккуратный человек, очень дисциплинированный. И мужественный. Ходил в поликлинику, никогда не опаздывал, сдавал все анализы. А у нас неприятные анализы, болезненные. Это тебе не банку с суточной мочой притащить. Так вот, я просто радовался на него глядя. Впрочем, «радовался» неподходящее слово. Вообщем, он куда-то исчез. Пришлось повторять анализы. Твой отец снова стал приходить сюда. А потом опять исчез. И не появляется уже третью неделю. А у нас есть место, мы готовы были его госпитализировать. Пойми, Петя, мы здесь не бегаем за больными. Они бегают за врачами. Поэтому я тебе и позвонил.
– Госпитализировать? – повторил Росляков. – А что, анализы готовы?
Островский кивнул головой и отвел глаза в сторону.
– И что? – Росляков почувствовал, что во рту пересохло, что он произносит слова с трудом, через силу. – И какой этот, как его, диагноз?
– Между нами говоря, мало утешительного, – Островский продолжал смотреть куда-то в угол кабинета. – У него рак легких. Но случай операбельный. Будем надеяться на лучшее… Ему нужно ложиться к нам. Чем, скорее, тем лучше.
– Понятно.
Росляков встал со стула, подошел к рукомойнику и попил воды из-под крана.
Глава двадцать третья
…Закладывать на дороге взрывчатку.
Плечи давит мокрый ватник, а лом выскальзывает из влажных ладоней. Тоскливо. И уж совсем тягостно заниматься этой нудной работой в слякотный серый день, когда с неба то дождь льет, то снег сыплет. Оглянись вокруг и не сразу догадаешься, какое время года на дворе.
Савельев остановился, положил лом на снег, снял солдатскую ушанку и платком вытер со лба пот. Тишина. Только, кажется, промороженные за долгую зиму стволы деревьев поскрипывают или издают какие-то другие, странные, ни на что не похожие звуки, что-то вроде писка заблудившейся под половицами мыши. Савельев прислушался. Далеко, за лесопосадками, гудело шоссе, скрипели деревья, шуршал в голых ветках снег с дождем. Увязая ногами в снегу, он отошел на обочину и поднял голову кверху. Высоко в сером небе дрожали черные ветки осин.
Вытащив пачку сигарет, Савельев пошарил по карманам в поисках коробка спичек. Он завернул полу ватника, нашел коробок в брючном кармане. Чиркнув спичкой, поднес огонек к кончику сигареты, вобрал в себя крепкий, ядовито махорочный дым. Стоять так неподвижно, без всякого дела на обочине дороги – холодно. Быстро стынет потная спина, в промокших ботинках зябнут ноги. Сделав несколько быстрых глубоких затяжек, Савельев выбросил короткий окурок, поднял лом и принялся методично его острым концом долбить асфальт. Через двадцать минут он почувствовал, что совсем выдохся, опустился на корточки. Куски асфальта и крупная перемешанная с песком щебенка застучала по днищу большого жестяного ведерка.
– Что, уже все ямы готовы?
Росляков только вернулся от «Жигулей», припаркованных за полтора километра отсюда, у магистральной дороги. Савельев настоял на том, чтобы оставить машину подальше, мол, это тоже техника безопасности. Взрывчатка отдельно, машина отдельно – таково железное правило. Росляков подошел неслышно и, встав над Савельевым, стал внимательно разглядывать ямы на дороге.
– Пока только две ямы вырыл, – сказал Савельев. – Но для нормальной закладки нужна ещё одна, третья. Но тут, в нашем деле, спешки не требуется. Успеем.
Он поводил руками по груди бушлата, стряхивая с влажных ладоней прилипший песок. Отошел в сторону и, вывалив половину ведра за обочину, несколько раз пнул ногой рыхлый влажный снег, маскируя им песок, щебенку и черные куски асфальта. Снег с дождем все сеялся из худого неба. Присев на корточки, Савельев расстегнул «молнию» сумки, вытащил толстый моток двужильного провода, прикинул его длину, нашел середину и перочинным ножичком стал аккуратно удалять кусочек пластиковой обмотки.
– Погода дрянь, – Росляков нахлобучил черную шерстяную шапочку глубоко на лоб.
– Погода для нашего дела хорошая, – сказал Савельев. – Ни одна собака в такую погоду из дома не высунется.
– А если нас все-таки заметят?
– Кто заметит? – Савельев рукавом ватника стер с лица капли влаги. – Кто нас может заметить?
– Но ведь по этой дороги ездят, ей пользуются. Хотя бы изредка. Если есть дорога, значит, по ней кто-то ездит.
Росляков задумался. Действительно, кто может заметить их на этой вечно пустой дороге? Перед приездом Марьясова в свой загородный дом дорогу расчищает от снега грейдер. Происходит это дважды в неделю, вечером в пятницу, перед приездом хозяина, и ранним утром в воскресенье, перед его отъездом. А сегодня суббота, вторая половина дня. Самое удобное и безопасное время. Все это, разумеется, так. Все правильно. Но безотчетный, глухой к разуму страх все равно не отпускает, лежит на душе тяжелый, как могильная плита.
Там, на отшибе, за этими деревьями, за прозрачным березовым лесом, за сосновыми посадками, несколько домов, в которых никто не живет. Лишь Марьясов без жены, в сопровождении нескольких охранников наезжает сюда на выходные. Программа отдыха стандартная. До десяти утра он спит, смотрит телевизор, завтракает, гуляет. Затем баня. Не сауна, а русская парная баня. Затем следует обед, часто переходящий в ужин, бильярд или настольный теннис. Спать Марьясов ложится рано, не позже двенадцати. Гостей в загородном доме он никогда не принимает – это уже устоявшаяся привычка. Возвращается в город в воскресенье в полдень. Отец утверждает, что по Марьясову можно часы проверять. А уж отцу можно верить.
– А если все-таки заметят посторонние люди? – Росляков, уже все решивший для себя, все обдумавший, вдруг стал настаивать на глупом вопросе.
– И что с того? Подумают, какой-то колхозник ямку копает.
– Почему именно колхозник? И почему именно на дороге он копает свою ямку?
– Почему, почему? – передразнил Савельев. – Не знаю, почему. Копает – и точка. Слушай, ведь взрывчатки у нас при себе нет, она в твоей машине, – неловким движением Савельев обрезал кончик обмотки, чертыхнулся, решив, что оголенный кусок провода слишком короток, и снова принялся за дело. – Мы не делаем ничего противозаконного. Ямку рыть никому не запрещается.
– А если нас случайно засекут телохранители этого Марьясова? Поедут вдруг в город, ну, не знаю зачем… За хлебом. Или за пивом. И увидят здесь нас. Они что-то заподозрят.
– Это маловероятно, что телохранители сорвутся с места и куда-то поедут. Сейчас они парятся в бане. У них все по часам.
– А если все-таки кто-то из них нас увидит?
– Ну, тогда придется нам уйти и перенести это дело на другое время. Мы же не можем контролировать дорогу, следить за домом Марьясова, осуществлять прикрытие. У нас нет людей. Только ты, да я, да мы с тобой. Поэтому приходится немного рисковать, делать закладку в открытую. Хотя, повторяю, риск невелик. Сам посуди, кто нас тут видит, кто за нами смотрит?
– Это конечно.
Сегодня субботний день. Выходит, некому их тут замечать. Завтра в полдень, как обычно, Марьясов поедет в своем «Мерседесе» в город. В салоне кроме него водитель и охранник. Впереди машины Марьясова джип сопровождения с двумя или тремя охранниками. Марьясов считает, что его жизнь в полной безопасности. В позапрошлые выходные он вернулся вообще без машины сопровождения. Охранники остались в загородном доме. И наверняка хорошо развлеклись и отдохнули в отсутствии хозяина.
Если разобраться, серьезной охраны у Марьясова вообще нет. Его телохранители пестрая публика. Милиционеры, уволенные с работы за разные проступки, пьянство и денежные поборы. Спортсмены из местного атлетического зала, штангисты, боксеры, борцы. Все они плохо обучены своему ремеслу, плохо экипированы, никакого автоматического оружия, лишь гладкоствольные помповые ружья и пистолеты. И вообще складывается впечатление, что Марьясову нужны даже не телохранители, а партнеры по настольному теннису и бильярду. Ну, и так, в бане спину потереть, да стакан налить.
– Может, водки выпьем?
С неожиданной радостью Росляков вспомнил о плоской металлической фляжке, оттягивающей внутренний карман куртки.
– А у тебя с собой есть?
Оторвавшись от работы, Савельев сдвинул ушанку на затылок, поднял голову.
– А как же? – Росляков, глупо улыбаясь, похлопал себя ладонью по груди. – Вот она.
– Сейчас, я закончу, тогда глотнем.
– А это что такое? – Росляков показал пальцем на расстегнутую сумку, на дне которой лежало несколько предметов непонятного назначения. – Изолентой обмотано?
– Изолентой обмотано? – Савельев, не признававший поверхностных объяснений, прекратил ковырять ножиком электрокабель. – Это батарейки. Там, в сумке, электродетонаторы, другие батарейки и ещё кое-какая мелочь для работы. Простейшее устройство. Вставляешь электродетонатор во взрывчатку, делаешь электрическую цепь. Она состоит из этого кабеля, конденсатора и электрической батарейки. Все это дело венчает копеечная кнопка от электрического дверного звонка. Когда ты нажимаешь эту кнопку, электрический заряд идет по проводу, достигает его оголенного участка. Цепь замыкается, возникает теплота, срабатывает электродетонатор, зажигается инициирующий заряд. Он вызывает вспышку запального заряда, а за ним взрывается основной заряд фугасного действия. Для каждого заряда мы сделаем собственную автономную электроцепь, свою отдельную кнопку. Это для надежности. Мало ли, не взорвется один, так обязательно взорвется другой. Я долго рассказываю, а по жизни – это дело двух секунд. Бух-бах. И вся любовь.
– А почему нельзя использовать дистанционное управление?
– А зачем? – Савельев пожал плечами. – Чем проще взрывное устройство, тем оно надежнее. Ну, в условиях города, ясное дело, пришлось бы воспользоваться дистанционным устройством. Они в принципе тоже надежные, но с ними случаются осечки. Во-первых, могут ни с того ни сего вдруг возникнуть радиопомехи. Во-вторых, обязательно нужно, чтобы из взрывчатки торчали провода. А это привлекает внимание, это подозрительно. Ты идешь себе по улице, видишь, например, пакет, а из него провода выглядывают. Подозрительно, правда?
– Правда, – кивнул Росляков, стараясь справиться с внутренней трясучкой.
– Вот я и говорю, здесь нам сам Бог велел проложить кабель и все сделать по уму. Когда Марьясов поедет по этой дороге, я буду стоять вон за теми елками. То есть, не я один. С семи утра здесь будет твой отец. Если после взрыва Марьясов не умрет, то есть не совсем умрет… Короче, мы с твоим отцом спокойно подойдем к Марьясову, и все кончим одним движением левой пятки.
– Это как?
– Это никак. Это я шучу. Даже удивляюсь, как ты в газете держишься с твоим-то чувством умора. Из движущейся машины меня не увидят, зато сами будут, как на ладони. Припорошим провод снегом, хотя он белый, и так никто не заметит. Вот кабель придется немного укоротить. Я на всякий случай взял шестьдесят пять метров. Но тут и сорока за глаза хватит.
– А дома этого нельзя было сделать, цепь эту собрать, провод укоротить?
– Можно, конечно, можно, – согласился Савельев. – Но лучше такие вещи делать на местности. От печки плясать. Если есть такая возможность, а возможность у нас есть. Кстати, может быть, ты сам хочешь это сделать? В смысле нажать на кнопку?
– Хочу. Но борюсь, что в последний момент у меня не хватит духу.
– Тогда лучше и не пробовать. А ты, Петя, чего такой невеселый?
Рослякову не хотелось выдавать эмоций, он только чувствовал, что говорит что-то не то, не так, не о том, и даже не своим, а чужим, тонким от волнения, противным голосом. Он наблюдал за неторопливыми действиями Савельева, ощущая странную внутреннюю дрожь. «Господи, неужели это я участник, правильно сказать, организатор покушения на убийство? – спросил себя Росляков и сам себе честно ответил. – Точно, я участник и организатор покушения на убийство. Точнее, участник убийства. Это дико, это чудовищно дико. Что же я тогда здесь делаю? И сколько людей в этот раз будет находиться в машине рядом с Марьясовым? А в джипе сколько людей? Значит, все они погибнут? Господи, сколько же там будет людей?»
Савельев продолжал зачищать провода, а Росляков, не находя себе применения, топтался над ним, изводил себя бессмысленными и страшными вопросами.
– Так чего ты невеселый? – снова спросил Савельев.
– А чего веселиться-то?
– А ты посчитай, сколько ты денег сэкономил на взрывчатке, – Савельев снял шапку и вытер рукавом ватника лоб. – Сто грамм пластида стоят пятьсот долларов. А нам не сто грамм нужно, даже не килограмм. Есть у тебя такие деньги? То-то. Но дело даже не в деньгах. Взрывчаткой в Москве сами менты и торгуют через подставных лиц. Двойной навар: и деньги им, и уже готовое уголовное дело. Утром ты покупаешь взрывчатку, а вечером уже сидишь в камере, в том следственном изоляторе, что стоит во дворе Петровки. А если сбытчики взрывчатки не менты, то уж поверь мне, такие люди у ментов на прицеле. Позволяют им работать до поры до времени, а потом берут тепленьких. Вот и радуйся, что деньги сэкономил и свободно дышишь лесным воздухом, а не хмырю какому-нибудь показания диктуешь, не в СИЗО паришься. Первыми тебя изуродуют менты, а потом уж старость и болезни.
– Я в душе очень даже радуюсь, это просто не заметно, – ответил Росляков и понял, что сморозил редкую глупость.
Савельев выпрямился, залез рукой под ватник и потер поясницу.
– Эх, радикулит. И кости стынут, как у старой лошади. Самое сложное будет дождаться утра. Погода и вправду хреноватая. Зато завтра… Да, это будут шумные похороны.
– Шумные.
Росляков кивнул головой и нервно захихикал, чувствуя, что внутренняя дрожь передалась его правой коленке. Нога, как её ни поставь, какое положение ей не найди, неуправляемо вибрировала. Савельев взял у Рослякова металлическую фляжку, отвинтил крышечку и, высоко запрокинув голову, сделал несколько глотков теплой водки. Росляков протянул ему шоколадную конфету в блестящем скрипучем фантике, но Савельев отрицательно покачал головой. Росляков протер горлышко фляжки платком, сделав над собой усилие, глотнул один раз, потом другой, освободил от бумажки и сунул в рот конфету.
– А у меня зубы плохие, – сказал Савельев. – Те, которые ещё остались, плохие. Надо к врачу, протезировать, а я зубных врачей боюсь. Наверное, только их и боюсь. А водка сейчас кстати, промок я.
– Юрий Николаевич, вы бы поскорее тут закруглялись, а то у меня предчувствие нехорошее, тяжелое.
Вместо ответа Савельев достал из кармана телогрейки сигареты, чиркнул спичкой и пустил из носа дым, пахнувший вовсе не табаком, а гремучей смесью опилочного духа и коровьего навоза. Он показал пальцем куда-то на дальние деревья.
– Вон, ворона прилетела, накаркает беду. Нет чтобы снегирь прилетел. Красивый, видный такой издалека, красножопый. То есть красногрудый. Не прилетел. Ворону принесло.
Росляков тоже достал сигареты, но закуривать не спешил. Водка и растекшийся во рту, застрявший в горле шоколад родил тошнотворный спазм. Росляков закашлялся, сплюнул на снег коричневую слюну. Савельев курил, равнодушным взглядом рассматривая то ли сорные кусты, то ли черные деревья на обочине, то ли то ли тлеющий огонек сигареты, не понять. «Специально он, что ли медлит, птиц разглядывает, из меня жилы тянет?» – думал Росляков. Беспокойство перерастало в раздражение, но водка пусть медленно, но делала свое дело. «Черт с ним, пусть банкует, как знает, – решил он. В конце концов, Савельев тут старшой, ему видней». Росляков непослушными пальцами размял кончик сигареты.
– Ты бы чего-нибудь рассказал, – Савельев жадно втягивал в себя табачный дым, а выпускал его из груди с неохотой. – Ну, что-нибудь смешное рассказал бы. А то время медленно идет. Нам сейчас, Петя, торопиться некуда. Лично мне тут до завтра куковать. На боевом посту.
– А что смешного рассказать? Анекдот что ли?
– Анекдотов я не запоминаю. Расскажи, как ты стал мужчиной, ну, как девственности лишился. Раньше мы любили об этом рассказывать.
– Слушайте, Юрий Николаевич, ведь мы с вами не в солдатской казарме. Это во-первых. А во вторых, я не собираюсь заниматься тут душевной порнографией. К чему такие истории? Если вам так нравится, лучше сами расскажите, как вы лишились девственности. А я послушаю.
– А не помню я этого, честно говоря, – Савельев раздавил окурок каблуком ботинка. – Я силы не рассчитал, напился в тот вечер. Просто до чертей зеленых нажрался. Проснулся утром, та девица объявляет мне… Ну, ты понимаешь. А я не помню самого этого момента, как отрезало. Обидно, но не помню. Может, она соврала, эта девица? Ты как думаешь?
– Мне-то откуда знать? – Росляков злорадно усмехнулся. – Я над вами свечки не держал.
– Может, она соврала, – вздохнул Савельев. – Скорее всего, соврала. В таком случае, девственности я лишился совсем в другое время, совсем в другом месте и совсем с другой потаскушкой.
– Некоторые вещи вообще лучше не помнить.
– Тебе виднее, – Савельев выплюнул окурок.
– А вы знаете, я в жизни своей никого не убил, – неожиданно для себя сказал Росляков. – Мухи не убил.
– Правильно, зачем тебе убивать мух? – Савельев поднял голову и усмехнулся. – Нет никакого смысла их убивать. Рядом с тобой они просто сами дохнут. От скуки. В твоей квартире тараканы не водятся? Не водятся. А знаешь почему? Они тоже все от тоски передохли. И клопы, и другие насекомые. Скучно с тобой, как в могиле. Иди к машине, неси сумку с взрывчаткой. Но не вздумай сюда «Жигули» подгонять.
Росляков поплелся к машине.
– Я дико извиняюсь, – Савельев присел на корточки, поставил чушку на землю, раскрыл целлофан. – Но тебе придется снова сходить к машине.
– Это зачем? – не понял Росляков.
– Это за тем, что мне нужны кусачки, – сказал Савельев. – Маленькие кусачки. Я их выложил из кармана ватника в бардачок и хотел взять с собой, но забыл. Теперь они мне нужны.
Плечи давит мокрый ватник, а лом выскальзывает из влажных ладоней. Тоскливо. И уж совсем тягостно заниматься этой нудной работой в слякотный серый день, когда с неба то дождь льет, то снег сыплет. Оглянись вокруг и не сразу догадаешься, какое время года на дворе.
Савельев остановился, положил лом на снег, снял солдатскую ушанку и платком вытер со лба пот. Тишина. Только, кажется, промороженные за долгую зиму стволы деревьев поскрипывают или издают какие-то другие, странные, ни на что не похожие звуки, что-то вроде писка заблудившейся под половицами мыши. Савельев прислушался. Далеко, за лесопосадками, гудело шоссе, скрипели деревья, шуршал в голых ветках снег с дождем. Увязая ногами в снегу, он отошел на обочину и поднял голову кверху. Высоко в сером небе дрожали черные ветки осин.
Вытащив пачку сигарет, Савельев пошарил по карманам в поисках коробка спичек. Он завернул полу ватника, нашел коробок в брючном кармане. Чиркнув спичкой, поднес огонек к кончику сигареты, вобрал в себя крепкий, ядовито махорочный дым. Стоять так неподвижно, без всякого дела на обочине дороги – холодно. Быстро стынет потная спина, в промокших ботинках зябнут ноги. Сделав несколько быстрых глубоких затяжек, Савельев выбросил короткий окурок, поднял лом и принялся методично его острым концом долбить асфальт. Через двадцать минут он почувствовал, что совсем выдохся, опустился на корточки. Куски асфальта и крупная перемешанная с песком щебенка застучала по днищу большого жестяного ведерка.
– Что, уже все ямы готовы?
Росляков только вернулся от «Жигулей», припаркованных за полтора километра отсюда, у магистральной дороги. Савельев настоял на том, чтобы оставить машину подальше, мол, это тоже техника безопасности. Взрывчатка отдельно, машина отдельно – таково железное правило. Росляков подошел неслышно и, встав над Савельевым, стал внимательно разглядывать ямы на дороге.
– Пока только две ямы вырыл, – сказал Савельев. – Но для нормальной закладки нужна ещё одна, третья. Но тут, в нашем деле, спешки не требуется. Успеем.
Он поводил руками по груди бушлата, стряхивая с влажных ладоней прилипший песок. Отошел в сторону и, вывалив половину ведра за обочину, несколько раз пнул ногой рыхлый влажный снег, маскируя им песок, щебенку и черные куски асфальта. Снег с дождем все сеялся из худого неба. Присев на корточки, Савельев расстегнул «молнию» сумки, вытащил толстый моток двужильного провода, прикинул его длину, нашел середину и перочинным ножичком стал аккуратно удалять кусочек пластиковой обмотки.
– Погода дрянь, – Росляков нахлобучил черную шерстяную шапочку глубоко на лоб.
– Погода для нашего дела хорошая, – сказал Савельев. – Ни одна собака в такую погоду из дома не высунется.
– А если нас все-таки заметят?
– Кто заметит? – Савельев рукавом ватника стер с лица капли влаги. – Кто нас может заметить?
– Но ведь по этой дороги ездят, ей пользуются. Хотя бы изредка. Если есть дорога, значит, по ней кто-то ездит.
Росляков задумался. Действительно, кто может заметить их на этой вечно пустой дороге? Перед приездом Марьясова в свой загородный дом дорогу расчищает от снега грейдер. Происходит это дважды в неделю, вечером в пятницу, перед приездом хозяина, и ранним утром в воскресенье, перед его отъездом. А сегодня суббота, вторая половина дня. Самое удобное и безопасное время. Все это, разумеется, так. Все правильно. Но безотчетный, глухой к разуму страх все равно не отпускает, лежит на душе тяжелый, как могильная плита.
Там, на отшибе, за этими деревьями, за прозрачным березовым лесом, за сосновыми посадками, несколько домов, в которых никто не живет. Лишь Марьясов без жены, в сопровождении нескольких охранников наезжает сюда на выходные. Программа отдыха стандартная. До десяти утра он спит, смотрит телевизор, завтракает, гуляет. Затем баня. Не сауна, а русская парная баня. Затем следует обед, часто переходящий в ужин, бильярд или настольный теннис. Спать Марьясов ложится рано, не позже двенадцати. Гостей в загородном доме он никогда не принимает – это уже устоявшаяся привычка. Возвращается в город в воскресенье в полдень. Отец утверждает, что по Марьясову можно часы проверять. А уж отцу можно верить.
– А если все-таки заметят посторонние люди? – Росляков, уже все решивший для себя, все обдумавший, вдруг стал настаивать на глупом вопросе.
– И что с того? Подумают, какой-то колхозник ямку копает.
– Почему именно колхозник? И почему именно на дороге он копает свою ямку?
– Почему, почему? – передразнил Савельев. – Не знаю, почему. Копает – и точка. Слушай, ведь взрывчатки у нас при себе нет, она в твоей машине, – неловким движением Савельев обрезал кончик обмотки, чертыхнулся, решив, что оголенный кусок провода слишком короток, и снова принялся за дело. – Мы не делаем ничего противозаконного. Ямку рыть никому не запрещается.
– А если нас случайно засекут телохранители этого Марьясова? Поедут вдруг в город, ну, не знаю зачем… За хлебом. Или за пивом. И увидят здесь нас. Они что-то заподозрят.
– Это маловероятно, что телохранители сорвутся с места и куда-то поедут. Сейчас они парятся в бане. У них все по часам.
– А если все-таки кто-то из них нас увидит?
– Ну, тогда придется нам уйти и перенести это дело на другое время. Мы же не можем контролировать дорогу, следить за домом Марьясова, осуществлять прикрытие. У нас нет людей. Только ты, да я, да мы с тобой. Поэтому приходится немного рисковать, делать закладку в открытую. Хотя, повторяю, риск невелик. Сам посуди, кто нас тут видит, кто за нами смотрит?
– Это конечно.
Сегодня субботний день. Выходит, некому их тут замечать. Завтра в полдень, как обычно, Марьясов поедет в своем «Мерседесе» в город. В салоне кроме него водитель и охранник. Впереди машины Марьясова джип сопровождения с двумя или тремя охранниками. Марьясов считает, что его жизнь в полной безопасности. В позапрошлые выходные он вернулся вообще без машины сопровождения. Охранники остались в загородном доме. И наверняка хорошо развлеклись и отдохнули в отсутствии хозяина.
Если разобраться, серьезной охраны у Марьясова вообще нет. Его телохранители пестрая публика. Милиционеры, уволенные с работы за разные проступки, пьянство и денежные поборы. Спортсмены из местного атлетического зала, штангисты, боксеры, борцы. Все они плохо обучены своему ремеслу, плохо экипированы, никакого автоматического оружия, лишь гладкоствольные помповые ружья и пистолеты. И вообще складывается впечатление, что Марьясову нужны даже не телохранители, а партнеры по настольному теннису и бильярду. Ну, и так, в бане спину потереть, да стакан налить.
– Может, водки выпьем?
С неожиданной радостью Росляков вспомнил о плоской металлической фляжке, оттягивающей внутренний карман куртки.
– А у тебя с собой есть?
Оторвавшись от работы, Савельев сдвинул ушанку на затылок, поднял голову.
– А как же? – Росляков, глупо улыбаясь, похлопал себя ладонью по груди. – Вот она.
– Сейчас, я закончу, тогда глотнем.
– А это что такое? – Росляков показал пальцем на расстегнутую сумку, на дне которой лежало несколько предметов непонятного назначения. – Изолентой обмотано?
– Изолентой обмотано? – Савельев, не признававший поверхностных объяснений, прекратил ковырять ножиком электрокабель. – Это батарейки. Там, в сумке, электродетонаторы, другие батарейки и ещё кое-какая мелочь для работы. Простейшее устройство. Вставляешь электродетонатор во взрывчатку, делаешь электрическую цепь. Она состоит из этого кабеля, конденсатора и электрической батарейки. Все это дело венчает копеечная кнопка от электрического дверного звонка. Когда ты нажимаешь эту кнопку, электрический заряд идет по проводу, достигает его оголенного участка. Цепь замыкается, возникает теплота, срабатывает электродетонатор, зажигается инициирующий заряд. Он вызывает вспышку запального заряда, а за ним взрывается основной заряд фугасного действия. Для каждого заряда мы сделаем собственную автономную электроцепь, свою отдельную кнопку. Это для надежности. Мало ли, не взорвется один, так обязательно взорвется другой. Я долго рассказываю, а по жизни – это дело двух секунд. Бух-бах. И вся любовь.
– А почему нельзя использовать дистанционное управление?
– А зачем? – Савельев пожал плечами. – Чем проще взрывное устройство, тем оно надежнее. Ну, в условиях города, ясное дело, пришлось бы воспользоваться дистанционным устройством. Они в принципе тоже надежные, но с ними случаются осечки. Во-первых, могут ни с того ни сего вдруг возникнуть радиопомехи. Во-вторых, обязательно нужно, чтобы из взрывчатки торчали провода. А это привлекает внимание, это подозрительно. Ты идешь себе по улице, видишь, например, пакет, а из него провода выглядывают. Подозрительно, правда?
– Правда, – кивнул Росляков, стараясь справиться с внутренней трясучкой.
– Вот я и говорю, здесь нам сам Бог велел проложить кабель и все сделать по уму. Когда Марьясов поедет по этой дороге, я буду стоять вон за теми елками. То есть, не я один. С семи утра здесь будет твой отец. Если после взрыва Марьясов не умрет, то есть не совсем умрет… Короче, мы с твоим отцом спокойно подойдем к Марьясову, и все кончим одним движением левой пятки.
– Это как?
– Это никак. Это я шучу. Даже удивляюсь, как ты в газете держишься с твоим-то чувством умора. Из движущейся машины меня не увидят, зато сами будут, как на ладони. Припорошим провод снегом, хотя он белый, и так никто не заметит. Вот кабель придется немного укоротить. Я на всякий случай взял шестьдесят пять метров. Но тут и сорока за глаза хватит.
– А дома этого нельзя было сделать, цепь эту собрать, провод укоротить?
– Можно, конечно, можно, – согласился Савельев. – Но лучше такие вещи делать на местности. От печки плясать. Если есть такая возможность, а возможность у нас есть. Кстати, может быть, ты сам хочешь это сделать? В смысле нажать на кнопку?
– Хочу. Но борюсь, что в последний момент у меня не хватит духу.
– Тогда лучше и не пробовать. А ты, Петя, чего такой невеселый?
Рослякову не хотелось выдавать эмоций, он только чувствовал, что говорит что-то не то, не так, не о том, и даже не своим, а чужим, тонким от волнения, противным голосом. Он наблюдал за неторопливыми действиями Савельева, ощущая странную внутреннюю дрожь. «Господи, неужели это я участник, правильно сказать, организатор покушения на убийство? – спросил себя Росляков и сам себе честно ответил. – Точно, я участник и организатор покушения на убийство. Точнее, участник убийства. Это дико, это чудовищно дико. Что же я тогда здесь делаю? И сколько людей в этот раз будет находиться в машине рядом с Марьясовым? А в джипе сколько людей? Значит, все они погибнут? Господи, сколько же там будет людей?»
Савельев продолжал зачищать провода, а Росляков, не находя себе применения, топтался над ним, изводил себя бессмысленными и страшными вопросами.
– Так чего ты невеселый? – снова спросил Савельев.
– А чего веселиться-то?
– А ты посчитай, сколько ты денег сэкономил на взрывчатке, – Савельев снял шапку и вытер рукавом ватника лоб. – Сто грамм пластида стоят пятьсот долларов. А нам не сто грамм нужно, даже не килограмм. Есть у тебя такие деньги? То-то. Но дело даже не в деньгах. Взрывчаткой в Москве сами менты и торгуют через подставных лиц. Двойной навар: и деньги им, и уже готовое уголовное дело. Утром ты покупаешь взрывчатку, а вечером уже сидишь в камере, в том следственном изоляторе, что стоит во дворе Петровки. А если сбытчики взрывчатки не менты, то уж поверь мне, такие люди у ментов на прицеле. Позволяют им работать до поры до времени, а потом берут тепленьких. Вот и радуйся, что деньги сэкономил и свободно дышишь лесным воздухом, а не хмырю какому-нибудь показания диктуешь, не в СИЗО паришься. Первыми тебя изуродуют менты, а потом уж старость и болезни.
– Я в душе очень даже радуюсь, это просто не заметно, – ответил Росляков и понял, что сморозил редкую глупость.
Савельев выпрямился, залез рукой под ватник и потер поясницу.
– Эх, радикулит. И кости стынут, как у старой лошади. Самое сложное будет дождаться утра. Погода и вправду хреноватая. Зато завтра… Да, это будут шумные похороны.
– Шумные.
Росляков кивнул головой и нервно захихикал, чувствуя, что внутренняя дрожь передалась его правой коленке. Нога, как её ни поставь, какое положение ей не найди, неуправляемо вибрировала. Савельев взял у Рослякова металлическую фляжку, отвинтил крышечку и, высоко запрокинув голову, сделал несколько глотков теплой водки. Росляков протянул ему шоколадную конфету в блестящем скрипучем фантике, но Савельев отрицательно покачал головой. Росляков протер горлышко фляжки платком, сделав над собой усилие, глотнул один раз, потом другой, освободил от бумажки и сунул в рот конфету.
– А у меня зубы плохие, – сказал Савельев. – Те, которые ещё остались, плохие. Надо к врачу, протезировать, а я зубных врачей боюсь. Наверное, только их и боюсь. А водка сейчас кстати, промок я.
– Юрий Николаевич, вы бы поскорее тут закруглялись, а то у меня предчувствие нехорошее, тяжелое.
Вместо ответа Савельев достал из кармана телогрейки сигареты, чиркнул спичкой и пустил из носа дым, пахнувший вовсе не табаком, а гремучей смесью опилочного духа и коровьего навоза. Он показал пальцем куда-то на дальние деревья.
– Вон, ворона прилетела, накаркает беду. Нет чтобы снегирь прилетел. Красивый, видный такой издалека, красножопый. То есть красногрудый. Не прилетел. Ворону принесло.
Росляков тоже достал сигареты, но закуривать не спешил. Водка и растекшийся во рту, застрявший в горле шоколад родил тошнотворный спазм. Росляков закашлялся, сплюнул на снег коричневую слюну. Савельев курил, равнодушным взглядом рассматривая то ли сорные кусты, то ли черные деревья на обочине, то ли то ли тлеющий огонек сигареты, не понять. «Специально он, что ли медлит, птиц разглядывает, из меня жилы тянет?» – думал Росляков. Беспокойство перерастало в раздражение, но водка пусть медленно, но делала свое дело. «Черт с ним, пусть банкует, как знает, – решил он. В конце концов, Савельев тут старшой, ему видней». Росляков непослушными пальцами размял кончик сигареты.
– Ты бы чего-нибудь рассказал, – Савельев жадно втягивал в себя табачный дым, а выпускал его из груди с неохотой. – Ну, что-нибудь смешное рассказал бы. А то время медленно идет. Нам сейчас, Петя, торопиться некуда. Лично мне тут до завтра куковать. На боевом посту.
– А что смешного рассказать? Анекдот что ли?
– Анекдотов я не запоминаю. Расскажи, как ты стал мужчиной, ну, как девственности лишился. Раньше мы любили об этом рассказывать.
– Слушайте, Юрий Николаевич, ведь мы с вами не в солдатской казарме. Это во-первых. А во вторых, я не собираюсь заниматься тут душевной порнографией. К чему такие истории? Если вам так нравится, лучше сами расскажите, как вы лишились девственности. А я послушаю.
– А не помню я этого, честно говоря, – Савельев раздавил окурок каблуком ботинка. – Я силы не рассчитал, напился в тот вечер. Просто до чертей зеленых нажрался. Проснулся утром, та девица объявляет мне… Ну, ты понимаешь. А я не помню самого этого момента, как отрезало. Обидно, но не помню. Может, она соврала, эта девица? Ты как думаешь?
– Мне-то откуда знать? – Росляков злорадно усмехнулся. – Я над вами свечки не держал.
– Может, она соврала, – вздохнул Савельев. – Скорее всего, соврала. В таком случае, девственности я лишился совсем в другое время, совсем в другом месте и совсем с другой потаскушкой.
– Некоторые вещи вообще лучше не помнить.
– Тебе виднее, – Савельев выплюнул окурок.
– А вы знаете, я в жизни своей никого не убил, – неожиданно для себя сказал Росляков. – Мухи не убил.
– Правильно, зачем тебе убивать мух? – Савельев поднял голову и усмехнулся. – Нет никакого смысла их убивать. Рядом с тобой они просто сами дохнут. От скуки. В твоей квартире тараканы не водятся? Не водятся. А знаешь почему? Они тоже все от тоски передохли. И клопы, и другие насекомые. Скучно с тобой, как в могиле. Иди к машине, неси сумку с взрывчаткой. Но не вздумай сюда «Жигули» подгонять.
Росляков поплелся к машине.
* * * *
Вернувшись через час, Росляков увидел, что Савельев закончил рыть последнюю яму. Электропровод, уже подсоединенный к кнопке звонка, вился по земле. Поставив на дорогу тяжелую сумку, Росляков высморкался и полез в карман куртки за сигаретами. Савельев согнулся над сумкой, расстегнул «молнию», вытащил упакованную в целлофан металлическую чушку, начиненную взрывчаткой.– Я дико извиняюсь, – Савельев присел на корточки, поставил чушку на землю, раскрыл целлофан. – Но тебе придется снова сходить к машине.
– Это зачем? – не понял Росляков.
– Это за тем, что мне нужны кусачки, – сказал Савельев. – Маленькие кусачки. Я их выложил из кармана ватника в бардачок и хотел взять с собой, но забыл. Теперь они мне нужны.