Страница:
– Со мной разное было, – сказал отец. – Сейчас лучше и не вспоминать. Ты расскажи, о чем вы говорили со следователем прокуратуры.
– Так, беседа без протокола, можно сказать, разговор по душам. Он спросил об убитом Рыбакове. Ну, откуда я его знал, как давно с ним знаком. Я ответил, что видел его единственный раз в жизни. Вместе возвращались с областного совещания в Москву на микроавтобусе. В тот самый вечер возвращались, когда я пригласил к себе Овечкина, все вместе и возвращались. Потом по телефону договорились, что Рыбаков даст интервью для газеты. Я к нему приехал, а его, оказывается, прямо перед моим визитом и тюкнули. Бывает. Вот и все. Следователь интересовался только Рыбаковым. Весь разговор полчаса всего и занял. Зыков сказал, что ещё раз меня вызовет.
– Ты слишком сосредоточен на собственных эмоциях, на переживаниях, на личном отношении к окружающему миру, – сказал отец. – Прямо как девушка. А жизнь между тем идет своим чередом. Она как бы сама по себе. Жизни совершенно наплевать на наше к ней отношение. И на наши эмоции. И, возможно, на нас самих. Но, как говориться, к делу это не относится.
Отец начал копаться вилкой в плошке с салатом оливе. Он ел медленно, как-то тяжело вталкивая в себя пищу, ел так, будто выполнял тягомотную скучную повинность. Росляков откупорил новую бутылку, наполнил стаканы пивом, стараясь, чтобы желтая пена не пролилась на пластиковую поверхность стола.
– В одном ты точно прав, – сказал отец. – Твои неприятности не кончились.
– Это ты про следователя, думаешь, он так просто не отстанет?
– Нет, сейчас я не про следователя. Последние дни вокруг тебя крутился один парнишка, следил за тобой от твоей квартиры до работы, даже заходил в здание редакции. Так вот, этот малый куда опаснее следователя прокуратуры. То есть не он сам. Он, судя по всему, полный дилетант. Так, попка на подхвате, статист.
Росляков с опаской огляделся по сторонам.
– Успокойся, сегодня этот малый тебя не пасет, – сказал отец. – Он, малый этот, подмосковный, из того самого городка, откуда ты возвращался в одном автобусе с ныне покойными Овечкиным и Рыбаковым. Странная связь, как ты думаешь? Автобус этот. Два трупа.
– Подожди, подожди, откуда ты все это знаешь? – Росляков широко распахнул глаза и случайно разлил по столу пиво. – Откуда у тебя эта информация?
– У меня много свободного времени, – отец усмехнулся. – Пару раз в неделю по утрам мне нужно бывать на Каширке. А так я совершенно свободен.
– Так что же, выходит, ты следил за мной?
– Ну, ты скажешь, следил, – отец вытер бумажной салфеткой растекшееся по столу пиво. – Просто присматривал. Я же говорю, у меня много свободного времени. Надо его как-то коротать. Вот я и решил немного присмотреть за тобой.
– Подожди, не так быстро, помедленнее, а то я не улавливаю, не догоняю я, – Росляков потряс головой. – Ты следил за мной. Это понятно. Но как ты мог за мной следить, если я езжу не только на метро, но и на машине? Ты что, бежал следом?
– Теперь я бегаю не так быстро, как раньше. Мне за тобой уже не угнаться. Просто я тоже купил себе машину. Подержанную, но в приличном состоянии.
– А можно спросить, на какие деньги ты сделал это приобретение? Любая рухлядь на четырех колесах в Москве денег стоит. На какие же деньги ты…
– На свои. Естественно, на свои деньги. Я подумал: это просто глупо ехать лечиться в Москву и не взять с собой денег. Но пока врачи с меня не запросили ни копейки.
– Значит, ты купил машину, чтобы следить за мной? И, главное, ты купил её на лечебные деньги?
– Ну, на деньгах же не написано, что они лечебные. Это просто деньги. И не делай из них культа.
– Если б ты знал, как я жалею, что втравил тебя во всю эту историю, – Росляков вытер ладонью лоб. – Как я жалею.
– Не о чем жалеть. Мы начали играть, а пешки назад не ходят. Тобой интересуются опасные ребята. Вот в чем проблема. Теперь догнал?
– Идиотизм какой-то, – Росляков в два глотка прикончил стакан пива. – Почему они должны мной интересоваться? Я никому не переходил дорогу. Я не связан с бандитами. Я тихий человек. Временами тихий.
– Может, интересуются вовсе не тобой. Но я уже говорил, что Овечкина станут искать. Живого или мертвого. Может, сейчас ищут именно его. А ты случайно попал в поле зрения этих людей. Пока мы этого не знаем. Но обязательно узнаем.
– Хорошо, а мне что делать? – Росляков снова почувствовал, что на лбу выступила испарина. – Пуститься в бега? Из Москвы уехать? Удавиться? Уйти с работы? Мне-то что делать?
– Пока живи, как живешь. Ходи на работу, пиши свои заметки. Увольняться нельзя ни в коем случае. Журналисты – это нечто вроде касты неприкасаемых. Каждое дело об убийстве журналиста на особом счету в прокуратуре и ещё кое-где. Возможно, тебя пока не тронули только потому, что ты корреспондент популярной столичной газеты. Это только предположение, но в нем есть доля здравого смысла.
– Так что же мне сидеть, сложа руки и ждать, пока придут по мою душу? И изувечат, на куски разорвут только из-за того, что я с этими Рыбаковым и Овечкиным в одном автобусе прокатился? Что делать?
– Не паникуй, никогда не паникуй. Попробуй рассуждать здраво. Понимаешь ли, у каждой шеи своя петля, а у каждой Анны Карениной свой поезд. Но это не значит, что нужно пассивно наблюдать, как петля сдавливает шею. Или валяться на рельсах и ждать, пока поезд оттяпает, скажем, нижние конечности, а ты изойдешь кровью на глазах изумленной публики. Я выражаюсь образно, но смысл понятен. Нам надо выяснить, кого именно ты так заинтересовал и почему. А дальше будем действовать по обстоятельствам. Понял?
– Ничего не понял, – честно признался Росляков.
Глава двенадцатая
Глава тринадцатая
– Так, беседа без протокола, можно сказать, разговор по душам. Он спросил об убитом Рыбакове. Ну, откуда я его знал, как давно с ним знаком. Я ответил, что видел его единственный раз в жизни. Вместе возвращались с областного совещания в Москву на микроавтобусе. В тот самый вечер возвращались, когда я пригласил к себе Овечкина, все вместе и возвращались. Потом по телефону договорились, что Рыбаков даст интервью для газеты. Я к нему приехал, а его, оказывается, прямо перед моим визитом и тюкнули. Бывает. Вот и все. Следователь интересовался только Рыбаковым. Весь разговор полчаса всего и занял. Зыков сказал, что ещё раз меня вызовет.
– Ты слишком сосредоточен на собственных эмоциях, на переживаниях, на личном отношении к окружающему миру, – сказал отец. – Прямо как девушка. А жизнь между тем идет своим чередом. Она как бы сама по себе. Жизни совершенно наплевать на наше к ней отношение. И на наши эмоции. И, возможно, на нас самих. Но, как говориться, к делу это не относится.
Отец начал копаться вилкой в плошке с салатом оливе. Он ел медленно, как-то тяжело вталкивая в себя пищу, ел так, будто выполнял тягомотную скучную повинность. Росляков откупорил новую бутылку, наполнил стаканы пивом, стараясь, чтобы желтая пена не пролилась на пластиковую поверхность стола.
– В одном ты точно прав, – сказал отец. – Твои неприятности не кончились.
– Это ты про следователя, думаешь, он так просто не отстанет?
– Нет, сейчас я не про следователя. Последние дни вокруг тебя крутился один парнишка, следил за тобой от твоей квартиры до работы, даже заходил в здание редакции. Так вот, этот малый куда опаснее следователя прокуратуры. То есть не он сам. Он, судя по всему, полный дилетант. Так, попка на подхвате, статист.
Росляков с опаской огляделся по сторонам.
– Успокойся, сегодня этот малый тебя не пасет, – сказал отец. – Он, малый этот, подмосковный, из того самого городка, откуда ты возвращался в одном автобусе с ныне покойными Овечкиным и Рыбаковым. Странная связь, как ты думаешь? Автобус этот. Два трупа.
– Подожди, подожди, откуда ты все это знаешь? – Росляков широко распахнул глаза и случайно разлил по столу пиво. – Откуда у тебя эта информация?
– У меня много свободного времени, – отец усмехнулся. – Пару раз в неделю по утрам мне нужно бывать на Каширке. А так я совершенно свободен.
– Так что же, выходит, ты следил за мной?
– Ну, ты скажешь, следил, – отец вытер бумажной салфеткой растекшееся по столу пиво. – Просто присматривал. Я же говорю, у меня много свободного времени. Надо его как-то коротать. Вот я и решил немного присмотреть за тобой.
– Подожди, не так быстро, помедленнее, а то я не улавливаю, не догоняю я, – Росляков потряс головой. – Ты следил за мной. Это понятно. Но как ты мог за мной следить, если я езжу не только на метро, но и на машине? Ты что, бежал следом?
– Теперь я бегаю не так быстро, как раньше. Мне за тобой уже не угнаться. Просто я тоже купил себе машину. Подержанную, но в приличном состоянии.
– А можно спросить, на какие деньги ты сделал это приобретение? Любая рухлядь на четырех колесах в Москве денег стоит. На какие же деньги ты…
– На свои. Естественно, на свои деньги. Я подумал: это просто глупо ехать лечиться в Москву и не взять с собой денег. Но пока врачи с меня не запросили ни копейки.
– Значит, ты купил машину, чтобы следить за мной? И, главное, ты купил её на лечебные деньги?
– Ну, на деньгах же не написано, что они лечебные. Это просто деньги. И не делай из них культа.
– Если б ты знал, как я жалею, что втравил тебя во всю эту историю, – Росляков вытер ладонью лоб. – Как я жалею.
– Не о чем жалеть. Мы начали играть, а пешки назад не ходят. Тобой интересуются опасные ребята. Вот в чем проблема. Теперь догнал?
– Идиотизм какой-то, – Росляков в два глотка прикончил стакан пива. – Почему они должны мной интересоваться? Я никому не переходил дорогу. Я не связан с бандитами. Я тихий человек. Временами тихий.
– Может, интересуются вовсе не тобой. Но я уже говорил, что Овечкина станут искать. Живого или мертвого. Может, сейчас ищут именно его. А ты случайно попал в поле зрения этих людей. Пока мы этого не знаем. Но обязательно узнаем.
– Хорошо, а мне что делать? – Росляков снова почувствовал, что на лбу выступила испарина. – Пуститься в бега? Из Москвы уехать? Удавиться? Уйти с работы? Мне-то что делать?
– Пока живи, как живешь. Ходи на работу, пиши свои заметки. Увольняться нельзя ни в коем случае. Журналисты – это нечто вроде касты неприкасаемых. Каждое дело об убийстве журналиста на особом счету в прокуратуре и ещё кое-где. Возможно, тебя пока не тронули только потому, что ты корреспондент популярной столичной газеты. Это только предположение, но в нем есть доля здравого смысла.
– Так что же мне сидеть, сложа руки и ждать, пока придут по мою душу? И изувечат, на куски разорвут только из-за того, что я с этими Рыбаковым и Овечкиным в одном автобусе прокатился? Что делать?
– Не паникуй, никогда не паникуй. Попробуй рассуждать здраво. Понимаешь ли, у каждой шеи своя петля, а у каждой Анны Карениной свой поезд. Но это не значит, что нужно пассивно наблюдать, как петля сдавливает шею. Или валяться на рельсах и ждать, пока поезд оттяпает, скажем, нижние конечности, а ты изойдешь кровью на глазах изумленной публики. Я выражаюсь образно, но смысл понятен. Нам надо выяснить, кого именно ты так заинтересовал и почему. А дальше будем действовать по обстоятельствам. Понял?
– Ничего не понял, – честно признался Росляков.
Глава двенадцатая
Аверинцев доброжелательно посмотрел на хозяйку, открывшую дверь квартиры, и тщательно вытер ноги о резиновый коврик.
– Ситникова Катерина Николаевна, не ошибаюсь? – голос Аверинцева, твердый, официальный голос человека, пришедшего по казенному делу, немного смутил женщину.
– Да я, то есть Катерина Николаевна, – подтвердила та, заметно волнуясь. – А вы насчет протечек в крыше? Вы из жилищной инспекции?
– Никак нет, – Аверинцев сурово покачал головой, полез в нагрудный карман и показал женщине красную милицейскую книжечку нового образца, купленную накануне в подземном переходе у Киевского вокзала. – Московский уголовный розыск, – Аверинцев спрятал книжечку и тихо спросил. – Куда можно пройти, на кухню?
Аверинцев прошел в комнату, не дожидаясь приглашения, сел в глубокое кресло с мягкими подлокотниками, словно приглашал хозяйку последовать своему примеру. Катерина Николаевна послушно села в кресло напротив, положила ладони на колени, прикрытые полами длинного шелкового халата.
– Вы не волнуйтесь, ничего плохого не случилось, – Аверинцев постарался снять напряжение. – Я зашел к вам на огонек, побеседовать об одном нашем общем знакомом, Анатолии Владимировиче Овечкине.
– Значит, это с ним что-то случилось? – спросила женщина мертвым голосом.
– Хотелось бы надеяться, что наш знакомый в добром здравии, – Аверинцев развел руками. – Но полной гарантии дать не могу.
– Мне об Анатолии ничего не известно, – сказала женщина. – Совсем ничего. Он не звонит и не появляется скоро как полгода. Скажите, что с ним случилось?
– Мы бы сами хотели это знать, – Аверинцев рассматривал фарфоровые статуэтки за стеклом серванта. – С места службы Анатолия поступило заявление, будто он исчез. Долго не выходил на работу, они там забеспокоились и вот пришли в милицию. Здоровый коллектив, если бдительность проверяет, так я думаю.
– Здоровый, здоровый, – подтвердила Катерина Николаевна. – Толя так и говорил: у нас на редкость здоровый коллектив. И люди как на подбор, все отзывчивые, заботливые.
– О своей работе он вам что-нибудь рассказывал?
– О работе он говорить не любил, то есть не любит, – Катерина Николаевна немного успокоилась. – У нас, знаете, как соберутся люди, так только о работе говорят, только о работе. А Толя, он не из таких, он приятное исключение. В свободное время о работе ни слова. Сказал только, а я запомнила, что коллектив у него здоровый. Просто исключительно здоровый. А люди все хорошие, незлобивые.
– А вам хоть известно, где именно он работал?
– Известно, это мне хорошо известно, очень хорошо, – Катерина Николаевна прищурилась, вспоминая название организации, где трудился её бывший гражданский муж. – Он работал экспедитором. Как же это… Ну, точно я не помню. Это где-то в центре находится. Какое-то малое предприятие по пошиву детской одежды. Или не малое? – она вопросительно посмотрела на Аверинцева.
– Да, по пошиву, – Аверинцев, озадаченный ответом, потер подбородок ладонью. – Это не так уж важно, это к слову о работе. В его столе мы обнаружили записную книжку, а в ней ваш адрес. Вот и решил к вам в гости завернуть. Думал, может, чем поможете.
– А чем тут поможешь? – женщина насупилась. – В такое ужасное время мы живем. Люди пропадают средь бела дня, и никаких следов. Если бы я могла чем-то помочь… Но я не видела Толю несколько месяцев. Мы расстались.
– Произошел какой-то скандал, ссора? – спросил Аверинцев вкрадчивым голосом. – У Овечкина появилась другая женщина? Простите, что я вторгаюсь в столь деликатную сферу. Но человек пропал, это очень серьезно.
– О женщинах я ничего не знаю, – Катерина Николаевна потупилась. – Коля всегда так увлечен своей работой, что ему, кажется, не до женщин. А расстались мы без скандалов и ссор, как интеллигентные люди расстались. Я тогда лежала в больнице. Он туда пришел, принес мне гостинцев. Яблоков, сок помидорный и воду газированную. Очень хвалил эту воду, все повторял, что она целебная. И ещё незаметно сунул в тумбочку конвертик с деньгами. Я, потом нашла этот конвертик, позже. А при встрече он ничего о деньгах не говорил. Мне ведь эти деньги совершенно ни к чему. Я самостоятельный человек, зарабатываю себе на жизнь. Может, он решил, что раз я в больнице, у меня трудные времена. Захотел меня как-то поддержать, вот и оставил деньги. Но больше я Толю не видела. Рабочий телефон не знаю. Одно время он снимал квартиру, так там телефон с определителем. Он не подходил к телефону, и я перестала звонить.
– Женская гордость, я понимаю, – Аверинцев закрыл глаза и глубокомысленно закивал головой. – Но у любого разрыва должна существовать своя причина. Ведь она была, эта причина?
– Если причина и была, то мне она не известна. Анатолий просто ушел, сейчас я воспринимаю это как данность. Мы жили с ним два года, точнее, не жили, а встречались на моей квартире. Потом он ушел – вот и все. Повернуть время, изменить положение вещей невозможно. Значит, пусть все остается, как есть.
– Понятно, – Аверинцева быстро утомляли банальности. – А, сколько там денег-то было, в этом конверте?
– Там были доллары, – Катерина Николаевна пригладила коротко стриженые волосы. – Пять купюр по десять долларов. Значит, пятьдесят долларов. Они у меня до сих пор лежат в серванте.
– Как я понимаю, Николай Семенович не любил разбрасываться деньгами?
– Да, он человек экономный, деньгам счет знал и не любил тратиться на бесполезные пустяки. Что ж, его можно понять. Деньги доставались Коле большим трудом. Все время на ногах, бегает где-то, ищет то сырье, то фурнитуру. И платили ему немного, получал он, – Катерина Николаевна наморщила лоб и назвала совершенно мизерную сумму. – Как-то я его спросила: почему ты не уйдешь с этой работы? В крайнем случае, мы могли спокойно существовать только на одну мою зарплату. Я ещё подрабатываю частными уроками французского, это хорошие деньги. Помню, он ответил: кто-то ведь должен этим заниматься. В смысле, шить одежду детишкам.
– Разумеется, разумеется, – кивнул Аверинцев. – Кто-то должен шить детишкам одежду. Иначе как же они без одежды?
– Помню, он даже возмутился, когда я предложила ему уйти с работы. Кричал даже: «Ты за кого меня принимаешь, за альфонса поганого? Вот ты за кого меня держишь. Хочешь мне подставить вымя, а я сосать должен? Ты хоть соображаешь, что ты говоришь, дурья башка?» Ругался. По всякому. Как только меня не называл. Но быстро остыл, успокоился. Кажется, даже хотел прощения просить. Он такой безсеребрянник по натуре. Платят мало – и ладно. Главное, говорит, чтобы люди хорошие вокруг были.
– Конечно, это очень важно, – опять согласился Аверинцев, – ну, чтобы люди были хорошие. Расскажите, пожалуйста, поподробнее об Овечкине, что он за человек? – Аверинцев чуть не произнес слова «был», но вовремя хватился. – Всегда легче искать человека, когда знаешь, кого именно ищешь.
– Он немного странный человек, совсем не современный, – Катерина Николаевна задумалась. – В двух словах этого не выразить. Коле не экспедитором бы работать, а стихи сочинять. У него такой емкий, богатый язык, что можно просто ходить за ним с блокнотом и записывать его мысли или интересные наблюдения. Кстати, я не ленилась, время от времени записывала его самые яркие образные выражения. Перечитывала потом и душой отдыхала, даже подругам своим читала по телефону.
– И что же Анатолий изрек в последний раз? – спросил Аверинцев. – Или что вы за ним записали?
– Сейчас, поищу записи, – Катерина Николаевна поднялась с кресла, быстро вышла из комнаты и вернулась с изящным блокнотиком в кожаном переплете. Снова села в кресло, перевернула несколько страничек. – Тут глупости всякие, личное, чужому человеку не понять. Ну вот, хотя бы последние его записанные слова.
– Так-так, – Аверинцев обратился в слух.
– Было такое мглистое сентябрьское утро, – Катерина Николаевна улыбнулась воспоминанию. – А воздух теплый-теплый, будто ушедшим летом потянуло. Помню, Толя поднялся тем утром, накинул халат и выпил чашку кофе. Потом он распахнул окно, обе створки. Положил локти на подоконник, выглянул на улицу и долго так дышал этим сладким медовым воздухом. А потом обернулся ко мне и говорит, вот, я записала, – она провела крашеным ногтем по рукописным строчкам в блокноте. – Говорит: «У, какой туманище на дворе, будто кто молоко по небу разлил». Правда, здорово, образно?
– Очень даже здорово, – пришлось согласиться Аверинцеву. – И очень даже образно.
– Ему бы стихи писать, – сказала Катерина Николаевна, обрадованная похвалой. – Я так Анатолию и говорила: пиши стихи, ты ведь мыслишь образами. Да, из него бы вышел незаурядный поэт. Но он все отговаривался, все нет времени.
– Чистая правда, – согласился Аверинцев. – На стихи у него времени не хватало. Работал человек, как говорится, не покладая рук. Какие уж тут рифмы и художественные образы? Можно блокнотик посмотреть?
Приняв из рук хозяйки блокнот, Аверинцев перелистал несколько станиц, выборочно прочитал записи и вернул книжечку со словами:
– Вам бы самой стихи писать. Мне кажется, у вас это лучше выйдет, чем у него.
Катерина Николаевна положили блокнот на журнальный столик. Прикусив нижнюю губу, она на минуту задумалась и, наконец, сказала:
– Странная история: прожила с человеком больше двух лет и не могу про него толком рассказать. Но все равно, я убеждена: по натуре Толя поэт. Пусть мне нечем подкрепить свои слова, но это так.
– А как сам Анатолий Владимирович относился к тому, что вы записываете его, что называется, афоризмы?
– Само собой, это ему не нравилось. Он, бывало, как рявкнет: «Ты что там калякаешь? Что ты там мараешь на своих листочках? Может, отчет для ОБХС составляешь?» Так рявкнет, что мурашки по спине побегут. Но тут же отойдет, он вообще отходчивый. Вспыхнет и погаснет. Возьмет у меня эту записную книжку, полистает и бросит: «Охота тебе бумагу пачкать, чешую эту записывать? Видать, ты совсем с головой не дружишь. Читать твою писанину противно, тошно». Поэтому в последнее время я и записывала мало, тайком. И вправду, кому понравится, когда за человеком ходят с блокнотом и записывают какие-то слова? Нормального человека это, по крайней мере, раздражает, не может не раздражать. Поэтому я Толю хорошо понимаю, ну, когда он злился.
– Какие-то вещи у вас от него остались? Записи, например, ещё что-то?
– Нет, ничего не осталось, даже пары драных носок, – Катерина Николаевна грустно покачала головой. – Я ещё в больнице лежала, когда он пришел сюда, собрал два своих чемодана и оставил ключ на этом вот журнальном столике. Честно говоря, я рада, что он так поступил. В этом поступке просматривается Толина внутренняя деликатность. Оставь он свои вещи на месте, в моей квартире, что было бы… Я постоянно натыкаюсь на них взглядом – и мне больно. Нет, Толя поступил деликатно, – Катерина Николаевна говорила так, будто спорила сама с собой. – Он избавил меня от лишней душевной боли. Собрать веши – и уйти. Это как-то по-мужски. Правда?
– Очень даже по-мужски, – в который уж раз согласился Аверинцев. – А ваши вещи он случайно не прихватил? Заодно уж. Ну, может, на память или как?
– Что вы, – Катерина Николаевна поморщилась. – Толя никогда чужого без спросу не возьмет. Он любил повторять: «Мне чужого не надо». Это одно из любимых его выражений.
– Его вы тоже записали в блокнот, это выражение?
– Нет, разумеется. Я записывала поэтические метафоры, образы, – Катерина Николаевна не заметила иронии. – Правда, – она на секунду задумалась, – у меня в то самое время, когда ушел Анатолий, пропал золотой браслет и колечко с камушком. Еще бабушкино. Это как бы гарнитур, колечко и браслетик. Но Толя их взять не мог, в этом я уверена на сто процентов. Видимо, сама и потеряла. Или в мусорное ведро случайно смахнула со стола. И не заметила. После больницы я сама не своя ходила. Ничего не соображала, ничего не помнила. И ещё Толин уход…
– Я просто хотел узнать, – Аверинцев откашлялся в кулак. – Вы прожили с Овечкиным два года, можно сказать, одной семьей. И не завели детей. Он был против такой идеи, завести детей?
Катерина Николаевна вздохнула и минуту просидела молча.
– Мы говорили об этом несколько раз, – она отвела взгляд куда-то в угол комнаты. – Обсуждали это. Я не настаивала. Мужчина сам должен созреть до этого решения. Я Толю не торопила. Но он нет, он не хотел детей. Говорил, что сейчас он себе не может позволить ребенка. Он и меня сумел убедить в своей правоте.
– Каким образом?
Аверинцев уже понял, что зря свернул на эту тему, что задает бессмысленные и, возможно, жестокие вопросы, но слово уже сказано.
– Толя говорил, что ребенок это всегда тайна, не разыгранный лотерейный билет. Наперед знаешь, что шансов выиграть ничтожно мало, но продолжаешь надеяться. Продолжаешь думать, что из этого крошечного существа получится что-то хорошее, может, великое. Приятное заблуждение – и только. Годы идут, ребенок превращается в чужого взрослого дядю или тетю. И понимаешь, что ты, родитель, снова проигрался. Это мысли Анатолия.
– Возможно, в чем-то он и прав, – неожиданно для себя сказал Аверинцев. – В чем-то прав. Может быть.
– А у вас есть дети?
– Сын, – кивнул Аверинцев. – Уже взрослый совсем.
– Как я вам завидую, – Катерина Евгеньева сокрушенно покачала головой.
Аверинцев хотел ответить, что завидовать тут совершенно нечему. От взрослых детей только большие проблемы. Но Аверинцев только вздохнул – и промолчал.
– Когда Овечкин жил в вашей квартире, он с кем-то общался? Может, к нему приходили знакомые или по делу? Он кому-то звонил или ему звонили?
– Звонил несколько раз его дядя, он за городом живет. Были звонки и с работы. Но кто именно звонил, Толя мне никогда не сообщал. Я его как-то спросила, кто звонил. А он и говорит: ты и так быстро стареешь, а много будешь знать, ещё скорее в старуху превратишься. Это у него юмор такой черный, своеобразный. Я ведь младше Коли на четыре года.
– Да, юмор своеобразный, – сказал Аверинцев. – Не сразу и поймешь, что это и есть юмор.
– Совсем забыла сказать, – Катерина Николаевна тронула ладонью лоб. – Наверное, это не имеет никакого значения, но лучше уж сказать. Только вчера Овечкиным интересовался какой-то его сослуживец.
– Вот как? – поднял голову Аверинцев. – Расскажите поподробнее, что ещё за сослуживец?
– Вечером позвонили в дверь, я спросила, кто там. Мужской голос отвечает, мол, это с работы Овечкина. Я открыла дверь. На пороге мужчина, я пригласила его войти. Он сказал, что на работе сослуживцы беспокоятся, с ног сбились, ищут Овечкина. Не знаю ли я, где он может находиться. Я ему вкратце рассказала то же самое, что и вам. Ну, что Овечкин здесь давно не живет, и связи с ним мы не поддерживаем. Мужчина извинился и ушел.
– Он как-то назвался?
– Нет, он себя не назвал, а я имени не спросила.
– А как выглядел этот мужчина?
– Такой высокий, плотного сложения, симпатичное правильное лицо, к себе располагает. Волосы темные гладко причесанные. И ещё тонкие темные усики. Пальто дорогое драповое темно синего цвета, пестрое кашне на шее. Скажите, я сделала что-то не так?
– Вы все сделали правильно, – улыбнулся Аверинцев. – Все правильно. Беспокоятся люди на работе. Чуткие люди. Ведь Овечкин сам вам не раз говорил, что у него чудесный коллектив, просто чудесный. И ещё один вопрос, – Аверинцев прищурился. – Случись у Овечкина какая-то неприятность, большая неприятность, как вы думаете, к кому из своих знакомых он обратился бы за помощью? Кому бы он позвонил в первую очередь?
Ситникова надолго задумалась.
– У него нет близких друзей, – наконец, сказала она. – Так, приятели, Толя вообще одинокий человек, одинокий и не понятый окружающими. Но если бы с ним что случилось, какая-то нехорошая история, думаю, первому он позвонил бы Эдику Краско. Это не то чтобы друг, но старый приятель, они поддерживают отношения дано, с юности. Учились вместе в школе. После окончания финансового института Эдик пошел вверх, занимал хорошие должности в разных банках, обзавелся связями, но не зазнался, не задрал нос. С Толиком они продолжали встречаться. Иногда ходили в баню, иногда играли в преферанс.
– Вот как, Овечкин играл в карты?
– Раньше играл, теперь бросил, не по своей воле, а просто так случилось. У них была своя компания: Толик, Эдик и ещё два старых приятеля. Один из них умер от рака год назад. И компания сама собой распалась.
– А телефона этого Эдика у вас случайно нет?
Ситникова подошла к секретеру, открыв дверцу, покопалась в бумагах и протянула Аверинцеву листок с телефоном.
– Только теперь Эдик уже не занимает высоких должностей в коммерческих банках. Не знаю, что случилось, но хорошую работу он потерял. И теперь трудится на каком-то складе. Это его домашний телефон. Только прошу, не говорите Краско, что телефон вы получили от меня.
– Это само собой, – Аверинцев сложил бумажку вчетверо и спрятал её в нагрудном кармане пиджака.
Аверинцев засобирался. Выйдя в прихожую, он обулся, надел теплый плащ и уже хотел прощаться.
– А вы вот в больнице лежали, это в связи с чем? – спросил он и тут же пожалел о своем вопросе.
Лицо Елены Евгеньевны мгновенно потеряло всякое выражение.
– Это по женской части, – тихо сказала она. В уголке правого глаза застряла мелкая колючая слезинка, похожая на острое стеклышко. – Толя не хотел детей, все поэтому.
– Простите.
Аверинцев закрыл за собой дверь.
– Ситникова Катерина Николаевна, не ошибаюсь? – голос Аверинцева, твердый, официальный голос человека, пришедшего по казенному делу, немного смутил женщину.
– Да я, то есть Катерина Николаевна, – подтвердила та, заметно волнуясь. – А вы насчет протечек в крыше? Вы из жилищной инспекции?
– Никак нет, – Аверинцев сурово покачал головой, полез в нагрудный карман и показал женщине красную милицейскую книжечку нового образца, купленную накануне в подземном переходе у Киевского вокзала. – Московский уголовный розыск, – Аверинцев спрятал книжечку и тихо спросил. – Куда можно пройти, на кухню?
Аверинцев прошел в комнату, не дожидаясь приглашения, сел в глубокое кресло с мягкими подлокотниками, словно приглашал хозяйку последовать своему примеру. Катерина Николаевна послушно села в кресло напротив, положила ладони на колени, прикрытые полами длинного шелкового халата.
– Вы не волнуйтесь, ничего плохого не случилось, – Аверинцев постарался снять напряжение. – Я зашел к вам на огонек, побеседовать об одном нашем общем знакомом, Анатолии Владимировиче Овечкине.
– Значит, это с ним что-то случилось? – спросила женщина мертвым голосом.
– Хотелось бы надеяться, что наш знакомый в добром здравии, – Аверинцев развел руками. – Но полной гарантии дать не могу.
– Мне об Анатолии ничего не известно, – сказала женщина. – Совсем ничего. Он не звонит и не появляется скоро как полгода. Скажите, что с ним случилось?
– Мы бы сами хотели это знать, – Аверинцев рассматривал фарфоровые статуэтки за стеклом серванта. – С места службы Анатолия поступило заявление, будто он исчез. Долго не выходил на работу, они там забеспокоились и вот пришли в милицию. Здоровый коллектив, если бдительность проверяет, так я думаю.
– Здоровый, здоровый, – подтвердила Катерина Николаевна. – Толя так и говорил: у нас на редкость здоровый коллектив. И люди как на подбор, все отзывчивые, заботливые.
– О своей работе он вам что-нибудь рассказывал?
– О работе он говорить не любил, то есть не любит, – Катерина Николаевна немного успокоилась. – У нас, знаете, как соберутся люди, так только о работе говорят, только о работе. А Толя, он не из таких, он приятное исключение. В свободное время о работе ни слова. Сказал только, а я запомнила, что коллектив у него здоровый. Просто исключительно здоровый. А люди все хорошие, незлобивые.
– А вам хоть известно, где именно он работал?
– Известно, это мне хорошо известно, очень хорошо, – Катерина Николаевна прищурилась, вспоминая название организации, где трудился её бывший гражданский муж. – Он работал экспедитором. Как же это… Ну, точно я не помню. Это где-то в центре находится. Какое-то малое предприятие по пошиву детской одежды. Или не малое? – она вопросительно посмотрела на Аверинцева.
– Да, по пошиву, – Аверинцев, озадаченный ответом, потер подбородок ладонью. – Это не так уж важно, это к слову о работе. В его столе мы обнаружили записную книжку, а в ней ваш адрес. Вот и решил к вам в гости завернуть. Думал, может, чем поможете.
– А чем тут поможешь? – женщина насупилась. – В такое ужасное время мы живем. Люди пропадают средь бела дня, и никаких следов. Если бы я могла чем-то помочь… Но я не видела Толю несколько месяцев. Мы расстались.
– Произошел какой-то скандал, ссора? – спросил Аверинцев вкрадчивым голосом. – У Овечкина появилась другая женщина? Простите, что я вторгаюсь в столь деликатную сферу. Но человек пропал, это очень серьезно.
– О женщинах я ничего не знаю, – Катерина Николаевна потупилась. – Коля всегда так увлечен своей работой, что ему, кажется, не до женщин. А расстались мы без скандалов и ссор, как интеллигентные люди расстались. Я тогда лежала в больнице. Он туда пришел, принес мне гостинцев. Яблоков, сок помидорный и воду газированную. Очень хвалил эту воду, все повторял, что она целебная. И ещё незаметно сунул в тумбочку конвертик с деньгами. Я, потом нашла этот конвертик, позже. А при встрече он ничего о деньгах не говорил. Мне ведь эти деньги совершенно ни к чему. Я самостоятельный человек, зарабатываю себе на жизнь. Может, он решил, что раз я в больнице, у меня трудные времена. Захотел меня как-то поддержать, вот и оставил деньги. Но больше я Толю не видела. Рабочий телефон не знаю. Одно время он снимал квартиру, так там телефон с определителем. Он не подходил к телефону, и я перестала звонить.
– Женская гордость, я понимаю, – Аверинцев закрыл глаза и глубокомысленно закивал головой. – Но у любого разрыва должна существовать своя причина. Ведь она была, эта причина?
– Если причина и была, то мне она не известна. Анатолий просто ушел, сейчас я воспринимаю это как данность. Мы жили с ним два года, точнее, не жили, а встречались на моей квартире. Потом он ушел – вот и все. Повернуть время, изменить положение вещей невозможно. Значит, пусть все остается, как есть.
– Понятно, – Аверинцева быстро утомляли банальности. – А, сколько там денег-то было, в этом конверте?
– Там были доллары, – Катерина Николаевна пригладила коротко стриженые волосы. – Пять купюр по десять долларов. Значит, пятьдесят долларов. Они у меня до сих пор лежат в серванте.
– Как я понимаю, Николай Семенович не любил разбрасываться деньгами?
– Да, он человек экономный, деньгам счет знал и не любил тратиться на бесполезные пустяки. Что ж, его можно понять. Деньги доставались Коле большим трудом. Все время на ногах, бегает где-то, ищет то сырье, то фурнитуру. И платили ему немного, получал он, – Катерина Николаевна наморщила лоб и назвала совершенно мизерную сумму. – Как-то я его спросила: почему ты не уйдешь с этой работы? В крайнем случае, мы могли спокойно существовать только на одну мою зарплату. Я ещё подрабатываю частными уроками французского, это хорошие деньги. Помню, он ответил: кто-то ведь должен этим заниматься. В смысле, шить одежду детишкам.
– Разумеется, разумеется, – кивнул Аверинцев. – Кто-то должен шить детишкам одежду. Иначе как же они без одежды?
– Помню, он даже возмутился, когда я предложила ему уйти с работы. Кричал даже: «Ты за кого меня принимаешь, за альфонса поганого? Вот ты за кого меня держишь. Хочешь мне подставить вымя, а я сосать должен? Ты хоть соображаешь, что ты говоришь, дурья башка?» Ругался. По всякому. Как только меня не называл. Но быстро остыл, успокоился. Кажется, даже хотел прощения просить. Он такой безсеребрянник по натуре. Платят мало – и ладно. Главное, говорит, чтобы люди хорошие вокруг были.
– Конечно, это очень важно, – опять согласился Аверинцев, – ну, чтобы люди были хорошие. Расскажите, пожалуйста, поподробнее об Овечкине, что он за человек? – Аверинцев чуть не произнес слова «был», но вовремя хватился. – Всегда легче искать человека, когда знаешь, кого именно ищешь.
– Он немного странный человек, совсем не современный, – Катерина Николаевна задумалась. – В двух словах этого не выразить. Коле не экспедитором бы работать, а стихи сочинять. У него такой емкий, богатый язык, что можно просто ходить за ним с блокнотом и записывать его мысли или интересные наблюдения. Кстати, я не ленилась, время от времени записывала его самые яркие образные выражения. Перечитывала потом и душой отдыхала, даже подругам своим читала по телефону.
– И что же Анатолий изрек в последний раз? – спросил Аверинцев. – Или что вы за ним записали?
– Сейчас, поищу записи, – Катерина Николаевна поднялась с кресла, быстро вышла из комнаты и вернулась с изящным блокнотиком в кожаном переплете. Снова села в кресло, перевернула несколько страничек. – Тут глупости всякие, личное, чужому человеку не понять. Ну вот, хотя бы последние его записанные слова.
– Так-так, – Аверинцев обратился в слух.
– Было такое мглистое сентябрьское утро, – Катерина Николаевна улыбнулась воспоминанию. – А воздух теплый-теплый, будто ушедшим летом потянуло. Помню, Толя поднялся тем утром, накинул халат и выпил чашку кофе. Потом он распахнул окно, обе створки. Положил локти на подоконник, выглянул на улицу и долго так дышал этим сладким медовым воздухом. А потом обернулся ко мне и говорит, вот, я записала, – она провела крашеным ногтем по рукописным строчкам в блокноте. – Говорит: «У, какой туманище на дворе, будто кто молоко по небу разлил». Правда, здорово, образно?
– Очень даже здорово, – пришлось согласиться Аверинцеву. – И очень даже образно.
– Ему бы стихи писать, – сказала Катерина Николаевна, обрадованная похвалой. – Я так Анатолию и говорила: пиши стихи, ты ведь мыслишь образами. Да, из него бы вышел незаурядный поэт. Но он все отговаривался, все нет времени.
– Чистая правда, – согласился Аверинцев. – На стихи у него времени не хватало. Работал человек, как говорится, не покладая рук. Какие уж тут рифмы и художественные образы? Можно блокнотик посмотреть?
Приняв из рук хозяйки блокнот, Аверинцев перелистал несколько станиц, выборочно прочитал записи и вернул книжечку со словами:
– Вам бы самой стихи писать. Мне кажется, у вас это лучше выйдет, чем у него.
Катерина Николаевна положили блокнот на журнальный столик. Прикусив нижнюю губу, она на минуту задумалась и, наконец, сказала:
– Странная история: прожила с человеком больше двух лет и не могу про него толком рассказать. Но все равно, я убеждена: по натуре Толя поэт. Пусть мне нечем подкрепить свои слова, но это так.
– А как сам Анатолий Владимирович относился к тому, что вы записываете его, что называется, афоризмы?
– Само собой, это ему не нравилось. Он, бывало, как рявкнет: «Ты что там калякаешь? Что ты там мараешь на своих листочках? Может, отчет для ОБХС составляешь?» Так рявкнет, что мурашки по спине побегут. Но тут же отойдет, он вообще отходчивый. Вспыхнет и погаснет. Возьмет у меня эту записную книжку, полистает и бросит: «Охота тебе бумагу пачкать, чешую эту записывать? Видать, ты совсем с головой не дружишь. Читать твою писанину противно, тошно». Поэтому в последнее время я и записывала мало, тайком. И вправду, кому понравится, когда за человеком ходят с блокнотом и записывают какие-то слова? Нормального человека это, по крайней мере, раздражает, не может не раздражать. Поэтому я Толю хорошо понимаю, ну, когда он злился.
– Какие-то вещи у вас от него остались? Записи, например, ещё что-то?
– Нет, ничего не осталось, даже пары драных носок, – Катерина Николаевна грустно покачала головой. – Я ещё в больнице лежала, когда он пришел сюда, собрал два своих чемодана и оставил ключ на этом вот журнальном столике. Честно говоря, я рада, что он так поступил. В этом поступке просматривается Толина внутренняя деликатность. Оставь он свои вещи на месте, в моей квартире, что было бы… Я постоянно натыкаюсь на них взглядом – и мне больно. Нет, Толя поступил деликатно, – Катерина Николаевна говорила так, будто спорила сама с собой. – Он избавил меня от лишней душевной боли. Собрать веши – и уйти. Это как-то по-мужски. Правда?
– Очень даже по-мужски, – в который уж раз согласился Аверинцев. – А ваши вещи он случайно не прихватил? Заодно уж. Ну, может, на память или как?
– Что вы, – Катерина Николаевна поморщилась. – Толя никогда чужого без спросу не возьмет. Он любил повторять: «Мне чужого не надо». Это одно из любимых его выражений.
– Его вы тоже записали в блокнот, это выражение?
– Нет, разумеется. Я записывала поэтические метафоры, образы, – Катерина Николаевна не заметила иронии. – Правда, – она на секунду задумалась, – у меня в то самое время, когда ушел Анатолий, пропал золотой браслет и колечко с камушком. Еще бабушкино. Это как бы гарнитур, колечко и браслетик. Но Толя их взять не мог, в этом я уверена на сто процентов. Видимо, сама и потеряла. Или в мусорное ведро случайно смахнула со стола. И не заметила. После больницы я сама не своя ходила. Ничего не соображала, ничего не помнила. И ещё Толин уход…
– Я просто хотел узнать, – Аверинцев откашлялся в кулак. – Вы прожили с Овечкиным два года, можно сказать, одной семьей. И не завели детей. Он был против такой идеи, завести детей?
Катерина Николаевна вздохнула и минуту просидела молча.
– Мы говорили об этом несколько раз, – она отвела взгляд куда-то в угол комнаты. – Обсуждали это. Я не настаивала. Мужчина сам должен созреть до этого решения. Я Толю не торопила. Но он нет, он не хотел детей. Говорил, что сейчас он себе не может позволить ребенка. Он и меня сумел убедить в своей правоте.
– Каким образом?
Аверинцев уже понял, что зря свернул на эту тему, что задает бессмысленные и, возможно, жестокие вопросы, но слово уже сказано.
– Толя говорил, что ребенок это всегда тайна, не разыгранный лотерейный билет. Наперед знаешь, что шансов выиграть ничтожно мало, но продолжаешь надеяться. Продолжаешь думать, что из этого крошечного существа получится что-то хорошее, может, великое. Приятное заблуждение – и только. Годы идут, ребенок превращается в чужого взрослого дядю или тетю. И понимаешь, что ты, родитель, снова проигрался. Это мысли Анатолия.
– Возможно, в чем-то он и прав, – неожиданно для себя сказал Аверинцев. – В чем-то прав. Может быть.
– А у вас есть дети?
– Сын, – кивнул Аверинцев. – Уже взрослый совсем.
– Как я вам завидую, – Катерина Евгеньева сокрушенно покачала головой.
Аверинцев хотел ответить, что завидовать тут совершенно нечему. От взрослых детей только большие проблемы. Но Аверинцев только вздохнул – и промолчал.
– Когда Овечкин жил в вашей квартире, он с кем-то общался? Может, к нему приходили знакомые или по делу? Он кому-то звонил или ему звонили?
– Звонил несколько раз его дядя, он за городом живет. Были звонки и с работы. Но кто именно звонил, Толя мне никогда не сообщал. Я его как-то спросила, кто звонил. А он и говорит: ты и так быстро стареешь, а много будешь знать, ещё скорее в старуху превратишься. Это у него юмор такой черный, своеобразный. Я ведь младше Коли на четыре года.
– Да, юмор своеобразный, – сказал Аверинцев. – Не сразу и поймешь, что это и есть юмор.
– Совсем забыла сказать, – Катерина Николаевна тронула ладонью лоб. – Наверное, это не имеет никакого значения, но лучше уж сказать. Только вчера Овечкиным интересовался какой-то его сослуживец.
– Вот как? – поднял голову Аверинцев. – Расскажите поподробнее, что ещё за сослуживец?
– Вечером позвонили в дверь, я спросила, кто там. Мужской голос отвечает, мол, это с работы Овечкина. Я открыла дверь. На пороге мужчина, я пригласила его войти. Он сказал, что на работе сослуживцы беспокоятся, с ног сбились, ищут Овечкина. Не знаю ли я, где он может находиться. Я ему вкратце рассказала то же самое, что и вам. Ну, что Овечкин здесь давно не живет, и связи с ним мы не поддерживаем. Мужчина извинился и ушел.
– Он как-то назвался?
– Нет, он себя не назвал, а я имени не спросила.
– А как выглядел этот мужчина?
– Такой высокий, плотного сложения, симпатичное правильное лицо, к себе располагает. Волосы темные гладко причесанные. И ещё тонкие темные усики. Пальто дорогое драповое темно синего цвета, пестрое кашне на шее. Скажите, я сделала что-то не так?
– Вы все сделали правильно, – улыбнулся Аверинцев. – Все правильно. Беспокоятся люди на работе. Чуткие люди. Ведь Овечкин сам вам не раз говорил, что у него чудесный коллектив, просто чудесный. И ещё один вопрос, – Аверинцев прищурился. – Случись у Овечкина какая-то неприятность, большая неприятность, как вы думаете, к кому из своих знакомых он обратился бы за помощью? Кому бы он позвонил в первую очередь?
Ситникова надолго задумалась.
– У него нет близких друзей, – наконец, сказала она. – Так, приятели, Толя вообще одинокий человек, одинокий и не понятый окружающими. Но если бы с ним что случилось, какая-то нехорошая история, думаю, первому он позвонил бы Эдику Краско. Это не то чтобы друг, но старый приятель, они поддерживают отношения дано, с юности. Учились вместе в школе. После окончания финансового института Эдик пошел вверх, занимал хорошие должности в разных банках, обзавелся связями, но не зазнался, не задрал нос. С Толиком они продолжали встречаться. Иногда ходили в баню, иногда играли в преферанс.
– Вот как, Овечкин играл в карты?
– Раньше играл, теперь бросил, не по своей воле, а просто так случилось. У них была своя компания: Толик, Эдик и ещё два старых приятеля. Один из них умер от рака год назад. И компания сама собой распалась.
– А телефона этого Эдика у вас случайно нет?
Ситникова подошла к секретеру, открыв дверцу, покопалась в бумагах и протянула Аверинцеву листок с телефоном.
– Только теперь Эдик уже не занимает высоких должностей в коммерческих банках. Не знаю, что случилось, но хорошую работу он потерял. И теперь трудится на каком-то складе. Это его домашний телефон. Только прошу, не говорите Краско, что телефон вы получили от меня.
– Это само собой, – Аверинцев сложил бумажку вчетверо и спрятал её в нагрудном кармане пиджака.
Аверинцев засобирался. Выйдя в прихожую, он обулся, надел теплый плащ и уже хотел прощаться.
– А вы вот в больнице лежали, это в связи с чем? – спросил он и тут же пожалел о своем вопросе.
Лицо Елены Евгеньевны мгновенно потеряло всякое выражение.
– Это по женской части, – тихо сказала она. В уголке правого глаза застряла мелкая колючая слезинка, похожая на острое стеклышко. – Толя не хотел детей, все поэтому.
– Простите.
Аверинцев закрыл за собой дверь.
Глава тринадцатая
Росляков ждал отца возле входа в рыбный магазин в одном из кривых таганских переулков. Замерзнув на улице, он обошел торговый зал, словно разборчивый покупатель один за другим внимательно осмотрел застекленные прилавки, вышел из магазина и ещё четверть часа топтался на тротуаре, мешая прохожим. Росляков понимал, что место для встречи отец выбрал самое неудачное.
Мороз сменился оттепелью. В сыром тяжелом воздухе висела бензиновая гарь, бесцветное городское солнце совсем померкло. И, казалось, сегодня само время замедлило свой монотонный бег, машины, подчиняясь этому замедлению, едва ползли по переулку, разбрызгивая вокруг себя темное месиво снега и грязи. Люди широко раскрывали рты, двигались нарочито медленно, обходя черные лужи и проеденные солью наросты из тающего льда.
– Все, сейчас я уйду, – сказал вслух Росляков, но вместо того, чтобы выполнить собственное обещание, остался стоять, где стоял. – Сейчас точно уйду. Прямо сейчас.
Отец все не появлялся. Из распахнутых дверей магазина несло несвежей рыбой и ещё какой-то дрянью, дарами моря, не имеющими названия, но имеющими острый неприятный запах. Росляков злился на отца, опаздывающего на встречу или вовсе забывшего о ней, говорил себе, что следует учиться ждать, смотрел на часы, стрелки которых докрутились до полудня, и, кажется, остановились навсегда.
– Прости, что опоздал.
Отец в кепочке и сером плаще на теплой подстежке появился ниоткуда, словно материализовался из серого уличного смога.
– Я уж думал ты того, – Росляков шмыгнул носом, – забыл, что мы условились встретиться. Вообще обо всем забыл.
– Не забыл. Я пришел вовремя, даже раньше времени, просто хотел посмотреть, ты один или не один, – отец потянул Рослякова за рукав куртки, увлекая сына за собой. – Все в порядке, ты один.
– И какие у нас теперь планы? Купим рыбы в магазине и разбежимся?
– Навестим одного хорошего человека. Мой старый товарищ. Тебе нужно с ним познакомиться. Не для праздного расширения кругозора, а для дела. У меня такое впечатление, что мне одному не справиться, нужен помощник. Я со своим приятелем уже все обкашлял. Он в курсе наших дел. В принципе, Савельев может помочь, но сначала он хочет взглянуть на тебя.
Мороз сменился оттепелью. В сыром тяжелом воздухе висела бензиновая гарь, бесцветное городское солнце совсем померкло. И, казалось, сегодня само время замедлило свой монотонный бег, машины, подчиняясь этому замедлению, едва ползли по переулку, разбрызгивая вокруг себя темное месиво снега и грязи. Люди широко раскрывали рты, двигались нарочито медленно, обходя черные лужи и проеденные солью наросты из тающего льда.
– Все, сейчас я уйду, – сказал вслух Росляков, но вместо того, чтобы выполнить собственное обещание, остался стоять, где стоял. – Сейчас точно уйду. Прямо сейчас.
Отец все не появлялся. Из распахнутых дверей магазина несло несвежей рыбой и ещё какой-то дрянью, дарами моря, не имеющими названия, но имеющими острый неприятный запах. Росляков злился на отца, опаздывающего на встречу или вовсе забывшего о ней, говорил себе, что следует учиться ждать, смотрел на часы, стрелки которых докрутились до полудня, и, кажется, остановились навсегда.
– Прости, что опоздал.
Отец в кепочке и сером плаще на теплой подстежке появился ниоткуда, словно материализовался из серого уличного смога.
– Я уж думал ты того, – Росляков шмыгнул носом, – забыл, что мы условились встретиться. Вообще обо всем забыл.
– Не забыл. Я пришел вовремя, даже раньше времени, просто хотел посмотреть, ты один или не один, – отец потянул Рослякова за рукав куртки, увлекая сына за собой. – Все в порядке, ты один.
– И какие у нас теперь планы? Купим рыбы в магазине и разбежимся?
– Навестим одного хорошего человека. Мой старый товарищ. Тебе нужно с ним познакомиться. Не для праздного расширения кругозора, а для дела. У меня такое впечатление, что мне одному не справиться, нужен помощник. Я со своим приятелем уже все обкашлял. Он в курсе наших дел. В принципе, Савельев может помочь, но сначала он хочет взглянуть на тебя.