Страница:
– А, понятно, – кивнул Твердохлебов. – Ну, я бы его и голым узнал. Вообщем, перед тем, как сжечь, помыли Толика?
– Помыли, а как же, – подтвердил Аверинцев.
– Значит, все честь по чести? – старик настаивал на расширенном, подробном ответе.
– Все по чести, как полагается, по-людски похоронили, – нашелся Аверинцев. – Разве что торжественного салюта не было и воинских почестей. Так ведь Овечкин не маршал и даже не генерал. И вообще не военнослужащий. Поэтому и обошлись без почестей. Кремировали вашего Анатолия, упокоили прах в общей могиле. Вообщем, все в порядке. Я бы сказал, на высоком уровне.
– Вместе со всякими пьяницами и бездомными бродяжками похоронили, – продолжил мысль Твердохлебов. – Наверное, теперь мне и придти некуда с прощальным поклоном?
– Некуда, – развел руками Аверинцев. – Разве что на общую могилу, братскую.
– Туда не пойду, – махнул рукой старик. – Я говорил Тольке в свое время: живи у меня тут, в поселке. Чего тебе в Москву мотаться. Я бы его пристроил на очень хорошую работу. На очень даже хорошую. В механические мастерские устроил бы. Сам всю жизнь там проработал. А уж потом, в преклонном возрасте, пошел мастером в ПТУ работать. Училище там есть, за путями, возле станции. Да, хотел Тольку по своим стопам направить, этим маршрутом пустить. Его бы в механические мастерские с руками и ногами взяли, сидел бы в бухгалтерии и в потолок плевал. Очень там хорошая работа, ничего делать не надо. Ведь у Толика отличное образование. Он техникум закончил.
Слово «техникум» старик произнес с придыханием и по слогам, делая ударение на каждом слоге. Твердохлебов замолчал, отвернулся к окну и долго смотрел на занесенные снегом крыши выстроившихся в ряд дровяных сараев. Аверинцев тоже молчал, разглядывая голые стены кухни, единственную самодельную полку, металлическую сушку, привинченную над раковиной, полную разномастных тарелок и чашек.
– Дурак Толька, – Твердохлебов подвел итог своим размышлениям. – Тут бы он жил припеваючи. Останься Толик здесь, он бы все имел, от а до я. Абсолютно все, – старик обвел вокруг себя руками, словно хотел ещё раз показать гостю голые стены кухни.
– И что ж он не остался?
– Легкой жизни захотелось, приключений на свою задницу, вот и понесло его в Москву. А в Москве с бабами спутался, в карты начал играть. И пошло-поехало. Долги, денег нет никогда. Черт шалопутный, прости Господи. С детства он такой. Одно слово – порченый. Еще отец его покойник сыну говорил: «Порченный ты у нас, Толик. Ой, порченный».
Не зная, какое именно значение старик вкладывает в слово «порченный», Аверинцев лишь глубокомысленно кивал головой. Но вдруг согнулся, поднес к лицу ладони и зашелся сухим надрывным кашлем. Откашлявшись, Аверинцев встал, подошел к раковине, сплюнул в неё зеленоватую мокроту с багровыми кровяными прожилками, смыл мокроту струей воды из-под крана и вернулся к столу.
– Кашель у вас нехороший, – сказал Твердохлебов. – Очень плохой кашель. У меня друг один так начал кашлять, надрываться, а через три месяца его вперед ногами на погост снесли. К врачу вам надо.
– Ничего, – Аверинцев никак не мог отдышаться после неожиданного приступа. – Простыл немного. Все мотаюсь по области, вот и простыл. Вечером выпью водки с перцем, горчичники поставлю. Завтра все как рукой снимет. А теперь хорошенько вспомните, когда, в какой день, Овечкин последний раз был здесь?
Твердохлебов сморщил лоб, потрепал ладонью короткие волосы.
– У меня на числа память хорошая, даром что старый. Он тут последний раз был ещё в прошлом годе. В декабре. То ли третьего числа, то ли четвертого. Кажись, четвертого.
– Ну и память у вас, молодой позавидует. Что Овечкин делал здесь?
– Ничего не делал. Пришел, перекусил наскоро. Четверть часа побыл в своей комнате и поехал. Спешил он куда-то. А зачем приезжал, не знаю. Мне какой протокол подписать не надо? Что я его опознал, покойника?
– Протокол подписывать пока не надо, – покачал головой Аверинцев. – Следствие по факту гибели Овечкина продолжается. Опознали – и ладно. С протоколом ещё успеется, мы не формалисты. Можно мне зайти в ту комнату, где жил ваш крестник? Может, записная книжка после него осталась или дневник. Некоторые люди записывают собственные мысли или события в дневник.
– Комнату посмотрите. А дневник у него только в школе был. И записных книжек Толик не держал, и так голова светлая, память хорошая.
Комната Овечкина напоминала жилище спартанца. Жесткий односпальный диванчик, однотумбовый письменный стол, стул с жесткой спинкой, разборные гантели в углу, короткие застиранные занавески на окнах и календарик с полуголой девицей на стене – вот и вся обстановка, все нехитрое убранство его жилища. И ещё на вбитом в стенку гвозде висит отглаженный светло серый костюм. Аверинцев пошарил в его стерильно чистых карманах, погладил шелковую подкладку, но не нашел даже использованного билетика на электричку.
Он заглянул за шторы, бросил взгляд на пустой подоконник. Присев у стола, выдвинул верхний ящик. Несколько старых номеров московской вечерней газеты, запечатанный нетронутый набор фломастеров, упаковка витаминов, колода карт, плоский электрический фонарик. Во втором ящике самоучитель игры на аккордеоне и подарочное в твердом переплете издание книги «Как стать богатым». Аверинцев вытащил книгу из стола, полистал страницы, надеясь найти между ними какие-нибудь фотографии или пометки на полях, но ничего не нашел.
– Его любимая книга, – из-за плеча пояснил Твердохлебов. – Раз десять её прочитал.
Аверинцев положил книгу на место, выдвинул третий ящик. Несколько пачек американских сигарет, очки со сломанной душкой, разобранная электрическая розетка, пара отверток, на дне катаются какие-то винтики и шурупчики. И больше ничего. Аверинцев задвинул ящик и поднялся на ноги. Наклонившись, он заглянул под диван, космическая пустота, только тонкий слой пыли на полу, явно земного происхождения.
– Неужели ничего не сохранилось, ни записей, ни книжки записной? – ещё раз спросил он.
– Анатолий чего надо так запоминал, без записей, – развел руками старик.
– Что ж, в таком случае извините за беспокойство, – Аверинцев направился в прихожую.
– Я понимаю, у вас работа такая, – кивал головой старик. – Какое уж тут беспокойство. Не сахар ваша работа.
– Подождите минутку.
Из подъезда вышла внучка Твердохлебова, которой, видимо, расхотелось провести ещё один день возле телевизора. Аверинцев сосал леденец и наблюдал, как девушка обматывает шею оранжевым шарфом, просовывает руки в рукава голубой искусственной шубки.
– Я слышала, что этот старый дурак обо мне наговорил, – сказала Любка. – Вы ему не верьте.
– Да я и не верю. Конфетку хочешь? – Аверинцев вытащил из кармана и протянул девушке раскрытую пачку леденцов. – Бери больше. Ты мне только это хотела сказать или что-то еще?
– Хотела сказать, что когда дядя Толя приезжал сюда последний раз перед своей смертью, он перед тем, как пойти обратно на станцию, заходил в соседский сарай. Побыл там минут пять. Вышел, повесил замок, запер его и пошел к электричке. Я за ним специально не подглядывала, просто на кухне в окно выглянула и все это увидела. Он что-то прятал в сарае.
– А что он прятал? Ты ведь сходила, посмотрела?
– Пойдемте. Заберете, если вам это нужно.
Девушка поманила Аверинцева пальцем. По узкой обледеневшей тропинке Любка привела его к сараю, вытащила из кармана шубки ключ, покопавшись с замком, раскрыла скрипучую дверь, потопала ногами возле порога, стряхивая с сапожек снег. Аверинцев следом вошел следом, отступил в сторону от порога, чтобы не заслонять свет. Любка перешагнула через какую-то коробку, обошла невысокую поленицу дров и, наклонившись вперед, запустила руку куда-то вниз. Она вытащила из-за дров захоронку Овечкина – цветной пластиковый пакет. Любка, перепрыгнула неудобно лежавшую под ногами на самом ходу коробку, шагнула к двери, передала пакет в руки Аверинцеву.
– Вот чего он тут прятал. У нас со стариком видеомагнитофона нет. Не знаю, что уж на них записано.
Аверинцев раскрыл пакет, увидел на его дне три видеокассеты в прозрачных пластмассовых футлярах.
Глава тридцать первая
– Помыли, а как же, – подтвердил Аверинцев.
– Значит, все честь по чести? – старик настаивал на расширенном, подробном ответе.
– Все по чести, как полагается, по-людски похоронили, – нашелся Аверинцев. – Разве что торжественного салюта не было и воинских почестей. Так ведь Овечкин не маршал и даже не генерал. И вообще не военнослужащий. Поэтому и обошлись без почестей. Кремировали вашего Анатолия, упокоили прах в общей могиле. Вообщем, все в порядке. Я бы сказал, на высоком уровне.
– Вместе со всякими пьяницами и бездомными бродяжками похоронили, – продолжил мысль Твердохлебов. – Наверное, теперь мне и придти некуда с прощальным поклоном?
– Некуда, – развел руками Аверинцев. – Разве что на общую могилу, братскую.
– Туда не пойду, – махнул рукой старик. – Я говорил Тольке в свое время: живи у меня тут, в поселке. Чего тебе в Москву мотаться. Я бы его пристроил на очень хорошую работу. На очень даже хорошую. В механические мастерские устроил бы. Сам всю жизнь там проработал. А уж потом, в преклонном возрасте, пошел мастером в ПТУ работать. Училище там есть, за путями, возле станции. Да, хотел Тольку по своим стопам направить, этим маршрутом пустить. Его бы в механические мастерские с руками и ногами взяли, сидел бы в бухгалтерии и в потолок плевал. Очень там хорошая работа, ничего делать не надо. Ведь у Толика отличное образование. Он техникум закончил.
Слово «техникум» старик произнес с придыханием и по слогам, делая ударение на каждом слоге. Твердохлебов замолчал, отвернулся к окну и долго смотрел на занесенные снегом крыши выстроившихся в ряд дровяных сараев. Аверинцев тоже молчал, разглядывая голые стены кухни, единственную самодельную полку, металлическую сушку, привинченную над раковиной, полную разномастных тарелок и чашек.
– Дурак Толька, – Твердохлебов подвел итог своим размышлениям. – Тут бы он жил припеваючи. Останься Толик здесь, он бы все имел, от а до я. Абсолютно все, – старик обвел вокруг себя руками, словно хотел ещё раз показать гостю голые стены кухни.
– И что ж он не остался?
– Легкой жизни захотелось, приключений на свою задницу, вот и понесло его в Москву. А в Москве с бабами спутался, в карты начал играть. И пошло-поехало. Долги, денег нет никогда. Черт шалопутный, прости Господи. С детства он такой. Одно слово – порченый. Еще отец его покойник сыну говорил: «Порченный ты у нас, Толик. Ой, порченный».
Не зная, какое именно значение старик вкладывает в слово «порченный», Аверинцев лишь глубокомысленно кивал головой. Но вдруг согнулся, поднес к лицу ладони и зашелся сухим надрывным кашлем. Откашлявшись, Аверинцев встал, подошел к раковине, сплюнул в неё зеленоватую мокроту с багровыми кровяными прожилками, смыл мокроту струей воды из-под крана и вернулся к столу.
– Кашель у вас нехороший, – сказал Твердохлебов. – Очень плохой кашель. У меня друг один так начал кашлять, надрываться, а через три месяца его вперед ногами на погост снесли. К врачу вам надо.
– Ничего, – Аверинцев никак не мог отдышаться после неожиданного приступа. – Простыл немного. Все мотаюсь по области, вот и простыл. Вечером выпью водки с перцем, горчичники поставлю. Завтра все как рукой снимет. А теперь хорошенько вспомните, когда, в какой день, Овечкин последний раз был здесь?
Твердохлебов сморщил лоб, потрепал ладонью короткие волосы.
– У меня на числа память хорошая, даром что старый. Он тут последний раз был ещё в прошлом годе. В декабре. То ли третьего числа, то ли четвертого. Кажись, четвертого.
– Ну и память у вас, молодой позавидует. Что Овечкин делал здесь?
– Ничего не делал. Пришел, перекусил наскоро. Четверть часа побыл в своей комнате и поехал. Спешил он куда-то. А зачем приезжал, не знаю. Мне какой протокол подписать не надо? Что я его опознал, покойника?
– Протокол подписывать пока не надо, – покачал головой Аверинцев. – Следствие по факту гибели Овечкина продолжается. Опознали – и ладно. С протоколом ещё успеется, мы не формалисты. Можно мне зайти в ту комнату, где жил ваш крестник? Может, записная книжка после него осталась или дневник. Некоторые люди записывают собственные мысли или события в дневник.
– Комнату посмотрите. А дневник у него только в школе был. И записных книжек Толик не держал, и так голова светлая, память хорошая.
Комната Овечкина напоминала жилище спартанца. Жесткий односпальный диванчик, однотумбовый письменный стол, стул с жесткой спинкой, разборные гантели в углу, короткие застиранные занавески на окнах и календарик с полуголой девицей на стене – вот и вся обстановка, все нехитрое убранство его жилища. И ещё на вбитом в стенку гвозде висит отглаженный светло серый костюм. Аверинцев пошарил в его стерильно чистых карманах, погладил шелковую подкладку, но не нашел даже использованного билетика на электричку.
Он заглянул за шторы, бросил взгляд на пустой подоконник. Присев у стола, выдвинул верхний ящик. Несколько старых номеров московской вечерней газеты, запечатанный нетронутый набор фломастеров, упаковка витаминов, колода карт, плоский электрический фонарик. Во втором ящике самоучитель игры на аккордеоне и подарочное в твердом переплете издание книги «Как стать богатым». Аверинцев вытащил книгу из стола, полистал страницы, надеясь найти между ними какие-нибудь фотографии или пометки на полях, но ничего не нашел.
– Его любимая книга, – из-за плеча пояснил Твердохлебов. – Раз десять её прочитал.
Аверинцев положил книгу на место, выдвинул третий ящик. Несколько пачек американских сигарет, очки со сломанной душкой, разобранная электрическая розетка, пара отверток, на дне катаются какие-то винтики и шурупчики. И больше ничего. Аверинцев задвинул ящик и поднялся на ноги. Наклонившись, он заглянул под диван, космическая пустота, только тонкий слой пыли на полу, явно земного происхождения.
– Неужели ничего не сохранилось, ни записей, ни книжки записной? – ещё раз спросил он.
– Анатолий чего надо так запоминал, без записей, – развел руками старик.
– Что ж, в таком случае извините за беспокойство, – Аверинцев направился в прихожую.
– Я понимаю, у вас работа такая, – кивал головой старик. – Какое уж тут беспокойство. Не сахар ваша работа.
* * * *
Аверинцев спустился вниз, вышел из подъезда и постоял минуту, вдыхая влажный свежий воздух. Впереди уже знакомая тропинка через поле, полчаса ходьбы, и ты на станции. А там электричка подойдет, авось ждать недолго. Хотелось курить. Аверинцев покопался в карманах, нашел пакетик леденцов, освободил конфету от обертки и положил её в рот.– Подождите минутку.
Из подъезда вышла внучка Твердохлебова, которой, видимо, расхотелось провести ещё один день возле телевизора. Аверинцев сосал леденец и наблюдал, как девушка обматывает шею оранжевым шарфом, просовывает руки в рукава голубой искусственной шубки.
– Я слышала, что этот старый дурак обо мне наговорил, – сказала Любка. – Вы ему не верьте.
– Да я и не верю. Конфетку хочешь? – Аверинцев вытащил из кармана и протянул девушке раскрытую пачку леденцов. – Бери больше. Ты мне только это хотела сказать или что-то еще?
– Хотела сказать, что когда дядя Толя приезжал сюда последний раз перед своей смертью, он перед тем, как пойти обратно на станцию, заходил в соседский сарай. Побыл там минут пять. Вышел, повесил замок, запер его и пошел к электричке. Я за ним специально не подглядывала, просто на кухне в окно выглянула и все это увидела. Он что-то прятал в сарае.
– А что он прятал? Ты ведь сходила, посмотрела?
– Пойдемте. Заберете, если вам это нужно.
Девушка поманила Аверинцева пальцем. По узкой обледеневшей тропинке Любка привела его к сараю, вытащила из кармана шубки ключ, покопавшись с замком, раскрыла скрипучую дверь, потопала ногами возле порога, стряхивая с сапожек снег. Аверинцев следом вошел следом, отступил в сторону от порога, чтобы не заслонять свет. Любка перешагнула через какую-то коробку, обошла невысокую поленицу дров и, наклонившись вперед, запустила руку куда-то вниз. Она вытащила из-за дров захоронку Овечкина – цветной пластиковый пакет. Любка, перепрыгнула неудобно лежавшую под ногами на самом ходу коробку, шагнула к двери, передала пакет в руки Аверинцеву.
– Вот чего он тут прятал. У нас со стариком видеомагнитофона нет. Не знаю, что уж на них записано.
Аверинцев раскрыл пакет, увидел на его дне три видеокассеты в прозрачных пластмассовых футлярах.
Глава тридцать первая
Утро субботнего дня Трегубович провел на жесткой скамье вокзального зала ожидания. Дважды он выходил в буфет, выпивал бутылку пива и съедал бутерброд с жесткой копченой колбасой и дважды возвращался на прежнее место, устраиваясь рядом с супружеской парой средних лет, оказавшейся проездом в Москве, ждавшей поезда на Брест. Последний раз шагая из буфета, пробираясь сквозь снующих взад-вперед пассажиров, Трегубович замедлил шаг возле газетного киоска, спросил старичка продавца, что интересного сегодня в печати. Старик посоветовал толстый еженедельник с полуголой девицей на обложке. Отрицательно покачав головой, Трегубович взял несколько вчерашних и сегодняшних газет, расплатился.
Муж с женой, соседи по скамейке, разложив на коленях бумажные салфетки, завтракали вареными яйцами, солеными огурцами и хлебом, запивая пищу газировкой. Трегубович вежливо пожелал соседям приятного аппетита, развернул первый номер из газетной стопки, перевернул лист, отыскивая криминальную хронику. Вот оно, то, что он хотел увидеть, заголовок крупными буквами в правом верхнем углу полосы: «Кто убил хозяина города?» И позавчера об убийстве Марьясова писали, и вчера, и сегодня. Ясное дело – шишка, богатый человек, меценат.
Умри Трегубович сегодня, умри прямо сейчас, на этой вот треклятой вокзальной скамье, от твердости которой до полной бесчувственности занемел зад, про его смерть и строчки не напишут, не найдется места. А про Марьясова – это, пожалуйста, для него газеты не жалко, потому что он хозяин города. Мэр, менты, прокуроры, газетные писаки у него на откупе, в жилетном кармане. Были на откупе, – поправил себя Трегубович. Теперь все в прошлом времени. Лучшие времена в прошлом, жизнь тоже в прошлом.
Так, что тут в газетах насочиняли? Трегубович медленно, с видимым удовольствием водил глазами по строчкам. «В областной прокуратуре отказались комментировать кровавую разборку, не сообщили корреспонденту детали происшествия, ограничившись самыми общими заявлениями. По словам прокуроров и милиционеров, обстоятельства и версии случившегося пока являются тайной следствия и не подлежат разглашению. Однако из конфиденциальных источников газете стало известно следующее.
Наш источник сообщает, что известный предприниматель и меценат Владимир Марьясов был зверски убит в своем рабочем кабинете. Причина преступления, скорее всего – личная месть, а исполнителем убийства стал один из личных охранников предпринимателя, имя которого пока держится в секрете. Ведь только охранник мог беспрепятственно войти в приемную и кабинет «отца города». По непроверенным данным, которые следствие отказалось подтвердить или опровергнуть, труп Марьясова был обезглавлен. Возможно, орудием убийства стала сабля или кинжал, которые украшали стены рабочего кабинета. Марьясов был известен, как страстный собиратель и знаток холодного оружия…»
Какая чушь, напускают таинственности: непроверенные сведения, какой-то нам анонимный источник. Нет, чтобы честно написать: о гибели Марьясова мы знать ничего не знаем, и никаких источников анонимных у нас не имеется. Так нет, вот как все вывернули. Трегубович плюнул на каменный пол и растер плевок подошвой ботинка. Развернув другую газету, он нашел новое более занимательное сообщение под заголовком «Черная магия». И броский подзаголовок: «Сектанты выходят на тропу войны».
«…Лишь людям непосвященным это кровавое преступление может показаться бессмысленным. Кое-то пытается списать гибель Марьясова на стандартные мафиозные разборки водочной мафии, найти мотивы личной мести, упуская из виду главное. Хорошо известно, что Марьясов жертвовал весьма крупные суммы не только местным школам и сиротским домам. Средства, и весьма значительные, всегда находились на поддержку православной церкви, восстановление местных приходов и храмов. Рука дающего не оскудевала. Подобная щедрость не могла не вызвать недовольство и ревность радикальных сектантских общин, имеющих в городе большое влияние. Так, буквально за несколько дней до гибели предпринимателя к нему за материальной помощью уже не в первый раз обратился руководитель одной из крупных подмосковных сект сатанинского направления, но снова получил жесткий и твердый отказ. Видимо, разговор сектанта и мецената закончился на высокой ноте…»
Увлеченный чтением Трегубович, добираясь до смысла материала, пропустил пару абзацев. «Хотя обстоятельства преступления следствие тщательно скрывает, редакции стало известно, что тело мецената было обезглавлено. Отсечение головы – верный признак ритуального убийства. О ритуальной природе убийства говорит и другой факт: на станах кабинета обнаружены кабалистические письмена, выполненные кровью жертвы».
Трегубович неожиданно рассмеялся. Вот до чего додумались: письмена на стенах, ритуальное убийство. И козла отпущения, какого-то несчастного сектанта уже выкопали, уже притянули за уши. Теперь его, бедолагу, прокуратура затаскает, жизни спокойной не даст. А, скорее всего, сразу упекут в следственный изолятор. Трегубович, представляя, как прокурор снимает показания с несчастного тупого сектанта, давился от смеха, прикрывал рот ладонью и тряс плечами. Супруги, соседи по скамейке, завершившие скромный завтрак, смотрели на него с любопытством. Отсмеявшись, Трегубович перевел дух.
– Ну, врать горазды, – он, переполненный эмоциями, доброжелательно посмотрел на соседа.
– Кто горазд врать? – мужчина желтой теплой куртке в ладью стряхнул с верхней губы хлебные крошки. – Газеты?
– Вот пишут чепуху всякую, – Трегубович передал газеты мужчине.
Сосед взял обе газеты и с видимым интересом прочитал репортажи о гибели Марьясова, однако даже не улыбнулся, не разглядев в публикациях ничего смешного.
– У меня брат в милиции работает, – соврал Трегубович. – Он рассказывал, там дело совсем по-другому было. Этого предпринимателя убийца привел в бессознательное состояние. Электрошоком ему в шею ткнул. А затем они, ну, Марьясов с преступником, мирно так за жизнь поговорили. По душам. И тот, другой, ну, преступник отхватил этому Марьясову голову. Еще живому, а не трупу, как тут написано. Но не саблей и не кинжалом отхватил, а заточенной саперной лопатой. Взмахнул ей, как тесаком, – и готово дело. Голова, как кочан капусты отлетела. Кровищи было… Это мне все брат рассказывал. Кстати, и холодного оружия покойник никогда не собирал. И на стены его не вешал. И сектанты к нему не ходили. А школам и приютам он пару раз пожертвовал какие-то копейки, мелочь. А за то, чтобы меценатом стать, сам же писакам газетным заплатил. Я же говорю, одна брехня напечатана.
Мужчина с интересом выслушал Трегубовича и согласился.
– Им за это деньги платят, за брехню.
– Может, в буфет сходим? – предложил Трегубович и приставил указательный палец к горлу. – Накатим грамм по сто пятьдесят.
– В принципе можно.
Мужчина пожал плечами и вопросительно посмотрел на жену, неожиданно заволновавшуюся.
– Валентин, ты же обещал, – женщина сделала большие глаза. – Ты обещал не брать в рот ни капли, пока мы не вернемся домой. Ты обещал…
– Да ладно тебе, – Валентин махнул рукой и встал со скамейки. – Ну, двадцать капель, не больше. Я и так уже неделю даже пива не пробовал.
Трегубович расстегнул «молнию» темной спортивной сумки, сложил газеты в стопку и бросил из поверх мятого тренировочного костюма. Встав на ноги, он перебросил ремень сумки через плечо.
– Мы скоро вернемся, – сказал он жене Валентина. – Только туда и обратно.
Оставшись одна, женщина несколько минут о чем-то напряженно раздумывала, покусывая подушечку большого пальца. Видимо, приняв решение, она порывисто поднялась со скамейки, положила на освободившееся сидение мятый пакет и попросила старичка, дремавшего справа на скамейке, если будут спрашивать, сказать, что место занято. Старичок сонно кивнул головой и снова погрузился в дрему. Женщина обошла по кругу зал ожидания, дошла до буфета, вернулась назад и сделала ещё один круг по залу, ища глазами милицейский наряд. Однако, как назло, милиции нигде не попадалась. Поблуждав возле дверей, женщина хотела выйти на вокзальную площадь, но передумала. Она вернулась, дошла до буфета и через стеклянные двери стала с беспокойством наблюдать за своим мужем и незнакомым молодым человеком.
Парочка устроилась на хорошем месте: за столиком возле высокого готического окна. Новые знакомые развалились на стульях и уже успели заставить круглый столик бутылками пива, стаканами и какой-то закуской на пластмассовых тарелочках. Мужчины вели между собой оживленный разговор, при этом молодой человек, чрезмерно возбужденный, взмахивал по сторонам руками, будто дирижировал оркестром. Темная спортивная сумка стояла на кафельном полу возле его ног. Женщина, принимая окончательное решение, подумала ещё несколько минут, отошла от стеклянных дверей буфета и снова отправилась на поиск милицейского патруля.
На этот раз она не стала возвращаться на старое место, а перешла в соседний зал ожидания, между скамьями пробралась на его середину, повертела головой из стороны в сторону и, наконец, заметила двух милиционеров, неспешно гуляющих возле киоска с сувенирами. Женщина, не проявляя нетерпения, спокойно подошла к патрулю и обратилась к рослому темноволосому лейтенанту милиции.
– Простите, пожалуйста, может, я вас не по делу беспокою, – сказала она.
– Может быть.
Мрачно кивнул лейтенант Ложкин и посмотрел на женщину с нескрываемой неприязнью, почему-то сразу решив, что от этой бабы можно ждать только неприятностей. Он пребывал в прекрасном настроении, до конца дежурства оставался час, а там сдача смены – и он свободный от всех обязательств человек. Впереди уже ясно маячили долгие выходные, теплая компания друзей, русская банька и одно пикантное любовное приключение, о финале которого лейтенант суеверно не загадывал.
– Я к вам обратилась… Я хочу сказать…
Женщина уж начала было рассказ, но оборвала себя на полуслове. Из громкоговорителей, укрепленных под самым потолком, разнесся, эхом прокатился по залу металлический голос, перебивающий все вокзальные шумы и голоса, перекричать который не было никакой возможности. «От перрона номер четыре отправляется поезд, следующий… Посадка на поезд заканчивается. Просьба к пассажирам занять свои места… Провожающим покинуть…» Лейтенант Ложкин, криво улыбаясь, переглянулся с сержантом своим напарником. Женщина, не выдавая своего нетерпения, дважды прослушала объявление и, только когда металлический голос замолк, снова обратилась к сержанту.
– Понимаете ли, тут рядом с нами сидит один молодой человек.
– Если он уже сидит, то ваш вопрос не ко мне, – пошутил лейтенант.
– Он сидит на лавочке, то есть на стуле, – женщина просительно склонила голову набок. – Рядом со мной и моим мужем. А сейчас они с мужем в буфете пиво пьют. Подозрительный молодой человек. Он немного не в себе, очень возбужденный. Очень подозрительный. Вы бы его проверили. Ну, документы его.
– Да тут половина вокзала таких подозрительных, – лейтенант, не желавший двигаться с места, посмотрел на наручные часы. – А другая половина не в себе. Еще та публика. Это ведь не институт благородных девиц, а вокзал. Я не имею возможности проверять документы у всех подозрительных лиц, у каждого. У меня просто рук не хватит. Вы меня понимаете?
– Понимаю, – кивнула женщина.
Она пожала плечами, уже готовая отступить от милиционеров, но тут вспомнила что-то важное.
– У этого парня в сумке пистолет.
– Я до Бреста на поезде, а там на Украину доберусь, – говорил Трегубович. – Или электричками или на машинах. Давно дома не был, по матери соскучился.
– На заработках в Москве был? – сквозь окно Валентин разглядывал мокрый асфальтовый перрон и спешащих пассажиров.
– Да, поработал в Москве, подмолотил деньжонок, – похвастался Трегубович, подумал над своими словами и из осторожности добавил. – Я вообще-то по строительной части. Плотником, слесарем тоже могу. Теперь у меня что-то вроде отпуска. Отдохну, оттянусь с земляками. А летом снова вернусь сюда, на заработки.
– И не боишься с деньгами на вокзале торчать? – Валентин осуждающе покачал головой. – Менты до отделения доведут, и все до копейки выгребут. Для ментов рабочих с Украины утюжить – основной заработок.
– Деньги я переводом отправил, – снова соврал Трегубович.
– А мы с женой хотели в столице осесть, но не получилось, – Валентин грустно улыбнулся. – Моя Галка здесь родилась и выросла. А сам я бывший военный, комиссованный по болезни. А теперь в сельскохозяйственной авиации работаю. Так вот, у жены тетка старая тут живет. Вот приехали к ней для беседы, промучились в столице десять ден, все с теткой разговаривали. Думали, квартиру нам после своей смерти отпишет. Не вышло. Опоздали мы с супругой.
Валентин хлебнул пива прямо из бутылки, горько вздохнул и рассказал свою историю. Тетка жены указала в завещании, что после её кончины двухкомнатная квартира на окраине Москвы должна отойти не племяннице, а племяннику, жителю столицы, человеку хотя и безработному, но не особенно стесненному ни в средствах, ни жилищно. Племенника, узнавшего о теткином завещании, переполняло чувство глубокой родственной благодарности и жгучего нетерпения. Он, прежде месяцами не вспоминавший о существовании тетки, стал звонить ей аккуратно три раза на дню, утром, днем и вечером, донимая старуху вопросами о здоровье и самочувствии. Каждый телефонный разговор он начинал одними и теми же вопросами: «Как поживаете? Здоровье как? В смысле, как сегодня себя чувствуете?» «Не беспокойся, ещё жива», – с грустью отвечала тетка. – Когда это случится, ты узнаешь первым. Может, я и зажилась на этом свете, но ты уж потерпи ещё немного».
Она жалела о поспешно составленном завещании, изменить что-либо казалось ей немыслимым, нравственно неудобным. А телефон уже настойчиво трезвонил. «Как здоровичко?» – интересовался племянник. «Что-то ноги немеют», – нечаянно пожаловалась тетка. «Ноги немеют? – голос племянника зазвучал взволнованно. – А онемение не распространяется выше? На грудь, на сердце?» «Не распространяется, – вздыхала тетка. – К сожалению». «А-а-а, тогда ладно, – племянник казался разочарованным. – Тогда я попозже позвоню».
Выслушав рассказ Валентина, Трегубович то ли засмеялся, то ли захрюкал. Нацедил пива в стеклянный, треснувший вдоль донышка стакан, он посмотрел пиво на свет, сделал несколько глотков и крякнул от удовольствия.
– Жаль, я тебе помочь не могу. С племянником этим и с теткой, клизмой старой, разобраться. Мне нельзя больше в Москве оставаться. А то бы вместе к ней подъехали и быстро все решили. Или по-хорошему или по-плохому.
– Чем ты можешь помочь? – Валентин хмыкнул.
– Ну, у меня есть кое-какой опыт в таких делах, – Трегубович скромно опустил глаза. – То есть, я могу заставить человека делать то, что он совсем не хочет делать. А твоя тетка с племянником это для меня так, закусочка на завтрак.
Иллюстрируя свои слова, Трегубович показал пальцем на тарелку с соленой рыбой. Но Валентин слушал невнимательно, рассеяно. Жутко недовольный собой, недовольный неудачной поездкой, зря потраченным временем, недовольный теткой, у которой так и не удалось выпросить квартиру во время десятидневных унизительных бесплодных переговоров, он вновь и вновь переживал свое поражение. Он думал о том, что теперь впереди не осталось никаких светлых перспектив, придется коротать век не в российской столице, а в убогом частном домишке, вросшем в землею на рабочей окраине поселка в пригороде Бреста, на десяти сотках земли, засаженных картофелем и овощами, за глухим двухметровым забором.
Трегубович, тонко уловив подавленное настроение Валентина, не мог сопереживать неудачнику, не был способен настроиться на грустный лад. Через минуту он уже забыл о существовании какой-то там тетки и племянника, тянуло поговорить о приятном. Голову Трегубовича кружила, туманила праздничная, приятно пьянящая эйфория. Фарт пошел, поехал, покатил. Все задуманное получалось, не то слово получалось, все удавалось с неожиданным блеском и легкостью.
Муж с женой, соседи по скамейке, разложив на коленях бумажные салфетки, завтракали вареными яйцами, солеными огурцами и хлебом, запивая пищу газировкой. Трегубович вежливо пожелал соседям приятного аппетита, развернул первый номер из газетной стопки, перевернул лист, отыскивая криминальную хронику. Вот оно, то, что он хотел увидеть, заголовок крупными буквами в правом верхнем углу полосы: «Кто убил хозяина города?» И позавчера об убийстве Марьясова писали, и вчера, и сегодня. Ясное дело – шишка, богатый человек, меценат.
Умри Трегубович сегодня, умри прямо сейчас, на этой вот треклятой вокзальной скамье, от твердости которой до полной бесчувственности занемел зад, про его смерть и строчки не напишут, не найдется места. А про Марьясова – это, пожалуйста, для него газеты не жалко, потому что он хозяин города. Мэр, менты, прокуроры, газетные писаки у него на откупе, в жилетном кармане. Были на откупе, – поправил себя Трегубович. Теперь все в прошлом времени. Лучшие времена в прошлом, жизнь тоже в прошлом.
Так, что тут в газетах насочиняли? Трегубович медленно, с видимым удовольствием водил глазами по строчкам. «В областной прокуратуре отказались комментировать кровавую разборку, не сообщили корреспонденту детали происшествия, ограничившись самыми общими заявлениями. По словам прокуроров и милиционеров, обстоятельства и версии случившегося пока являются тайной следствия и не подлежат разглашению. Однако из конфиденциальных источников газете стало известно следующее.
Наш источник сообщает, что известный предприниматель и меценат Владимир Марьясов был зверски убит в своем рабочем кабинете. Причина преступления, скорее всего – личная месть, а исполнителем убийства стал один из личных охранников предпринимателя, имя которого пока держится в секрете. Ведь только охранник мог беспрепятственно войти в приемную и кабинет «отца города». По непроверенным данным, которые следствие отказалось подтвердить или опровергнуть, труп Марьясова был обезглавлен. Возможно, орудием убийства стала сабля или кинжал, которые украшали стены рабочего кабинета. Марьясов был известен, как страстный собиратель и знаток холодного оружия…»
Какая чушь, напускают таинственности: непроверенные сведения, какой-то нам анонимный источник. Нет, чтобы честно написать: о гибели Марьясова мы знать ничего не знаем, и никаких источников анонимных у нас не имеется. Так нет, вот как все вывернули. Трегубович плюнул на каменный пол и растер плевок подошвой ботинка. Развернув другую газету, он нашел новое более занимательное сообщение под заголовком «Черная магия». И броский подзаголовок: «Сектанты выходят на тропу войны».
«…Лишь людям непосвященным это кровавое преступление может показаться бессмысленным. Кое-то пытается списать гибель Марьясова на стандартные мафиозные разборки водочной мафии, найти мотивы личной мести, упуская из виду главное. Хорошо известно, что Марьясов жертвовал весьма крупные суммы не только местным школам и сиротским домам. Средства, и весьма значительные, всегда находились на поддержку православной церкви, восстановление местных приходов и храмов. Рука дающего не оскудевала. Подобная щедрость не могла не вызвать недовольство и ревность радикальных сектантских общин, имеющих в городе большое влияние. Так, буквально за несколько дней до гибели предпринимателя к нему за материальной помощью уже не в первый раз обратился руководитель одной из крупных подмосковных сект сатанинского направления, но снова получил жесткий и твердый отказ. Видимо, разговор сектанта и мецената закончился на высокой ноте…»
Увлеченный чтением Трегубович, добираясь до смысла материала, пропустил пару абзацев. «Хотя обстоятельства преступления следствие тщательно скрывает, редакции стало известно, что тело мецената было обезглавлено. Отсечение головы – верный признак ритуального убийства. О ритуальной природе убийства говорит и другой факт: на станах кабинета обнаружены кабалистические письмена, выполненные кровью жертвы».
Трегубович неожиданно рассмеялся. Вот до чего додумались: письмена на стенах, ритуальное убийство. И козла отпущения, какого-то несчастного сектанта уже выкопали, уже притянули за уши. Теперь его, бедолагу, прокуратура затаскает, жизни спокойной не даст. А, скорее всего, сразу упекут в следственный изолятор. Трегубович, представляя, как прокурор снимает показания с несчастного тупого сектанта, давился от смеха, прикрывал рот ладонью и тряс плечами. Супруги, соседи по скамейке, завершившие скромный завтрак, смотрели на него с любопытством. Отсмеявшись, Трегубович перевел дух.
– Ну, врать горазды, – он, переполненный эмоциями, доброжелательно посмотрел на соседа.
– Кто горазд врать? – мужчина желтой теплой куртке в ладью стряхнул с верхней губы хлебные крошки. – Газеты?
– Вот пишут чепуху всякую, – Трегубович передал газеты мужчине.
Сосед взял обе газеты и с видимым интересом прочитал репортажи о гибели Марьясова, однако даже не улыбнулся, не разглядев в публикациях ничего смешного.
– У меня брат в милиции работает, – соврал Трегубович. – Он рассказывал, там дело совсем по-другому было. Этого предпринимателя убийца привел в бессознательное состояние. Электрошоком ему в шею ткнул. А затем они, ну, Марьясов с преступником, мирно так за жизнь поговорили. По душам. И тот, другой, ну, преступник отхватил этому Марьясову голову. Еще живому, а не трупу, как тут написано. Но не саблей и не кинжалом отхватил, а заточенной саперной лопатой. Взмахнул ей, как тесаком, – и готово дело. Голова, как кочан капусты отлетела. Кровищи было… Это мне все брат рассказывал. Кстати, и холодного оружия покойник никогда не собирал. И на стены его не вешал. И сектанты к нему не ходили. А школам и приютам он пару раз пожертвовал какие-то копейки, мелочь. А за то, чтобы меценатом стать, сам же писакам газетным заплатил. Я же говорю, одна брехня напечатана.
Мужчина с интересом выслушал Трегубовича и согласился.
– Им за это деньги платят, за брехню.
– Может, в буфет сходим? – предложил Трегубович и приставил указательный палец к горлу. – Накатим грамм по сто пятьдесят.
– В принципе можно.
Мужчина пожал плечами и вопросительно посмотрел на жену, неожиданно заволновавшуюся.
– Валентин, ты же обещал, – женщина сделала большие глаза. – Ты обещал не брать в рот ни капли, пока мы не вернемся домой. Ты обещал…
– Да ладно тебе, – Валентин махнул рукой и встал со скамейки. – Ну, двадцать капель, не больше. Я и так уже неделю даже пива не пробовал.
Трегубович расстегнул «молнию» темной спортивной сумки, сложил газеты в стопку и бросил из поверх мятого тренировочного костюма. Встав на ноги, он перебросил ремень сумки через плечо.
– Мы скоро вернемся, – сказал он жене Валентина. – Только туда и обратно.
Оставшись одна, женщина несколько минут о чем-то напряженно раздумывала, покусывая подушечку большого пальца. Видимо, приняв решение, она порывисто поднялась со скамейки, положила на освободившееся сидение мятый пакет и попросила старичка, дремавшего справа на скамейке, если будут спрашивать, сказать, что место занято. Старичок сонно кивнул головой и снова погрузился в дрему. Женщина обошла по кругу зал ожидания, дошла до буфета, вернулась назад и сделала ещё один круг по залу, ища глазами милицейский наряд. Однако, как назло, милиции нигде не попадалась. Поблуждав возле дверей, женщина хотела выйти на вокзальную площадь, но передумала. Она вернулась, дошла до буфета и через стеклянные двери стала с беспокойством наблюдать за своим мужем и незнакомым молодым человеком.
Парочка устроилась на хорошем месте: за столиком возле высокого готического окна. Новые знакомые развалились на стульях и уже успели заставить круглый столик бутылками пива, стаканами и какой-то закуской на пластмассовых тарелочках. Мужчины вели между собой оживленный разговор, при этом молодой человек, чрезмерно возбужденный, взмахивал по сторонам руками, будто дирижировал оркестром. Темная спортивная сумка стояла на кафельном полу возле его ног. Женщина, принимая окончательное решение, подумала ещё несколько минут, отошла от стеклянных дверей буфета и снова отправилась на поиск милицейского патруля.
На этот раз она не стала возвращаться на старое место, а перешла в соседний зал ожидания, между скамьями пробралась на его середину, повертела головой из стороны в сторону и, наконец, заметила двух милиционеров, неспешно гуляющих возле киоска с сувенирами. Женщина, не проявляя нетерпения, спокойно подошла к патрулю и обратилась к рослому темноволосому лейтенанту милиции.
– Простите, пожалуйста, может, я вас не по делу беспокою, – сказала она.
– Может быть.
Мрачно кивнул лейтенант Ложкин и посмотрел на женщину с нескрываемой неприязнью, почему-то сразу решив, что от этой бабы можно ждать только неприятностей. Он пребывал в прекрасном настроении, до конца дежурства оставался час, а там сдача смены – и он свободный от всех обязательств человек. Впереди уже ясно маячили долгие выходные, теплая компания друзей, русская банька и одно пикантное любовное приключение, о финале которого лейтенант суеверно не загадывал.
– Я к вам обратилась… Я хочу сказать…
Женщина уж начала было рассказ, но оборвала себя на полуслове. Из громкоговорителей, укрепленных под самым потолком, разнесся, эхом прокатился по залу металлический голос, перебивающий все вокзальные шумы и голоса, перекричать который не было никакой возможности. «От перрона номер четыре отправляется поезд, следующий… Посадка на поезд заканчивается. Просьба к пассажирам занять свои места… Провожающим покинуть…» Лейтенант Ложкин, криво улыбаясь, переглянулся с сержантом своим напарником. Женщина, не выдавая своего нетерпения, дважды прослушала объявление и, только когда металлический голос замолк, снова обратилась к сержанту.
– Понимаете ли, тут рядом с нами сидит один молодой человек.
– Если он уже сидит, то ваш вопрос не ко мне, – пошутил лейтенант.
– Он сидит на лавочке, то есть на стуле, – женщина просительно склонила голову набок. – Рядом со мной и моим мужем. А сейчас они с мужем в буфете пиво пьют. Подозрительный молодой человек. Он немного не в себе, очень возбужденный. Очень подозрительный. Вы бы его проверили. Ну, документы его.
– Да тут половина вокзала таких подозрительных, – лейтенант, не желавший двигаться с места, посмотрел на наручные часы. – А другая половина не в себе. Еще та публика. Это ведь не институт благородных девиц, а вокзал. Я не имею возможности проверять документы у всех подозрительных лиц, у каждого. У меня просто рук не хватит. Вы меня понимаете?
– Понимаю, – кивнула женщина.
Она пожала плечами, уже готовая отступить от милиционеров, но тут вспомнила что-то важное.
– У этого парня в сумке пистолет.
* * * *
В утренний час народу в вокзальном буфете оказалось совсем немного. Выпив водки и бутылочного пива, Трегубович быстро подружился с Валентином.– Я до Бреста на поезде, а там на Украину доберусь, – говорил Трегубович. – Или электричками или на машинах. Давно дома не был, по матери соскучился.
– На заработках в Москве был? – сквозь окно Валентин разглядывал мокрый асфальтовый перрон и спешащих пассажиров.
– Да, поработал в Москве, подмолотил деньжонок, – похвастался Трегубович, подумал над своими словами и из осторожности добавил. – Я вообще-то по строительной части. Плотником, слесарем тоже могу. Теперь у меня что-то вроде отпуска. Отдохну, оттянусь с земляками. А летом снова вернусь сюда, на заработки.
– И не боишься с деньгами на вокзале торчать? – Валентин осуждающе покачал головой. – Менты до отделения доведут, и все до копейки выгребут. Для ментов рабочих с Украины утюжить – основной заработок.
– Деньги я переводом отправил, – снова соврал Трегубович.
– А мы с женой хотели в столице осесть, но не получилось, – Валентин грустно улыбнулся. – Моя Галка здесь родилась и выросла. А сам я бывший военный, комиссованный по болезни. А теперь в сельскохозяйственной авиации работаю. Так вот, у жены тетка старая тут живет. Вот приехали к ней для беседы, промучились в столице десять ден, все с теткой разговаривали. Думали, квартиру нам после своей смерти отпишет. Не вышло. Опоздали мы с супругой.
Валентин хлебнул пива прямо из бутылки, горько вздохнул и рассказал свою историю. Тетка жены указала в завещании, что после её кончины двухкомнатная квартира на окраине Москвы должна отойти не племяннице, а племяннику, жителю столицы, человеку хотя и безработному, но не особенно стесненному ни в средствах, ни жилищно. Племенника, узнавшего о теткином завещании, переполняло чувство глубокой родственной благодарности и жгучего нетерпения. Он, прежде месяцами не вспоминавший о существовании тетки, стал звонить ей аккуратно три раза на дню, утром, днем и вечером, донимая старуху вопросами о здоровье и самочувствии. Каждый телефонный разговор он начинал одними и теми же вопросами: «Как поживаете? Здоровье как? В смысле, как сегодня себя чувствуете?» «Не беспокойся, ещё жива», – с грустью отвечала тетка. – Когда это случится, ты узнаешь первым. Может, я и зажилась на этом свете, но ты уж потерпи ещё немного».
Она жалела о поспешно составленном завещании, изменить что-либо казалось ей немыслимым, нравственно неудобным. А телефон уже настойчиво трезвонил. «Как здоровичко?» – интересовался племянник. «Что-то ноги немеют», – нечаянно пожаловалась тетка. «Ноги немеют? – голос племянника зазвучал взволнованно. – А онемение не распространяется выше? На грудь, на сердце?» «Не распространяется, – вздыхала тетка. – К сожалению». «А-а-а, тогда ладно, – племянник казался разочарованным. – Тогда я попозже позвоню».
Выслушав рассказ Валентина, Трегубович то ли засмеялся, то ли захрюкал. Нацедил пива в стеклянный, треснувший вдоль донышка стакан, он посмотрел пиво на свет, сделал несколько глотков и крякнул от удовольствия.
– Жаль, я тебе помочь не могу. С племянником этим и с теткой, клизмой старой, разобраться. Мне нельзя больше в Москве оставаться. А то бы вместе к ней подъехали и быстро все решили. Или по-хорошему или по-плохому.
– Чем ты можешь помочь? – Валентин хмыкнул.
– Ну, у меня есть кое-какой опыт в таких делах, – Трегубович скромно опустил глаза. – То есть, я могу заставить человека делать то, что он совсем не хочет делать. А твоя тетка с племянником это для меня так, закусочка на завтрак.
Иллюстрируя свои слова, Трегубович показал пальцем на тарелку с соленой рыбой. Но Валентин слушал невнимательно, рассеяно. Жутко недовольный собой, недовольный неудачной поездкой, зря потраченным временем, недовольный теткой, у которой так и не удалось выпросить квартиру во время десятидневных унизительных бесплодных переговоров, он вновь и вновь переживал свое поражение. Он думал о том, что теперь впереди не осталось никаких светлых перспектив, придется коротать век не в российской столице, а в убогом частном домишке, вросшем в землею на рабочей окраине поселка в пригороде Бреста, на десяти сотках земли, засаженных картофелем и овощами, за глухим двухметровым забором.
Трегубович, тонко уловив подавленное настроение Валентина, не мог сопереживать неудачнику, не был способен настроиться на грустный лад. Через минуту он уже забыл о существовании какой-то там тетки и племянника, тянуло поговорить о приятном. Голову Трегубовича кружила, туманила праздничная, приятно пьянящая эйфория. Фарт пошел, поехал, покатил. Все задуманное получалось, не то слово получалось, все удавалось с неожиданным блеском и легкостью.