Страница:
Он сел на топчане, осмотрелся по сторонам. На столе едва теплился огонек керосиновой лампы, стояли деревянные плошки с едой, травяной настой в бутылке. Климов потянулся к пойлу, хлебнул из горлышка пахнувшей мятой и пустырником воды. Урманцев проснулся ещё час назад, он сидел на другой лежанке, задрав голову кверху, напряженно вслушивался в звуки.
– Похоже, пришли за нами, – Урманцев показал пальцем на потолок.
– Потуши лампу, – прошептал Климов.
Шаги раздались прямо над головой. С потолка вниз посыпалась серая пыль. Кто-то громко рассмеялся, другой мужской голос отдал короткую команду или выругался, но слов нельзя было разобрать. Урманцев протянул руку вперед, покрутил колесико на керосиновой лампе, но та продолжала светить. Тогда он снял с лампы стеклянный колпак и задул огонек.
Темнота сделалась плотной, почти осязаемой.
– Господи спаси, – прошептал Урманцев.
Климов затаил дыхание, ему казалось, что наверху могут услышать не только шепот, но даже его дыхание, даже его сердце, вдруг застучавшее, как паровой молот.
– Тихо, – выговорил он, едва шевеля губами.
Шаги сделались громче, отчетливее. Кто-то развалил поленицу дров, рассыпались, полетели во все стороны расколотые чурки. Залаяла собака. Люди наверху переносили с места на место какие-то предметы, двигали что-то тяжелое, топали сапогами, переговаривались друг с другом. Климов закрыл глаза, он боролся страхом, но не мог его победить.
Голоса стали ещё отчетливее. Климов замер, чувствуя, как холодный пот выступил на спине, а ладони сделались скользкими. Он сжал пальцы в кулаки, представляя себе, как откроется люк. Как подвал осветят фонариками, прикажут: «Выходи с поднятыми руками». А дальше их выволокут на середину двора, станут бить смертным боем, сапогами, палками… Пока не отобью весь ливер, не поломают руки и ноги. А затем будет долгая мучительная дорога до зоны. И там, в страшном подвале административного корпуса, переоборудованным под тюрьму, они погибнут.
Но не сразу, не за день. Перед тем, как умереть, переживут такие истязания и надругательства, о которых прежде даже не имели представления.
Неожиданно шаги сделались тише, а голоса дальше. Налетевший ветер хлопнул дверью в сарай. Климов перевел дыхание.
– Фу, кажется, ушли, – выдохнул он.
В темноте вспыхнула спичка, Урманцев прикурил самокрутку.
– Этот подвал надежное место, – сказал он. – Его рыли не для того, чтобы картошку хранить, а чтобы прятать здесь людей.
– Людей? – переспросил Климов.
Урманцев глубоко затянулся, его лицо, освещенное оранжевым огоньком сигареты, было похоже на спелый апельсин.
– По учению староверов, в мире исчезло благочестие и воцарился антихрист, – сказал он. – Тот, кто хочет спасти душу, должен принять водное крещение. Получив новое имя, разорвать все связи с миром. Не оформлять брак с женой, не получать паспорт, не служить в армии, не занимать государственной должности. Нужно уйти от человеческой власти, странствовать. Поэтому староверы делятся как бы на две группы. Одни ведут оседлую жизнь в миру, живут семьями, ведут хозяйство.
– А другие? – спросил Климов.
– Другие, истинные староверы, странствуют, бродят по миру. Так уж давно повелось и дошло до наших дней. По их понятиям, именно странники являются совершенными христианами. Но им трудно прожить без поддержки. Так вот, тех раскольников, которые живут в миру, называют странноприимцами. Они обязаны содержать тайники, по ихнему говоря, пристани для скитальцев. В таких тайных подвалах истинные христиане молятся, прячутся от власти, от гонений начальства. Староверы умеют делать такие укрывалища, такие тайники. Ну, вроде этого. Ты успокойся, здесь нас не найдут, даже если выпишут лучших собак из Воркуты.
– Значит, ментов они не любят?
– Все представители законной власти, а особенно менты, для староверов – слуги антихриста. Представители дьявола на земле.
Климов нашарил на столе кисет и бумагу, скрутил папироску.
– Откуда ты все это знаешь? – спросил он.
– Имею образование. В туманной молодости я закончил три курса геолого-разведочного института. И однажды я сдуру завербовался в геологическую партию, – ответил Урманцев. – То есть не совсем сдуру. Надо было слинять от ментов, залечь на дно. Меня обложили со всех сторон. Ну, я и решил с геологами двинуть. Блуждали мы на востоке, за Уралом, золото искали. Края дикие, там много раскольников встречается. Познакомился кое с кем. Хорошие люди, между прочим. В отличие от нас, друг другу помогают.
Время тянулось медленно. Сверху больше не доносилось ни шагов, ни голосов. Климов устал от неизвестности, от бесконечного ожидания.
– Может, о нас забыли? – предположил он. – Может, потихоньку открыть люк, выглянуть?
– Даже и не думай, – ответил Урманцев.
Он хотел сказать ещё что-то, но замер с открытым ртом. Наверху снова послышались голоса. Затем наступила тишина. И в этой тишине грохнул ружейный выстрел. За ним второй выстрел. Следом ударила сухая автоматная очередь.
Цыганков сел за стол, молча выкурил сигаретку, стряхивая пепел на пол и разглядывая в кровавой луже собственное отражение. Сергеич лежал на спине, его лицо сделалось одутловатым, глаза выкатились из орбит, словно их хозяин при жизни страдал базедовой болезнью. В этих глазах, как в зеркале, отразились боль и удивление.
Маргарита, наконец, набралась смелости:
– Вы от Димы? – спросила она.
– От какого ещё Димы? – не сразу дошло до Цыганкова. – А, от Димы… В смысле, от Клима. От него. Меня послали к вам, передать, чтобы вы не трогались с места, ждали. Они с Урманцевым на подходе. Но Климов заболел, а в спину погоня дышит. Они залегли на дно в одном подвале. Вот с этим известием я и пришел. Но, вижу, обстоятельства изменились. Все планы полетели к едрене… К черту полетели.
Глаза Маргариты Алексеевна увлажнилась, она проглотила застрявший в горле соленый комок.
– Спасибо вам, – сказала она.
В ответ Цыганков сплюнул и тут же придумал красивую, с его точки зрения, ложь.
– Я кое-что понимаю в сексе, – сказал он. – Если хотите знать, на воле женщины, чтобы со мной трахнуться, чуть не в очередь записывались. Серьезно, не хвастаясь. По своему опыту знаю: если мужик без штанов сидит на женщине, у которой лицо разбито, значит, что-то тут не то. Что-то не так. Я понял, что вам нужна помощь. Дальше вы все сами видели. Я пописал его, а потом кончил. Кстати, что это за хрен?
– Хозяин дома, – ответила Климова.
Цыганков погрозил пальцем мертвому Сергею Сергеевичу. Бросив окурок в лужу крови, он встал, сдернул со стены ковер с царевной и лебедями, плывущими по заколдованному пруду. Раскатав ковер на полу, он приподнял труп Сергеича за ноги, затем зашел с другой стороны, подхватил под плечи. Присев на корточки, обшарил карманы убитого, но не обнаружил в ни ничего, заслуживающего внимания.
– Что вы собираетесь делать? – спросила Маргарита.
– Не видите? Я уже делаю.
Закатав Сергеича в ковер, ногами задвинул его под кровать, поднял с пола и опустил в карман самодельную финку. Снова сел на стул и задумался. Серые ночные сумерки незаметно сделались светлее, наступало раннее утро.
– Ну, что дальше? – спросил Цыганков.
– Здесь нельзя оставаться, – ответила Климова. – Хозяйка спит за стеной. Через пару часов она поднимется.
– Хозяйка? – Цыганков зловеще усмехнулся и провел пальцем по горлу. – Может и её, ну, того… Оприходовать, пока она сонная.
– Вы с ума сошли, – округлила глаза Маргарита. – Вставьте на место стекло. Я закрою окна, затем запру комнату. Мы выйдем через дверь. Хозяйка подумает, будто я куда-то ушла, а Сергеич в котельной. Короче, пока все не раскроется, у нас будет кое-какая фора во времени.
– Какая фора?
– Возможно, до вечера. Это если повезет.
Цыганков встал, вылез в окно, спустился вниз по лестнице. Он поднял наверх единственное целое стекло, вставил его в окно, хлебным мякишем закрепил в раме. Закрыв створки окна, опустил шпингалет. Маргарита Алексеева перерезала бельевые веревки, держащие дверь, отперла замок.
Стараясь не наступать в кровавую лужу, села на кровать, посмотрела на себя в зеркальце: вид, как у вокзальной бомжихи. Верхняя губа разбита, отечная щека поцарапана, под глазом выступил фиолетовый полукруг синяка. Она помазала лицо тональным кремом, припудрила синяк. В общем, и целом сойдет. Торопясь, вытащила из чемодана пакеты с документами и деньгами, переложила их в женскую сумочку.
Чтобы не привлечь внимания прохожих, оба чемодана придется оставить здесь. А вот дорожную сумку нужно взять, в ней мужская одежда. Климова надела сапожки, короткую дубленку и вязаную шапочку.
Открыв чемодан, достала из него мужскую куртку черного цвета.
– Наденьте это, – сказала она Цыганкову. – Кажется, впору будет. Ваша куртка забрызгана кровью.
Цыганков переоделся, взял дорожную сумку, на которую показала Маргарита.
– Присядем на дорожку? – спросил он.
– Это лишнее, некогда.
Пропустив Цыганкова вперед, Маргарита вышла из комнаты, заперла дверь. Спустившись с крыльца, по узкой тропинке, проложенной сквозь потемневший снег, дошла до калитки, последний раз оглянулась назад. Дом спал, в темных окнах, забранных резными наличниками, светились серые отблески зари.
Они прошли улицу до конца, остановились возле столба с желтой табличкой автобусной остановки и расписанием. Ждать первого рейса ещё сорок минут.
– Куда мы идем? – спросил Цыганков.
– Что вы так дико озираетесь по сторонам? – вопросом ответила Маргарита. – Ведите себя уверено, естественно. За вами никто не гонится. Вы честный гражданин, рядом с вами законная супруга. Мы проездом в Ижме. Ждем автобуса на Сосногорск. Сейчас посидим в чайной, она открыта круглые сутки. Ясно?
– Так точно, – отрапортовал Цыганков.
Ему хотелось взять под козырек. В эту минуту он жалел только о том, что эта женщина – не его, а чужая жена.
Маргарита махнула рукой, когда увидела выезжавший из переулка ржавый микроавтобус с воркутинскими номерами. Полусонный водитель согласился подвезти до центра и даже не взял денег, когда пассажиры поднялись выходить.
В чайной, занимавший первый этаж рубленого дома, несмотря на ранний утренний час, набилось довольно много народа. Здесь похмелялись местные забулдыги, завтракали водители грузовиков, здесь ждали автобусов, здесь спали на подоконниках те, кто перебрал лишку. Маргарита поставила Цыганкова за столик в дальнем углу у окна, прошептала, встав на цыпочки.
– Возьмите салфетку и вытрите пальцы. На них кровь.
Она ушла к окошку раздачи, через минуту вернулась, поставила перед Цыганковым поднос, тесно заставленный посудой. Посередине подноса стояли два стакана, один налит под самый ободок, другой до половины. При виде этого великолепия глаза Цыганкова разбежались по сторонам и засветились, словно близкие звезды.
– А вы что, жрать не будете? – он сглотнул заполнившую рот слюну.
– После всего, что произошло… Короче, мне не хочется. Но я выпью.
Маргарита подняла свой стаканчик, чокнулась с Цыганковым, в три глотка выпила водку. Дождавшись, когда молодой человек утолит первый голод пельменями, выпьет сладкого чая, пахнущего распаренным березовым веником, Маргарита шагнула к нему, потянула за рукав.
– Теперь рассказывайте все по порядку, – приказала она.
Все это время старик Кожин никуда не уходил с крыльца, сверху наблюдал за солдатами и офицерами, снующими внизу. Выбрав минуту, когда двор опустел, он юркнул в сени. Снял со стены двустволку ИЖ-27. Ловко управляясь увечной левой рукой, переломил ружье, загнал в патронник патроны, снаряженные картечью.
Кожин большим пальцем взвел курки. Скинул с себя тулуп, повесил двустволку на правое плечо стволами вниз. Снова накинул на плечи тулуп, просунул руки в рукава, но не стал застегивать пуговицы. Маленьким самодельным ножичком насквозь прорезал подкладку правого кармана. И остался доволен своей работой.
Теперь, когда он опускал в карман тулупа правую руку, ладонь попадала точно на ложе ружья, а указательный палец ложился на спусковые крючки. Оставалось сделать два быстрых движения. Распахнуть полы тулупа левой рукой, правой вскинуть ствол и произвести выстрелы. Кожин вытащил из охотничьего пояса и сунул в левый карман тулупа несколько патронов. Затем нахлобучил на голову шапку, вышел на крыльцо и подпер спиной входную дверь.
Сердце старика успокоилось. Теперь никто не сунется в дом, никто не помешает проводить сына в последний путь.
Между тем солдаты про себя проклинали ту минуту, когда нелегкая занесла их в раскольничье гнездо. Избы староверов, рубленные из ели, оказались просторными, с множеством подсобных помещений, наверху большие чердаки, заваленные барахлом.
За сенями находилась не горница, а большая подсобная комната, клеть, разделенная не только на две половины, но и на два этажа. Наверху хранились вещи и продукты, в нижней клети стояли лопаты, бороны и другой хозяйственный инвентарь. Приставив лестницы, солдаты лезли наверх, сбрасывали на пол вещи и продукты, тыкали штык-ножами в подозрительные груды тряпья и большие торбы с зерном.
Дома стояли на столбах, пол был высоко приподнят над землей. Усталым, измотанным тяжелой дорогой солдатам приходилось залезать на чердаки, под пол, шарить впотьмах, натыкаясь друг на друга. В таких домах черт ногу сломит, а человек запросто заблудится.
Во дворах стояли дровяные сараи и сенники, поражавшие своей основательностью. Дворовые постройки сложены из круглого леса, крыты тесом, даже треугольные фронтоны набраны из бревен и скреплены между собой деревянными шипами. Все хлева теплые, в них мычит и хрюкает домашняя скотина. Аксаев, пораженный зажиточностью староверов, часто сплевывал себе под ноги, злобно матерился и приговаривал:
– Сжечь бы тут все к такой-то матери. Все это поганое подворье. А этих сволочей посадить в БУР. Парашники, куркули чертовы, засранцы.
Руководивший обыском Ткаченко валился с ног от усталости, но виду не показывал, он распорядился провести по домам и надворным постройкам служебную собаку. Но овчарка, кажется, не понимала, чего от неё хотят люди. Она принюхивалась к новым незнакомым запахам, чихала, легкомысленно виляла хвостом и крутила головой по сторонам.
Кожин, опустив правую руку в дырявый карман, продолжал стоять на высоком крыльце своего дома, бесстрастными водянистыми глазами наблюдал за разгромом. Казалось, все происходящее его не касается, а обыск учиняют не на его, на чужом подворье.
– Эй, лейтенант, – сказал Ткаченко. – Вот что, на задах сарая валяется длинный железный прут. Ты возьми его и поковыряй пол сараев. Может, под слоем земли есть погреб или ещё что.
– Есть, – лейтенант, понурив голову, побрел исполнять приказ.
Ткаченко, а следом за ним капитан Аксаев поднялись на крыльцо и снова наткнулись на старика Кожина.
– Мы должны осмотреть дом, – сказал Ткаченко. – Посторонись с дороги.
– Не пущу, – коротко ответил Кожин и спиной прижался к двери.
Аксаев почувствовал зуд в сжатых кулаках. В эту минуту он хотел только одного: в кровавый блин разбить физиономию Кожина. Отчаянным усилием воли капитан сдержал душевный порыв. А Ткаченко, напротив, проявил прямо-таки чудеса дипломатии.
– Значит, не сторгуемся, дед? – усмехаясь, спросил он.
Кожин отрицательно покачал головой.
– Старик, ты мне поперек яиц, – сказал Ткаченко.
– Уйди с дороги, мать твою, гнида, – добавил от себя Аксаев.
– Не пущу, – твердо повторил Кожин. – Наша вера запрещает…
Аксаев выскочил вперед, схватил Кожина за воротник тулупа, отпихнул в сторону, к задним перилам крыльца. Старик, готовый к такому повороту событий, вырвался, смело шагнул вперед, вновь заслонил собой дверь. И неожиданно ударил Аксаева кулаком в грудь. То был даже не удар, а слабый тычок.
Не ожидавший отпора Аксаев, выпучил круглые глаза. Последний человек, пытавшийся поднять руку на капитана, дать ему отпор, заживо сгнил в тюремном лазарете. У того зэка были сломаны ребра и копчик, отбита печень и желудок. Но, главное, от бесконечных ударов носком сапога в зад у него лопнула и свернулась чулком прямая кишка.
Ткаченко остолбенел от удивления, застыл на месте, не зная, что делать с руками. То ли душить старовера, то ли останавливать злобного капитана.
Но Аксаев все решил за начальство, размахнулся и съездил Кожину в ухо. Удар получился смазанным, кулак лишь проехался по виску. С головы старовера слетела шапка из овчины. Описав в воздухе полукруг, шапка упала в грязь.
Побелевший от ярости Аксаев шагнул вперед, ухватил Кожина за ворот. Смачно шмыгнул носом и плюнул соплями в лицо старика.
– В жопу тебя, гнида, – прорычал Аксаев. – Мразь, паскуда.
Старик на пару секунд закрыл глаза, рукавом вытер с лица плевок, но не отступил. Тогда Аксаев схватил старика за плечи и с силой оттолкнул от двери. Ткаченко уже хотел открыть дверь. Но тут Кожин левой рукой распахнул тулуп, вскинул спрятанное под полой ружье.
Ткаченко первым заметил направленные на его грудь стволы. От неожиданности он отступил на шаг, толкнув Аксаева.
– Ты что, старый, рехнулся? – прошептал Ткаченко.
– У, дьяволы, – сказал Кожин. – Сатанинское отродье.
Он нажал на спусковой крючок, пустив сноп картечин в грудь Ткаченко. От грохота выстрела у Аксаева заложило уши. Майор, уже мертвый, повалился спиной на капитана, тот отступил в сторону. Тело Ткаченко кубарем покатилось вниз по ступенькам.
Пятясь задом, Аксаев полез рукой в кобуру. Но кобура почему-то никак не хотела расстегиваться. Дед прищурился, норовя разрядить второй ствол в лицо капитана.
Аксаев рванулся вперед, снизу ударил ладонью по ружейным стволам. Грохнул выстрел, картечь разворотила деревянный навес над крыльцом. Аксаев оторвал руки от ружья, вдруг заскользил гладкими подметками по мокрым доскам, не устоял на верхней ступеньке. Взмахнув руками, капитан спиной вниз полетел по лестнице, стараясь ухватиться за балясины, держащие перила. Капитан перевернулся через голову, ударился затылком о ступеньку и через мгновение уже лежал грудью в грязной луже под крыльцом.
Лейтенант Радченко ещё не дошагал до угла хлева, когда раздался первый выстрел. Он забыл приказ майора Ткаченко прощупать пол сарае железным прутом, забыл все на свете. Лейтенант обернулся, на его глазах дед спустил с крыльца капитана Аксаева. Радченко сбросил с плеча ремень автомата, опустил флажок предохранителя, вскинул ствол.
За короткую секунду проворный старик переломил ружье, вытряхнул стреляные гильзы. Но перезарядить не успел.
Автоматная очередь ударила по ногам. Старик выпустил из непослушных пальцев патроны. Повалился на колени. Патроны раскатились по доскам пола. Вторая очередь пошла снизу вверх. Пули прошили Кожину правое бедро, плечо и шею.
Он харкнул кровью, бросил ружье и упал.
Аксаев выбрался из лужи и поднялся на ноги.
Смерть коснулась его своей костяной лапой, но в последний момент пощадила. От страха капитана трясло, как в лихорадке. Он скинул с себя ремень и грязный бушлат, ощупал предплечье правой руки и сказал самому себе:
– Да у меня рука сломана. Моя рука сломана.
На выстрелы сбежались солдаты, спрашивая друг у друга, что случилось. Лейтенант Радченко уже взлетел на крыльцо. Но куму помощь уже не требовалась. Грудь майора была разворочена картечью. Ткаченко лежал на спине, в его широко открытых глазах отражалась серое небо.
Глава шестая
– Похоже, пришли за нами, – Урманцев показал пальцем на потолок.
– Потуши лампу, – прошептал Климов.
Шаги раздались прямо над головой. С потолка вниз посыпалась серая пыль. Кто-то громко рассмеялся, другой мужской голос отдал короткую команду или выругался, но слов нельзя было разобрать. Урманцев протянул руку вперед, покрутил колесико на керосиновой лампе, но та продолжала светить. Тогда он снял с лампы стеклянный колпак и задул огонек.
Темнота сделалась плотной, почти осязаемой.
– Господи спаси, – прошептал Урманцев.
Климов затаил дыхание, ему казалось, что наверху могут услышать не только шепот, но даже его дыхание, даже его сердце, вдруг застучавшее, как паровой молот.
– Тихо, – выговорил он, едва шевеля губами.
Шаги сделались громче, отчетливее. Кто-то развалил поленицу дров, рассыпались, полетели во все стороны расколотые чурки. Залаяла собака. Люди наверху переносили с места на место какие-то предметы, двигали что-то тяжелое, топали сапогами, переговаривались друг с другом. Климов закрыл глаза, он боролся страхом, но не мог его победить.
Голоса стали ещё отчетливее. Климов замер, чувствуя, как холодный пот выступил на спине, а ладони сделались скользкими. Он сжал пальцы в кулаки, представляя себе, как откроется люк. Как подвал осветят фонариками, прикажут: «Выходи с поднятыми руками». А дальше их выволокут на середину двора, станут бить смертным боем, сапогами, палками… Пока не отобью весь ливер, не поломают руки и ноги. А затем будет долгая мучительная дорога до зоны. И там, в страшном подвале административного корпуса, переоборудованным под тюрьму, они погибнут.
Но не сразу, не за день. Перед тем, как умереть, переживут такие истязания и надругательства, о которых прежде даже не имели представления.
Неожиданно шаги сделались тише, а голоса дальше. Налетевший ветер хлопнул дверью в сарай. Климов перевел дыхание.
– Фу, кажется, ушли, – выдохнул он.
В темноте вспыхнула спичка, Урманцев прикурил самокрутку.
– Этот подвал надежное место, – сказал он. – Его рыли не для того, чтобы картошку хранить, а чтобы прятать здесь людей.
– Людей? – переспросил Климов.
Урманцев глубоко затянулся, его лицо, освещенное оранжевым огоньком сигареты, было похоже на спелый апельсин.
– По учению староверов, в мире исчезло благочестие и воцарился антихрист, – сказал он. – Тот, кто хочет спасти душу, должен принять водное крещение. Получив новое имя, разорвать все связи с миром. Не оформлять брак с женой, не получать паспорт, не служить в армии, не занимать государственной должности. Нужно уйти от человеческой власти, странствовать. Поэтому староверы делятся как бы на две группы. Одни ведут оседлую жизнь в миру, живут семьями, ведут хозяйство.
– А другие? – спросил Климов.
– Другие, истинные староверы, странствуют, бродят по миру. Так уж давно повелось и дошло до наших дней. По их понятиям, именно странники являются совершенными христианами. Но им трудно прожить без поддержки. Так вот, тех раскольников, которые живут в миру, называют странноприимцами. Они обязаны содержать тайники, по ихнему говоря, пристани для скитальцев. В таких тайных подвалах истинные христиане молятся, прячутся от власти, от гонений начальства. Староверы умеют делать такие укрывалища, такие тайники. Ну, вроде этого. Ты успокойся, здесь нас не найдут, даже если выпишут лучших собак из Воркуты.
– Значит, ментов они не любят?
– Все представители законной власти, а особенно менты, для староверов – слуги антихриста. Представители дьявола на земле.
Климов нашарил на столе кисет и бумагу, скрутил папироску.
– Откуда ты все это знаешь? – спросил он.
– Имею образование. В туманной молодости я закончил три курса геолого-разведочного института. И однажды я сдуру завербовался в геологическую партию, – ответил Урманцев. – То есть не совсем сдуру. Надо было слинять от ментов, залечь на дно. Меня обложили со всех сторон. Ну, я и решил с геологами двинуть. Блуждали мы на востоке, за Уралом, золото искали. Края дикие, там много раскольников встречается. Познакомился кое с кем. Хорошие люди, между прочим. В отличие от нас, друг другу помогают.
Время тянулось медленно. Сверху больше не доносилось ни шагов, ни голосов. Климов устал от неизвестности, от бесконечного ожидания.
– Может, о нас забыли? – предположил он. – Может, потихоньку открыть люк, выглянуть?
– Даже и не думай, – ответил Урманцев.
Он хотел сказать ещё что-то, но замер с открытым ртом. Наверху снова послышались голоса. Затем наступила тишина. И в этой тишине грохнул ружейный выстрел. За ним второй выстрел. Следом ударила сухая автоматная очередь.
* * *
Маргарита Алексеева закрыла рот ладонями, чтобы не закричать. Оцепенев от страха, она сидела на кровати и наблюдала за незнакомым мужчиной, только что лишившим жизни хозяина дома.Цыганков сел за стол, молча выкурил сигаретку, стряхивая пепел на пол и разглядывая в кровавой луже собственное отражение. Сергеич лежал на спине, его лицо сделалось одутловатым, глаза выкатились из орбит, словно их хозяин при жизни страдал базедовой болезнью. В этих глазах, как в зеркале, отразились боль и удивление.
Маргарита, наконец, набралась смелости:
– Вы от Димы? – спросила она.
– От какого ещё Димы? – не сразу дошло до Цыганкова. – А, от Димы… В смысле, от Клима. От него. Меня послали к вам, передать, чтобы вы не трогались с места, ждали. Они с Урманцевым на подходе. Но Климов заболел, а в спину погоня дышит. Они залегли на дно в одном подвале. Вот с этим известием я и пришел. Но, вижу, обстоятельства изменились. Все планы полетели к едрене… К черту полетели.
Глаза Маргариты Алексеевна увлажнилась, она проглотила застрявший в горле соленый комок.
– Спасибо вам, – сказала она.
В ответ Цыганков сплюнул и тут же придумал красивую, с его точки зрения, ложь.
– Я кое-что понимаю в сексе, – сказал он. – Если хотите знать, на воле женщины, чтобы со мной трахнуться, чуть не в очередь записывались. Серьезно, не хвастаясь. По своему опыту знаю: если мужик без штанов сидит на женщине, у которой лицо разбито, значит, что-то тут не то. Что-то не так. Я понял, что вам нужна помощь. Дальше вы все сами видели. Я пописал его, а потом кончил. Кстати, что это за хрен?
– Хозяин дома, – ответила Климова.
Цыганков погрозил пальцем мертвому Сергею Сергеевичу. Бросив окурок в лужу крови, он встал, сдернул со стены ковер с царевной и лебедями, плывущими по заколдованному пруду. Раскатав ковер на полу, он приподнял труп Сергеича за ноги, затем зашел с другой стороны, подхватил под плечи. Присев на корточки, обшарил карманы убитого, но не обнаружил в ни ничего, заслуживающего внимания.
– Что вы собираетесь делать? – спросила Маргарита.
– Не видите? Я уже делаю.
Закатав Сергеича в ковер, ногами задвинул его под кровать, поднял с пола и опустил в карман самодельную финку. Снова сел на стул и задумался. Серые ночные сумерки незаметно сделались светлее, наступало раннее утро.
– Ну, что дальше? – спросил Цыганков.
– Здесь нельзя оставаться, – ответила Климова. – Хозяйка спит за стеной. Через пару часов она поднимется.
– Хозяйка? – Цыганков зловеще усмехнулся и провел пальцем по горлу. – Может и её, ну, того… Оприходовать, пока она сонная.
– Вы с ума сошли, – округлила глаза Маргарита. – Вставьте на место стекло. Я закрою окна, затем запру комнату. Мы выйдем через дверь. Хозяйка подумает, будто я куда-то ушла, а Сергеич в котельной. Короче, пока все не раскроется, у нас будет кое-какая фора во времени.
– Какая фора?
– Возможно, до вечера. Это если повезет.
Цыганков встал, вылез в окно, спустился вниз по лестнице. Он поднял наверх единственное целое стекло, вставил его в окно, хлебным мякишем закрепил в раме. Закрыв створки окна, опустил шпингалет. Маргарита Алексеева перерезала бельевые веревки, держащие дверь, отперла замок.
Стараясь не наступать в кровавую лужу, села на кровать, посмотрела на себя в зеркальце: вид, как у вокзальной бомжихи. Верхняя губа разбита, отечная щека поцарапана, под глазом выступил фиолетовый полукруг синяка. Она помазала лицо тональным кремом, припудрила синяк. В общем, и целом сойдет. Торопясь, вытащила из чемодана пакеты с документами и деньгами, переложила их в женскую сумочку.
Чтобы не привлечь внимания прохожих, оба чемодана придется оставить здесь. А вот дорожную сумку нужно взять, в ней мужская одежда. Климова надела сапожки, короткую дубленку и вязаную шапочку.
Открыв чемодан, достала из него мужскую куртку черного цвета.
– Наденьте это, – сказала она Цыганкову. – Кажется, впору будет. Ваша куртка забрызгана кровью.
Цыганков переоделся, взял дорожную сумку, на которую показала Маргарита.
– Присядем на дорожку? – спросил он.
– Это лишнее, некогда.
Пропустив Цыганкова вперед, Маргарита вышла из комнаты, заперла дверь. Спустившись с крыльца, по узкой тропинке, проложенной сквозь потемневший снег, дошла до калитки, последний раз оглянулась назад. Дом спал, в темных окнах, забранных резными наличниками, светились серые отблески зари.
Они прошли улицу до конца, остановились возле столба с желтой табличкой автобусной остановки и расписанием. Ждать первого рейса ещё сорок минут.
– Куда мы идем? – спросил Цыганков.
– Что вы так дико озираетесь по сторонам? – вопросом ответила Маргарита. – Ведите себя уверено, естественно. За вами никто не гонится. Вы честный гражданин, рядом с вами законная супруга. Мы проездом в Ижме. Ждем автобуса на Сосногорск. Сейчас посидим в чайной, она открыта круглые сутки. Ясно?
– Так точно, – отрапортовал Цыганков.
Ему хотелось взять под козырек. В эту минуту он жалел только о том, что эта женщина – не его, а чужая жена.
Маргарита махнула рукой, когда увидела выезжавший из переулка ржавый микроавтобус с воркутинскими номерами. Полусонный водитель согласился подвезти до центра и даже не взял денег, когда пассажиры поднялись выходить.
В чайной, занимавший первый этаж рубленого дома, несмотря на ранний утренний час, набилось довольно много народа. Здесь похмелялись местные забулдыги, завтракали водители грузовиков, здесь ждали автобусов, здесь спали на подоконниках те, кто перебрал лишку. Маргарита поставила Цыганкова за столик в дальнем углу у окна, прошептала, встав на цыпочки.
– Возьмите салфетку и вытрите пальцы. На них кровь.
Она ушла к окошку раздачи, через минуту вернулась, поставила перед Цыганковым поднос, тесно заставленный посудой. Посередине подноса стояли два стакана, один налит под самый ободок, другой до половины. При виде этого великолепия глаза Цыганкова разбежались по сторонам и засветились, словно близкие звезды.
– А вы что, жрать не будете? – он сглотнул заполнившую рот слюну.
– После всего, что произошло… Короче, мне не хочется. Но я выпью.
Маргарита подняла свой стаканчик, чокнулась с Цыганковым, в три глотка выпила водку. Дождавшись, когда молодой человек утолит первый голод пельменями, выпьет сладкого чая, пахнущего распаренным березовым веником, Маргарита шагнула к нему, потянула за рукав.
– Теперь рассказывайте все по порядку, – приказала она.
* * *
Обыск в домах и на подворьях староверов затянулся на час с лишним.Все это время старик Кожин никуда не уходил с крыльца, сверху наблюдал за солдатами и офицерами, снующими внизу. Выбрав минуту, когда двор опустел, он юркнул в сени. Снял со стены двустволку ИЖ-27. Ловко управляясь увечной левой рукой, переломил ружье, загнал в патронник патроны, снаряженные картечью.
Кожин большим пальцем взвел курки. Скинул с себя тулуп, повесил двустволку на правое плечо стволами вниз. Снова накинул на плечи тулуп, просунул руки в рукава, но не стал застегивать пуговицы. Маленьким самодельным ножичком насквозь прорезал подкладку правого кармана. И остался доволен своей работой.
Теперь, когда он опускал в карман тулупа правую руку, ладонь попадала точно на ложе ружья, а указательный палец ложился на спусковые крючки. Оставалось сделать два быстрых движения. Распахнуть полы тулупа левой рукой, правой вскинуть ствол и произвести выстрелы. Кожин вытащил из охотничьего пояса и сунул в левый карман тулупа несколько патронов. Затем нахлобучил на голову шапку, вышел на крыльцо и подпер спиной входную дверь.
Сердце старика успокоилось. Теперь никто не сунется в дом, никто не помешает проводить сына в последний путь.
Между тем солдаты про себя проклинали ту минуту, когда нелегкая занесла их в раскольничье гнездо. Избы староверов, рубленные из ели, оказались просторными, с множеством подсобных помещений, наверху большие чердаки, заваленные барахлом.
За сенями находилась не горница, а большая подсобная комната, клеть, разделенная не только на две половины, но и на два этажа. Наверху хранились вещи и продукты, в нижней клети стояли лопаты, бороны и другой хозяйственный инвентарь. Приставив лестницы, солдаты лезли наверх, сбрасывали на пол вещи и продукты, тыкали штык-ножами в подозрительные груды тряпья и большие торбы с зерном.
Дома стояли на столбах, пол был высоко приподнят над землей. Усталым, измотанным тяжелой дорогой солдатам приходилось залезать на чердаки, под пол, шарить впотьмах, натыкаясь друг на друга. В таких домах черт ногу сломит, а человек запросто заблудится.
Во дворах стояли дровяные сараи и сенники, поражавшие своей основательностью. Дворовые постройки сложены из круглого леса, крыты тесом, даже треугольные фронтоны набраны из бревен и скреплены между собой деревянными шипами. Все хлева теплые, в них мычит и хрюкает домашняя скотина. Аксаев, пораженный зажиточностью староверов, часто сплевывал себе под ноги, злобно матерился и приговаривал:
– Сжечь бы тут все к такой-то матери. Все это поганое подворье. А этих сволочей посадить в БУР. Парашники, куркули чертовы, засранцы.
Руководивший обыском Ткаченко валился с ног от усталости, но виду не показывал, он распорядился провести по домам и надворным постройкам служебную собаку. Но овчарка, кажется, не понимала, чего от неё хотят люди. Она принюхивалась к новым незнакомым запахам, чихала, легкомысленно виляла хвостом и крутила головой по сторонам.
Кожин, опустив правую руку в дырявый карман, продолжал стоять на высоком крыльце своего дома, бесстрастными водянистыми глазами наблюдал за разгромом. Казалось, все происходящее его не касается, а обыск учиняют не на его, на чужом подворье.
* * *
Выпавший за ночь снег уже распаял, на истоптанном дворе чернели глубокие лужи. Ткаченко закончил осмотр последнего сарая, решил, что теперь очередь дошла до того дома, где, по словам хозяина, лежит покойник. Майор решил не церемониться с дедом. Проходя по двору, пнул сапогом подвернувшуюся под ногу испуганную курицу. Не дойдя пары метров до ступеней, он осипшим простуженным голосом позвал лейтенанта Радченко.– Эй, лейтенант, – сказал Ткаченко. – Вот что, на задах сарая валяется длинный железный прут. Ты возьми его и поковыряй пол сараев. Может, под слоем земли есть погреб или ещё что.
– Есть, – лейтенант, понурив голову, побрел исполнять приказ.
Ткаченко, а следом за ним капитан Аксаев поднялись на крыльцо и снова наткнулись на старика Кожина.
– Мы должны осмотреть дом, – сказал Ткаченко. – Посторонись с дороги.
– Не пущу, – коротко ответил Кожин и спиной прижался к двери.
Аксаев почувствовал зуд в сжатых кулаках. В эту минуту он хотел только одного: в кровавый блин разбить физиономию Кожина. Отчаянным усилием воли капитан сдержал душевный порыв. А Ткаченко, напротив, проявил прямо-таки чудеса дипломатии.
– Значит, не сторгуемся, дед? – усмехаясь, спросил он.
Кожин отрицательно покачал головой.
– Старик, ты мне поперек яиц, – сказал Ткаченко.
– Уйди с дороги, мать твою, гнида, – добавил от себя Аксаев.
– Не пущу, – твердо повторил Кожин. – Наша вера запрещает…
Аксаев выскочил вперед, схватил Кожина за воротник тулупа, отпихнул в сторону, к задним перилам крыльца. Старик, готовый к такому повороту событий, вырвался, смело шагнул вперед, вновь заслонил собой дверь. И неожиданно ударил Аксаева кулаком в грудь. То был даже не удар, а слабый тычок.
Не ожидавший отпора Аксаев, выпучил круглые глаза. Последний человек, пытавшийся поднять руку на капитана, дать ему отпор, заживо сгнил в тюремном лазарете. У того зэка были сломаны ребра и копчик, отбита печень и желудок. Но, главное, от бесконечных ударов носком сапога в зад у него лопнула и свернулась чулком прямая кишка.
Ткаченко остолбенел от удивления, застыл на месте, не зная, что делать с руками. То ли душить старовера, то ли останавливать злобного капитана.
Но Аксаев все решил за начальство, размахнулся и съездил Кожину в ухо. Удар получился смазанным, кулак лишь проехался по виску. С головы старовера слетела шапка из овчины. Описав в воздухе полукруг, шапка упала в грязь.
Побелевший от ярости Аксаев шагнул вперед, ухватил Кожина за ворот. Смачно шмыгнул носом и плюнул соплями в лицо старика.
– В жопу тебя, гнида, – прорычал Аксаев. – Мразь, паскуда.
Старик на пару секунд закрыл глаза, рукавом вытер с лица плевок, но не отступил. Тогда Аксаев схватил старика за плечи и с силой оттолкнул от двери. Ткаченко уже хотел открыть дверь. Но тут Кожин левой рукой распахнул тулуп, вскинул спрятанное под полой ружье.
Ткаченко первым заметил направленные на его грудь стволы. От неожиданности он отступил на шаг, толкнув Аксаева.
– Ты что, старый, рехнулся? – прошептал Ткаченко.
– У, дьяволы, – сказал Кожин. – Сатанинское отродье.
Он нажал на спусковой крючок, пустив сноп картечин в грудь Ткаченко. От грохота выстрела у Аксаева заложило уши. Майор, уже мертвый, повалился спиной на капитана, тот отступил в сторону. Тело Ткаченко кубарем покатилось вниз по ступенькам.
Пятясь задом, Аксаев полез рукой в кобуру. Но кобура почему-то никак не хотела расстегиваться. Дед прищурился, норовя разрядить второй ствол в лицо капитана.
Аксаев рванулся вперед, снизу ударил ладонью по ружейным стволам. Грохнул выстрел, картечь разворотила деревянный навес над крыльцом. Аксаев оторвал руки от ружья, вдруг заскользил гладкими подметками по мокрым доскам, не устоял на верхней ступеньке. Взмахнув руками, капитан спиной вниз полетел по лестнице, стараясь ухватиться за балясины, держащие перила. Капитан перевернулся через голову, ударился затылком о ступеньку и через мгновение уже лежал грудью в грязной луже под крыльцом.
Лейтенант Радченко ещё не дошагал до угла хлева, когда раздался первый выстрел. Он забыл приказ майора Ткаченко прощупать пол сарае железным прутом, забыл все на свете. Лейтенант обернулся, на его глазах дед спустил с крыльца капитана Аксаева. Радченко сбросил с плеча ремень автомата, опустил флажок предохранителя, вскинул ствол.
За короткую секунду проворный старик переломил ружье, вытряхнул стреляные гильзы. Но перезарядить не успел.
Автоматная очередь ударила по ногам. Старик выпустил из непослушных пальцев патроны. Повалился на колени. Патроны раскатились по доскам пола. Вторая очередь пошла снизу вверх. Пули прошили Кожину правое бедро, плечо и шею.
Он харкнул кровью, бросил ружье и упал.
Аксаев выбрался из лужи и поднялся на ноги.
Смерть коснулась его своей костяной лапой, но в последний момент пощадила. От страха капитана трясло, как в лихорадке. Он скинул с себя ремень и грязный бушлат, ощупал предплечье правой руки и сказал самому себе:
– Да у меня рука сломана. Моя рука сломана.
На выстрелы сбежались солдаты, спрашивая друг у друга, что случилось. Лейтенант Радченко уже взлетел на крыльцо. Но куму помощь уже не требовалась. Грудь майора была разворочена картечью. Ткаченко лежал на спине, в его широко открытых глазах отражалась серое небо.
Глава шестая
Шло время, а в подвале, где томились Урманцев и Климов, ничего не менялось. Все та же непроглядная темнота, далекие шаги и голоса наверху.
Несколько раз со двора сюда долетел женские крики, такие тонкие и пронзительные, что, казалось, женщина кричала где-то рядом. Спустя минуту женщина протяжно завыла в голос, словно подстреленная волчица. Вскоре крик оборвался, и снова гудящая тишина. Климов сидел на крае койки, смолил самокрутку. Он уже устал волноваться и мучиться страхом неизвестности.
Не докурив, Климов растоптал окурок. И без табака в подвале дышалось тяжело, воздух наполнился странными удушливыми миазмами, какой-то сыростью, идущей неизвестно откуда. Климов подумал, что забыл закрыть куском жести ведро с нечистотами, стоящее в углу. Он встал на ноги, зажег спичку, сначала глянул на наручные часы: полдень. Как долго тянется время. Урманцев закрыв лицо смоченным в воде домотканым полотенцем, неподвижно лежал на спине. Вроде бы спит.
Спичка сгорела, погасла, Климов зажег другую спичку, сделал четыре шага до угла подвала. Помойное ведро закрыто. Он вернулся на свою лежанку, повалился на спину. Почему же не хватает воздуха? Ведь ещё два-три часа назад здесь дышалось свободно, даже запахи со двора можно было услышать. Пахло талым снегом, навозом, прелой соломой.
А сейчас… Климов всей грудью втянул в себя воздух, глубокого вдоха не хватало, чтобы надышаться. Климов встал, поднес горящую спичку к вентиляционному окошечку, устроенному в низком потолке точно над столом. Огонек горел слабо, но ровно, не колыхался. Значит, тяги нет. Воздух сверху сюда не проникает. Что же случилось? Климов ворочался на своем жестком ложе и ломал голову над этой загадкой. Выводы, которые он сделал, были не далеки от действительности.
Когда наверху солдаты проводили обыск, ворочали какие-то тяжести, разваливали поленицы дров, то, видимо, чем-то заставили или завалили замаскированное в стене на уровне земляного пола вентиляционное окошко. Теперь воздух не идет. Возможно, они с Урманцевым погибнут от удушья ещё до того момента, как с подворья уберутся солдаты, а староверы вспомнят о существовании обитателей погреба, когда помощь им уже не потребуется.
– Эй, ты жив? – тихо спросил Климов.
Урманцев вздохнул, заворочался во сне. Климов взял со стола тряпку, смочив её водой. По примеру Урманцева положил тряпку себе на лоб. За минуту ткань сделалась теплой. Чтобы отвлечься от страшных мыслей, Климов отвернулся к стене, попробовал думать о посторонних вещах.
Он вспомнил, как поздним вечером, в конце зимы, после занятий в вечерний школе брел в барак, от усталости ну чуя под собой ног. До отбоя оставалось сорок минут. Вдоль плаца, где проходили утренние и вечерние построения, на металлических опорах расставили свежие образца наглядной агитации, присланные накануне из самой Москвы.
На кусках листового железа масляной краской вывели цветные картинки. Мужик держит на руках туго спеленатого ребенка, и улыбка расплылась до ушей. Во всю квадратную морду улыбка. Рядом стоит женщина и обнимает мужика за плечи. Внизу картинки красовались ядовито красные буквы: «Твоя семья ждет тебя». Климов в задумчивости потоптался на месте, стараясь врубиться в смысл изображения. Надо так понимать, что вот зэк вернулся из командировки, а жена с ребенком его всю дорогу ждали и теперь все персонажи радуются встрече.
Но почему ребенок в пеленках? Ясно, новорожденный. Тогда получается, что женщина нагуляла приплод и родила, когда законный муж в неволе махал кайлом и лопатой. Чему уж тут радоваться? И стоит ли вообще возвращаться в такую семью из зоны? Не лучше ли вместо жены найти другую свеженькую потаскушку?
Кто– то тронул Климова за рукав.
Обернувшись, он увидел перед собой Урманцева. В старом бушлате, шапке, нахлобученной на глаза, он стоял и пускал дым из ноздрей, прилепив к нижней губе окурок.
«Значит, Клим это ты? – спросил Урманцев. – Ну, меня-то ты знаешь. Деньги я получил, поэтому теперь мы кенты». «Расскажи, как там Маргарита?» – заволновался Климов. «Мне не до лирики, – поморщился Урманцев. – Эти подробности сам выяснишь, когда я тебя отсюда вытащу. Теперь слушай: будем видеться с тобой за дальним хезником. Ну, за сортиром. Каждый пятый день, начиная с сегодняшнего. В это же время. Если что, найдешь меня через Гуталина».
Климов не успел собраться с мыслями, вставить слово. Урманцев шепнул «малява», что-то сунул ему в карман ватника и растворился в темноте. Не замечая метели и холода, забыв об усталости, Климов, щупая в кармане бумажку, прошагал две сотни метров. Остановился под фонарем каптерки, вытащил из кармана, пробежал глазами записку от жены.
Маргарита сообщала, что все идет, как по рельсам. Она закруглила дела в Москве, вернулась в поселок при зоне, временно устроилась на прежнем месте, но на днях переедет в Ижму, где уже присмотрела комнату. Когда Климову разрешат свидание, пусть пришлет письмо на ижминскую почту, до востребования. «Целую крепко, люблю», – прочитал Климов. Внизу, словно яркий штемпель, горел помадный оттиск женских губ. Маргарита накрасила рот и поцеловала записку перед тем, как передать её в руки Урманцева. Климов вздохнул и разорвал кусочек бумаги в мелкий бисер.
Несколько раз со двора сюда долетел женские крики, такие тонкие и пронзительные, что, казалось, женщина кричала где-то рядом. Спустя минуту женщина протяжно завыла в голос, словно подстреленная волчица. Вскоре крик оборвался, и снова гудящая тишина. Климов сидел на крае койки, смолил самокрутку. Он уже устал волноваться и мучиться страхом неизвестности.
Не докурив, Климов растоптал окурок. И без табака в подвале дышалось тяжело, воздух наполнился странными удушливыми миазмами, какой-то сыростью, идущей неизвестно откуда. Климов подумал, что забыл закрыть куском жести ведро с нечистотами, стоящее в углу. Он встал на ноги, зажег спичку, сначала глянул на наручные часы: полдень. Как долго тянется время. Урманцев закрыв лицо смоченным в воде домотканым полотенцем, неподвижно лежал на спине. Вроде бы спит.
Спичка сгорела, погасла, Климов зажег другую спичку, сделал четыре шага до угла подвала. Помойное ведро закрыто. Он вернулся на свою лежанку, повалился на спину. Почему же не хватает воздуха? Ведь ещё два-три часа назад здесь дышалось свободно, даже запахи со двора можно было услышать. Пахло талым снегом, навозом, прелой соломой.
А сейчас… Климов всей грудью втянул в себя воздух, глубокого вдоха не хватало, чтобы надышаться. Климов встал, поднес горящую спичку к вентиляционному окошечку, устроенному в низком потолке точно над столом. Огонек горел слабо, но ровно, не колыхался. Значит, тяги нет. Воздух сверху сюда не проникает. Что же случилось? Климов ворочался на своем жестком ложе и ломал голову над этой загадкой. Выводы, которые он сделал, были не далеки от действительности.
Когда наверху солдаты проводили обыск, ворочали какие-то тяжести, разваливали поленицы дров, то, видимо, чем-то заставили или завалили замаскированное в стене на уровне земляного пола вентиляционное окошко. Теперь воздух не идет. Возможно, они с Урманцевым погибнут от удушья ещё до того момента, как с подворья уберутся солдаты, а староверы вспомнят о существовании обитателей погреба, когда помощь им уже не потребуется.
– Эй, ты жив? – тихо спросил Климов.
Урманцев вздохнул, заворочался во сне. Климов взял со стола тряпку, смочив её водой. По примеру Урманцева положил тряпку себе на лоб. За минуту ткань сделалась теплой. Чтобы отвлечься от страшных мыслей, Климов отвернулся к стене, попробовал думать о посторонних вещах.
Он вспомнил, как поздним вечером, в конце зимы, после занятий в вечерний школе брел в барак, от усталости ну чуя под собой ног. До отбоя оставалось сорок минут. Вдоль плаца, где проходили утренние и вечерние построения, на металлических опорах расставили свежие образца наглядной агитации, присланные накануне из самой Москвы.
На кусках листового железа масляной краской вывели цветные картинки. Мужик держит на руках туго спеленатого ребенка, и улыбка расплылась до ушей. Во всю квадратную морду улыбка. Рядом стоит женщина и обнимает мужика за плечи. Внизу картинки красовались ядовито красные буквы: «Твоя семья ждет тебя». Климов в задумчивости потоптался на месте, стараясь врубиться в смысл изображения. Надо так понимать, что вот зэк вернулся из командировки, а жена с ребенком его всю дорогу ждали и теперь все персонажи радуются встрече.
Но почему ребенок в пеленках? Ясно, новорожденный. Тогда получается, что женщина нагуляла приплод и родила, когда законный муж в неволе махал кайлом и лопатой. Чему уж тут радоваться? И стоит ли вообще возвращаться в такую семью из зоны? Не лучше ли вместо жены найти другую свеженькую потаскушку?
Кто– то тронул Климова за рукав.
Обернувшись, он увидел перед собой Урманцева. В старом бушлате, шапке, нахлобученной на глаза, он стоял и пускал дым из ноздрей, прилепив к нижней губе окурок.
«Значит, Клим это ты? – спросил Урманцев. – Ну, меня-то ты знаешь. Деньги я получил, поэтому теперь мы кенты». «Расскажи, как там Маргарита?» – заволновался Климов. «Мне не до лирики, – поморщился Урманцев. – Эти подробности сам выяснишь, когда я тебя отсюда вытащу. Теперь слушай: будем видеться с тобой за дальним хезником. Ну, за сортиром. Каждый пятый день, начиная с сегодняшнего. В это же время. Если что, найдешь меня через Гуталина».
Климов не успел собраться с мыслями, вставить слово. Урманцев шепнул «малява», что-то сунул ему в карман ватника и растворился в темноте. Не замечая метели и холода, забыв об усталости, Климов, щупая в кармане бумажку, прошагал две сотни метров. Остановился под фонарем каптерки, вытащил из кармана, пробежал глазами записку от жены.
Маргарита сообщала, что все идет, как по рельсам. Она закруглила дела в Москве, вернулась в поселок при зоне, временно устроилась на прежнем месте, но на днях переедет в Ижму, где уже присмотрела комнату. Когда Климову разрешат свидание, пусть пришлет письмо на ижминскую почту, до востребования. «Целую крепко, люблю», – прочитал Климов. Внизу, словно яркий штемпель, горел помадный оттиск женских губ. Маргарита накрасила рот и поцеловала записку перед тем, как передать её в руки Урманцева. Климов вздохнул и разорвал кусочек бумаги в мелкий бисер.