Троицкий Андрей Борисович. Знак шпиона

   – От кого ты получил задание убить Уильямс?
   – Уильямс? Это кто?
   – Что ты знаешь о похищении и убийстве Ходакова?
   – Ничего.
   – Что тебя связывало с дипломатом Никольским, который покончил с собой в Москве?
   – Связывало? Я не гомик. Ничего не связывало.
   – Ты все забыл? – усмехнулся Колчин. – Я так и знал. Значит, нужно тебе помочь. Ты представляешь себе, какими средствами придется освежать твою память? Знаешь, как это делается?
   Колчин встал из кресла, прошел вдоль стола к верстаку, присел на его край, свесив ноги. Дьяков молчал, он обмакивал край носового платка в стакан с водой, подносил платок к верхней губе, прижимал к ране. И, кажется, был полностью поглощен этим занятием.
   – Испанцы вечерами и ночами любят ездить на мотоциклах, врубать музыку на полную катушку, – сказал Колчин. – Они слушают её даже ночью. И соседям это не мешает, так тут заведено, таков стиль здешней жизни. Никто не вызывает полицию, если вечером нарушают тишину. На своей земле, в своем доме я могу орать благим матом, и никто не пошевелит пальцем, чтобы меня остановить. Если человек не нарушает тишину – это плохо, значит, он заболел. Так тут живут.
   – Ну, и что?
   – Для начала мы вколем тебе препарат, который развязывает язык упрямцам. Но если химия не поможет, перейдем к традиционным способам допроса. Сегодня мы будем наслаждаться громкой музыкой. Здесь в гараже есть кое-какие плотницкие инструменты. Они мне пригодятся. Я закрою все окна, поэтому твоих криков никто не услышит. Услышат только музыку. Это будет неприятная, очень болезненная процедура. Она продолжиться до тех пор, пока ты не заговоришь. И мне не хочется доставлять тебе боль, не хочется самому пачкаться. Но раз другого выхода нет…
   – Я не заговорю. На меня не подействует «сыворотка искренности». Я перенесу любую боль. Как видишь, у меня почти нет языка. Вместо него какие-то резаные кусочки во рту. Мясо, фарш. Но я ведь разговариваю с тобой. Хотя мне очень больно.
   Колчин задумался.
   – Слушай, у меня есть все полномочия. Могу предложить тебе один вариант, который устроит обе стороны. И тебя и нас.
   – Интересно послушать.
   – Мы вывезем тебя из Испании в Россию. Используем для этой цели частный самолет одно русского предпринимателя, который имеет здесь бизнес. Снабдим тебя документами. Конечно, в Москве тебе светит не санаторий с усиленным питанием, а тюрьма. Пару недель проведешь в госпитале. Там тебя заштопают. Потом, уже в изоляторе, тебя будет наблюдать врач. Ты получишь одиночную теплую камеру, все лекарства и щадящий режим. У тебя будет приличный адвокат.
   – Туфта. Кидалово.
   – Кроме того, ты регулярно будешь встречаться с бывшей женой и дочерью, – продолжил Колчин. – По крайней мере, раз в неделю. И сможешь получать передачи. Сделай встречный шаг. Дай показания. В письменной форме и устно. Как тебе предложение? Это лучше, чем умереть от болевого шока или гнить заживо в этом погребе.
   Дьяков плюнул на пол кровью и засмеялся. Это был странный смех, похожий на простуженный собачий лай
   – Я не верю в эту сказочку для ненормальных. Потому что знаком с методами вашей работы. И представляю себе те инструкции, что ты получил. Решение относительно меня уже принято в Москве.
   – И что это за решение?
   – Как только я дам показания, вы замочите меня. Изуродуете лицо, разобьете кости черепа. Уничтожите пальцы и кисти рук. Труп зальете бетоном в смотровой яме этого этот вот гаража или пропустите через промышленную мельницу. А, скорее всего, растворите мои останки в концентрате серной кислоты, через сутки спустите это дерьмо в канализацию. От человека один запах остается. Я знаю, как это делается.
   – У тебя богатое воображение. Но больное.
   Дьяков не слушал, он прополоскал рот и плюнул под ноги.
   – Все правильно, – сказал он. – Я поступил бы точно так же на вашем месте. Все остальное, все твои обещания насчет свидания с дочерью, адвоката, врача и теплой камеры, – это художественный свист. Низкий треп, на который я не куплюсь. Я вам не нужен.
   – Это не свист, и не треп – покачал головой Колчин.
   – Я все уже решил, я выдержу любые пытки и сдохну со спокойным сердцем, – сказал Дьяков. – Потому что сильнее вас.
   Колчин встал с верстака, принялся разгуливать вдоль стола.
   – У меня есть кое-что для тебя, – сказал он. – Письмо дочери Гали. И её рисунок. Наш человек побывал в гостях у твоей бывшей жены. Сказал, что есть возможность передать тебе весточку. Галя написала папочке письмо.
   Когда Колчин говорил, Дьяков набрал в рот воды с марганцовкой, но забыл её выплюнуть, проглотил.
   – Вы сказали Гале, что я…
   – Ни слова, – ответил Колчин. – Сообщили, что скоро вы с дочкой увидитесь в Москве. Вот и все.
   – Покажи письмо.
   – Сначала ты все расскажешь. Мы запишем показания, а вкусное на третье. Теперь веришь?
   – Нет у вас никакого письма.
   – Хорошо, давай по-другому. Как убедить тебя в том, что я веду честную игру, и что ты останешься жив? Пожалуй, дам тебе рисунок дочери. Прямо сейчас. Потом мы с тобой беседуем начистоту, пишем все на камеры и на бумагу. Затем ты получаешь письмо. Так годится?
   – Давай рисунок.
   – Минутку.
   Колчин вышел из гаража в ружейную комнату. Здесь в металлическом шкафу хранились три помповых ружья, пять охотничьих ружей и карабинов, несколько пистолетов и патроны. Рядом со шкафом высокий открытый стеллаж, заставленная всякой ерундой, чучелами мелких птиц, запылившимися кубками, полученными на каких-то соревнованиях или купленных в магазине, упаковками с пластиковыми тарелочками, которые используют для упражнений в стендовой стрельбе. Колчин вытащил с нижней полки портфель, достал из него конверт. Вернувшись в гараж, положил на стол перед Дьяковым рисунок.
   Веселый ежик тащит на своих колючках три гриба с красными шляпками. Голубое небо, в верхнем углу солнце, разбросавшее по сторонам желтые лучи. На обратной стороне картинки название рисунка «осень». Дьяков бережно расправил лист бумаги, долго смотрел на рисунок, старался справиться с собой, но не смог. Всхлипнул, провел ладонью по глазам.
   – Я помню этот рисунок, – сказал Дьяков. – Галка показывала его ещё в Москве.
   Колчин сел в плетеное кресло и отвернулся. Прошла пара минут, Дьяков взял себя в руки.
   – Что пишет Галчонок? – спросил он. – Ведь вы же читали письмо?
   – Читали, – ответил Колчин. – И ты прочитаешь. Всему свое время.
   – И все-таки, что она пишет?
   – Пишет, что соскучилась. Ждет встречи с отцом. Ничего особенного.
   – Это для вас ничего особенного, – Дьяков снова всхлипнул. – Задавайте свои вопросы.
   Колчин встал, поменял кассеты в видеокамерах.
   – Лучше расскажи все по порядку, – сказал он. – Потому напиши все на бумаге. И только после этого я перейду к вопросам. Договорились?
   – Договорились. Черт с вами.
   Дьяков погладил рисунок ладонью, свернул его и спрятал его в кармане брюк.
 
   Москва, Лефортовский СИЗО. 4 ноября.
 
   Весь день Медников, ерзая на табурете у окна, ожидал вызова в следственный кабинет. Накануне Беляев обещал заглянуть на минутку, он, скорее всего, не обманет. Медников был спокоен и сосредоточен на своих размышлениях. Эту ночь он провел спокойно. Его не мучили кошмары и дурные предчувствия. Днем он не страдал ни от тишины, ни от шагов в коридоре, он слышал, как с другой стороны двери поворачивается «волчок», задвижка на глазке. Контролер смотрит через толстое стекло, видит Медникова, сидящего у стола, «волчок» снова поворачивается, в коридоре слышны удаляющиеся шаги.
   После обеда, вполне сносной похлебки, серого картофельного пюре, политого мучным соусом и компота, Медников, постучав в дверь, попросил контролера принести ему пару листков бумаги и карандаш. Он не собирался строчить жалобу, просто, чтобы чем-то занять себя, решил составить большой кроссворд. Это занятие быстро убивает время. Через полчаса два листа бумаги и карандашный огрызок лежали на столике. Медников, повертев бумагу, стал раздумывать над ключевым словом, уже приняться за дело, но тут прибыл конвой и его отвели в тот же следственный кабинет, где накануне они разговаривали с Беляевым.
   Сегодня подполковник был хмур и неприветлив, на встречу не поднялся, не позволил себе даже жалкой улыбки. Медников, всем сердцем ждавший этих малых добрых знаков, приуныл.
   – Я только на одну минуту, – сказал Беляев. – Обещал и приехал.
   Он смотрел не в глаза Медникова, а в дальний темный угол, где, привинченный к полу, стоял стул с жесткой спинкой. Медников вздохнул, он понял, что хороших известий нечего ждать.
   – Ты виделся с Любой? – спросил Медников, через этот вопрос, стараясь затронуть душевную струнку, а там уж подобраться к главной теме: что известно следствию и чего ему, Медникову, ждать от жизни
   – Виделся, – кивнул Беляев, продолжая смотреть в угол. – Вчера вечером.
   – Она ничего не передала мне? Ну, сигареты, пожрать или хоть записку?
   – Нет, – покачал головой Беляев. – Она ничего не передала. Ни еды, ни сигарет. И записки не написала. Она велела кое-что передать тебе на словах. Но я этого делать не буду. Потому что её послание – сплошь нецензурная брань и проклятья. Самое мягкое, что она сказала: «Мне жаль, что я не увижу, как он сдохнет. Но я сумею это вообразить, представить себе. И каждый раз в моем воображении он будет умирать по-новому. Мучительно и больно». Прости, но я лишь повторил её слова.
   – Другого я от неё и не ждал, – горестно покачал головой Медников. – Большой человек. Видимо, сейчас у неё обострение.
   – Возможно.
   – Сергей, я уверен, что это недоразумение, эта ерунда рано или поздно кончится, – Медников прижал к сердцу ладони. – Я ни в чем не виноват. И хочу, чтобы именно ты это знал.
   – Это не ерунда, – сурово покачал головой Беляев. – Я понимаю, что ты выстроил линию обороны, ты уйдешь в глухую защиту. Ты неплохо подкован юридически и все такое. Сейчас днем и ночью ты только об этом и думаешь. Ты просчитываешь варианты, сочиняешь правдоподобные ответы на вопросы, которые тебе зададут. Мой совет: не трать на это время.
   – Но почему? – Медников удивленно округлил глаза.
   Беляев минуту подумал, выдержав драматическую паузу. Наконец разжал губы.
   – Я не имел права этого говорить, но скажу. От меня ты это узнаешь или завтра от следователя, уже не имеет значения. Дьякова мы взяли в Мадриде. Он дал на тебя полные исчерпывающие показания. Разумеется, его слова будут подкреплены следственными действиями. Это займет некоторое время. Но доказательная база будет очень крепкой. Шансов у тебя никаких. Остается написать чистосердечное признание. И в самом начале своего опуса надо указать, в каком месте ты спрятал препарат СТ – 575 и где похоронен труп доктора наук Ермоленко. Чистосердечное признание – это единственный шанс спасти жизнь. Хоть бы жизнь.
   – Но я ничего, – начал Медников и запнулся.
   – Последуй моему совету. Иначе… Я врагу не пожелаю того, что сделают с тобой. У следствия нет ни тени сомнения в твоей виновности. Все настроены очень решительно. Короче, ты спекся.
   Пару минут Медников молчал. Он вцепился пальцами в край стола так, что побелели пальцы.
   – Господи, – прошептал он. – Господи… Я хочу в камеру.
   Этой ночью Медников совершил неудачную попытку самоубийства. Он проткнул сонную артерию огрызком карандаша, потерял полтора литра крови, и следующие три дня провел в тюремной больнице. Там же на больничной койке он написал то, что от него требовали.
 
   Поселок в пригороде Мадрида. 4 ноября.
 
   С показаниями Дьякова закончили к обеду. Нестеров и Колчин проводили допрос по очереди, сменяя друг друга. Дьякову, чтобы тот не вырубился от потери крови и изнеможения, смог, преодолевая боль, говорить, кололи транквилизаторы и раствор морфина. Нормальную пищу заменил калорийный бульон, в который покрошили пропущенные через мясорубку отварные бобы, белковые добавки, цветом и запахом напоминающие костную муку, и мелкие хлебные крошки. На вкус тошнотворное, но питательное, поддерживающее силы пойло.
   Запустив в горло трубку, Дьяков, избавленный от необходимости совершать глотательные движения, всасывал в себя этот раствор. Затем полоскал рот водой с разведенными в ней марганцовкой и антибиотиками. После бессонной ночи, он не чувствовал ни усталости, ни упадка сил. Дьяков сидел за столом, наблюдая, как Колчин приклеивает к отснятым видеокассетам бумажные клейкие полоски, нумерует их и складывает в чемодан. Нестеров, сменивший полицейскую форму орехового цвета на голубую рубашку и серые брюки, возился с аппаратурой. Он снимал камеры со штативов, отсоединял аккумуляторы, упаковывал вещи в сумки. Развинчивал зажимы и крепления, складывал треноги в футляры, а затем перетаскивал это имущество наверх в кладовую, и снова возвращался.
   – Я хочу кофе, – сказал Дьяков.
   Он говорил громко, но порезанный язык так распух, что перестал ворочаться, слова выходили неразборчивыми, приходилось дважды повторять, чтобы тюремщики поняли смысл просьбы.
   – Хочу чуть теплый кофе с сахаром.
   – Натуральный или растворимый? – Нестеров отставил в сторону последний не разобранный штатив.
   – Сойдет растворимый.
   – На кухне есть рагуста. Лично я обожаю рагусту. Крепкая штука с кислинкой.
   – Отлично, давай. Большую чашку. Но только не горячий, иначе я не смогу пить.
   – Хорошо. Я понял.
   Нестеров поднялся по лестнице в гостиную, прошел на кухню, достал с полки железную банку кофе с зеленой этикеткой и большую чашку. Открыв банку, насыпал в чашку четыре ложки кофе и столько же сахара, налил из чайника теплой воды, поболтал ложечкой. Колчин внизу продолжал укладывать кассеты в мягкий чемодан, обтянутый гобеленовой тканью. Он насвистывал себе под нос вальс из оперетты Кальмана, безбожно перевирая мелодию. Закончив с кассетами, хотел застегнуть «молнию», но карабинчик дошел до середины и застрял на месте, зажевав ткань.
   – Скоро уезжаем? – спросил Дьяков.
   – Примерно в шесть вечера.
   – Откуда вылетает наш самолет?
   – Пока не знаю. Нам позвонят и сообщат точное место и время.
   – У меня сигареты кончились.
   Дьяков скомкал пустую пачку, бросил её на пол и отфутболил ногой в угол. Порывшись в кармане, Колчин достал свои сигареты, положил их на стол.
   – Давай письмо, – сказал Дьяков.
   – Сейчас принесу. Подожди минуту.
   Колчин вернулся к чемодану, присел на корточки и стал возиться с «молнией», но карабинчик не двигался. Дьяков прикурил сигарету, пустил дым и стал разглядывать фильтр, испачканный сукровицей. Нестеров, спустившись по лестнице вниз, поставил на стол чашку кофе, вернулся к штативу и неторопливо начал вывинчивать гайки из складных ножек.
   – Хороший кофе, – сказал Дьяков, чмокая разрезанной губой. – Сначала я выпью эту чашку. Затем выкурю сигару. У вас есть сигары? Отлично. И только потом прочитаю письмо. Нет, лучше не так. Я буду курить сигару и читать письмо дочери. Оно длинное?
   – Не очень.
   – Страничка?
   – Около того.
   Колчину наконец удалось застегнуть «молнию». Он поднял чемодан, перенес его к лестнице. Затем вошел в ружейную комнату, плотно закрыл за собой дверь, распахнув дверцы металлического шкафа, стал разглядывать ружья, стоявшие вертикально, на подставках. Протянув руку, он вытащил пятизарядный «Браунинг» двенадцатого калибра. Тряпкой стер пыль с цевья и ствола. Порывшись на полках стеллажа, нашел коробку с нужными патронами, каждый из которых содержал в себе пятьдесят два грамма крупной дроби. Разорвав бумажную полоску на картоне, вставил патроны в окно подавателя ствольной коробки. Поставил ружье к стене, достал из портфельчика запечатанный конверт, держа его за спиной, вернулся в гараж.
   Дьяков уже выпил полчашки кофе и теперь ожидал, когда принесут письмо дочери. Колчин подошел к столу, бросил конверт. Дьяков повертел конверт в руках, от волнения пальцы его подрагивали. Он разорвал бумагу по линии склейки, вытряхнул листок бумаги. Развернул его. Листок оказался чистым, ни строчки, ни буквы… Колчин, скрестив руки на груди, стоял перед столом, внимательно глядя на Дьякова. Нестеров, покончивший со всеми делами, сел в кресло и вытянув ноги, жевал ириску.
   – Где письмо моей дочери?
   – А это чем тебе не нравится? – спросил Колчин. – Кажется, такое же ненаписанное письмо ты передал родителям Уильямс. Этим жалким старикам.
   Дьяков дернул ногой, зазвенел цепью. Он скомкал бумагу, разорвал её, до боли сжал зубы.
   – Дерьмо…
   Колчин дошел до ружейной комнаты. Взял «Браунинг» и вернулся на прежнее место. Дьяков сидел за столом, опустив руки, и смотрел в сторону, на верстак. Колчин поднял ствол помпового ружья, плотно обхватил пальцами пистолетную рукоятку.
   В последний момент Дьяков захотел встать, но не успел. По гаражу прокатился выстрел, такой громкий, что заложило уши. Колчин бил с близкого расстояния, поэтому разлет дроби был небольшим. Заряд попал в правую сторону груди Дьякова, сбросил его на бетонный пол. Легкое плетеное кресло повалилось на бок. Колчин передернул затвор, красная пластмассовая гильза с черной маркировкой, ещё дымящаяся, выскочила из выреза в ствольной коробке, упала на столешницу, отскочив от нее, полетела на пол.
   Дым от горелого пороха разогнал вентилятор. Обогнув стол, Колчин остановился, одной рукой поднял за ножку и отбросил в сторону кресло. Дьяков был в сознании. Рубашка на его груди превратилась в решето. Упав на живот, он упер ладони в пол, тяжело застонал, перевернулся на бок. Минуту он, истекая кровью, лежал на боку и не шевелился. О том, что он ещё жив, можно было догадаться по хрипам, рвущимся из прострелянной груди.
   Колчин сделал пару шагов вперед, подняв ногу, сильно толкнул Дьякова в плечо. Перевернул его на спину. И выстрелил ему в ногу, точно в левое колено. Стреляная гильза залетела под стол. Дьяков взвыл от боли, но быстро оборвал свой крик, стал протяжно стонать.
   Через минуту стон прекратился. Дьяков лежал на спине и смотрел на Колчина снизу вверх. Из его рта снова пошла кровь, которую уже нельзя было успокоить. Дьяков хлопал ресницами, он хотел что-то сказать, хотя бы, выругаться, чтобы облегчить душу, но смог замычать по коровьи. Горло перехватывали спазмы, грудь жгло, а воздуха не хватало даже для дыхания.
   – Ты ждал сигару, – усмехнулся Колчин. – Так вот, докладываю: сигары тебе не полагается.
   Он опустил ствол ружья. Левой рукой крепче взялся за рукоятку и, прицелившись в лицо Дьякова, нажал на спусковой крючок. Колчин с силой потянул цевье назад, затем дослал его вперед. И выстрелил ещё раз. Он перестал стрелять, когда были израсходованы последние два патрона. Бросил ружье на пол, стараясь не наступать в кровавую лужу, отошел в сторону, сел на верстак. И, не проронив ни слова, выкурил одну за другой три сигареты.
 
   Лондон, район Сити. 6 ноября.
 
   Англия встретила Колчина все тем же моросящим дождиком, который, кажется, не кончался со дня его отъезда из Лондона. В аэропорту он взял такси, заскочил на четверть часа в свою стажерскую квартиру под лестницей. Приняв душ, переоделся и пулей вылетел на улицу. Он боялся, что жена Стаса Никишина, случайно узнав о его возвращении, прибежит сверху занимать очередную двадцатку. Дать в долг скромную сумму… Нет, против этого Колчин ничего не имел, но сейчас, среди бела дня, после переездов и перелетов заняться любовью с соседкой, это выше человеческих сил.
   Поймав такси, он отправился в корреспондентский пункт ИТАР-ТАСС на Гоф Сквеар. На рабочем месте помимо Никишина оказался ещё один корреспондент, Коля Орловский. Он долго тряс руку стажера, спрашивал, какая погода нынче в Лиссабоне, будто сам собирался съездить туда отдохнуть, интересовался, понравился ли Колчину город.
   – Слушай, я ведь не достопримечательности ездил смотреть, – вздохнул Колчин. – Я, понимаешь ли, там немного поработал. Ну, по мере сил и скромных возможностей.
   – Понимаю. А где такие шикарные ботинки отхватил? Я в этом деле спец. Они штуку стоят, не меньше. Ты в них так выглядишь, будто подрос на пару дюймов.
   Орловский показал пальцем на туфли, сшитые на заказ в мастерской Нестерова.
   – На распродаже купил, – ответил Колчин. – Просто повезло.
   – Шутить изволите? Такие туфли на распродажах не выставляют. Не прибедняйся передо мной, в этом нет смысла. Я ведь не налоговый инспектор. Раз потратил на это дело целое состояние, носи на здоровье.
   – Спасибо, – поблагодарил Колчин.
   – А что это у тебя дырочки на штанинах джинсов? В самом низу, у шва.
   – А, это… Это кислота. Я брал машину напрокат. Забарахлил аккумулятор, пришлось менять. Несколько капель кислоты попали на мои штаны. Но они старые, не жалко.
   Сидевший в углу у компьютерного монитора Никишин, даже не повернул головы в сторону вернувшегося из командировки стажера. Никишин сердито сопел, вздыхал, наконец, приняв какое-то решение, поднялся на ноги. Он подошел к Колчину твердой походкой.
   – Привет, – процедил сквозь зубы Никишин. – Выйдем в курилку. Надо поговорить.
   Колчин хотел ответить, что поговорить можно и здесь, но спорить не стал, потому что Никишин сурово свел брови на переносице и прищурил глаза, давая понять, что видит собеседника, всю его подлость, низость и предательство, насквозь. Они вышли из комнаты, поднялись по лестнице на один пролет вверх и остановились друг против друга. Никишин не стал доставать сигареты, он шагнул к Колчину, заглянул в его глаза.
   – Разведка донесли мне про тебя и мою жену, – тихо сказал Никишин и сжал кулаки.
   – Какая ещё разведка? Уборщица что ли ляпнула?
   – Не важно, какая разведка. Моя жена была в твоей квартире и… Немного засиделась, точнее, залежалась. Слушай сюда. Набил бы я тебе морду, но…
   – Но? – переспросил, усмехнувшись, Колчин. – Что тебя останавливает? Ты не стесняйся, раз такое дело.
   Никишин посмотрел на широкие плечи своего соперника, задумался на пару секунд, решив, что шансы в драке не в его пользу. И сделал шаг назад.
   – Но мы интеллигентные люди, – покачал головой Никишин. – И не должны выяснять отношения в кулачном бою, как неандертальцы.
   – Разумное решение. Если позволишь, один совет. Не верь злым языкам. Брешет уборщица. Тупая завистливая баба. У неё климакс и на этой почве возникают извращенные фантазии. Заглядывает в замочные скважины и везде видит одно и тоже.
   – Значит, между вами…
   – Совершенно верно, между нами ничего не было. Может, мои взгляды покажутся тебе старомодными, даже архаичными. Но принцип, как его там, не желай жену своего друга или что-то в этом роде, этот принцип для меня свят. Твоя супруга зашла ко мне по какому-то пустяковому вопросу. Я уж забыл, по какому. Мы поговорили несколько минут, и всех дел.
   – А денег она не занимала?
   – Самая глупая идея, которая может родиться в голове, это занять денег у стажера. Я маленький человек с маленьким окладом.
   – Правда?
   – Что правда? Про оклад – святая правда.
   – Нет, я про жену.
   – Стас, никогда не опускайся до подозрений. Ты человек умный, либеральных взглядов, и вдруг такая пошлость в голову лезет. Ну, теперь мы снова друзья?
   – Теперь – друзья. Умеешь ты лапши навешать. Либеральных взглядов…
   Колчин протянул Никишину руку. Стас крепко обхватил и тряхнул ладонь друга, на душе стало легче.
 
   Следующие полчаса Колчин просидел перед компьютером, вспоминая, журналистские дела, оставленные незаконченными. Дверь кабинета заведующего бюро Виктора Сергеевича Старцева приоткрылась, начальник поманил подчиненного пальцем и снова исчез. Колчин, ожидал нагоняя, был удивлен. Старцев пребывал в прекрасном расположении духа. Он мерил шагами свой тринадцатиметровый кабинет и потирал ладони.
   – Из Москвы сегодня пришел телекс на мое имя. Начальство довольно тем, как ты поработал в Португалии. Пишут, что ты гнал в Москву с бизнес конференции классные корреспонденции. Сделал несколько важных интервью. Короче говоря, в кое-то веки раз мне не стыдно за своих подчиненных. Черт, и когда ты все успел?
   – Сам не знаю, – ответил Колчин, не написавший в Лиссабоне ни строчки. – Крутился, как мог.
   Старцев остановился, посмотрел на Колчина снизу вверх.
   – Что это за синяк у тебя на скуле? Слева. И справа тоже?
   – С португальским таксистом подрался. Они все чокнутые. Таксисту мои чаевые показались слишком скромными, и он на меня с кулаками. Народ там горячий, дикий какой-то.
   – Понятно. Бывает. Хорошо хоть до ножа дело не дошло. Кстати, ты особо не зазнавайся. За тобой имеется старый должок.
   – Какой должок? – насторожился Колчин.
   – Ты забыл? – всплеснув руками, удивился Старцев. – А как же заметка об лондонских пожарных?
   – А, заметка… Сделаю. Сейчас же приступлю.
   – Это очень важная штука, – Старцев прошелся по кабинету. – В смысле обмена опытом и в смысле человеческого материала. Пожарные ежедневно спасают людей из огня. Понимаешь?
   – Чего тут не понять? Ясно, спасают.
   – Это мужественные цельные парни, у которых дети есть, которые, рискуя собой… Ну, ты и сам знаешь, что начирикать в своей заметке. Она ведь плановая, её в Москве ждут. Ну, ты должен рассказать о пожарных не казенным языком, а с настроением, с душой. Чтобы читателю захотелось подвиг совершить. Кого-нибудь из огня вынести или что-то в этом роде. Вот ты лично способен спасти человека из огня?
   – Ну, вы слишком хорошо обо мне думаете, раз задаете такие вопросы, – Колчин потупился. – Ну, спасти какую-нибудь молодую особу от её девственности. На это я, пожалуй, ещё способен. Это ещё могу. Но так чтобы из огня… Нет, тут я пас.
   – Вот видишь, какой ты, – Старцев был так разочарован в своем подчиненном, что не нашел в себе сил совершать новые круги по кабинету, упал в кресло и сдулся, как воздушный шарик. – А я мечтал сделать из тебя человека. Ну, хотя бы полчеловека. Четвертинку. А ты говоришь такие вещи. Лучше бы промолчал.
   – Чтобы загладить вину, я приглашаю сегодня всех в паб «Голова короля». Хорошее заведение.
   Старцев встрепенулся, ожил.
   – Правильно. Очень своевременное решение. Тебе давно пора вливаться в коллектив, – он щелкнул себя указательным пальцем по горлу, выбил смачный звук. – Выпивка за твой счет или по кругу?
   – Только за мой.
   – Вдвойне отлично, – Старцев снова подскочил на ноги, взглянул на часы, высчитав, что до конца рабочего дня остается всего ничего. – Тогда эту заметку о пожарных не делай. На кой черт она нужна? Кто её читать станет? Никакой новизны. Ну, горят дома, ну, тушат их. Где тут тема, спрашиваю, где новизна? А пожарники, между прочим, хорошие зарплаты получают. И что у нас в России своих пожарных нет? Перевелись они что ли?
   – Не перевелись.
   – Ты вот что… Прямо сейчас, не теряя ни минуты, беги в «Голову короля», заказывай столик. А то там с этим делом напряженно. А я соберу ребят. Мы подгребем уже через час. Лады?
   – Отлично. Жду.
   Колчин уже был на пороге кабинета, уже приоткрыл дверь, когда Старцев окликнул его. Начальник подошел вплотную к Колчину.
   – Я все знаю, – сказал он.
   Повисло долго молчание. Старцев сосредоточено сопел. Колчин ждал продолжения.
   – Я знаю, что там, в Лиссабоне, тебе тяжело пришлось. Очень тяжело.
   – Тяжело, – кивнул Колчин.
   – Ты жил в вонючей забегаловке, общественном сортире, а не гостинице. С утра до ночи бегал за этими богатыми жлобами, чтобы взять интервью. Ночами не спал. Тяжело… И вот теперь всех нас в «Голову короля» зовешь. Известно, какой оклад у стажера. Значит, сделаем так… Сегодня не скупись, угости всех, как следует. А я постараюсь твои расходы компенсировать. Мы за эту португальскую командировку тебе хорошую премию выпишем. По рукам?
   – Договорились.
   Колчин вышел из здания, поднял воротник плаща. Дождь не собирался заканчиваться. Надвинув шляпу на глаза, Колчин неторопливо зашагал к пивной, он предвкушал приятный вечер.