Страница:
Гадалка оказалась не старорежимной старушенцией, высохшей от напряженной душевной работы, а мордастой бабой с жирной шеей, обвитой золотыми цепями, с нарумяненными щеками и пышной вздыбленной прической. Она впустила Трегубовича в прихожую, но в комнату не пригласила, приняла конверт и на пару минут исчезла, видимо, пересчитывала деньги. Трегубович униженно топтался в передней. Вернувшись, гадалка заблестела расшитым золотой ниткой халатом и, наказав кланяться Васильеву, закрыла за гостем двойную металлическую дверь с еврейским глазком. Трегубович спустился вниз, вышел на улицу, сжимая в карманах кулаки. Он решил, что при других обстоятельствах не мешало бы эту стерву в золотых цепях и в золотом халате пощекотать перышком в самом интимном месте. Не из корысти, нет, не из корысти, а исключительно в воспитательных целях. Чтобы научилась, сука, с людьми разговаривать.
Трегубович долго шагал по бесконечной улице, плутал по каким-то переулкам, пока не нашел то, что искал. Большой грязноватый пивнарь с вывеской «столовая», настоящий гадюшник, каких уж мало в Москве осталось. Выпив за угловым столиком возле окна поллитровую кружку светлого пресного пива и сто грамм водки, он вернулся к прилавку, взял ещё пива, водки в пластиковом стаканчике и сосиски с тушеной капустой. Устроившись на прежнем месте, через мутное запотевшее стекло стал разглядывать фасад противоположного здания и понуро бредущих под дождем пешеходов.
И тут появился этот мужик. Ничем не примечательный, среднего роста, худощавый, в мокром плаще и кепке, кожаная сумка через плечо, он подошел к столику и так вежливо спросил, не занято ли место. Трегубович молча помотал головой. Мужчина вытер бумажной салфеткой край стола, поставил кружку с пивом и стаканчик водки. А дальше началось невообразимое. Мужчина опустил глаза, будто что-то искал под столом и заявил, что выражает глубокие соболезнования лично Трегубовичу. Дескать он сам терял близких людей и ему знакома та душевная боль, которую сейчас испытывает его собеседник. Трегубович издал какой-то странный мычащий звук и безмолвно застыл с кружкой пива так и не поднесенной к губам. Наконец, он нашел подобающий случаю вопрос: «А вы что, знали Павла, моего брата знали?»
Мужчина поднял глаза к потолку и глубоко вздохнул. Это телодвижение вместе со вздохом, видимо, означало, что мужчина был едва ли не самым близким другом покойного Павла Куницына. А может, означало прямо противоположное, не поймешь. «За помин его души», – мужчина поднял стаканчик с водкой и опрокинул его себе в рот. «Надо же, тесен мир», – Трегубович часто моргал глазами. Но мужчина быстро закончил лирическое предисловие. «Меня зовут Кленов», – сказал он. Трегубович внимательно посмотрел на мужчину и почему-то решил, что зовут его вовсе не Кленов, а как-то иначе. «Но мое имя сейчас не имеет значения. Я хотел увидеться с вами и поговорить по важному делу. А здесь как раз подходящее местечко. К сожалению, времени у меня мало. Поэтому не задавайте всякие лирические вопросы, я скажу то, что хочу сказать. Вы ответите „да“ или „нет“. И мы разбежимся. Договорились?» Трегубович кивнул головой.
«Мне известно имя убийцы вашего брата», – заявил Кленов. «Откуда известно?» – Трегубович недоверчиво прищурился. «Известно – и все, – Кленов поморщился. – Мы ведь условились, что обойдемся без вопросов. И я собираюсь сообщить это имя вам. Марьясов – вот имя убийцы». Трегубович икнул и выпил пива. «Причина разборки самая банальная – женщина. Лена прожила в браке с вашим Павлом, кажется, года полтора. Но последнее время она встречалась с Марьясовым. Ваш брат мешал любовникам. Павел, видимо, о чем-то догадывался, он затаил злобу на Марьясова. Тогда тот решил избавиться от пресс-секретаря. Прислал ему посылку, начиненную взрывчаткой. Павлу в тот раз повезло, он выжил. Это покушение многим представлялось бессмысленным. Кому нужна жизнь какого-то пресс-секретаря? Казалось, метили в Марьясова. Но мишенью был именно Павел. Но вторая попытка оказалась успешной». «Я вас вижу в первый раз в жизни, не знаю вас, – Трегубович морщил лоб, пытаясь собраться с мыслями. – Почему я должен вам верить?»
«А вы и не должны мне верить, верьте только фактам». Мужчина расстегнул карман сумки, вытащил толстый конверт из плотной бумаги и стал раскладывать на столе перед Трегубовичем цветные фотографии. «Вот, вы видите, как Марьясов с Леной выходят из местной гостиницы. В углу фотографии дата. Можете навести справки. В этот день Марьясов снял там номер на одни сутки. Кстати, в это время Павел находился в больнице. А Лена, сами видите, чем занималась». Трегубовичу стало жарко, он снял кепку, вытер ладонью влажный лоб. «Вот другая фотография: Марьясов в обнимку с Леной идут по московской улице. Вот они выходят из кабака. Вот садятся в машину. Вот они опять вместе, выходят уже из другой гостиницы. Улыбаются. Счастливые. Воркуют, как голубки. Видимо, промеж себя они уже все решили. Решили судьбу Павла. И строят планы на свое будущее». Трегубович снова икнул и выпил водки.
«Ну, Ленка. Ну, тварюга», – Трегубович непослушными пальцами перебирал снимки. «При чем здесь Ленка? – удивился Кленов. – Женщина всего лишь выбирает между хорошим и лучшим. Ее и винить не в чем, на её месте могла быть любая. Инициативу проявил Марьясов. Если бы не он, Павел жил бы себе поживал». Кленов собрал карточки со стола, спрятал их в конверт, а конверт убрал в сумку, застегнул клапан на кармане. «Не буду скрывать, у меня с Марьясовым свои счеты, – сказал Кленов. – Но в этой ситуации наши интересы совпадают. Мне к Марьясову близко не подобраться. А у тебя такая возможность есть. Я помогу достать оружие и обеспечу тебе отвлекающее прикрытие. А теперь ответь: ты сделаешь это?» «Да», – выдохнул Трегубович. Остекленевшими от злости глазами он смотрел в окно. Улица, пешеходы, автомобили двоились, вибрировали, переворачивались, рассыпались на куски.
«Сегодня подъезжай к пяти к центральному входу на Тишинский рынок, – сказал Кленов. – Там увидишь высокого седого мужика в сером пальто без головного убора. Подойдешь и скажешь, что ты от меня. Он передаст тебе оружие. Пистолет Макарова и саперную лопату». «На хрен мне эта лопата? – Трегубович медленно приходил в себя. – Мертвого Марьясова без моего участия закопают». «Саперная лопата – самое опасное холодное оружие. Ее используют в рукопашном бою, как тесак. Она гвозди рубит, проволоку, все, что хочешь. Сделана из специальной легированной стали, и когда хорошо заточена, ей можно бриться. В свое время я так и поступал, брился саперной лопатой. Однажды от неё срикошетила пуля, которая предназначалась мне. Так вот, действовать тебе придется именно лопатой. Чтобы не было шума. А пистолет тебе просто на всякий непредвиденный случай. Это чистый пистолет. Все понял?» «Понял», – кивнул Трегубович.
«Сегодня получишь оружие, спрячь его в надежном месте, – Кленов глотнул пива. – А теперь запомни номер моего мобильного телефона. Запомнил? Позвонишь послезавтра утром. И хорошо выучишь все, что я скажу, слово в слово. Весь план». «А этот мужик с Тишинского рынка, он случайно не мент?» – к Трегубовичу уже вернулась способность соображать. «Он из блатных, кличка у него странная Монах. У него одного яйца не хватает, поэтому такая кличка к нему и прилипла». «А где он яйцо потерял? Отстрелили?» «Нет, сам себе отрезал. В карты проиграл и отрезал. Он вообще-то не любит, когда его Монахом называют. Поэтому ты обращайся к нему по имени отчеству: Василий Васильевич». Трегубович нервно захихикал.
«Я знаю, ты за деньги выполняешь для Марьясова какое-то деликатное поручение, – Кленов сдвинул кепку на затылок. – Я не хочу, чтобы ты впал в убыток из-за этой истории». «К черту его деньги, будь они прокляты», – Трегубович ощутил в груди какое-то странное клокотание. «Ну, зачем же деньгами бросаться? Лично я этого не одобряю. Деньги любят счет и не любят, когда их бросают на ветер. Все это, ну, ты понимаешь, должно произойти в рабочем кабинете Марьясова. А у него там много дорогих сувениров. Одни его часы на его руке, золотой „Ролекс“, чего стоят. Плюс кое-какая наличность в письменном столе или сейфе, всякие дорогие безделушки. Возьми все эти сувениры. Возместишь свои издержки. А теперь – счастливо оставаться. Жду звонка». Кленов в два глотка допил пиво и ушел.
А Трегубович, переваривая информацию, ещё так долго стоял за круглым столиком и пялился на улицу, что насквозь пропитался кислым запахом пива и несъедобных закусок. Этот мужик слишком много знает. Вопросов к Кленову, или как там его, накопился целый мешок. Но ведь они с самого начала договорились обойтись без вопросов. Да к черту все вопросы. Теперь он знает главное – имя убийцы брата. В четыре часа Трегубович вышел на улицу, прошагал квартал пешком, остановил машину и сказал водителю, чтобы тот ехал на Тишинский рынок.
Он сел к столу, закинув ногу на ногу. Посмотрел на бутылки и, нацедив из одной полстакана водки, закурил, стряхивая пепел в тарелку с куриными костями. Что делать сейчас? Возвращаться к Васильеву? Он, скорее всего, не стал ждать молодого напарника, он уже в Москве. Трегубович заглянул в стакан с водкой, словно в свое будущее. Толстое ребристое стекло преломляло серый утренний свет. Будущее казалось мутным, неясным. Трегубович выпил водки, сморщился и пальцами выудил из банки маринованный огурец. Так где же он сейчас находится? Дух в комнате тяжелый, затхлый, как в морге. Он потер лоб ладонью, вспоминая события вчерашнего вечера. Электричкой он, уже хмельной, вернулся из Москвы. Так, это вспомнил. Что дальше? Вокзальный ресторан. Все понятно. Можно больше не вспоминать, не трудиться.
Трегубович нагнулся под стол, расстегнул «молнию» спортивной сумки, рукой пошарил в её темном чреве. Пистолет, запасная снаряженная обойма, заточенная саперная лопата в брезентовом чехле. Слава Богу, все на месте. Он зевнул, раздавил окурок в тарелке, подошел к стулу. Балансируя попеременно то на одной то на другой ноге, он натянул брюки, застегнул ширинку. Женщина на кровати зашевелилась, прикрывая голую грудь простыней, села и пустыми мутными спросонья глазами уставилась на гостя. Трегубович надел рубашку, стал просовывать её полы в брюки.
– Ну, что? – спросила женщина.
– Ничего, – сказал Трегубович. – И луку мешок. Вот собираюсь уходить.
Женщина продолжала, не двигаясь, сидеть на кровати и наблюдать, как Трегубович возится с пуговицами рубашки и застегивает брючный ремень на предпоследнюю дырочку.
– А я думала, ты ещё посидишь, – сказала женщина.
– Некогда мне тут рассиживаться.
Трегубович сел на стул, нагнувшись, стал искать носки.
– А то, может, ещё посидишь? Пива хочется.
– Говорю, некогда мне тут с тобой пьянствовать.
– Ладно, иди, – в голосе женщины слышалось разочарование. – Только ты, любовничек, не забудь деньги оставить.
Трегубович выудил носки из-под кровати, натянул их на ноги, нашел высокие ботинки и завязал шнурки.
– Какие деньги? – он поднял голову.
– О каких мы вчера договаривались. Какие же еще?
– Я за эти дела, за постельные дела, деньги не плачу. Из принципа.
Он встал на ноги, и тут только заметил, что неправильно, не на те пуговицы застегнул рубашку.
– Что значит, ты не платишь за такие дела? Мы же договорились вчера. Ты же обещал. Дура я, надо было с тебя вперед взять.
– Вот и брала бы вперед.
Трегубович снова стал возиться с пуговицами.
– Если не дашь деньги, я сейчас мужа позову. Он тебе башку живо открутит за такие дела. В унитазе тебя утопит.
Женщина вскочила с кровати. Трегубович посмотрел на её голую спину. Какая худая, задница жиденькая, отвислая. И ноги подгуляли, короткие, как у таксы. Товарец третий сорт. Лежалый товарец, на большого любителя, которого ещё поискать надо.
– Сутенера что ли позовешь? – спросил он.
– Мужа, а не сутенера.
– Мужья своими женами на вокзалах не торгуют.
– Откуда тебе, дураку, знать, чем мужья торгуют? Так ты будешь платить?
Женщина накинула халатик из искусственного шелка, уперла руки в бока, выставила голову вперед и стала зло пялиться на Трегубовича, пытавшегося разобраться с пуговицами рубашки.
– Да пошла ты к черту. Со своими деньгами и со своим сраным мужем.
– Витя, – женщина закричала пронзительным высоким голосом, закричала так громко, что Трегубовичу показалось, заложило уши. – Витя, иди сюда. Витя… Витя…
Дверь в комнату скрипнула и распахнулась настежь. Трегубович поднял голову и непроизвольно сделал шаг назад. На пороге стоял бритый наголо мордоворот в короткой майке, задранной на жирном волосатом животе.
– Он платить не хочет, – покрасневшее лицо женщины исказили слезливая гримаса. – Эта сволочь платить не хочет.
– Кто тут платить не хочет?
Витя шагнул к Трегубовичу, потянулся своей ручищей к воротнику его рубашки. Трегубович снова отступил назад, но уперся икрами ног в перекладину кровати.
– Я не знаю, кто не хочет, – Трегубович огляделся по сторонам, словно сам хотел увидеть в комнате того самого человека, который не желает платить за удовольствие.
Витя широко размахнулся правой рукой, целя противнику в зубы. Трегубович нырнул под удар, почувствовав лишь, как край чужой ладони взъерошил волосы на затылке. Он упал на колени, проворно перебирая ногами на карачках добрался до стола, успел расстегнуть «молнию» сумки, но тут получил увесистый пинок в зад. Вскочив на ноги, Трегубович отступил к двери, левой рукой оттянул назад затвор пистолета, дослав патрон в патронник, выставил руку с оружием вперед.
– Ой, – сказал Витя и протер глаза кулаками.
– А теперь скажи, сколько нужно мне платить? – большим пальцем правой руки Трегубович поставил курок в положение боевого взвода – Ну? Сколько, пидор поганый, с меня причитается?
– Нисколько, – Витя сглотнул слюну, но слюна не проходила в горло.
Женщина, прижав ладони к груди, безмолвно застыла у окна.
– Сколько, я спрашиваю? – заорал Трегубович.
– Нисколько, простите, – Витя облизал сухие губы. – Простите, пожалуйста.
– Сколько? – заорал Трегубович.
Он шагнул к Вите, размахнулся и наотмашь съездил по его носу рукояткой пистолета. Хозяин квартиры, схватившись за лицо, молча повалился на колени. Плюнув на пол, Трегубович с силой пнул его носком ботинка в живот. Витя застонал от боли, заерзал на полу. Трегубович с ненавистью посмотрел на женщину.
– Порезать бы тебе морду. Но скажи спасибо, у меня рубашка новая. Пачкаться только с вами. Вы бы у меня, сволочи, друг друга удавили.
Снова плюнув на пол, Трегубович снял курок с боевого взвода, бросил пистолет в сумку, и вышел в прихожую, слыша за спиной стенания Вити. Трегубович надел куртку и сердито хлопнул входной дверью. Он отправился на вокзал, покупать железнодорожный билет на родину.
Глава двадцать восьмая
Трегубович долго шагал по бесконечной улице, плутал по каким-то переулкам, пока не нашел то, что искал. Большой грязноватый пивнарь с вывеской «столовая», настоящий гадюшник, каких уж мало в Москве осталось. Выпив за угловым столиком возле окна поллитровую кружку светлого пресного пива и сто грамм водки, он вернулся к прилавку, взял ещё пива, водки в пластиковом стаканчике и сосиски с тушеной капустой. Устроившись на прежнем месте, через мутное запотевшее стекло стал разглядывать фасад противоположного здания и понуро бредущих под дождем пешеходов.
И тут появился этот мужик. Ничем не примечательный, среднего роста, худощавый, в мокром плаще и кепке, кожаная сумка через плечо, он подошел к столику и так вежливо спросил, не занято ли место. Трегубович молча помотал головой. Мужчина вытер бумажной салфеткой край стола, поставил кружку с пивом и стаканчик водки. А дальше началось невообразимое. Мужчина опустил глаза, будто что-то искал под столом и заявил, что выражает глубокие соболезнования лично Трегубовичу. Дескать он сам терял близких людей и ему знакома та душевная боль, которую сейчас испытывает его собеседник. Трегубович издал какой-то странный мычащий звук и безмолвно застыл с кружкой пива так и не поднесенной к губам. Наконец, он нашел подобающий случаю вопрос: «А вы что, знали Павла, моего брата знали?»
Мужчина поднял глаза к потолку и глубоко вздохнул. Это телодвижение вместе со вздохом, видимо, означало, что мужчина был едва ли не самым близким другом покойного Павла Куницына. А может, означало прямо противоположное, не поймешь. «За помин его души», – мужчина поднял стаканчик с водкой и опрокинул его себе в рот. «Надо же, тесен мир», – Трегубович часто моргал глазами. Но мужчина быстро закончил лирическое предисловие. «Меня зовут Кленов», – сказал он. Трегубович внимательно посмотрел на мужчину и почему-то решил, что зовут его вовсе не Кленов, а как-то иначе. «Но мое имя сейчас не имеет значения. Я хотел увидеться с вами и поговорить по важному делу. А здесь как раз подходящее местечко. К сожалению, времени у меня мало. Поэтому не задавайте всякие лирические вопросы, я скажу то, что хочу сказать. Вы ответите „да“ или „нет“. И мы разбежимся. Договорились?» Трегубович кивнул головой.
«Мне известно имя убийцы вашего брата», – заявил Кленов. «Откуда известно?» – Трегубович недоверчиво прищурился. «Известно – и все, – Кленов поморщился. – Мы ведь условились, что обойдемся без вопросов. И я собираюсь сообщить это имя вам. Марьясов – вот имя убийцы». Трегубович икнул и выпил пива. «Причина разборки самая банальная – женщина. Лена прожила в браке с вашим Павлом, кажется, года полтора. Но последнее время она встречалась с Марьясовым. Ваш брат мешал любовникам. Павел, видимо, о чем-то догадывался, он затаил злобу на Марьясова. Тогда тот решил избавиться от пресс-секретаря. Прислал ему посылку, начиненную взрывчаткой. Павлу в тот раз повезло, он выжил. Это покушение многим представлялось бессмысленным. Кому нужна жизнь какого-то пресс-секретаря? Казалось, метили в Марьясова. Но мишенью был именно Павел. Но вторая попытка оказалась успешной». «Я вас вижу в первый раз в жизни, не знаю вас, – Трегубович морщил лоб, пытаясь собраться с мыслями. – Почему я должен вам верить?»
«А вы и не должны мне верить, верьте только фактам». Мужчина расстегнул карман сумки, вытащил толстый конверт из плотной бумаги и стал раскладывать на столе перед Трегубовичем цветные фотографии. «Вот, вы видите, как Марьясов с Леной выходят из местной гостиницы. В углу фотографии дата. Можете навести справки. В этот день Марьясов снял там номер на одни сутки. Кстати, в это время Павел находился в больнице. А Лена, сами видите, чем занималась». Трегубовичу стало жарко, он снял кепку, вытер ладонью влажный лоб. «Вот другая фотография: Марьясов в обнимку с Леной идут по московской улице. Вот они выходят из кабака. Вот садятся в машину. Вот они опять вместе, выходят уже из другой гостиницы. Улыбаются. Счастливые. Воркуют, как голубки. Видимо, промеж себя они уже все решили. Решили судьбу Павла. И строят планы на свое будущее». Трегубович снова икнул и выпил водки.
«Ну, Ленка. Ну, тварюга», – Трегубович непослушными пальцами перебирал снимки. «При чем здесь Ленка? – удивился Кленов. – Женщина всего лишь выбирает между хорошим и лучшим. Ее и винить не в чем, на её месте могла быть любая. Инициативу проявил Марьясов. Если бы не он, Павел жил бы себе поживал». Кленов собрал карточки со стола, спрятал их в конверт, а конверт убрал в сумку, застегнул клапан на кармане. «Не буду скрывать, у меня с Марьясовым свои счеты, – сказал Кленов. – Но в этой ситуации наши интересы совпадают. Мне к Марьясову близко не подобраться. А у тебя такая возможность есть. Я помогу достать оружие и обеспечу тебе отвлекающее прикрытие. А теперь ответь: ты сделаешь это?» «Да», – выдохнул Трегубович. Остекленевшими от злости глазами он смотрел в окно. Улица, пешеходы, автомобили двоились, вибрировали, переворачивались, рассыпались на куски.
«Сегодня подъезжай к пяти к центральному входу на Тишинский рынок, – сказал Кленов. – Там увидишь высокого седого мужика в сером пальто без головного убора. Подойдешь и скажешь, что ты от меня. Он передаст тебе оружие. Пистолет Макарова и саперную лопату». «На хрен мне эта лопата? – Трегубович медленно приходил в себя. – Мертвого Марьясова без моего участия закопают». «Саперная лопата – самое опасное холодное оружие. Ее используют в рукопашном бою, как тесак. Она гвозди рубит, проволоку, все, что хочешь. Сделана из специальной легированной стали, и когда хорошо заточена, ей можно бриться. В свое время я так и поступал, брился саперной лопатой. Однажды от неё срикошетила пуля, которая предназначалась мне. Так вот, действовать тебе придется именно лопатой. Чтобы не было шума. А пистолет тебе просто на всякий непредвиденный случай. Это чистый пистолет. Все понял?» «Понял», – кивнул Трегубович.
«Сегодня получишь оружие, спрячь его в надежном месте, – Кленов глотнул пива. – А теперь запомни номер моего мобильного телефона. Запомнил? Позвонишь послезавтра утром. И хорошо выучишь все, что я скажу, слово в слово. Весь план». «А этот мужик с Тишинского рынка, он случайно не мент?» – к Трегубовичу уже вернулась способность соображать. «Он из блатных, кличка у него странная Монах. У него одного яйца не хватает, поэтому такая кличка к нему и прилипла». «А где он яйцо потерял? Отстрелили?» «Нет, сам себе отрезал. В карты проиграл и отрезал. Он вообще-то не любит, когда его Монахом называют. Поэтому ты обращайся к нему по имени отчеству: Василий Васильевич». Трегубович нервно захихикал.
«Я знаю, ты за деньги выполняешь для Марьясова какое-то деликатное поручение, – Кленов сдвинул кепку на затылок. – Я не хочу, чтобы ты впал в убыток из-за этой истории». «К черту его деньги, будь они прокляты», – Трегубович ощутил в груди какое-то странное клокотание. «Ну, зачем же деньгами бросаться? Лично я этого не одобряю. Деньги любят счет и не любят, когда их бросают на ветер. Все это, ну, ты понимаешь, должно произойти в рабочем кабинете Марьясова. А у него там много дорогих сувениров. Одни его часы на его руке, золотой „Ролекс“, чего стоят. Плюс кое-какая наличность в письменном столе или сейфе, всякие дорогие безделушки. Возьми все эти сувениры. Возместишь свои издержки. А теперь – счастливо оставаться. Жду звонка». Кленов в два глотка допил пиво и ушел.
А Трегубович, переваривая информацию, ещё так долго стоял за круглым столиком и пялился на улицу, что насквозь пропитался кислым запахом пива и несъедобных закусок. Этот мужик слишком много знает. Вопросов к Кленову, или как там его, накопился целый мешок. Но ведь они с самого начала договорились обойтись без вопросов. Да к черту все вопросы. Теперь он знает главное – имя убийцы брата. В четыре часа Трегубович вышел на улицу, прошагал квартал пешком, остановил машину и сказал водителю, чтобы тот ехал на Тишинский рынок.
* * * *
…Что это? Кажется, он снова задремал. Трегубович открыл глаза. Серые рассветные сумерки сделались светлее. Надо подниматься. Трегубович сел на кровати, тряхнул головой и снова взглянул на часы. Так, он проспал сорок минут. Ничего, сегодня нет особо важных неотложных дел или срочных поручений от Васильева, можно отдохнуть, он заслужил отдых. Женщина на кровати заворочалась, перевернулась с боку на бок, натянула простыню на голову. Поднявшись с кровати, Трегубович подошел к стулу, покопался в сваленном кучей белье и надел трусы.Он сел к столу, закинув ногу на ногу. Посмотрел на бутылки и, нацедив из одной полстакана водки, закурил, стряхивая пепел в тарелку с куриными костями. Что делать сейчас? Возвращаться к Васильеву? Он, скорее всего, не стал ждать молодого напарника, он уже в Москве. Трегубович заглянул в стакан с водкой, словно в свое будущее. Толстое ребристое стекло преломляло серый утренний свет. Будущее казалось мутным, неясным. Трегубович выпил водки, сморщился и пальцами выудил из банки маринованный огурец. Так где же он сейчас находится? Дух в комнате тяжелый, затхлый, как в морге. Он потер лоб ладонью, вспоминая события вчерашнего вечера. Электричкой он, уже хмельной, вернулся из Москвы. Так, это вспомнил. Что дальше? Вокзальный ресторан. Все понятно. Можно больше не вспоминать, не трудиться.
Трегубович нагнулся под стол, расстегнул «молнию» спортивной сумки, рукой пошарил в её темном чреве. Пистолет, запасная снаряженная обойма, заточенная саперная лопата в брезентовом чехле. Слава Богу, все на месте. Он зевнул, раздавил окурок в тарелке, подошел к стулу. Балансируя попеременно то на одной то на другой ноге, он натянул брюки, застегнул ширинку. Женщина на кровати зашевелилась, прикрывая голую грудь простыней, села и пустыми мутными спросонья глазами уставилась на гостя. Трегубович надел рубашку, стал просовывать её полы в брюки.
– Ну, что? – спросила женщина.
– Ничего, – сказал Трегубович. – И луку мешок. Вот собираюсь уходить.
Женщина продолжала, не двигаясь, сидеть на кровати и наблюдать, как Трегубович возится с пуговицами рубашки и застегивает брючный ремень на предпоследнюю дырочку.
– А я думала, ты ещё посидишь, – сказала женщина.
– Некогда мне тут рассиживаться.
Трегубович сел на стул, нагнувшись, стал искать носки.
– А то, может, ещё посидишь? Пива хочется.
– Говорю, некогда мне тут с тобой пьянствовать.
– Ладно, иди, – в голосе женщины слышалось разочарование. – Только ты, любовничек, не забудь деньги оставить.
Трегубович выудил носки из-под кровати, натянул их на ноги, нашел высокие ботинки и завязал шнурки.
– Какие деньги? – он поднял голову.
– О каких мы вчера договаривались. Какие же еще?
– Я за эти дела, за постельные дела, деньги не плачу. Из принципа.
Он встал на ноги, и тут только заметил, что неправильно, не на те пуговицы застегнул рубашку.
– Что значит, ты не платишь за такие дела? Мы же договорились вчера. Ты же обещал. Дура я, надо было с тебя вперед взять.
– Вот и брала бы вперед.
Трегубович снова стал возиться с пуговицами.
– Если не дашь деньги, я сейчас мужа позову. Он тебе башку живо открутит за такие дела. В унитазе тебя утопит.
Женщина вскочила с кровати. Трегубович посмотрел на её голую спину. Какая худая, задница жиденькая, отвислая. И ноги подгуляли, короткие, как у таксы. Товарец третий сорт. Лежалый товарец, на большого любителя, которого ещё поискать надо.
– Сутенера что ли позовешь? – спросил он.
– Мужа, а не сутенера.
– Мужья своими женами на вокзалах не торгуют.
– Откуда тебе, дураку, знать, чем мужья торгуют? Так ты будешь платить?
Женщина накинула халатик из искусственного шелка, уперла руки в бока, выставила голову вперед и стала зло пялиться на Трегубовича, пытавшегося разобраться с пуговицами рубашки.
– Да пошла ты к черту. Со своими деньгами и со своим сраным мужем.
– Витя, – женщина закричала пронзительным высоким голосом, закричала так громко, что Трегубовичу показалось, заложило уши. – Витя, иди сюда. Витя… Витя…
Дверь в комнату скрипнула и распахнулась настежь. Трегубович поднял голову и непроизвольно сделал шаг назад. На пороге стоял бритый наголо мордоворот в короткой майке, задранной на жирном волосатом животе.
– Он платить не хочет, – покрасневшее лицо женщины исказили слезливая гримаса. – Эта сволочь платить не хочет.
– Кто тут платить не хочет?
Витя шагнул к Трегубовичу, потянулся своей ручищей к воротнику его рубашки. Трегубович снова отступил назад, но уперся икрами ног в перекладину кровати.
– Я не знаю, кто не хочет, – Трегубович огляделся по сторонам, словно сам хотел увидеть в комнате того самого человека, который не желает платить за удовольствие.
Витя широко размахнулся правой рукой, целя противнику в зубы. Трегубович нырнул под удар, почувствовав лишь, как край чужой ладони взъерошил волосы на затылке. Он упал на колени, проворно перебирая ногами на карачках добрался до стола, успел расстегнуть «молнию» сумки, но тут получил увесистый пинок в зад. Вскочив на ноги, Трегубович отступил к двери, левой рукой оттянул назад затвор пистолета, дослав патрон в патронник, выставил руку с оружием вперед.
– Ой, – сказал Витя и протер глаза кулаками.
– А теперь скажи, сколько нужно мне платить? – большим пальцем правой руки Трегубович поставил курок в положение боевого взвода – Ну? Сколько, пидор поганый, с меня причитается?
– Нисколько, – Витя сглотнул слюну, но слюна не проходила в горло.
Женщина, прижав ладони к груди, безмолвно застыла у окна.
– Сколько, я спрашиваю? – заорал Трегубович.
– Нисколько, простите, – Витя облизал сухие губы. – Простите, пожалуйста.
– Сколько? – заорал Трегубович.
Он шагнул к Вите, размахнулся и наотмашь съездил по его носу рукояткой пистолета. Хозяин квартиры, схватившись за лицо, молча повалился на колени. Плюнув на пол, Трегубович с силой пнул его носком ботинка в живот. Витя застонал от боли, заерзал на полу. Трегубович с ненавистью посмотрел на женщину.
– Порезать бы тебе морду. Но скажи спасибо, у меня рубашка новая. Пачкаться только с вами. Вы бы у меня, сволочи, друг друга удавили.
Снова плюнув на пол, Трегубович снял курок с боевого взвода, бросил пистолет в сумку, и вышел в прихожую, слыша за спиной стенания Вити. Трегубович надел куртку и сердито хлопнул входной дверью. Он отправился на вокзал, покупать железнодорожный билет на родину.
Глава двадцать восьмая
Заведующий отделом социалных проблем Крошкин заглянул в кабинет, где перебирал читательские письма Росляков. Не переступая порога, Крошкин поманил Рослякова пальцем.
– Дима, пожалуйста, зайди ко мне на минуточку.
Росляков взглянул на часы: ровно полдень. Закончилась редакционная планерка, где начальство высказало замечания по сегодняшнему уже вышедшему номеру и обсудило материалы номера завтрашнего. И вот Крошкин вернулся с планерки, тихим голосом зовет подчиненного, «пожалуйста». Значит, настроение у начальника самое гнусное, видимо, получил от главного крупный втык. Значит, и Рослякову остается ждать только неприятностей.
Нарочито медленно он поднялся с кресла, опустил голову и походкой приговоренного к смерти, едва передвигая ноги, вышел в коридор, оглянулся, словно ждал помощи со стороны. Темноватый коридор оказался совершенно пустым. Росляков толкнул дверь соседнего кабинета, поздоровался, хотя виделся и здоровался с Крошкиным ещё утром, и, заняв кресло напротив начальника, забросил ногу на ногу. Крошкин, сортировавший на столе какие-то бумажки, сделал пометку в перекидном календаре, тяжело вздохнул и чмокнул губами.
– Главный просил меня зайти вместе с тобой, – он сдвинул бумажки на край стола. – А сначала хотел тебя даже на редколлегию вызывать. Но я сказал, что мы все решим в четыре глаза.
– А что, собственно, нужно решать? – осторожно поинтересовался Росляков.
– О тебе был серьезный разговор на планерке, – Крошкин поставил локти на стол, сплел пальцы рук. – Обсуждали твою сегодняшнюю публикацию и вообще… Главный просто рвал и метал.
– Вот как? Сегодняшнюю публикацию?
Росляков решал, что лучше: дальше изображать наивное удивление или просто выразить озабоченность, что главный редактор вдруг так сильно разволновался с самого утра и вообще себя не жалеет, горит на работе синим пламенем.
– Вот так, – Крошкин кашлянул, – на планерке выяснились интересные вещи. Оказывается, материал, который опубликован в сегодняшнем номере, ты не завизировал ни у меня, ни у моего заместителя. А в графе «заведующий отделом» поставил свою подпись.
– Это который, сегодняшний материал, про гадалку что ли? – сморщил лоб Росляков. – Не материал, а заметулька.
– Не важно, заметулька, не заметулька, – Крошкин только сильнее сжал пальцы рук, словно боялся ненароком, поддавшись душевному порыву, ударить подчиненного по лицу. – Ты не подписал материал, принес свои письмена ответственному секретарю, а тот, не поглядев, сдал в набор. Твое обычно разгильдяйство. Надо руку на пульсе держать, а не на горлышке бутылки, как ты.
– А, все понял, сейчас объясню, – закивал Росляков. – В тот день, когда я сдавал материал в секретариат, ни вас, ни заместителя на месте не оказалось. Перед графой «заведующий отделом» я поставил черточку и подписался своей подписью. Тысячу раз такое было, когда сдавал оперативные заметки, и никто не возмущался.
– Ну, ты как всегда ни при чем, – Крошкин криво усмехнулся. – Другого ответа я и не ожидал. Не можешь сказать по-мужски: я виноват. Изворачиваешься. Финтишь, финтишь.
– Я просто не понимаю, из-за чего шум поднят, – пожал плечами Росляков. – Всю жизнь так поступали, мелочевку заведующему не показывали, несли в секретариат.
– Это не мелочевка, – Крошкин взял со стола и развернул газетный номер. – Это критическая корреспонденция, в которой ты выдвигаешь ложные обвинения в адрес всеми уважаемого человека.
– Эта гадалка что ли уважаемый всеми человек? – задергал плечами Росляков. – Да я таких уважаемых на одном только Киевском вокзале две сотни найду.
– Она не гадалка, а магистр каких-то там наук, у неё сотня всяких международных дипломов, – Крошкин зашелестел газетой. – Собрались ученые комиссии и подтвердили, что эта чертова баба обладает даром ясновидения, что она прорицательница и белый маг. А теперь, после твоей заметульки, она подаст на газету в суд за клевету, нанесение морального и материального ущерба. Ты же всех её клиентов распугал. А она вместе со своим адвокатом уже составляет исковое заявление. Что ты улыбаешься? Она уже в девять утра позвонила главному и поставила его об этом в известность. Нам придется извиняться в газете – это раз. Наконец, она отсудит у нас деньги. Не у тебя лично, а у газеты. И, кстати говоря, правильно сделает. Потому что закон на её стороне, а не на нашей.
Вот опять Крошкин озвучивает редакторские слова, доводит до сведения… Видно, главный, действительно, рвал и метел и даже сучил ножками под столом, – размышлял Росляков, разглядывая противоположную стену. То-то с утра настроение ни к черту, интуиция не подвела, и добра теперь не жди. Видно, на планерке они уже что-то решили между собой. А Крошкин сейчас только распаляет себя, чтобы в удобный момент объявить это решение. Что же они решили? Премию квартальную снимут? Это само собой. Из-за квартальной премии Крошкин бы не стал долго распространяться. Тогда что они решили? Рослякову не хотелось отвечать себе на этот вопрос. Черт, как все это не ко времени, пропади пропадом эта гадалка. Может, какая конкурентка сделает доброе дело, напустит на неё порчу.
– И ты делаешь вид, будто не понимаешь, о чем идет речь, – щеки Крошкина порозовели. – Вот ты пишешь: «Работать в колхозе тяжело, платят неаккуратно и опять же перспектив никаких. Вообщем, надоело нашей героине коров доить, и двинулась она в Москву, где трудится теперь магом-чародеем и по совместительству предсказательницей судеб людских. Не узнать теперь скромную коровницу: раздобрела и лицом и телом, манеры вальяжные, а прическа пышная». Ну и так далее. В графе «факты проверял» ты тоже расписался. А эта баба утверждает, что в колхозе она работала не коровницей, а оператором кормораздачи на свинокомплексе. Улавливаешь разницу?
– Утверждать она все что угодно может. Что председателем колхоза была или освобожденным секретарем профкома.
– А у неё запись есть в трудовой книжке, что работала она именно оператором, а не коровницей, – Крошкин ткнул пальцем в газетный номер с таким ожесточением, что прорвал бумагу. – И, главное, её возмутил твой издевательский тон.
– Да при чем тут тон? – Росляков начинал злиться. – Двум разным женщинам коровница нагадала, что их взрослые дочери погибли. У одной матери дочь якобы утонула, а у другой убита и захоронена где-то на Украине. А обе девки живы-здоровы. Одна домой вернулась с ребенком, нагуляла, сама не знает где. А другая просто из дома ушла по каким-то там соображениям, моральным, что ли. Я об этом и написал. А так мне наплевать, чем эта гадалка прежде занималась, коров за сиськи дергала или свиней кормила. И почему об этой шарлатанке я должен писать в уважительном тоне?
– А по бумагам она не шарлатанка, я уже говорил об этом, – Крошкин скомкал прорванную газету. – Ты всегда прав, остальные виноваты. Ну, ошиблась она в этом предсказании и черт с ней. Обязательно об этом в газете сообщать? В любой профессии существует технический брак.
– Да эти две матери чуть с ума не сошли…
– А ты не разыгрывай передо мной адвоката и не дави на мои слезные железы, – Крошкин отправил скомканную газету в корзину. – Этим, с позволения сказать матерям, нужно было воспитывать своих девок и смотреть за ними, чтобы из дома не убегали. А теперь они в газету жалуются: гадалка им плохо нагадала. Тьфу. А эта коровница, будь она неладна, такие деньги у нас отсудит, что мы без порток останемся. Такую сумму за свои моральные издержки назначит – закачаешься.
– Сумму назначает не она, а суд, – поправил Росляков. – А как суд решит, ещё не известно.
– Все уже известно, – махнул рукой Крошкин. – Газета из судов не вылезает благодаря таким, как ты. Как журналист ты обязан выслушать обе конфликтующие стороны. А ты все написал со слов этих матерей.
– А где я найду эту коровницу? Звонил ей, звонил. А она уехала на какой-то чрезвычайный съезд магов и шарлатанов, получать очередной липовый диплом. Или покупать диплом, не знаю.
– Значит, нужно было её дождаться, – Крошкин с силой припечатал кулак к столу. – И я больше не хочу с тобой пререкаться, все. Получается, что мы человека обидели, на всю страну ославили, – на круглой физиономии Крошкина отразилась плохо сыгранная гримаса сердечного страдания и душевной боли за несправедливо обиженную гадалку. – Да, обидели, так получается. С водой выплеснули и младенца, вот что у нас получается.
– Какого ещё младенца? – не понял Росляков
– Ну, это, фигурально говоря, младенца, образно выражаясь, – Крошкин шлепнул ладонью по столу. – Ты к словам не придирайся. Лучше скажи, сколько у тебя с начала года взысканий?
– А сколько у меня с начала года взысканий?
Сейчас Росляков понял, что участь его, действительно, решена ещё в редакторском кабинете, а разговаривать дальше, только слова тратить.
– А я помню, сколько у тебя взысканий, – голубые глазки Крошкина горели холодным огнем ненависти. – Недавно ты отказался выполнять мое, то есть редакционное задание. Не поехал в деревню, где бывший зэк заколотил в правлении и заживо сжег женщину-председателя. А ведь мог громкий материал получиться. Я должен был написать докладную на имя главного, что ты отказался выполнять задание. И я написал докладную. Ты получил выговор, ты все это помнишь – не придуривайся. В газете, как в армии: если не нравится задание, бери под козырек и беги его выполнять.
– Дима, пожалуйста, зайди ко мне на минуточку.
Росляков взглянул на часы: ровно полдень. Закончилась редакционная планерка, где начальство высказало замечания по сегодняшнему уже вышедшему номеру и обсудило материалы номера завтрашнего. И вот Крошкин вернулся с планерки, тихим голосом зовет подчиненного, «пожалуйста». Значит, настроение у начальника самое гнусное, видимо, получил от главного крупный втык. Значит, и Рослякову остается ждать только неприятностей.
Нарочито медленно он поднялся с кресла, опустил голову и походкой приговоренного к смерти, едва передвигая ноги, вышел в коридор, оглянулся, словно ждал помощи со стороны. Темноватый коридор оказался совершенно пустым. Росляков толкнул дверь соседнего кабинета, поздоровался, хотя виделся и здоровался с Крошкиным ещё утром, и, заняв кресло напротив начальника, забросил ногу на ногу. Крошкин, сортировавший на столе какие-то бумажки, сделал пометку в перекидном календаре, тяжело вздохнул и чмокнул губами.
– Главный просил меня зайти вместе с тобой, – он сдвинул бумажки на край стола. – А сначала хотел тебя даже на редколлегию вызывать. Но я сказал, что мы все решим в четыре глаза.
– А что, собственно, нужно решать? – осторожно поинтересовался Росляков.
– О тебе был серьезный разговор на планерке, – Крошкин поставил локти на стол, сплел пальцы рук. – Обсуждали твою сегодняшнюю публикацию и вообще… Главный просто рвал и метал.
– Вот как? Сегодняшнюю публикацию?
Росляков решал, что лучше: дальше изображать наивное удивление или просто выразить озабоченность, что главный редактор вдруг так сильно разволновался с самого утра и вообще себя не жалеет, горит на работе синим пламенем.
– Вот так, – Крошкин кашлянул, – на планерке выяснились интересные вещи. Оказывается, материал, который опубликован в сегодняшнем номере, ты не завизировал ни у меня, ни у моего заместителя. А в графе «заведующий отделом» поставил свою подпись.
– Это который, сегодняшний материал, про гадалку что ли? – сморщил лоб Росляков. – Не материал, а заметулька.
– Не важно, заметулька, не заметулька, – Крошкин только сильнее сжал пальцы рук, словно боялся ненароком, поддавшись душевному порыву, ударить подчиненного по лицу. – Ты не подписал материал, принес свои письмена ответственному секретарю, а тот, не поглядев, сдал в набор. Твое обычно разгильдяйство. Надо руку на пульсе держать, а не на горлышке бутылки, как ты.
– А, все понял, сейчас объясню, – закивал Росляков. – В тот день, когда я сдавал материал в секретариат, ни вас, ни заместителя на месте не оказалось. Перед графой «заведующий отделом» я поставил черточку и подписался своей подписью. Тысячу раз такое было, когда сдавал оперативные заметки, и никто не возмущался.
– Ну, ты как всегда ни при чем, – Крошкин криво усмехнулся. – Другого ответа я и не ожидал. Не можешь сказать по-мужски: я виноват. Изворачиваешься. Финтишь, финтишь.
– Я просто не понимаю, из-за чего шум поднят, – пожал плечами Росляков. – Всю жизнь так поступали, мелочевку заведующему не показывали, несли в секретариат.
– Это не мелочевка, – Крошкин взял со стола и развернул газетный номер. – Это критическая корреспонденция, в которой ты выдвигаешь ложные обвинения в адрес всеми уважаемого человека.
– Эта гадалка что ли уважаемый всеми человек? – задергал плечами Росляков. – Да я таких уважаемых на одном только Киевском вокзале две сотни найду.
– Она не гадалка, а магистр каких-то там наук, у неё сотня всяких международных дипломов, – Крошкин зашелестел газетой. – Собрались ученые комиссии и подтвердили, что эта чертова баба обладает даром ясновидения, что она прорицательница и белый маг. А теперь, после твоей заметульки, она подаст на газету в суд за клевету, нанесение морального и материального ущерба. Ты же всех её клиентов распугал. А она вместе со своим адвокатом уже составляет исковое заявление. Что ты улыбаешься? Она уже в девять утра позвонила главному и поставила его об этом в известность. Нам придется извиняться в газете – это раз. Наконец, она отсудит у нас деньги. Не у тебя лично, а у газеты. И, кстати говоря, правильно сделает. Потому что закон на её стороне, а не на нашей.
Вот опять Крошкин озвучивает редакторские слова, доводит до сведения… Видно, главный, действительно, рвал и метел и даже сучил ножками под столом, – размышлял Росляков, разглядывая противоположную стену. То-то с утра настроение ни к черту, интуиция не подвела, и добра теперь не жди. Видно, на планерке они уже что-то решили между собой. А Крошкин сейчас только распаляет себя, чтобы в удобный момент объявить это решение. Что же они решили? Премию квартальную снимут? Это само собой. Из-за квартальной премии Крошкин бы не стал долго распространяться. Тогда что они решили? Рослякову не хотелось отвечать себе на этот вопрос. Черт, как все это не ко времени, пропади пропадом эта гадалка. Может, какая конкурентка сделает доброе дело, напустит на неё порчу.
– И ты делаешь вид, будто не понимаешь, о чем идет речь, – щеки Крошкина порозовели. – Вот ты пишешь: «Работать в колхозе тяжело, платят неаккуратно и опять же перспектив никаких. Вообщем, надоело нашей героине коров доить, и двинулась она в Москву, где трудится теперь магом-чародеем и по совместительству предсказательницей судеб людских. Не узнать теперь скромную коровницу: раздобрела и лицом и телом, манеры вальяжные, а прическа пышная». Ну и так далее. В графе «факты проверял» ты тоже расписался. А эта баба утверждает, что в колхозе она работала не коровницей, а оператором кормораздачи на свинокомплексе. Улавливаешь разницу?
– Утверждать она все что угодно может. Что председателем колхоза была или освобожденным секретарем профкома.
– А у неё запись есть в трудовой книжке, что работала она именно оператором, а не коровницей, – Крошкин ткнул пальцем в газетный номер с таким ожесточением, что прорвал бумагу. – И, главное, её возмутил твой издевательский тон.
– Да при чем тут тон? – Росляков начинал злиться. – Двум разным женщинам коровница нагадала, что их взрослые дочери погибли. У одной матери дочь якобы утонула, а у другой убита и захоронена где-то на Украине. А обе девки живы-здоровы. Одна домой вернулась с ребенком, нагуляла, сама не знает где. А другая просто из дома ушла по каким-то там соображениям, моральным, что ли. Я об этом и написал. А так мне наплевать, чем эта гадалка прежде занималась, коров за сиськи дергала или свиней кормила. И почему об этой шарлатанке я должен писать в уважительном тоне?
– А по бумагам она не шарлатанка, я уже говорил об этом, – Крошкин скомкал прорванную газету. – Ты всегда прав, остальные виноваты. Ну, ошиблась она в этом предсказании и черт с ней. Обязательно об этом в газете сообщать? В любой профессии существует технический брак.
– Да эти две матери чуть с ума не сошли…
– А ты не разыгрывай передо мной адвоката и не дави на мои слезные железы, – Крошкин отправил скомканную газету в корзину. – Этим, с позволения сказать матерям, нужно было воспитывать своих девок и смотреть за ними, чтобы из дома не убегали. А теперь они в газету жалуются: гадалка им плохо нагадала. Тьфу. А эта коровница, будь она неладна, такие деньги у нас отсудит, что мы без порток останемся. Такую сумму за свои моральные издержки назначит – закачаешься.
– Сумму назначает не она, а суд, – поправил Росляков. – А как суд решит, ещё не известно.
– Все уже известно, – махнул рукой Крошкин. – Газета из судов не вылезает благодаря таким, как ты. Как журналист ты обязан выслушать обе конфликтующие стороны. А ты все написал со слов этих матерей.
– А где я найду эту коровницу? Звонил ей, звонил. А она уехала на какой-то чрезвычайный съезд магов и шарлатанов, получать очередной липовый диплом. Или покупать диплом, не знаю.
– Значит, нужно было её дождаться, – Крошкин с силой припечатал кулак к столу. – И я больше не хочу с тобой пререкаться, все. Получается, что мы человека обидели, на всю страну ославили, – на круглой физиономии Крошкина отразилась плохо сыгранная гримаса сердечного страдания и душевной боли за несправедливо обиженную гадалку. – Да, обидели, так получается. С водой выплеснули и младенца, вот что у нас получается.
– Какого ещё младенца? – не понял Росляков
– Ну, это, фигурально говоря, младенца, образно выражаясь, – Крошкин шлепнул ладонью по столу. – Ты к словам не придирайся. Лучше скажи, сколько у тебя с начала года взысканий?
– А сколько у меня с начала года взысканий?
Сейчас Росляков понял, что участь его, действительно, решена ещё в редакторском кабинете, а разговаривать дальше, только слова тратить.
– А я помню, сколько у тебя взысканий, – голубые глазки Крошкина горели холодным огнем ненависти. – Недавно ты отказался выполнять мое, то есть редакционное задание. Не поехал в деревню, где бывший зэк заколотил в правлении и заживо сжег женщину-председателя. А ведь мог громкий материал получиться. Я должен был написать докладную на имя главного, что ты отказался выполнять задание. И я написал докладную. Ты получил выговор, ты все это помнишь – не придуривайся. В газете, как в армии: если не нравится задание, бери под козырек и беги его выполнять.